Текст книги "Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни. Личная история о синдроме Мюнхгаузена"

Глава 3
Два «мюнхгаузена»

Неужели вам обязательно нужно убить человека, чтобы понять, что он живой?!

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

Сейчас в сети всплывает все больше реальных историй о делегированном синдроме Мюнхгаузена. Их не единицы, даже не десятки – сотни. Ситуация осложняется тем, что больные идут к хирургу, неврологу, кардиологу, терапевту – к кому угодно, но не к психиатру. Если какой-либо из врачей к нему направляет, «мюнхгаузен» просто меняет специалиста. В связи с этим говорить о статистике заболеваемости очень сложно.

О некоторых случаях рассказывают уже выросшие, как я, дети. Реже диагноз ставят матери еще маленького ребенка. Чем больше таких историй я читаю, тем больше убеждаюсь, что такая не одна, а еще – что со мной все в порядке, пусть даже я так поздно осознала произошедшее.

Первое место в мрачном рейтинге «мюнхгаузенов» занимает история Джипси Бланчард. Если говорить прямо, то, возможно, из-за нее только и заговорили о «мюнхгаузене» по доверенности – уж больно страшным оказался конец у этой истории.

Джипси жила со своей матерью Ди-Ди и, по утверждению последней, была очень больным ребенком. Эпилепсия, мышечная атрофия, непереносимость сахара, сильные задержки в развитии и еще целый список диагнозов. Джипси удалили слюнные железы и все зубы, у нее стояла питательная трубка, мать брила ей голову, утверждая, что волосы все равно выпадут от лекарств.

Ди-Ди скрывала от всех, в том числе от Джипси, реальный возраст дочери, подделывая документы. В итоге Джипси освободилась от контроля матери только в 24 года, но какой ценой! Со стороны Ди-Ди выглядела безумно заботливой мамой, которая посвятила всю свою жизнь больному ребенку. Люди восхищались ею (боже, как это мне напоминает мою собственную историю).

Погружаясь в историю Джипси, я понимала, что мне повезло. Ди-Ди была огромным авторитетом для дочери, мастерски ею манипулировала, совершая помимо физического еще и психическое насилие. Ради избавления Джипси пришлось пойти на крайность. Она убила мать. Строго говоря, нож в спину Ди-Ди вонзил бойфренд Джипси, но спланировали они всё вместе. К слову, с парнем Джипси познакомилась в интернете, тайком выходя в сеть, когда мать засыпала.

Этой истории посвящено несколько фильмов. Вначале я смотрела двухчасовое документальное кино о произошедшем[8]8
  «Месть Джипси» (Gypsy's Revenge). 2018.


[Закрыть] (не рыдала в голос только потому, что дело было в аэропорту), а затем – сериал «Притворство»[9]9
  «Притворство» (The Act). 2019.


[Закрыть], погружающий в историю очень глубоко.

Некоторые сцены цепляли меня настолько, что приходилось ставить фильм на паузу и восстанавливать дыхание, как после бега, хотя я просто лежала в кровати.

Например, в первой серии соседка делает Джипси макияж, чтобы порадовать ее. Как только девушка уходит, мать заставляет дочь умыться.

– Но, мама, мне так нравится! – со слезами в голосе умоляет Джипси.

– Смывай! – Мать непреклонна.

– Все девочки красятся!

– Ты не такая, как все!

Мне как будто перестало хватать воздуха.

Книги и фильмы стали моими проводниками к осознанию того, что у моей матери делегированный синдром Мюнхгаузена и что это болезнь. Через чужие, правдивые и придуманные истории я по крупицам собрала свою. В первый раз в жизни я видела все настолько четко, будто мой сломанный бинокль наконец починили. Думаю, без фильмов, книг, чужих историй, статей и очерков я бы не прозрела. Или это случилось бы гораздо позже. Именно поэтому я уделяю им так много внимания.

