Текст книги "Атомные шпионы. Охота за американскими ядерными секретами в годы холодной войны"

Был еще Отто Ган. Этот немецкий химик, работавший в институте кайзера Вильгельма в Берлине, открыл в декабре 1938 года, что при облучении урана радием получаются два элемента – криптон и барий – с атомной массой примерно вдвое меньшей, чем у урана. И, наконец, была Лиза Мейтнер, полуеврейка, физик, которая бежала из Германии из-за религиозных законов Гиммлера и работала в Англии с Oтто Робертом Фришем, еще одним беженцем из Германии, над гипотезой о том, что при обстреле ядра урана нейтронами произойдет расщепление ядра и тем самым будет высвобождено в миллион раз больше энергии, чем при обычном горении.

Сам Эйнштейн в своем сборнике эссе 1950 года под заголовком «Из моих поздних лет» (Out of My Later Years) показал это в перспективе с такой простотой, которая возможна только при полном понимании вопроса.

«Я не считаю себя творцом высвобожденной атомной энергии [писал он]. Я сыграл в этом скорее второстепенную роль. Фактически я не сумел предвидеть, что она будет высвобождена еще при моей жизни. Я верил только в то, что это теоретически возможно. Это стало осуществимо благодаря случайному открытию цепной реакции, а этого я не мог предсказать. Ее открыл Отто Ган в Берлине, и он сам неверно интерпретировал свое открытие. Верную интерпретацию дала Лиза Мейтнер, которая сбежала из Германии, чтобы передать данные в руки Нильса Бора».

В своей скромности доктор Эйнштейн упустил вторую половину истории того колоссального сосредоточения материальных и интеллектуальных ресурсов, которые породили бомбу. В начале 1939 года доктор Бор, датский физик, пересек Атлантический океан, чтобы познакомить с гипотезой Мейтнер-Фриша Альберта Эйнштейна, который нашел убежище в Институте перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. Последовавшая затем дискуссия заставила американских ученых (включая Энрико Ферми из Италии, Лео Силарда из Венгрии и десятки других с иностранными именами и всевозможным происхождением) с пылом приступить к опытам. Затем Эйнштейн написал президенту Рузвельту письмо, где отметил следующие пункты: «Некоторые работы, проделанные в последнее время Э. Ферми и Л. Силардом… подводят меня к прогнозу, что в ближайшем будущем химический элемент уран удастся превратить в новый и важный источник энергии… Возможно, будет открыта цепная ядерная реакция… которая породит огромное количество энергии и множество новых элементов, подобных радию… Это новое явление также приведет к созданию бомб…»

Поскольку Эйнштейн считал себя слишком незначительной фигурой, чтобы добиться личной встречи с президентом, письмо в Белый дом доставил его друг, экономист Александр Сакс. В реакции Рузвельта проявилось господствовавшее в то время мнение о том, что и лучшим ученым янки не добиться даже заурядной тевтонской эффективности. «Вы хотите удостовериться, что наци нас не взорвут?» – с усмешкой сказал президент, и Сакс кивнул. Лишь после 1940 года, после нового письма Эйнштейна, в котором он обращал внимание на донесения об интенсификации исследований атома в Германии, США одобрили первое перечисление средств (6 тысяч долларов) на проект, который в конечном счете будет стоить миллиарды.

