Текст книги "Assassin's Creed. Отверженный"

Я почти бегом вернулся в хижину. Три лошади, привязанные возле нее, мирно пощипывали траву. Ярко светило солнце. В самой хижине было все так же сумрачно и стало еще холоднее. Реджинальд стоял над привязанным Дигвидом. Его голова неестественно склонилась на плечо. Едва взглянув на него, я понял…

– Он мертв, – произнес я вслух, обращаясь к Реджинальду.

– Хэйтем, я пытался его спасти, но над беднягой так поиздевались, что, вопреки моим стараниям, он отошел в мир иной.

– Каким образом? – сердито спросил я.

– Он скончался от ран. Посмотри на него!

Лицо Дигвида покрывала корка запекшейся крови. Одежда была пропитана кровью насквозь. Реджинальд был прав: «посредник» действительно поиздевался над Дигвидом.

– Когда я уходил, он был жив.

– Да, черт побери! Когда я здесь появился, он был жив, – бросил мне Реджинальд, все больше раздражаясь.

– Хотя бы расскажи, что́ тебе удалось из него вытянуть.

– Почти ничего. Он лишь бормотал, что сожалеет о случившемся, – сказал Реджинальд и опустил глаза.

Я сорвал досаду на стакане, поддев его мечом и забросив в очаг.

– И это все? Ни слова о ночи, когда на нас напали? Ни слова о причинах нападения? Никаких имен?

– Разуй глаза, Хэйтем! Думаешь, это я его убил? Думаешь, я проделал весь этот путь, бросив все дела, чтобы увидеть Дигвида при последнем издыхании? Я не меньше твоего хотел расспросить его! Как и тебе, он был нужен мне живым.

– Я что-то очень в этом сомневаюсь, – вырвалось у меня.

– Лучше расскажи, как тот беглец, – спросил Реджинальд, словно не слыша моих слов.

– Мертв.

Реджинальд наградил меня ироничным взглядом:

– Понимаю. А это чья вина?

Теперь была моя очередь пропустить слова собеседника мимо ушей.

– Убийца известен Брэддоку.

– Вот как? – тем же тоном воскликнул Реджинальд.

Я вытащил из кармана плаща скомканные бумажки солдатских формуляров:

– Взгляни. Мучитель Дигвида занимался вербовкой в армию и служил в Колдстримском полку под командованием Брэддока.

– Это, Хэйтем, еще ни о чем не говорит. Под командованием Брэддока служит полторы тысячи человек, многие из которых набраны из сельской местности. Наверняка у каждого в прошлом найдутся темные пятна, но едва ли Эдвард знает об этом.

– И все равно это не просто совпадение. Хозяин магазина говорил, что оба посетителя, разыскивающие Дигвида, были в мундирах британской армии. И всадник, которого мы видели, тоже был в армейском мундире. Думаю, он торопился в полк. За какой-то час он не мог уехать слишком далеко. Согласен? Я сумею его догнать. Ведь Брэддок сейчас в Нидерландах. И всадник явно спешил туда, к своему командиру.

– Прошу быть осторожнее с выводами, Хэйтем, – произнес Реджинальд. Его взгляд сделался стальным, в голосе зазвучал металл. – Эдвард – мой друг.

– А мне он никогда не нравился, – заявил я с дерзостью десятилетнего мальчишки.

– Фи! – поморщился Реджинальд. – Ты держишься за свои детские впечатления. В отличие от нянек и слуг, Эдвард отнесся к тебе без повышенного внимания, к которому ты успел привыкнуть. Ему было не до этого. Он делал все возможное, чтобы схватить убийц твоего отца. А твой отец, Хэйтем, всегда был достойным и преданным слугой ордена.

Я повернулся к Реджинальду, едва не спросив его: «Ордена ассасинов?» Вопрос был готов сорваться у меня с языка, но я удержался. Даже не знаю, что́ меня удержало. Интуиция… какое-то непонятное чувство. Трудно сказать наверняка, но что-то заставило меня утаить эту информацию от Реджинальда.

Однако мой учитель явно что-то почувствовал. Быть может, он даже уловил ложь в моих глазах.

– О чем успел сказать убийца? – допытывался Реджинальд. – Ты успел из него вытянуть хоть что-то, прежде чем он покинул наш грешный мир?