«Ты не все!» (ты больная), «Всем можно, а тебе нельзя!» (с другими все будет хорошо, а с тобой нет), «Не равняйся на других!» (потому что ты хуже), «Не сравнивай себя с другими!» (потому что ты ущербная) – и еще 33 варианта фраз, которыми меня пытались принизить.

Они безумно задевали меня, заставляя чувствовать себя неполноценной, сломанной, неспособной нормально жить, зависимой. С этих же слов начиналось мамино внушение, что я без нее ничего не смогу, что все достижения: от возможности дожить до текущего возраста до каждой хорошей оценки в школе – всё только благодаря ей. Без нее у меня ничего бы не вышло. То же самое говорила мать Джипси.

Я была готова отдать душу дьяволу, только бы стать такой, как все! После маминых внушений казалось, что мне ничего нельзя, что я действительно какая-то ущербная. Если я промочу ноги, то непременно заболею, да так, что с температурой 38 ℃. Если съем что-то несвежее, или жареное, или соленое, или копченое – отравлюсь, да так, что придется ехать в больницу под капельницу. Если буду быстро бегать, да и вообще бегать, у меня случится сердечный приступ. Если порежусь, умру от потери крови.

•••

Я смотрела, как в фильме Ди-Ди открывает шкаф, заставленный батареями баночек с таблетками, – и вспоминала целые корзинки и коробки лекарств, которые были в моем детстве. Мать говорит Джипси, что отказалась от всего в жизни только ради нее, и обвиняет в неблагодарности; уверяет дочь, что она совершенно не нужна отцу (который на самом деле звонит и шлет деньги на содержание Джипси, но та об этом не знает). Было невыносимое чувство, будто по моим шрамам, затянутым толстой рубцовой тканью, проводят ножом.

После просмотра последних серий у меня, словно дежавю, появилось ужасное гнетущее ощущение безысходности, накрыли воспоминания о долгих днях, проведенных без цели и радости дома. Я даже почувствовала запах несвежего постельного белья – именно так пахли мои детские воспоминания. Серию за серией я проваливалась в то время. Вокруг меня оживали эти тягучие, темные моменты, причиняя мне буквально физическую боль. Приходилось встряхивать головой, возвращая себя в реальность.

В тюрьме у Джипси взяли интервью. Меня зацепил вопрос: когда именно она осознала, что в ее жизни что-то не так? Девушка ответила, что это произошло в 19 лет. Она тогда задумалась, почему ей запрещено иметь друзей и оставаться одной. Ее случай – крайность. Она была совершенно несоциализированна, единственным авторитетом являлась мать, она привыкла доверять ей полностью и безоговорочно. Я задумалась: почему мне столь долго не удавалось прийти к мысли, что в моем детстве что-то было не так? Оборачиваясь назад, я вижу, что все в детстве было с привкусом страдания. Только если болеешь и мучаешься, ты достоин внимания, уважения и заботы. Более того, в картине мира моей матери любовь можно заслужить только страданием.

Поворотным для меня стало осознание, что вообще-то никто не любит страдания. Людям не нравится видеть рядом постоянно болеющего, ноющего, вечно в плохом настроении человека. Я сделала огромный шаг на пути к сепарации от мамы, когда разрешила себе не страдать.

После прочтения десятков статей и просмотра всех фильмов о синдроме Мюнхгаузена, какие только можно было найти, я задумалась: где сейчас я и где моя мама? Я живу в своей квартире с любимым человеком, 13 лет успешно работаю юристом, полностью себя обеспечиваю и могу себе позволить путешествовать несколько раз в год. Я вожу машину, пишу маслом и опубликовала уже три книги. У меня две замечательные собаки, каждая из которых неидеальна по-своему.

И да: я не такая, как все. Не потому, что я больная, ущербная и мне нельзя все то, что можно остальным, а потому, что я уникальна и особенна, неповторима – и больше нет такой другой. Если бы меня попросили придраться к чему-то в моей жизни, то я бы однозначно сказала, что ее омрачает лишь наличие мамы, потому что в свои 60 она находится там же, где и 30 лет назад.