Эйнштейн, как и отец Клауса Фукса, всю жизнь был пацифистом, но он чувствовал, что в личном и научном смысле многим обязан стране, которая дала ему возможность жить и трудиться свободным от нацистских гонений. В Англии беженцы тоже активно выступали за атомные исследования. Профессор Пайерлс был одним из пяти британских ученых, которых в 1941 году выбрали, чтобы возглавить проект, с целью конспирации названный проектом «Трубный сплав». Они с Фуксом проводили консультации с группой американских атомных ученых, которая прибыла из-за Атлантики в ноябре того же года, а в 1942 году Пайерлс отправился в США с британской делегацией, чтобы установить контакты с учеными, работавшими над «Манхэттенским проектом». Фукс прибыл в Америку в декабре 1943 года вместе с другими выдающимися британскими учеными, чтобы вести совместную работу в лаборатории, которая двенадцать месяцев спустя и привела к взрыву в Аламогордо. Тот факт, что Фукс был одним из значительного контингента бежавших от нацистов ученых, которые представляли огромную ценность и в основном были надежными людьми, и рассеял всякие подозрения, что он все еще в какой-то степени лично предан коммунизму.

Пожалуй, Фуксу сильно повезло, что он бежал на Запад, а не на Восток. Немалое число антифашистски настроенных ученых – евреев и неевреев – уехало из Германии в Россию в начале тридцатых годов. Коммунисты из их числа в основном погибли во время чудовищных сталинских чисток конца тридцатых, когда за два года было арестовано около восьми миллионов человек. Уцелевших немецких ученых Сталин передал заботливому попечению гестапо в качестве дружеского жеста после заключения пакта между Советами и нацистами. Приказ о депортации не включал нескольких значительных немецких ученых, например Фрица Ланге, физического химика, который прославился тем, что ловил молнию в горах Швейцарии, чтобы добиться высокого напряжения. Он перебрался в Россию из Германии еще в двадцатых годах, стал советским гражданином и поэтому смог (или был вынужден) остаться на своем посту.

И Фукс, и Голд находили оправдания для предательства в том факте, что Россия оставалась в стороне от совместной работы союзников над атомом. В своих признаниях, которые во многом отличались, они оба выразили одно и то же мнение, что Советский Союз следовало пригласить к участию в общей команде. Конечно, в период пакта с Германией 1939–1941 годов Россия, очевидно, не могла участвовать в ней, а после германского вторжения она была занята тем, что старалась выжить. Никто не предоставил никаких данных о том, что Россия присоединилась бы к атомной коалиции, если бы ее пригласили, а если бы присоединилась, то вела бы честную игру. Попытки сотрудничества в других областях во время войны оказались игрой в одни ворота и окончились большим разочарованием. Получая всевозможную секретную информацию военного характера и военные поставки от союзников, русские по-прежнему отказывали американцам в разрешении изучить свои танки, которые применялись на западном фронте в конце войны. Глубоко въевшееся, почти параноидальное недоверие к остальному миру сделало Россию в лучшем случае неудобным партнером, а в худшем – смертельно опасным. Гарри Голд верил, что участие Советов ускорило бы разработку атомной бомбы, но оно, напротив, могло бы замедлить ее из-за введения разных стандартов, а также из-за недоверия, которое поселилось бы в том, что в основном было атмосферой гармонии. Что отличало сталинистов от всех остальных, как отличало и ученых-нацистов, так это неизбежное ожидание тех или иных политических интерпретаций объективной научной истины. Если бы Фукса и Голда отправили годик поработать в советской лаборатории, они быстро расстались бы со своими иллюзиями.

Несмотря на свое отставание, Россия до войны обладала значительными научными ресурсами. В начале тридцатых всемирным центром атомных исследований, пожалуй, была лаборатория лорда Резерфорда в Кембридже, Англия. Среди его лабораторных ассистентов был советский гражданин Петр Капица, который в ней полностью распоряжался. Как-то раз Капица поехал на родину в отпуск; больше он в Англию не вернулся. Его назначили руководить атомными исследованиями в СССР вместе с двумя другими учеными, урожденными русскими. Именно Капица позднее разработал аппарат для генерирования импульсных полей, который позволил добиться создания сильнейшего магнитного поля, которое только видел свет. Он же весьма ярко выявил раковую опухоль, которая поразила самое сердце советских научных исследований. В 1951 году, как рассказал Виктор Кон в «Миннеаполис трибюн» в апреле того же года, его сняли с поста из-за речи, которую он произнес на 220 годовщине Академии наук СССР, заявив: «На самом деле не существует такой вещи, как социалистическая наука или британская наука. Есть только одна наука, которая трудится на благо человека. Поэтому наука должна быть международной»[13]13
  Капица был уволен из МГУ в феврале 1950 г., так как в декабре предыдущего года, несмотря на приглашение, не явился на торжественные заседания в МГУ и Академии наук, посвященные 70-летию Сталина. Откуда Виктор Кон взял эту «речь» Капицы, неизвестно.


