Текст книги "Жена Синей Бороды"

Глава 15

Арина не отрывалась от окна. Теперь, кроме застекленного квадрата, для нее не существовало ничего. Она по-прежнему была заключена под стражу и все так же ждала своего Никиту. Днями напролет она просиживала у окна и всматривалась, всматривалась в даль – не появится ли на горизонте знакомый широкоплечий силуэт. Иногда ей казалось, что вот он, идет к ограде, помахивая своей меховой шапкой, тогда она прилипала к стеклу, замирала, а сердце ее бухало в груди и проваливалось в пропасть. Но она ошибалась вновь и вновь. И сердце уже устало бухать и проваливаться. Одна лишь неутомимая надежда давала силы и помогала жить.

В «психушку» ее уже не собирались упекать – это успокаивало. Но как не волноваться и не плакать ночами, когда твой единственный, похоже, забыл о твоем существовании. А эти головокружения, а тошнота по утрам? Будто ей мало бед? Неужели все несчастья, выпавшие на ее долю за столь короткую жизнь, еще не исчерпаны? Арине становилось плохо от этих мыслей. Она зажмуривалась, зажимала руками уши, будто это может помочь, и гнала все тревоги прочь…

Он приедет, приедет.

Алексей Ананьевич тем временем пребывал в наибодрейшем расположении духа. Он уверился вдруг, что все горести скоро останутся позади. И спасет его не кто иной, как кровопийца-лапотник Федор Егоров. Барышников понял это в тот миг, когда Федор преподнес его дочке подарочек в виде бумажки-купчей.

Егоров запал на Арину… Ай да новость!

Алексей заходил по комнате, не в силах сдерживать возбуждение. Он знал, что неторопливый и основательный Федор скоро напомнит о себе. Неспроста же он расщедрился. У Егорова снега зимой не допросишься, если это не сулит ему дивидендов. На этот раз резон другой – чувства-с.

Барышников знал Егорова лет пятнадцать. Близко всего пять, но наслышан был обо всей семейке достаточно. Миллионеры-выскочки из крестьян. Все оборотистые, хваткие, особенно Федор. Этот, чертяка, деньги разве из воздуха не делал, да и то потому, что все недосуг было. Насколько Алексей знал, состояние этого человека исчислялось десятками миллионов. К тому же прямых наследников – ни одного. Егоров дважды был женат, оба раза овдовел, а детей так и не нажил. Слухи о его пакостном характере и вспышках необузданного гнева ходили по городу давно, причем сплетники в своих измышлениях заходили так далеко, что называли Егорова «душегубом», имея в виду его склонность к насилию и, поговаривают, даже причастность к какому-то убийству. Егорова боялись не только конкуренты, должники, недруги, но и отцы незамужних девиц. Всякий папаша опасался, что Федор посватается к его дочери, а он, привлеченный богатством жениха, не сможет устоять и согласится, чем обречет свое чадо на муки и, быть может, смерть. Барышников к таким отцам не относился, он не верил в страшные истории о смертях, считая их выдумками завистников. А если и допускал, что доля правды в этих россказнях имеется, то не зацикливался на этом. Поколачивал, быть может, иногда своих женушек купец Егоров, да ему, Алексею, нет до этого никакого дела…

Арину не грех поколотить.

Прошел ровно месяц с того времени, как Егоров впервые посетил дом Барышниковых. Арину начали выпускать в сад, но и только. За пределы ограды путь ей был заказан, да это не сильно угнетало пленницу – ее мало что интересовало в последнее время. Дни и ночи, проведенные у окна, истощили ее морально и физически. Она плохо себя чувствовала, постоянно хандрила, иногда безудержно рыдала и хотела умереть, порой даже сожалела о том, что ее не отправили в лечебницу: там бы ее накололи наркотиками, и она перестала бы ощущать раздирающую сердце боль…

Боль – единственное, что она еще могла чувствовать. Не осталось ни надежды, ни желания жить.