До самой смерти бабушки она сосуществовала с ней в одной квартире. Сейчас она не работает, не выходит из дома, не путешествует, не имеет друзей или любимого человека. Вообще как будто не живет.

Чем дальше я отдаляюсь от нее, тем больше болезней у нее появляется. Мне кажется, как только она поняла, что не может мной манипулировать, как раньше, она переключилась на себя. Уверена, сейчас у нее прогрессирует именно синдром Мюнхгаузена, а не другие болезни, список которых обновляется еженедельно.

•••

Мне было 27, когда я развелась с первым мужем и мама поняла окончательно, что жить по ее сценарию я не намерена. Ровно тогда же у нее появилась болезнь Паркинсона.

Она уверяла меня, что этот диагноз ставится без обследования, болезнь легко определить по тремору рук и затрудненным движениям. Я недоумевала, почему такое серьезное заболевание так просто диагностируют, – но верила, потому что привыкла это делать. Только недавно я узнала, что для постановки диагноза требуется гораздо больше обследований, нежели просто визуальный осмотр врача.

Поняв, что мать сама сочинила себе диагноз, я начала вспоминать, как все начиналось. Я разводилась и, помимо всего прочего, конфликтовала с матерью. По ее словам, в разводе была виновата я и теперь меня, старую, никто в жены не возьмет, – ну и все в этом духе. Внезапно на фоне разборок и выяснений отношений мама предложила мне покататься с ней на велосипеде.

Крайне удивившись, я согласилась: неужели какой-то нормальный совместный досуг? Далеко мы не уехали. Она пыталась сесть и поехать, но все время заваливалась на одну сторону. Просила то опустить сиденье, то поднять руль, но ничего путного из этого не выходило.

Через неделю она объявила, что у нее, возможно, болезнь Паркинсона, а еще через две – что это точно она. В тот момент я не сомневалась, что так оно и есть. Теперь сомневаюсь. Не была ли история с велосипедом спектаклем?

Еще одним подтверждением того, что у матери синдром Мюнхгаузена, стала для меня история с лоперамидом. Мама начала жаловаться на проблемы со стулом около четырех лет назад. Когда я стала покупать ей лекарства, то поняла, что она постоянно пьет лоперамид, чтобы стул был один раз в неделю – так можно реже вставать с кровати. Я была в шоке. Только вдумайтесь: взрослый человек, сам врач (на минуточку), пьет лекарства от расстройства кишечника, хотя у него этого расстройства нет, – просто ради того, чтобы пореже ходить в туалет.

Однажды я наткнулась в социальных сетях на аккаунт молодого мужчины, больного Паркинсоном. Он много путешествовал и показывал всем, что даже с этим диагнозом не стоит ставить крест на жизни. Маму эта история совсем не вдохновила. Напротив, она начала убеждать меня, что у него какая-то другая форма, а в ее случае жить полноценно совершенно точно невозможно. Мама всегда утверждала, что якобы у нее все гораздо хуже, чем у других людей, больных такой же болезнью.

Паркинсона ей оказалось недостаточно. О том, что у нее уплотнение в груди, она заговорила примерно в 2018 г., но, в отличие от предыдущих случаев, почему-то не побежала к врачу. Просто рассказывала всем, что у нее рак и она скоро умрет.

Каждое мое путешествие мне сообщалось, что по возвращении я могу ее не застать. Учитывая, что путешествую я четыре-пять раз в год, слышала я подобное регулярно. Привело это все к прямо противоположному эффекту по сравнению с тем, на что рассчитывала мама: мне стало скучно от подобных бесед, я устала от громких, ничего не значащих слов.

За все это время она не умерла, имеет отменный аппетит, прибавила в весе, обладает таким же отвратительным характером и черным поясом по закатыванию истерик. Как человек, больной раком, она совершенно не выглядит. Я все чаще задаюсь вопросом: может быть, она так долго не шла к врачу, потому что боялась, что ее самопровозглашенный диагноз не подтвердится?