[Закрыть].

В отличие от британцев, американцев и канадцев, русские никогда не публиковали официальных отчетов о своем прогрессе в области атомных исследований. Как следует из статьи доктора Джеральда Остера от февраля 1946 года в выпуске «Американского обозрения Советского Союза», в СССР три крупных института вели ядерные исследования еще в 1932 году. Они начали строить циклотроны в начале тридцатых, непосредственно после того, как профессор Эрнест Орландо Лоуренс из Калифорнии спроектировал свой первый аппарат для опытов с атомными ядрами, и Советы, по словам доктора Остера, были первопроходцами «в расщеплении ядра космическими лучами». Космические лучи завораживали русских. В 1944 году они создали Государственную комиссию под руководством армянского физика Артема Алиханяна с целью создания постоянно действующих лабораторий на высокогорных пиках, которые бы не занимались ничем иным, кроме изучения космических лучей. В 1948 году Алиханян и его брат Абрам[14]14
  Позже сменил фамилию на Алиханов.


[Закрыть] получили Сталинскую премию первой степени размером в двести тысяч рублей за открытие, что космическое излучение содержит частицы – варитроны, – масса которых больше, чем у электронов.

Открытие Алиханянов по-новому изобразило картину фундаментальных строительных блоков материи. Единственная проблема в ней состояла в том, что, по словам несоветских ученых, варитроны существовали исключительно в воображении. Тем не менее советские пропагандисты в течение нескольких лет раздули открытие, доказывая превосходство советской науки над буржуазной. Затем, в одном из тех неожиданных поворотов, из-за которых так трудно анализировать Советский Союз, Академия наук СССР отвергла открытие братьев Алиханянов зимой 1951/52 года и заявила о том, в чем давно уже убедился весь остальной мир, что варитронов не существует.

Когда немецкие армии в начале Второй мировой войны глубоко вторглись в Россию, советские лаборатории, занятые экспериментальными работами с ураном и тяжелой водой в Днепропетровске, Ленинграде и Харькове, эвакуировали в Сибирь, но работа никогда не прекращалась полностью. Как следует из статьи доктора Остера, один из членов советской комиссии, созданной в 1937 году для исследования разделения изотопов, в 1942 году продолжал в своей эвакуированной в Сибирь лаборатории попытки получить уран-235 посредством тепловой диффузии гексафторида урана, хотя и не добился успеха. Получение секретных данных по атомным разработкам союзников посредством шпионажа, безусловно, должно было сэкономить России немало времени и средств, позволив ей избежать тупиковых направлений. Однако факт остается фактом: ни одна страна не в состоянии создать атомную бомбу ни за год, ни за десять лет, несмотря на все украденные секреты, если только она не обладает важными научными технологиями, инженерными возможностями и промышленной мощью.

До войны у русских не было необходимости в атомных шпионах. Благодаря свободному обмену научной информацией по всему миру они оставались в курсе основных исследований. Главный ядерный физик Франции, доктор Фредерик Жолио, который был западноевропейским аванпостом коммунизма в научных кругах, довольно странно отреагировал весной 1939 года на предложение докторов Бора, Силарда, Ферми и прочих о том, чтобы все ученые-антифашисты прекратили публикацию документов по атомным вопросам. Под тем предлогом, что его письмо, представленное еще до того, как все американские ученые согласились с этой идеей, было опубликовано в американском журнале «Физикал ревью», Жолио выступил против такой секретности, и ему удалось заблокировать договоренность еще на один год. Это никак не повлияло на немецкую науку, ведь в то время они шли впереди всех в атомных исследованиях и знали это, но при этом позволило русским лишний год иметь доступ к данным о прогрессе западных ученых в этой области.