– Не больше, чем ты из Дигвида, – ответил я.

В углу хижины была небольшая плита, а возле нее, на чурбане, лежал остаток каравая хлеба. Я запихнул его в карман плаща.

– Что ты делаешь? – спросил Реджинальд.

– Запасаюсь провизией. Дигвиду она все равно уже ни к чему, а мне в дороге надо что-то есть.

В глиняной чаше лежали яблоки. Сгодятся на корм лошади.

– Черствый хлеб и несколько жалких яблок? Хэйтем, этого явно недостаточно. Разумнее было бы вернуться в Санкт-Петер за едой.

– Реджинальд, у меня нет времени. И потом, погоня будет недолгой. Этот человек уехал совсем недавно. Он и не подозревает о погоне. Если повезет, я поймаю его раньше, чем проголодаюсь.

– Хорошо. Провизию можно раздобыть и по пути. Я тебе помогу.

Я покачал головой и сказал, что поеду один. Раньше чем Реджинальд успел возразить, я вскочил на лошадь и двинулся в том направлении, куда ранее ускакал Остроухий. Я искренне рассчитывал быстро его догнать.

Увы, мои надежды не оправдались. Я гнал, не щадя лошади, но Остроухий как сквозь землю провалился. День незаметно сменился вечером. Стемнело. Ехать дальше было рискованно – я мог покалечить лошадь. К тому же она изрядно утомилась. С большой неохотой я устроил привал, чтобы дать ей отдохнуть.

Сейчас, когда я пишу эти строки, меня не перестает мучить вопрос: почему я отправился в погоню за Остроухим один? Все эти годы Реджинальд был мне как отец. Почему на сей раз я отказался от его помощи? И почему утаил от него то, что узнал про отца?

Кто из нас изменился? Я? Он? Или то, что так долго связывало нас?

К ночи заметно похолодало. Моя лошадь, не довольствуясь скудной травой, несколько раз подходила ко мне и терлась мордой, выпрашивая яблоко. Я решил дать имя преданному животному и назвал ее поэтому Попрошайкой. Сейчас Попрошайка, еще не зная, что у нее появилось имя, лежит неподалеку, закрыв глаза, а я пишу в свой дневник.

Я вспоминаю наш разговор с Реджинальдом. Он не ждал таких перемен во мне. Но справедливы ли его упреки в мой адрес?

15 июля 1747 г

Проснулся я рано, едва начало светать. Встав, присыпал землей догорающие угли костра и оседлал Попрошайку.

Погоня продолжалась. Я ехал, мысленно возвращаясь к событиям вчерашнего дня, оставившего много вопросов. Почему Остроухий и его сообщник решили разделиться? Намеревались ли они оба добраться до Республики Соединенных Провинций и примкнуть к армии Брэддока? Рассчитывал ли Остроухий на то, что сообщник его нагонит?

Я мог лишь строить предположения и надеяться, что вне зависимости от своих планов Остроухий вряд ли думал о погоне.

В таком случае куда он подевался? Почему я до сих пор его не догнал?

Я ехал быстро, но без лишней спешки. Я понимал: если я внезапно наткнусь на него, это будет иметь катастрофические последствия.

Проехав еще с три четверти часа, я обнаружил место привала Остроухого. Получается, я напрасно берег силы Попрошайки? Может, появись я здесь раньше, мне удалось бы застигнуть его врасплох? Я спешился и подошел к догорающему костру. Остроухий даже не потрудился затушить огонь и присыпать кострище землей. Попрошайка что-то унюхала. Присмотревшись, я увидел огрызок жареной колбаски. У меня заурчало в животе. Реджинальд был прав. Мой противник оказался запасливее меня, самонадеянно решившего, что мне хватит черствого хлеба и яблок. Я мысленно отругал себя за поспешность. Ведь можно же было позаимствовать седельную сумку сообщника Остроухого.

– Поехали дальше, Попрошайка, – сказал я лошади. – Поворачивайся, девочка моя.

Я ехал безостановочно весь день, опять не щадя свою новую подругу. Я пускал ее шагом, лишь когда вынимал подзорную трубу и осматривал горизонт, выискивая моего противника. Но он меня все время опережал. Можно и не говорить, сколь угнетающе это действовало на меня. Когда начало темнеть, я стал думать, не упустил ли его вообще. Единственное, что меня обнадеживало: я знал, куда он держит путь.