Чем меньше я реагирую на ее попытки вызвать во мне чувство вины, тем больше она злится. Случались отдельные эпизоды, когда она говорила – нет, вернее, орала, – что ненавидит меня, что я ужасный человек и что она родила монстра.

Я задаю себе вопросы: могу ли я что-то изменить сейчас, пока она еще жива? На что-то повлиять, что-то прояснить? Или, может быть, я действительно ужасный человек? Можно ли договориться с тем, кто уверяет, что мои воспоминания придуманные, что он пожертвовал своей жизнью ради меня и что я – неблагодарная сволочь? Договориться с человеком, у которого психическое расстройство? Может, и не стоит этого делать вовсе? Какие варианты поведения тут вообще могут быть?

Если в разговоре с матерью я пытаюсь припомнить что-то из детства, она утверждает, что такого не было, что я это придумала, что все было совсем не так. Только я уже не ребенок, я выросла, я могу постоять за себя, и на меня ее газлайтинговые чары не действуют.

Можно, например, давать ей то, ради чего все и затеяно, – внимание. Когда я только обнаружила открытую рану на груди матери, она категорически отказалась идти к врачу. Представьте себя болячку диаметром около десяти сантиметров, гноящуюся, кровоточащую, дурно пахнущую. Можете ли вы представить человека с такой раной, который считает, что это не повод обратиться за медицинской помощью? Я задумалась: что в моих силах сделать? Позвонила медсестре, которая раньше работала с ней, обрисовала ситуацию и попросила приехать. Мы вместе, в два голоса уговаривали мать пойти к онкологу. Весь вечер был посвящен ей, и – вуаля – она согласилась. Увы, этого хватило ровно на сутки. На следующий день мать позвонила в слезах и сообщила, что никуда не пойдет. Возможно, она ждала, что мы приедем опять, будем уговаривать, силой сажать в машину, но нет, этого не произошло. Можно и нужно ли заставлять взрослого человека лечиться? К врачу она не обращалась больше года. Только попав в больницу с коронавирусом, не смогла избежать осмотра, где и подтвердился рак.

Еще вариант: вести с ней диалоги, пытаться в чем-то убедить и переубедить, делиться в качестве аргументов воспоминаниями и эмоциями. Хотя этот метод тоже малоэффективен: эмоции будут обесценены, а воспоминания сравнены со сказками братьев Гримм.

Наконец, всегда можно выбрать себя. В какой-то момент, находясь внутри этой истории, я почувствовала, что мне жизненно необходимо сохранить себя целой, не покалеченной и не разбитой. Слишком долго я собирала себя по кусочкам и создавала свой внутренний мир, чтобы опять все потерять. Здоровый эгоизм. Вот только, чтобы жить с этим эгоизмом, с собой и с окружающими в мире, надо вначале справиться с чувством вины, социальными шаблонами и установками, которые заставляют ощущать себя бесчувственной сукой.

Не чувствовать себя так мне очень помогло осознание того, что мать вроде как еще жива, но на самом деле ее у меня уже нет. Это причиняло мне сильную боль, но помогло смелее и увереннее выбрать себя. Сейчас я не могу делиться с ней тем, что происходит у меня в жизни. Она как минимум это обесценит, а как максимум ей это будет неинтересно. Если случается что-то плохое, я слышу обвинения, что бросила ее. Например, когда при восхождении на вулкан на Камчатке я упала и сильно повредила ногу, она сказала мне что-то в духе: это был твой выбор, справляйся сама, из-за тебя мне теперь искать, кто нам с бабушкой поможет. Ей неважно, что у меня на работе, какие у меня достижения, ей вообще ничего относительно меня неважно, кроме того, когда же я приду ей помогать. Это меня уже не задевает, потому что я выросла и больше не жду одобрения матери, а живу той жизнью, которую выбираю сама. Впрочем, я сомневаюсь, была ли у меня вообще мама в общепринятом понимании этого слова.