Жолио-Кюри, как он стал зваться после женитьбы на Ирен, дочери Мари Кюри, продолжал работать у себя в парижской лаборатории, проводя опыты с ураном, в течение 1939 года и весной 1940-го. В этом он добился значительных успехов. Когда Франция пала, он решил остаться в стране, чтобы тайно помогать подпольщикам. Он дал указание своим сотрудникам Альбану и Коварски тайно переправить 165 литров тяжелой воды – которая применялась для замедления нейтронов, что позволяло управлять ими в ядерных реакторах, – из Франции в Англию. Эти 165 литров, приобретенные у норвежской компании «Норск гидро» перед самым вторжением туда нацистов, составляли практически весь мировой запас тяжелой воды на тот момент. Так британская наука получила шанс сделать огромный шаг к тому, чтобы обогнать нацистов в исследованиях атома.

Почему Жолио-Кюри так поступил? Почему он не послал драгоценную тяжелую воду (за открытие которой профессор Колумбийского университета Гарольд Клейтон Юри получил Нобелевскую премию) в русские лаборатории или, если это было невозможно, не уничтожил ее? Вероятно, он не получал советских инструкций в те горячечные дни, когда нацисты готовились напасть на своих друзей – русских, и он сделал то, что казалось наилучшим в столь чрезвычайной ситуации. Когда немцы захватили лабораторию Жолио-Кюри, отсутствие тяжелой воды, само собой, привело их в ярость, и они решили продолжить его эксперименты со своими физиками, чтобы сэкономить время и не везти циклотрон и другое оборудование в Германию.

Каким удивительным образом в то время пересекались чувства преданности разным государствам, можно проиллюстрировать на примере двух французских ученых, которые везли в Англию тяжелую воду по просьбе Жолио-Кюри. Какое-то время они продолжали проводить с нею опыты в Кавендишской лаборатории[15]15
  Физический факультет Кембриджского университета.


[Закрыть] в Кембридже. Доктор Альбан стал одним из директоров британского проекта «Трубный сплав» и затем первым руководителем группы по исследованиям атома в Монреале, в которую вошли американские, английские и канадские ученые. Доктор Коварски после войны вернулся из Англии во Францию и служил заместителем руководителя французского Комиссариата по атомной энергии, пока в конце концов, в 1950 году, французы не отправили Жолио-Кюри в отставку за его коммунистические взгляды. Затем Коварски стал заместителем доктора Жана Перрена[16]16
  Коварски стал заместителем Франсиса Перрена, сына Жана Перрена.


[Закрыть], назначенного преемником Жолио-Кюри. В 1951 году Коварски отказали в американской визе, когда он хотел посетить конференцию по ядерной физике в Чикаго, и отказ вызвал гнев различных европейских и американских ученых, не принадлежавших к коммунистам, которые уверенно заявляли о том, что и он коммунистам не симпатизирует.

Послевоенные усилия Конгресса по установлению главного атомного шпиона СССР в США в 1949 году привели к показаниям генерала Модельского, польского военного атташе в Вашингтоне, порвавшего со своим правительством, который заявил, что такова была тайная роль Игнация Злотовского, который въехал в страну в качестве делегата ООН. Злотовский успел ускользнуть обратно в Польшу, прежде чем его допросили. Из его досье следовало, что он еще до войны получил подготовку в области ядерной физики в парижской лаборатории Жолио-Кюри. Пожалуй, стоить отметить мимоходом, что и Бруно Понтекорво, возможно самый важный атомный шпион среди всех, тоже вышел из лаборатории Жолио-Кюри.