Был вторник. Вечер. Арина лежала в своей комнате, тупо глядя в потолок. Алексей, бодрый и веселый, сидел в любимом кресле в библиотеке, пил бренди, щурился сквозь сигарный дым и молча слушал своего гостя. Теперь он хозяин положения и может потянуть паузу.

– Ну и что вы скажете, граф? Как мое предложение? – Егоров хмуро смотрел на Барышникова, сдвинув и без того сросшиеся брови.

– А вы что-то предлагаете? – Алексей сделал удивленное лицо.

– Я уже битый час твержу вам, что мне очень понравилась ваша дочь, причем настолько, что я готов на ней жениться.

– А, вы об этом? Но вы, сударь, не первый, кто просит ее руки. Вот я и жду, когда вы мне втолкуете, чем вы лучше многих, сватавшихся до вас.

– Граф, бросьте. Вы сами знаете чем – своим богатством.

– Рукавишников не беднее вас, но я ему отказал.

– Отказали? А я слышал совсем другую историю. Ну да ладно. Я, уважаемый Алексей Ананьевич, ваша единственная надежда. Вы это знаете, я знаю, так что не будем играть.

– Я слишком стар для игр, сударь. Говорите конкретнее.

– Хорошо. Вас интересует, что я смогу дать Арине или вам?

– Интересы дочери превыше всего, но я должен подумать и о себе.

– Хорошо. Для начала я избавлю вас от этого домища.

– А кто вам сказал, что я хочу от него избавиться?

– Если вы не дурак, то сделаете это. Такие хоромы потянуть смогу только я, да еще несколько человек в нашем городе, не менее богатых, но мне они без надобности. Я хочу ваш дворец подарить городу. Губернатор давно подыскивает особняк под какую-то галерею картинную. Мне кажется, что ваш идеально подойдет. Так что вас не должно смущать то, что графские хоромы перейдут к внуку бурлака.

– Но это мой дом, я его построил для себя и дочки.

– Вам я куплю другой. Более скромный, но добротный и на хорошем месте. Также назначу содержание, дам денег на лечение – я знаю, вы в последнее время хвораете. А дочка будет жить в прекрасном особняке, который мне достался от деда.

– Давайте теперь поговорим о ней.

– Что вам еще хочется узнать? Какое приданое я потребую?

– Приданое моей дочери – красота и происхождение. Я должен быть уверен, что она будет счастлива.

– Я могу только пообещать, что сделаю все возможное.

– Мало. Мало, Федор Григорьевич. – Барышников встал, отставил рюмку. Потом картинно обхватил голову руками. – Я не могу отдать за вас Аринушку. Даже если вы посулите мне все золото мира.

– Это почему же? – Егоров нахмурился – он понял, что граф пытается набить цену.

– Знаете, как вас кличут за глаза?

– Знаю. Борода.

– Нет, сударь. Синяя Борода. Не знали?

– Нет. – Егоров сжал губы. Он и правда не слышал об этом, но, узнав теперь, рассердился.

– А почему, как считаете?

– Дураки потому что.

– Может быть. Но! Ваши жены умирали странными смертями, и мне кажется, что вы опасный человек.

– Вы намекаете на то, что я убил своих жен? – Федор зло сощурился, но голос его был спокоен.

– Я в это, конечно, не верю. Но обыватели не сомневаются.

– Моя первая супруга сгорела при пожаре, вторая умерла от того, от чего чуть не умерла ваша дочь. Пневмония. Я не Бог. Насылать пожары и болезни не в моей власти.

– Федор Григорьевич, голубчик, поймите меня. Весь город будет гудеть о том, что я дочь на растерзание отдал. Не могу.

– Хорошо-с. – Егоров встал, похлопал себя по карманам, потом выудил из одного пачку бумаг, помахал перед носом Алексея. – Знаете, что это?

– Откуда?