•••

Моим личным адом стало то, что, несмотря на все это, мне приходится заботиться о ней. Мать отказывается от того, чтобы я наняла сиделку, и требует, чтобы я приходила перевязывать ее сама, поднимала с кровати, меняла прокладки и трусы. Получается, я делаю это для человека, который все мое детство совершал надо мной физическое и психическое насилие.

Я, словно канатоходец, балансирую на тонкой нити, которая удерживает меня на ногах. Подо мной бурлит лава из чувства вины, детских страхов, созависимости и социальных норм. Было сложно, но в конечном счете я призналась себе, что не хочу иметь ничего общего с мамой. Мне даже не хочется хоть чем-то на нее походить, и, если я вдруг использую ее словечки или ловлю себя на каких-то мыслях, которые созвучны ее убеждениям, мне становится не по себе, хочется выкинуть их из головы, выплюнуть – и рот с мылом помыть.

Временами я задаю себе вопрос: может, я все придумала, может, мне только кажется и я наговариваю на маму? В периоды проблеска, когда она находит в себе силы не предъявлять претензий, пока я делаю ей перевязку, перестилаю постель и собираю мусор, когда она даже говорит «спасибо» на прощание, – я начинаю думать: может быть, я слишком жестока? Это ведь все-таки моя мать. Следом вспоминаю улыбку матери Джипси и жизнерадостные фотографии самой девочки, а потом то, что за ними стояло. И меня отпускает.

Возможно, сейчас складывается ощущение, что я что-то недоговариваю и хочу запутать читателя. Но правда в том, что поначалу я и сама запуталась в произошедшем. Чтобы расставить все по своим местам, мне пришлось отмотать случившееся обратно и разобрать по молекулам. Обещаю, что в третьей части книги вас ждут ответы на все вопросы, но вначале я проведу вас по тому пути, который прошла сама.

Чем больше я читаю про синдром Мюнхгаузена, смотрю фильмов, героини которых говорят словами моей матери, и копаюсь в собственных воспоминаниях, тем больше убеждаюсь, что именно так все и было. Принять это, кстати, очень непросто.

Я не помню, на какой по счету статье или после какого конкретно фильма ко мне пришла очень ясная мысль, разделившая жизнь на «до» и «после». Это мысль о том, что если не все, то где-то 98 % моих болезней были ненастоящие, что по количеству болячек я на самом-то деле абсолютно среднестатистический человек. Я могу кататься на велосипеде, не думая о том, что у меня собьется ритм сердца или откажут почки. Могу есть мед и столько мандаринов, сколько в меня влезет, потому что у меня нет никакой аллергии. Могу даже съесть шаверму, купленную около Московского вокзала, – и при этом не отравиться и не умереть. Оказывается, я могу жить полной жизнью без оглядки на свою толстую медицинскую карточку – и не чувствовать себя неполноценной, не думать, что мне резко может стать плохо. Эта мысль принесла мне огромное облегчение. Облегчение, а потом злость на ту, из-за которой мне пришлось через все это пройти.

Еще один вывод – пугающий – я сделала из просмотренных фильмов, где в «главной роли» был синдром Мюнхгаузена. Везде был одинаковый конец: ребенок-жертва сам становился тираном – и начинал мстить. На этой мысли я запнулась, остановилась и прислушалась к себе. Есть ли это во мне? Могу ли я честно ответить на этот вопрос сама? Не хочу ли я, подобно Джипси, убить свою мать?

Часть II
История болезни

Глава 1
Не ты первая, не ты последняя

Придя в себя, я долго не знал, как мне выкарабкаться из этой глубокой ямы. Целый день я не ел, не пил, а все думал и думал. И наконец додумался: выкопал ногтями ступеньки и по этой лестнице выбрался на поверхность земли.

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

В детских больницах убивают личности. Во всяком случае, так было в больницах моего детства. Очень часто к маленьким пациентам относились как к неодушевленным предметам. Если перед медработниками стояла задача, например, взять кровь из пальца у 20 детей за час, нужно было это сделать, невзирая ни на что. Совершенно неважно, что кому-то больно, страшно, что у кого-то кружится голова. Подход ни к кому не искали: «сядь», «не дергайся», «терпи»!