Мне не оставалось иного, как опять устроить привал, разжечь костер и дать отдых себе и Попрошайке. Только бы вообще не потерять его след!

Устроившись поудобнее, я принялся размышлять, почему до сих пор так и не сумел его нагнать?

16 июля 1747 г

Утром, едва я открыл глаза, у меня мелькнула догадка по поводу Остроухого. Он служил в армии Брэддока, которая сейчас действовала совместно с армией под командованием принца Оранского. Остроухий торопился вернуться в Республику Соединенных Провинций, и главной причиной его спешки была…

Самовольная отлучка. Остроухий рассчитывал оказаться в расположении своего полка раньше, чем его там хватятся.

Следовательно, никто из начальства не отправлял его в Шварцвальд, а потому Брэддок – старший его командир – ничего об этом не знал. Или же… вероятно, не знал.

Бедная Попрошайка! Я третий день подряд гнал ее, почти не давая отдыха. Усталость уже начала сказываться, как мы снова наткнулись на следы ночлега Остроухого. На сей раз я не стал спешиваться и разглядывать угли. Пришпорив Попрошайку, я погнал ее к вершине соседнего холма. Там я остановился, достал подзорную трубу и принялся медленно, квадрат за квадратом, изучать местность, пока не разглядел Остроухого. Даже в трубу он выглядел маленьким пятнышком, которое сейчас поднималось по склону дальнего холма. Пока я следил за ним, мой противник исчез среди деревьев.

В каком месте мы находились? В какой стране? Я не знал, пересекли ли мы границу Нидерландов. За эти два дня мне не встретилось ни души.

Похоже, скоро нашему уединению придет конец. Я пришпорил лошадь и минут через двадцать достиг кромки деревьев, за которыми скрылся Остроухий. Мой взгляд сразу же наткнулся на брошенную телегу. Неподалеку валялся труп лошади. Ее безжизненные глаза были густо облеплены копошащимися мухами. Испуганная Попрошайка даже встала на дыбы. Как и я, она привыкла к тишине, когда единственные звуки вокруг – ее пофыркивание и мое дыхание. Но здесь мы наткнулись за жуткое напоминание о войне. В Европе невозможно уехать далеко от войны. Рано или поздно обязательно увидишь ее следы.

Теперь мы ехали медленно, осторожно пробираясь среди кустов, которые могли оказаться не единственными преградами на пути. Чем дальше, тем чаще попадались искореженные деревья с почерневшей листвой, обломанными и раздавленными ветвями. Все указывало на то, что здесь происходило сражение. Стали попадаться тела убитых солдат с неестественно вывернутыми руками и ногами. Их глаза, которые было некому закрыть, продолжали смотреть в небо. Кровь и застывшая грязь делали убитых похожими друг на друга, и только островки мундиров, не затронутые коричнево-серой коркой, позволяли понять, кто перед тобой. У французов мундиры были белыми, у голландцев – голубыми. Между телами валялись поврежденные мушкеты, ломаные штыки и мечи. Все исправное оружие кто-то уже успел забрать.

Перелесок кончился, и я выехал на открытое пространство, которое и было полем сражения. Тел убитых прибавилось. По меркам войны это было даже не сражение, а стычка, и все равно складывалось ощущение, что и сейчас еще над полем реет смерть.

Давно ли здесь бились? Этого я не знал и мог лишь строить догадки. Судя по тому, что мародеры уже успели поживиться, то давно. А судя по неубранным трупам – не слишком. Похоже, где-то сутки назад. Такой вывод я сделал, основываясь на состоянии трупов и на завесе дыма, что продолжала висеть над этим пастбищем, словно утренний туман. В воздухе ощущался тяжелый и еще достаточно резкий запах пороховой гари.