– Это ваши долги. Расписки на сумму десять тысяч. Вы в курсе, что это не последние?

– Конечно, я знаю, что кое-что еще должен.

– Как думаете, что я сейчас сделаю? – Егоров положил бумаги на поднос, взял со стола спички, чиркнул одной, после зажжения бросил ее на кучу расписок. – Я их сожгу.

– Но…

– Я выкупил их у Бубенцова, того шулера, которому вы проиграли все эти деньги. Скажу вам больше, я покрыл все ваши долги. Теперь для вас я и царь, и бог. Вам решать, как будете жить дальше. Либо я женюсь на Арине, а все закладные горят на этом же подносе в день нашей свадьбы, либо я не женюсь, а вы погашаете долги в течение недели. Как вам расклад?

– Это шантаж.

– Это ваше спасение. Решайте.

Барышников завороженно смотрел на скручивающиеся, чернеющие, опадающие золой бумажки, потом, когда они догорели, превратившись в груду пепла стоимостью десять тысяч, он очнулся и тихо сказал:

– Я согласен!

– Очень хорошо, я знал, что мы поладим. В субботу я приеду для свидания с Ариной Алексеевной, подготовьте ее. А сейчас прощайте.

– До скорого. – Барышников смотрел вслед уходящему Егорову, ненавидя его всем сердцем. Если бы не надвигающаяся нищета, он ни за что не отдал бы свою дочь за этого толстого хмурого мужика с садистскими наклонностями. Но они так нуждаются! Федор, будто прочитав мысли будущего родственника, обернулся у самой двери и сказал с ехидцей:

– Об одном не беспокойтесь. С Ариной я буду обращаться бережно. Больше трех раз жениться все равно не разрешают, так что она – последняя, а последнюю я постараюсь не убить, мне жить еще и жить.

К дочери Алексей поднялся на следующий день. Арина лежала на кровати, свернувшись калачиком, глаза ее были закрыты, но из-под опущенных век струились слезы. Девушка была бледна, не причесана и апатична.

– Как себя чувствует моя девочка? – ласково спросил Алексей, присев на кровать.

– Нормально.

– Правда нормально?

– Перестань лицемерить. Ты меня ненавидишь, к чему же это неожиданное участие?

– Доченька, давай мириться.

– Зачем?

– Пойми, я желал тебе только добра. И я был прав…

– Ну конечно. Радуйся, дорогой папочка, он и правда меня бросил, оприходовал и забыл. Торжествуй. – Голос ее был полон горечи, но по-прежнему спокоен.

– Арина, я пришел с тобой серьезно поговорить. Послушай меня.

– Я слушаю, – так же равнодушно ответила она.

– Егоров попросил твоей руки вчера.

– Ну и что?

– Я дал согласие. – Алексей весь внутренне сжался, готовясь ко взрыву чувств, граду упреков, но он ошибся, Арина и не думала кричать, она только обернулась к отцу, внимательно посмотрела и отвернулась со словами:

– Я не могу.

– Почему? Он достойный, богатый, тебя, похоже, любит.

– Я беременна.

– Что? – Барышников вскочил, весь красный.

– Что слышал. Я не могу выйти за него с таким приданым. Извинись за меня.

– Да как ты посмела? – Алексей задыхался. Только удача постучала к ним в дом, и вот, поди ж ты, дверь и открыть некому.

– Это Господь посмел, не я. А он над собой начальников не имеет. Так что хочешь в монастырь, хочешь в психушку. Мне все равно.

– Так. – Барышников заходил по комнате, лихорадочно соображая. – А если бы он тебя взял и такой?

– Он на слабоумного не похож.

– И все же. Своих у него пока нет. Может, ребеночек ему не помешает?

– Кому нужны разбитые яйца? Я порченая. Ты был прав, теперь на меня никто не позарится.

– Ну а если он согласится, пойдешь за него?

– Мне все равно. – Арина накрылась с головой одеялом и сделала вид, что спит.