Как-то раз мы с мамой смотрели сериал «Скорая помощь»[10]10
  «Скорая помощь» (ER). 2018.


[Закрыть] (это был наш семейный досуг – смотреть кино про врачей). В нем медсестра спрашивала у девочки, какой та хочет пластырь: с уточками или котятами? Представить такой сюжет в наших больницах мог только писатель-фантаст. Со мной обычно происходили истории в духе: «У нас нет тонких иголок, так что терпи, будет толстая». В тот момент, кажется, я испытала зависть к девочке с красивым пластырем, которая заслужила человеческого отношения, а я почему-то – нет.

Самое страшное, что я слышала в стенах больниц: «Не ты первая, не ты последняя», «Ничего с тобой не случится», «Лежи спокойно и не ной!». Это отдавало безысходностью «Преступления и наказания», когда мачеха отправляла Сонечку Мармеладову на панель. Только действие происходило не в голодном Петербурге девятнадцатого века, а в детской городской больнице в конце века двадцатого.

Мне было около восьми лет, когда маме показалось, что я часто бегаю в туалет. Сразу же полетели вопросы: «Тебе не больно пи́сать?», «А ты помногу писаешь или по чуть-чуть?». Представьте, что каждый ваш поход в туалет сопровождается пристальным вниманием и подробными расспросами после. И вот ты сидишь и думаешь: вроде и хочется, а вроде нет, а если сейчас сходить и потом захочется еще, то за тобой, словно тюремные надзиратели, непременно пойдут следом. И, стоя под дверью, будут спрашивать: «Ну как, больно?» Вместо похода в туалет ты крутишь в голове эти мысли в попытке принять решение о времени посещения уборной, словно это вопрос жизни и смерти.

Мне был поставлен диагноз «цистит». Нормальные люди пьют курс антибиотиков и живут дальше. Я же была ненормальной. Я знала, что такое проба по Нечипоренко, сдавала суточные анализы мочи (когда ты целый день писаешь в банку) – кажется, я тогда вообще забыла, что такое писать в унитаз. Периодически я зависала в попытке понять, могу ли я все-таки это сделать и не испорчу ли очередной мудреный анализ. Но это были цветочки.

Маме показалось, что исследования недостаточно информативны и непременно нужно сделать цистоскопию. Это процедура, при которой в уретру вставляют эндоскоп и что-то там смотрят. Мне честно сказали, что будет больно. Я шла на процедуру, которая анонсировалась как «будет больно», далеко не в первый раз. Однако впервые она была связана еще и с унижением. Мне всего восемь лет, врач – мужчина. Нужно было лечь на кресло для гинекологического осмотра и раздвинуть ноги.

Сейчас такую процедуру выполняют с обезболиванием, особо впечатлительным (читайте: детям) – под наркозом. Мне делали наживую. Я лежала в кресле с широко разведенными ногами, чувствуя неприятный холод от железных подставок для ног, а по щекам текли слезы. В ушах звучал резкий голос врача: «Лежи и не дергайся! Будешь дергаться – тебе же больнее будет. Не ты первая, не ты последняя! Ничего страшного не происходит».

Первый раз в жизни я увидела гинекологическое кресло. Я села в него и положила руки на подставки для ног. Мама засмеялась. Кресло стояло напротив окна, ширмы или шторки не было. Рассчитано оно было на взрослую женщину, а не на девочку. Врач скомандовал класть ноги на подставки, и, несмотря на страх и стеснение, пришлось сделать это.

Мне было страшно и больно. Даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня между ног все сводит. Я не понимала, зачем это надо, почему без этого не обойтись и чем я такое заслужила. Добавляли драмы скорбные выражения лиц мамы и бабушки, стоявших рядом. Сосредоточены они были не на моей поддержке, а на том, чтобы поймать каждое слово врача, будто нельзя было поговорить с ним после окончания процедуры.