Нильсу Бору, который немало сделал для того, чтобы заставить США вступить в атомную гонку, пришлось прекратить исследовательские работы в своей датской лаборатории, когда в апреле 1940 года там появились нацистские штурмовики. Он держал личный запас тяжелой воды в холодильнике в большой пивной бутылке, скрывая ее от немцев. Позднее он бежал из Дании на лодке, прижимая драгоценную бутылку к груди, но по прибытии в Швецию узнал, что в бутылке на самом деле пиво. В спешке Бор оставил ненастоящую бутылку в холодильнике. В муках он воззвал к датскому подполью, и в конце концов добился освобождения пивной бутылки с тяжелой водой.

В мае 1940 года, когда нацисты прошли по Норвегии, первым делом они приказали предприятию «Норск гидро» (единственному в мире на тот момент, которое производило большие объемы тяжелой воды) увеличить производство тяжелой воды до трех тысяч фунтов в год. В 1942 году они довели объем до десяти тысяч фунтов в год. Британская разведка пришла к выводу, что надо любой ценой вывести из строя завод по производству тяжелой воды в Веморке. Британские диверсанты, работая вместе с бойцами из норвежского подполья, совершили две отчаянные и кровопролитные попытки и все же сумели взорвать завод, а также три тысячи фунтов хранившейся там тяжелой воды.

Поскольку к тому времени Германия могла получать значительные объемы тяжелой воды из других источников, эти рейды не остановили немцев, но при этом косвенно приободрили вождей нацистов, убедив их в том, что немецкие исследователи, по всей видимости, опережают союзных, раз уж союзники идут на такие крайности, чтобы им помешать. Немцы в рекордные сроки восстановили норвежский завод, чем убедили союзников в том, что их противник придает высокий приоритет работам с ураном. Следующим шагом союзников стал налет американских бомбардировщиков во главе с норвежцем Бернтом Балхеном. Град бомб произвел такие разрушения в Веморке, что нацисты решили разобрать остававшиеся в Норвегии установки по производству тяжелой воды и переправить их в Германию вместе с примерно тремя тысячами фунтов тяжелой воды. Контейнеры погрузили на паром «Гидро», ходивший по озеру Тиннсьо, однако норвежские подпольщики успели взорвать паром, прокравшись на него и заложив в трюмах мощные взрывные заряды.

Между тем и американцы, и британцы создали у себя особые группы военной и гражданской разведки, чтобы отслеживать, что происходит в немецких исследовательских центрах по изучению атома. Бомбардировками немецких ученых принуждали постоянно находиться в бегах, перевозить свое потрепанное оборудование с места на место, но при этом они всегда находились в пределах досягаемости. Шпионы союзников в этом отношении потрудились настолько хорошо, что к концу войны союзники располагали точными адресами всех атомных установок в Германии.

Начиная с 1943 года, доклады разведчиков сообщали, что прогресс немцев в области ядерных исследований идет не так быстро, как ожидалось, и более того, не так быстро, как совместные англо-американские усилия, в которых теперь участвовали и канадцы.

Эти доклады, как оказалось, были точными и достоверными, но им никто не поверил. Настолько прочно укоренился миф о научном превосходстве немцев, что эти сведения истолковали как доказательство того, что нацисты каким-то образом сумели обмануть слежку и где-то под непроницаемым покровом секретности ведут работы по совершенно новым направлениям.