Часть вторая. Федор
(1863–1910)

Глава 1

Федина мама умерла, когда сыну не исполнилось и шести, так и не подарив ему ни братика, ни сестренки. Женщиной она была очень мягкой, ласковой, нежной, но, как говаривал Федин дед, чахлой.

Елена Петровна, покойная, происходила из хорошей чиновничьей семьи. С детства ее готовили к замужеству, учили кулинарии и рукоделию. Маман всегда наставляла дочь, что главное для женщины – это найти хорошего мужа, который сможет ее обеспечить и поднять по социальной лестнице. Лена была с родительницей согласна, но втайне мечтала еще и о любви. Девушкой она была очень приятной, женственной, поэтому в женихах не было недостатка, но, уже будучи совсем взрослой семнадцатилетней девицей, она была еще не просватана. Лена совсем этим не огорчалась – она не встретила пока своего рыцаря, но мама начала беспокоиться, как бы фруктик не перезрел. Ее опасения передались и отцу.

Когда руки восемнадцатилетней девушки попросил молодой Егоров, все вздохнули с облегчением и дали согласие на брак. Лена оттого, что жених такой приятный и обходительный, отец оттого, что богатый и надежный, мама… Мама, правда, поначалу с выбором мужа не была согласна, ей всегда хотелось выдать дочь за аристократа, но и она в конце концов смирилась. Пусть нувориш, но зато богат до неприличия, к тому же мягок, мил и, говорят, набожен.

Свадьбу сыграли пышную. Молодые стали жить в добротном каменном особняке с родителями жениха. Елена оказалась покладистой, поэтому сразу поладила и с мрачной свекровью, и с угрюмым свекром. Любая другая бы на ее месте настояла на переезде – уж очень сложно было терпеть стариков Егоровых, их хмурые лица, вечные посты, – но Елену приучили к послушанию с детства, да и любовь к мужу помогала мириться с положением вещей.

Когда родился Федя, она немного сдала, и муж отправил ее с ребенком в деревню, где у Егоровых было имение, перекупленное у разорившегося аристократа. Там и рос мальчик, крепкий, как дубок, смышленый, непоседливый, любимый матерью, балуемый отцом, шкодливый и бесстрашный. Единственный, кто пугал Федю, так это дед, нечасто наведывающийся в деревню. Длинноволосый, бородатый, одетый в черное старик смотрел пристально, буравя глазами, и был вечно недоволен.

Когда дед приезжал, Федор старался попадаться ему на глаза как можно реже. Но улизнуть ему все равно не удавалось, и старик ловил голопузого внука, ставил перед собой, зажимал коленями крепенькое тельце и заводил одну и ту же песню:

– Чем любишь заниматься, сынок?

Федор деревенел, начинал блуждать взглядом то по напряженному лицу матери, то по делано-веселому – отца, то по круглым дедовым коленкам, лишь бы не наткнуться на его серые пронзительные глаза.

Мать всегда приходила на помощь, видя затруднения сына:

– Лошадок он любит.

Старик фыркал:

– Чай, не конюх растет, хлеб любить должен.

– А он любит, особенно который я пеку.

– Жрать все любят. А вот ты, малой, поле должен любить, колосья.

– Отец, он же не пахарем будет, – вступался средний Егоров. – Зачем ему?

– Он должен понимать, что все это для него значит. Машины ничто, если нет этого, – и старик совал мальчику под нос колосья, сорванные в поле.

– Да мал он еще, ему же четыре только. Вырастет – поймет.

– С детства надо дите приучать. Чтобы землю свою любил, родителей и дело, которому посвятит свою жизнь. На завод его надо свозить, пусть поглядит, как там что. А то носится, как оглашенный, по округе, совсем одичает. Привозите в город, нечего ему здесь бакланиться.

– Папа, – робко вступалась Елена. – Здесь природа, воздух, молочко парное, вон какой Федя здоровенький, а вырастет, так и пожалуйста.