Как всегда в местах сражений, земля была сильно истоптана множеством ног и копыт. Глинистая почва и близость грунтовых вод способствовали тому, что теперь под копытами Попрошайки оказалось чавкающее месиво, по которому она ступала с опаской и неохотой. Я решил свернуть в сторону и обогнуть поле по периметру. Попрошайка споткнулась и едва не сбросила меня в грязь. В этот момент я снова увидел Остроухого. Он находился возле противоположного края поля, примерно в километре от меня. Туман делал его фигуру едва различимой. Как и я, Остроухий с трудом пробирался по скользкому полю. Его лошадь, по-видимому, устала не меньше моей, поскольку он спешился и тащил ее под уздцы. Время от времени до меня долетали его проклятия.

Желая получше разглядеть своего давнего врага, я вытащил подзорную трубу. Мы с ним не виделись двенадцать лет. Тогда он был в маске. Сам не знаю почему, но я надеялся, что сама возможность увидеть его лицо мне что-то подскажет. Узнаю ли я его?

Нет. Я увидел всего лишь морщинистое, обветренное лицо и волосы, тронутые сединой. Похоже, Остроухий и его сообщник были одного возраста. Я смотрел на этого человека – забрызганного грязью, измотанного дальней дорогой – и… не узнавал его. Не было никакого озарения, и ничто не встало вдруг по своим местам. Просто человек, обыкновенный английский солдат, такой же, как его сообщник, которого я убил в Шварцвальде.

Он вытянул шею и тоже стал глядеть сквозь дымку на меня. Потом вынул из кармана мундира подзорную трубу. Некоторое время мы рассматривали друг друга через увеличительные стекла. Потом Остроухий вновь взял свою спутницу под уздцы и потащил дальше. Мое присутствие словно прибавило ему сил. Он дергал поводья, то и дело оборачиваясь и поглядывая в мою сторону.

А вот он меня узнал. Прекрасно. Попрошайка перестала спотыкаться. Я направил ее туда, где земля была потверже. Наше продвижение вперед возобновилось. Я все отчетливее видел Остроухого. Он морщился от натуги, заставляя свою лошадь перебирать ногами. Наконец до него дошло, что еще несколько минут – и я до него доберусь.

Остроухому не оставалось иного, как отшвырнуть поводья и броситься бежать. И тут, как назло, полоса сравнительно твердой земли кончилась. Шаги Попрошайки опять сделались неуверенными. Шепнув ей «спасибо», я выбрался из седла и тоже побежал.

Напряжение последних нескольких дней начало сказываться и на мне. Я вдруг почувствовал неимоверную усталость. Под сапогами чавкала глинистая жижа. Какой там бег! Это было больше похоже на переход реки вброд. Дыхание превратилось в пытку. Казалось, вместе с воздухом я вдыхаю песок. Не было мышцы, которая бы не болела, отказываясь двигаться дальше. Тело умоляло о пощаде и не хотело продолжать погоню. Оставалось лишь надеяться, что Остроухий находился в похожем состоянии. Единственное, что подхлестывало меня, заставляя перебирать ногами грязь и судорожно дышать, – это мысль о неумолимо сокращающемся расстоянии между мной и Остроухим.

Он оглянулся. Я был уже достаточно близко и видел его испуганные глаза. Сегодня он не мог спрятать лицо за маской. И сам тоже не мог спрятаться. Негде. Преодолевая боль и изможение, я улыбнулся ему, с трудом раздвинув потрескавшие губы.

Остроухий не останавливался. Я слышал его сопение. С небес заморосил дождь, усилив дымку и окрасив окружающий мир в серо-черные тона.

Обернувшись снова, Остроухий понял: скоро я все равно его догоню. Тогда он остановился и вытащил меч. Оружие он держал обеими руками, ссутулив плечи и тяжело дыша. Он выглядел еще более измученным, чем я. Почти три дня в седле, с короткими перерывами на сон. Словом, он был похож на человека, который ждал расправы над собой.

Но я ошибался. Это было очередной уловкой. Он заманивал меня, и я как последний дурак попался. Сделав еще шаг, я поскользнулся и упал. Земля ушла из-под ног, и я оказался в широком пруду, заполненном густой, почти неподвижной жижей. Я не мог пошевелиться.

«О боже!» – только и успел выдохнуть я и через мгновение застрял по колено в этом непонятном месиве. Одной рукой я упирался в «берег», где земля была несколько плотнее. Другая рука сжимала меч, который я старался ни в коем случае не опускать.