Когда все закончилось, очень хотелось в туалет, но никак не получалась, я не могла выдавить из себя ни капли. Мне в трусы положили прокладку на случай непредвиденной ситуации. В тот раз я впервые увидела прокладку, да и использовала ее тоже. Приходилось идти сильно расставляя ноги, потому что она мешала. Меня особо не успокаивали, не придавали пережитому какого-то экстраординарного значения, а просто откупились новой игрушкой. Я даже не помню какой.

Сейчас я задаю себе вопрос: неужели взрослые люди, врачи, не задумывались о том, что их действия причиняют боль и становятся для детей травмой, над избавлением последствий от которой придется работать годами?

•••

Большие проблемы в больницах были и с соблюдением личных границ детей. Мне было 11, когда я повредила глаз. Даже лечение травмы, которая может произойти с каждым, прошло у меня не как у всех.

Сентябрь, вечер после учебного дня. Я гуляла во дворе и никак не могла дождаться подружку. Ко мне прицепились мальчишки, один из них кинул мне мячом в лицо, чтобы сбить очки, а второй выстрелил из пневматического пистолета. Не думаю, что он целился в глаз, но попал именно в него. К тому моменту, как мы с мамой добрались своим ходом до больницы, я уже плохо видела. В приемном отделении был поставлен диагноз: контузия. Врачи сказали, что еще немного – и я могла потерять зрение.

Правда, перед тем как это констатировать, нас продержали в очереди несколько часов, ведь мы приехали сами, а не на скорой. Я лежала в коридоре на топчане и пыталась заснуть, но не могла из-за дергающей боли в глазу.

Вскоре я узнала, что лечится контузия уколами в глаз, а вернее – в самый его уголок. Меня отвели в процедурный кабинет, уложили на каталку, но врач укол делать не стала. Она привела студента-медика и, объяснив ему, как это делается, отошла в сторонку. Моего мнения о том, что на мне будут учиться делать уколы в глаз, не спросили. Вот я лежу на холодной железной каталке и смотрю, как к моему глазу приближается трясущаяся рука студента со шприцем. Ирония состояла в том, что даже зажмуриться от страха было нельзя. Еще нельзя было встать и сказать, что я не хочу, чтобы на мне ставили эксперименты, что мне страшно и что я бы хотела, чтобы укол сделал уверенный в себе врач, а не студент с трясущимися руками. Но я была ребенком – и даже представить себе этого не могла, не то что сделать.

Я сжалась, дернулась, незакрепленная каталка отъехала от стены, студент испугался и отскочил от меня вместе со шприцем. Врачу пришлось все-таки подключиться, и общими усилиями укол мне сделали. Было больно, зрение помутнело, а под глазом образовался приличный такой фингал.

После всех приключений мне дали кровать без постельного белья и с одеялом для детей до шести лет. Надо сказать, что это была огромная детская больница, а точнее – Педиатрическая академия[11]11
  В настоящее время это Детская клиническая больница при Санкт-Петербургском государственном педиатрическом медицинском университете.


[Закрыть]. В ней находились отделения всех профилей, были самые лучшие аппараты для обследований, огромный преподавательский состав – а постельного белья не было.

Мама приезжала ко мне каждый день, причем не просто навещала и уходила, а просиживала целые дни в коридоре, так как в палатах находиться подолгу было нельзя. Зачем она это делала, я ума не приложу. К утру мое состояние стабилизировалось и стало понятно, что зрение я не потеряю, но мама продолжала торчать в больнице.

Эксперименты надо мной не закончились, и лечащий врач продолжила использовать меня в качестве наглядного пособия на занятиях. В какой-то из дней меня забрали из палаты, отвели в учебный кабинет и, посадив перед группой студентов, начали объяснять, как выворачивать верхнее веко. Затем мы все вместе приступили к практике.

Особенно мне запомнилась темнокожая студентка. У нее был насморк и очень холодные руки, которыми она вытерла сопли под носом, а потом, даже не помыв их, потянулась к моему верхнему веку.

Если укол в глаз хотя бы был частью лечения, то выворачивать верхнее веко мне было совершенно необязательно. Почему врач выбрала меня, не спросив даже моего мнения и не получив согласия родителей?