Эти опасения в англо-американских научных кругах достигли новых высот в конце 1943 года. Союзные ученые утверждали, что немцы, быть может, еще и не создали бомбы, но у них наверняка есть реакторы, использующие цепную реакцию, и эти реакторы наверняка производят огромное количество искусственных радиоактивных веществ. Что помешает им уничтожить целые города с помощью невидимой радиации или отравить в них запасы пищи и воды? Как рассказывает доктор Сэмюэл Абрахам Гаудсмит – физик, голландец по происхождению, ставший профессором Северо-Западного университета в США, – некоторые американские ученые прогнозировали, что Гитлер со своей страстью к драматическим эффектам выберет день Рождества, чтобы сбросить радиоактивные вещества на Чикаго, где тогда сосредотачивались союзные усилия в области ядерных исследований. Несколько занятых в этом проекте человек обеспокоились настолько, что отправили свои семьи за город, а кроме того, были подготовлены научные инструменты для измерения уровня радиоактивности на тот случай, если немцы атакуют Чикаго.

В конце войны США отправили в Европу сверхсекретную разведывательную группу под руководством доктора Гаудсмита, которая называлась «Миссия Алсос». Она должна была сопровождать наступающие армии и заниматься исключительно поиском атомных секретов, спрятанных в Германии. Разведчики союзников отобрали и допросили поочередно нацистских специалистов, начиная с Отто Гана и Вернера Гейзенберга, и пришли к почти невероятному открытию: нацисты не сумели открыть самого принципа создания бомбы. Они даже не подозревали о плутонии.

Большинство захваченных нацистских ученых было интернировано в Англии, когда поступили первые сообщения об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму. Это их рассмешило: да нет же, они тоже пытались, но это невозможно, по крайней мере на данном этапе. Когда стали известны подробности, нацистские ученые решили, что на город каким-то образом сбросили атомный реактор, хотя атомы в таком реакторе, если бы его можно было сбросить, не взорвались бы, а разделились. Обескураженным немцам понадобилось еще несколько дней, чтобы понять, что союзники использовали атомный реактор только для производства плутония и бомбу изготовили уже из него. Охваченные чувством собственного краха и раскаяния, двое немецких ученых пытались покончить с собой. Остальные погрузились в глубокую депрессию и боялись вернуться в Германию и оказаться в руках фанатиков-националистов. Наконец, некоторые из молодых немецких ученых придумали себе оправдание для внутреннего потребления: на самом деле они не ставили себе целью сделать такую плохую вещь, как бомба, а всего лишь трудились над атомной установкой «в мирных целях, а не в целях уничтожения». Эта пропаганда, несмотря на ее явную лживость, сработала так хорошо, что русские подхватили ее годы спустя. Русские тоже заполучили в свои руки немало ядерных физиков из Германии. В июне 1945 года они также направили свои официальные и весьма лестные приглашения нескольким немецким специалистам, работавшим над делением урана-235.

Позднее, по слухам, еще полдесятка немецких ядерщиков попроще проскользнули за железный занавес и поселились сначала в Крыму, а потом на Урале. Русская пропаганда вскоре сумела обратить себе на пользу горечь и досаду многих немецких ученых проигравшей стороны.

Союзники, быть может, не такие скорые на отказ от прежнего союза, нежели русские, тем не менее благодаря «Миссии Алсос» раздобыли исчерпывающий ответ на вопрос, почему германская атомная наука потерпела такой сокрушительный провал. Ее упадок начался в начале тридцатых годов, когда вожди нацистов навесили на физику ярлык абстрактной или неарийской науки, что бы это для них ни значило. По мнению Гаудсмита, который написал о своем шпионском опыте в увлекательной книге под заголовком «Алсос», перед войной в Германии ученые, как правило, находились под подозрением, так как в подавляющем большинстве оказались противниками нацистов, хотя и относились к разным категориям от реакционеров до либералов, от масонов до евреев и от пацифистов до коммунистов. Период «чистки», который длился с 1933 по 1937 год, привел к тому, что как минимум двое из пяти профессоров потеряли работу. Преподавательский состав в университетах невозможно было восполнить по причине недостатка кадров. А когда началась еще и война, ученых стали без разбору призывать в армию, и это внесло свой вклад в ситуацию, которая позволила второразрядному химику выйти в руководители невоенных исследований лишь по причине его политического фанатизма, причем в своем секретном докладе, который обнаружила «Миссия Алсос», он жаловался на «хаос в науке».