Я посмотрел на Остроухого. Настал его черед улыбаться. Приблизившись ко мне, он взмахнул мечом. Удар, в который он вложил остатки своих сил, получился неуклюжим. Сопя от напряжения, я парировал его. Звякнула сталь лезвий. Остроухий был вынужден отступить на пару шагов. Это стоило ему потери равновесия. Пока он силился устоять на ногах, я сумел вытащить одну ногу из жидкой грязи, оставив в жиже свой сапог. Мой белый чулок давно стал серым, но по сравнению с окружающей чернотой он выглядел просто белоснежным.

Видя, что он теряет преимущество, Остроухий снова ринулся вперед, намереваясь нанести мне колющий удар. Их было два, и оба я отразил. Звенела сталь, слышалось наше тяжелое сопение и стук дождя, который становился все сильнее. Я молчаливо поблагодарил Бога за то, что у моего противника кончились его трюки.

Но кончились ли? Остроухий сообразил: ему будет легче меня одолеть, если он зайдет со спины. Однако я разгадал его замысел и сумел ударить его мечом по колену, чуть выше сапога. Остроухий взвыл от боли и отскочил назад. Поливая меня руганью, он снова приблизился. Ненависть ко мне и досада, что ему не удается одержать легкую победу, придали ему сил. Замахнувшись, он здоровой ногой попытался ударить меня в лицо.

Я перехватил его ногу и дернул со всей силы.

Остроухий повалился физиономией в грязь. Он хотел было перевернуться на спину, но его движения не отличались проворством. Скорее всего, из-за боли. Я ударил его мечом в бедро, пробив насквозь. Теперь Остроухий был пригвожден к земле. Эфес меча помог мне выбраться из этого болота. Ухватившись за него, как за посох, я высвободил вторую ногу, вновь пожертвовав сапогом.

Остроухий вопил и извивался, но мой кинжал держал его, словно букашку на булавке. Пытаясь выбраться из этого странного пруда, я придавил Остроухого своим телом, добавив ему боли. Он кричал во все горло. Выпученные глаза были готовы вылезти из орбит. Меж тем он еще ухитрялся размахивать мечом, тогда как я оставался безоружен. Единственное, что я мог сделать, – это плюхнуться на Остроухого, заставив его выронить меч. Однако лезвие успело слегка чиркнуть мне по шее. Кожа сразу почувствовала теплую кровь.

Мои руки потянулись к его рукам. Теперь каждый из нас пытался завладеть мечом. Пыхтя и бормоча ругательства, мы сражались за него не на жизнь, а на смерть. И вдруг где-то неподалеку послышался звук шагов. К нам кто-то приближался. Потом я услышал голоса, разговаривающие по-голландски. Только этих чертовых голландцев нам не хватало!

– Нет, – произнес голос, оказавшийся моим.

Должно быть, Остроухий тоже услышал шаги и голоса.

– Ты опоздал, Кенуэй, – язвительно бросил он мне.

Сапоги, хлюпающие по грязи. Дождь. Мои крики: «Нет, нет, нет!» И голос, грубо потребовавший по-английски:

– Эй, ты! Хватит кулаками махать.

Я отлепился от своего противника. Мой кулак с досады ударил по глинистой жиже. Остроухий хрипло хохотал. Не обращая внимания на его смех, я встал и увидел солдат, появившихся из-за стены тумана и дождя. Попытавшись вытянуться во весь рост, я сказал:

– Меня зовут Хэйтем Кенуэй. Я – помощник подполковника Эдварда Брэддока. Этот человек – преступник, и я требую отдать его в мое распоряжение.

В ответ я снова услышал смех, только вряд ли это был смех Остроухого, все еще пригвожденного моим мечом к земле. Похоже, смеялись солдаты второго небольшого отряда, появившиеся здесь, словно призраки. С ними был их командир. Вначале я увидел его усы, затем – мокрый и грязный двубортный мундир с таким же мокрым галуном, когда-то имевшим золотистый цвет. У меня перед глазами что-то мелькнуло. Я успел понять, что он ударил меня эфесом меча, и потерял сознание.

Пленных не казнят, пока они находятся без сознания. Это было бы бесчестно. Бесчестно даже для армии под командованием подполковника Эдварда Брэддока.