– Испортите парня, – стучал дед кулаком по столу, но колен не разжимал. – Вырастет неженкой, видел я, как вы его тут воспитываете. Сю-сю. Поцелуйчики всякие, он же не баба!

– Ребенку ласка нужна, отец.

– Вона тебя ласкали больше других, а чего вышло? Ветродуй, а не хозяин! Фьють-фьють по тиантрам, барахла полно, а в башке дырка.

Федор тогда не понимал, почему дед так напускается на его отца. Только по прошествии времени, когда сам стал взрослым и лучше узнал старика, разобрался в причине такого отношения. Старшему Егорову неприятно было осознавать, что он – вечный победитель, человек, сделавший себя, построивший империю, не смог взрастить себе замену. У него получалось делать деньги, подминать под себя людей, но воспитать детей он не смог. Именно бессилие так выводило его из себя. Осознавая, что осталось совсем немного, он страшился, что нажитое с таким трудом состояние его непутевые дети пустят по ветру.

Алексей Егоров разбогател довольно поздно – в сорок пять лет, а до этого гнул спину то на одного хозяина, то на другого. Он и бурлаком работал, и грузчиком, и плотником. Самым тяжелым был труд бурлацкий, ох и надрывал пуп будущий миллионер, бредя по берегу Волги в компании таких же оборванцев, как он. Тогда Алексей и женился, взял себе супругу в одном из скитов, строгую, верную, набожную Алевтину.

Первый ребенок появился на свет в то же нищее время. Митя был отцовской отрадой. Умный, неугомонный, наблюдательный, внешне похожий на Алексея, именно для него старался Егоров. Желая лучшей доли для своего сына, он бросил бурлачество и устроился грузчиком-ключником на соляной склад. Новое ремесло не принесло больших барышей, вот и пришлось Алексею срочно срываться с якоря и устраиваться сплавщиком той же соли. Проработал он им долго, пока не понял, что, батрача на дядю, много не заработаешь. Подзаняв деньжонок, дед начал потихоньку покупать товары в дороге, кое-что, затоваренное в N-ске, продавать. Жить Егоровым стало легче, однако Алексею было этого мало, он арендовал барочку и начал самостоятельно сплавлять соль. Потом была первая мельничишка, взятая внаем, первая продуктовая лавка. Дед работал как вол, рисковал, жульничал, надеясь создать что-то, что сможет наследовать Митя.

Другие дети, а их народилось еще трое, его мало занимали. Иван, следующий после Мити, был если и не дурак, то с большой придурью. Огромный, сильный, готовый быть только грузчиком – ни смекалки, ни хитрости. Ленка – девка, что с нее взять, замуж бы как-нибудь выдать, да и дело с концом. Ну и младший, Гришка-барчук, поздний ребенок, к тому же рожденный в богатстве, оторви и брось. Одна надежда на Митю.

Надежды не оправдались. Парень погиб, не достигнув семнадцатилетия, утонул в реке недалеко от своей мельницы. С тех пор потерял покой Егоров, глядя на своих никчемных детей. Ванька-увалень только и делал, что жрал и охотился, Ленка смышленая, конечно, изворотливая, но баба, где ей фабрикой командовать. Остался Гришка. Не дурак, ученый, но не тянул он на хозяина. Алексей пытался заразить сына любовью к работе, дал должность в правлении, и не то чтобы он не справлялся, но делал все без огонька, лишь бы исполнить отцовскую волю.

Зато сынка родил неплохого. Дед долго приглядывался к маленькому Феде, и то, что он видел, ему нравилось. Щегол еще, пять лет, а уже командует всеми, в том числе и родителями, никого не боится, разве что его, но это и хорошо, к тому же пошел не в своего хлипкого папочку и не в анемичную мамочку, а в деда. Крепыш, брови густые, рот упрямый, а насупится – копия Алексея Федоровича Егорова. Поэтому и строг был так с внуком. Бывало, схватит за шею и начинает учить уму-разуму. Мальчишка злится, пыхтит, но перечить не смеет.