Немецкая армия поставила во главе военных исследований человека по фамилии Шуман, потомка знаменитого композитора и бывшего директора военной музыки[17]17
  Имеется в виду Эрих Шуман, руководитель исследовательского отдела Управления вооружений сухопутных сил III Рейха, известный немецкий физик, специалист по акустике и взрывчатым веществам. Шуман руководил Институтом психологии звука и медицинской акустики, увлекался музыкой. Гаудсмит писал о нем: «Коллеги несколько презрительно называли его профессором военной музыки».


[Закрыть]. Другие некомпетентные и политические халтурщики на ответственных положениях ослабили саму структуру труда тех, кем они руководили. Научные заседания немецких специалистов-атомщиков выродились в бессмысленные препирательства из-за Эйнштейна – научного гиганта, которого нельзя было просто так сбросить со счетов, но все-таки надо было сбросить со счетов, потому что он был еврей.

Одна из причин того, что нацистам к 1945 году не удалось преодолеть того этапа атомных разработок, которого союзные ученые достигли еще в 1941-м, заключалась в том, что военные не могли поладить с учеными, и тем более ученые – с военными. Сначала исследования в области атома недостаточно финансировали, а когда стало поступать больше средств, никто не знал, на что тратить эти деньги. Вместо того чтобы оттачивать остроту ума, проверяя гипотезы друг друга, немецкие ученые разбились на соперничающие, замкнутые группировки. К примеру, Вернер Гейзенберг, самый выдающийся немецкий физик-ядерщик, так и не додумался до идеи использовать плутоний, ведь ее высказал в секретном докладе его коллега Хоутерманс, который не входил в клику Гейзенберга.

В такой атмосфере взаимного презрения и политического интриганства процветали на удивление нелепые идеи. Один прожект предлагал использовать бетатроны – изобретенные в Америке высоковольтные аппараты – для того, чтобы сжигать экипажи союзных бомбардировщиков прямо в полете при помощи рентгеновского излучения; на этот план обратил внимание фельдмаршал люфтваффе Мильх, из-за чего важнейшее оборудование не использовалось при исследованиях урана. Другой прожект, которым отдельные компетентные немецкие физики занимались как бы в шутку, подразумевал применение инфракрасных лучей, которые бы направлялись в небо крест-накрест и в точке пересечения подрывали бомбовый груз на самолетах союзников.

Огромные деньги постоянно шли на развлечения для тех, кого можно назвать психопатическим крылом нацистской науки. В этой области примечательны позорно известные эксперименты доктора Рашера в Дахау, который хотел установить условия выживания после длительного пребывания при чрезвычайно низких температурах, и его опыты получили поддержку военно-воздушных сил.

По сравнению с подобными вещами атомные усилия союзников во время войны можно назвать блестящими и относительно свободными от главных ошибок. Они не обращали особого внимания на религию, расу или национальность ученого. Они сосредоточились на том, чтобы собрать самых эффективных специалистов, и очень близко подошли к тому, чтобы собрать практически всех. В целом между разными группами ученых и между учеными и военными существовала превосходная кооперация. Личный фаворитизм и конкуренция за престиж среди специалистов, по всей видимости, находились на минимальном уровне.

Конечно, ученые, бежавшие от нацизма, полностью оправдали включение их в объединенный проект, созданный из «Манхэттенского» и «Трубного сплава». Без них (разумеется, включая Эйнштейна) едва ли атомная бомба вообще появилась бы на свет. А вот политический отсев участников оказался недостаточно тщательным. И если такой человек, как Клаус Фукс, бежавший от политического безумия и научного хаоса Германии, сумел протиснуться на такое место, откуда смог выдать русским всю схему разработок, это была лишь другая сторона медали, которая, как казалось в то время, имела значительные преимущества.