Я очнулся от холодной воды, которую плеснули мне в лицо. А может, мне просто дали пощечину и я принял за воду чью-то холодную ладонь? Приведенный в чувство столь грубым образом, я не сразу вспомнил, кто я и где нахожусь…

Еще больше меня удивила петля на шее. Как это понимать?

И почему мои руки заломлены за спину и связаны?

Я стоял на правом краю помоста. Слева от меня стояли еще четверо. Каждый – с петлей на шее. Пока я смотрел, того, кто находился на левом краю, повесили. Он задергался всем телом и засучил ногами, уже не достававшими до досок помоста.

Шумные вздохи свидетельствовали о том, что у нас есть зрители. Мы находились не на бывшем поле сражения, а на другом, поменьше того. Зрители были в мундирах английской армии. Шапки из медвежьего меха указывали на их принадлежность к Колдстримскому гвардейскому полку. Лица гвардейцев были пепельно-серыми. Я понял: их согнали сюда насильно, заставив смотреть на казнь. Бедняга, которого успели вздернуть, был еще жив, но стремительно терял силы. Он широко раскрыл рот, высунув искусанный, окровавленный язык. Его челюсти двигались. Он пытался втянуть в себя хотя бы немного воздуха.

Повешенный из последних сил дергался и дрыгал ногами, сотрясая балку эшафота. Нас лишили такой привилегии, как индивидуальные виселицы, привязав петли к общей балке, что тянулась у нас над головой. Подняв глаза, я увидел свою петлю. Посмотрев вниз, я увидел щербатую табуретку и ноги без сапог, в замызганных белых чулках.

Зрители затихли. Умирающий тихо стонал, поскрипывая веревкой. Балка тоже скрипела, жалуясь на свою участь.

– Вот что ждет каждого вора! – пронзительным голосом выкрикнул палач, указав на первого повешенного.

Зрители молчали. Палач встал напротив второго и снова обратился к затихшей толпе:

– На конце этой петли тебя ждет встреча с Создателем. По приказу подполковника Брэддока.

– Я знаком с Брэддоком! – неожиданно для себя крикнул я. – Где он? Позовите его сюда!

– Пасть закрой! – рявкнул палач и подозвал к себе помощника.

Тот, подойдя ко мне справа, отвесил вторую пощечину – теперь уже чтобы я замолчал.

Я наградил его рычанием и дернул руками, пытаясь разорвать сковывающую их веревку. Это было больше демонстрацией протеста. Я понимал, что стою на шаткой табуретке. Одно неверное движение, и я с нее свалюсь.

– Мое имя – Хэйтем Кенуэй! – выкрикнул я.

Веревка еще сильнее врезалась мне в шею.

– Тебе сказано: пасть закрой! – вторично потребовал палач.

Его помощник снова меня ударил, причем настолько сильно, что я едва не загремел с табуретки. Только сейчас я обратил внимание на своего соседа по виселице. Им был не кто иной, как Остроухий. Повязка на его бедре потемнела от крови. Он хмуро поглядел на меня из-под набрякших век и кисло улыбнулся.

Палач тем временем остановился перед вторым кандидатом на повешение.

– А вот этот – дезертир, – все тем же отвратительным голосом возвестил палач. – Дрожа за свою шкуру, он бежал с поля боя. Пусть умирают другие. Такие, как вы. Слышите? Он бросил вас на погибель. Скажите, какого наказания заслуживает эта трусливая тварь?

– Повесить его, – без особого энтузиазма отозвались несколько голосов.

– Как скажете, – ехидно усмехнулся палач.

Зайдя со спины, палач ногой толкнул приговоренного в поясницу, явно наслаждаясь отвращением, выступившим на лицах зрителей.

Усилием воли я подавил боль от удара помощника палача и продолжал сражаться за свою жизнь. Палач остановился перед третьим приговоренным, задав зрителям тот же вопрос и получив тот же «правильный» ответ. Чувствовалось, солдаты были не настолько кровожадны, чтобы радоваться смерти своих проштрафившихся товарищей. Балка снова заскрипела, теперь уже громче, выдерживая тяжесть троих повешенных. Я задрал голову. Там, где балка примыкала к опорному столбу, мелькнул просвет и тотчас же закрылся. Балка оказалась крепче, чем я думал.