Я чувствовала себя подопытной свинкой и тогда, когда на мне учились измерять внутриглазное давление. Процедура заключалась в том, что на открытый глаз ставилась гирька, смазанная каким-то раствором, от которого весь мир становился оранжевого цвета. Хитрость в том, что нужно было умудриться не закрыть глаз, когда ставили гирю.

Все тот же студент с трясущимися руками (спасибо, хотя бы без насморка) и гиря, сжатая пинцетом над моим глазом. Его старания увенчались успехом с третьей попытки.

Я рассказывала обо всем маме, но та не придавала этому значения. Чего ради она просиживала целые дни в коридоре, если даже не могла попросить исключить меня из учебного процесса? Мне она говорила, что делает это ради меня, чтобы я не была одна. Однако мама настойчиво не хотела везти меня домой.

Надо сказать, что я была уже достаточно взрослой и, кроме того, успела обзавестись друзьями. Свободное от уколов и обучения студентов время я проводила очень неплохо. Ночью мы даже бегали в соседнее отделение к мальчикам.

В один из дней заведующая отделением, в очередной раз увидев маму в коридоре, шепнула моему врачу, достаточно громко, чтобы это услышали окружающие: «Почему эта баба с котулями[12]12
  Имеется в виду большая сумка с вещами, которую еще можно назвать баулом.


[Закрыть] опять тут сидит?» Маму попросили приезжать только в часы посещения. Тут-то она и достала главный козырь, сообщив, что она врач. Эти волшебные слова возымели эффект, ей разрешили находиться в палате, а на мне больше ни разу ничему не учились. Почему она не сказала об этом сразу и, несмотря на все мои жалобы, не попросила не использовать меня как обучающее пособие, – я могу только догадываться. Строго говоря, человеческое отношение должно быть ко всем, вне зависимости от профессии родителей. Позиция врачей же часто менялась, стоило им узнать, кем была моя мама.

•••

Чувство такта и забота об эмоциях ребенка, как правило, тоже отсутствовали. В 15 лет у меня начались какие-то проблемы с челюстью. Она болела, тяжело открывался рот, и я легла в хирургическое отделение. Сейчас у меня есть подозрения, что мама намеренно сказала врачам о моих проблемах с психикой и, возможно, чем-то еще. Поэтому, помимо всего прочего, меня отправили на консультацию к невропатологу.

Ничего нового в этом для меня не было, но врач почему-то заранее была настроена враждебно. Она листала историю болезни и, даже не глядя мне в глаза, задавала вопросы.

– Ты учишься в школе?

– Да.

– В каком классе?

– Оканчиваю девятый.

– И что планируешь дальше делать?

– В десятый пойду.

Тут она соизволила поднять на меня взгляд и, вздернув брови, с пренебрежением спросила:

– И что, тебя берут?

Я растерялась и не нашла ничего лучше, чем ответить:

– Ну да, берут.

Этот вопрос поверг меня в шок, и осознать произошедшее я смогла, только вернувшись в палату. Я села на кровать и горько разрыдалась. Было обидно. Я не могла понять, почему она усомнилась в моих интеллектуальных способностях, с чего решила, что я не могу учиться дальше? У меня даже троек не было. Почему она позволила себе так общаться со мной?

Соседи по палате, не понимая, с чего мне взбрело рыдать, позвали лечащего врача, и я, давясь слезами и шмыгая носом, рассказала об этой вопиющей несправедливости. Надо отдать должное: он меня успокоил. Сел рядом, погладил по спине, сказал, чтобы я не переживала и что он обязательно обсудит этот вопрос с тем врачом и с моей мамой.

При выписке из больницы в моем эпикризе появилось новое хроническое заболевание: истерический психоз. Не знаю, как можно было поставить такой диагноз на основании десятиминутного общения, подозреваю только, что какую-то дополнительную информацию врачи получили от мамы, – и это некрасивое название украсило мою медкарту.