– Аль немой? Чего молчишь, дурень?

– Робеет, – вступалась неизменно матушка.

– Ничего я не робею. Говорить нечего, – вспыхивал Федор, он многое мог перенести, только не обвинение в трусости.

Когда мальчику было пять лет и десять месяцев, мамы не стало. Умерла она внезапно, никто, даже отец Федора, не заметил, когда она занемогла. Казалась всем такой, как обычно, может, чуть бледнее, но однажды, присев отдохнуть, так и не встала.

Федор помнил, как подводил его отец к гробу, в котором лежала совсем непохожая на себя мама, а он не понимал, что должен делать при виде незнакомой восковой куклы, закутанной в саван; ему не удавалось уяснить, что эта кукла не кто иная, как его мать. Он то и дело получал подзатыльники от деда за невнимание и не слишком скорбный вид, а ведь крутился по одной простой причине – он выглядывал Елену в толпе чужих людей, хотел прижаться к ее коленям и спросить, почему все плачут и целуют бледную тетю в ящике в лоб.

Матушку похоронили. Федор не проронил ни слезинки – дед был доволен. Когда поминки закончились и все разошлись, старик усадил внука на одно колено, на другое опустил руку с зажатой в пальцах стопкой и произнес задумчиво:

– Померла мамка-то твоя. Пусть земля ей будет пухом. – И, посидев неподвижно, выпил.

Только тут Федор осознал, что нет больше мамы, что она превратилась в бледную, с ввалившимися щеками куклу, которую закопали недавно в землю. Он сполз с дедова колена, выбежал из дома, пронесся через огород и что есть мочи припустил на сеновал, а там, зарыв лицо в свежее сено, долго плакал навзрыд, умирая от жалости к себе, отцу и недоступной теперь маме, которую так любил.

Ровно через месяц мальчик стоял в холле дедова дома на набережной и слушал наставления бабки:

– По дому не бегать, не шуметь, в кабинет Алексея Федоровича не ходить, со взрослыми первым не заговаривать. Ясно тебе?

Федор кивал и дивился, как можно жить, соблюдая такое количество правил. В деревне ему позволяли все: и бегать, и кричать, и даже скакать на маленькой лошадке.

Поселили Федора в тесной комнатке с одним узким окном; отец протестовал, уверял, что мальчик может пожить с ним в просторной светлой спальне, но дед как отрезал:

– Взрослый уже, нечего у батяни под боками отлеживаться.

А еще через месяц, в день рождения внука, дед отвез его на один из хлебозаводов. И это навечно врезалось в память Федора. Он помнил, как они катили в экипаже по набережной, как свернули в незнакомый район, застроенный приземистыми одноэтажными домами, как он умирал от страха перед дедом и неизвестностью весь этот долгий путь. Еще он не мог забыть, как открылись ворота завода, на которых огромными буквами было написано «Егоровъ», как они ехали по дороге меж хозяйственных построек и как, задрав голову, он увидел цифры «1854» на самом верху длинной трубы. Помнил, как его подташнивало от волнения и как он ненавидел деда, неосознанно, за то, что тот лишил его простых детских радостей вроде торта со свечами и подарков, принятых на день рождения, а вместо этого везет чуть свет куда-то и бубнит всю дорогу о какой-то ответственности. Все это накрепко врезалось в память, а особенно момент, когда все это: и ненависть, и недовольство, и волнение – отступило перед всеобъемлющим чувством гордости и восхищения.

Он стоял посреди цеха, маленький коренастый мужичок, вслушиваясь в рокот машин, и думал, совсем по-взрослому, что все это скоро будет его.

Дед, все это время следивший за выражением лица большеглазого внука, просиял. «Проняло салагу», – буркнул он в бороду и повел маленького Егорова по будущим владениям.

В этот день детство Федора закончилось.