Палач остановился перед Остроухим:

– А вот этот молодец решил попутешествовать. Так сказать, проветриться. И знаете, куда его понесло? Аж в немецкие земли. В Шварцвальд. Погулял он там и решил, что вернется незамеченным, да не тут-то было. Как нам его вознаградить за самовольную отлучку?

– Повесить, – вяло отозвались из толпы.

– Вы считаете, что он заслуживает смерти? – спросил палач, норовя разжечь толпу.

– Да.

Но толпа не была единой в своем мнении. Кто-то качал головой, явно не считая, что самовольная отлучка должна караться смертью. Иные прикладывались к кожаным фляжкам и выглядели немного счастливее остальных, как будто их подкупили этой выпивкой. Не был ли подкуп и причиной какого-то странного ступора Остроухого? Он продолжал улыбаться. И даже когда палач поставил ногу на край табуретки, приготовившись его столкнуть, улыбка не сползла с лица Остроухого.

– Пора вздернуть дезертира! – прокричал палач, толкая табурет.

– Нет! – одновременно с ним завопил я, отчаянно пытаясь порвать веревки на руках. – Нет! Его надо оставить в живых! Где Брэддок? Где подполковник Брэддок?

Перед моими глазами снова замаячил помощник палача. Он улыбался в колючую бороду, показывая почти беззубый рот.

– Ты слышал, что тебе начальство сказало? Пасть закрыть тебе велено.

Помощник отвел кулак, готовясь снова меня ударить. Но не ударил. Я сам отшвырнул ногами табуретку, обвил ногами шею помощника, скрестил лодыжки и надавил.

Он истошно закричал. Я надавил сильнее. Вопли помощника стали захлебываться. Лицо стремительно багровело. Его руки потянулись к моим лодыжкам, пытаясь их развести. Я вихлял из стороны в сторону, будто собака, намертво впившаяся в свою добычу. Я почти опрокинул его, напрягая мышцы ног и бедер. Одновременно я старался ослабить веревку у себя на шее. Рядом в петле, с высунутым языком, бился Остроухий. Его мутные глаза выпучились, словно что-то давило на его череп изнутри, угрожая расколоть.

Палач находился на другом краю помоста. Он дергал повешенных за ноги, проверяя, действительно ли они мертвы. Шум и вопли подручного заставили палача обернуться. После секундной задержки он бросился на помощь своему помощнику, сыпля проклятиями и на ходу хватаясь за меч.

Кряхтя от натуги, я сумел повернуться, потянув за собой и помощника палача. Уж не знаю, помогали ли мне Небеса, но я сумел на удивление точно выбрать момент. Палач с разбегу влетел в своего помощника. Удар был сильным и достиг своей цели: палач, словно набитый мешок, повалился с помоста на землю.

Оцепеневшие зрители стояли, открыв рот. Никто даже не пытался вмешаться.

Я еще сильнее сдавил помощнику шею. Мои усилия были вознаграждены. Я услышал хруст шейных позвонков. Из его носа хлынула кровь. Пальцы, державшие мои лодыжки, ослабели и стали разжиматься. И вновь, превозмогая боль перенапряженных мышц, я заставил свое туловище повернуться. Я перевернул помощника на другую сторону и ударил его телом по эшафоту.

По качающемуся, скрипящему, готовому обломиться эшафоту.

Эшафот заскрипел еще сильнее. Из последних сил (их у меня и в самом деле больше не было) я осуществил свой финальный маневр. Если бы он не удался, некому сейчас было бы писать эти строки. Еще раз тело помощника послужило мне тараном. Я ударил по опорному столбу, и тот треснул. У меня перед глазами сгущалась тьма. Такая же тьма окутала мой разум. Потом я вдруг почувствовал, как давление на шею ослабло. Опорный столб с треском обломился. Балка вместе с повешенными опрокинулась, а через мгновение рухнул и сам помост, доски которого не выдержали внезапного груза тел и обломков виселицы. Он рухнул с оглушительным треском, рассыпая вокруг дождь щепок.

«Пусть только он останется жив», – прежде чем потерять сознание, успел подумать я. Это было моей последней мыслью и стало первыми словами, которые я произнес, придя в себя:

– Он жив?