Текст книги "Там, где цветет полынь"

Покатай меня, большая черепаха

Лампочка у изголовья кровати чуть слышно потрескивала. Этот прерывистый звук был первым, сумевшим проникнуть через плотную полынную хмарь в сознание Ули. Она сдавленно застонала, переворачиваясь на бок. Во рту пересохло, в теле ломило так, словно по ней хорошенько прошлись кулаками.

«Лучше бы избили», – подумала она, не решаясь открыть глаза.

Память оставалась кристально ясной и четкой. Все произошедшее отпечаталось на обратной стороне век, и, пока Ульяна пряталась в забытье, темнота оставалась живой, дышащей, опасной, подступающей со всех сторон. Да и надрывный детский смех, больше похожий на отчаянный плач, бил по ушам так невыносимо, что Уля заставила себя очнуться, будто в реальном мире можно было спрятаться, хотя сама она в это уже не верила.

Облупленная штукатурка свисала с потолка серыми лохмами. Неровный свет мерцавшей лампочки освещал небольшую комнатку с продавленной раскладушкой в углу. На ней и лежала Ульяна, прикрытая застиранной простынкой. По коже пробежали липкие мурашки. Уля судорожно сглотнула и приподняла край ткани.

Кто-то снял с нее футболку и свитер, оставив в одном лифчике и джинсах. Голые ступни нервно шевелили пальцами, будто не имея к Ульяне никакого отношения. Усилием воли она заставила их остановиться. Это внушало хоть какую-то надежду. Тело еще слушалось, рассудок балансировал на грани нормальности, и даже моргавший свет не доставлял особых неудобств. Уля была в норме, несмотря на то, что случилось. Несмотря на полынь по ту сторону зеркала, несмотря на Никитку, бродившего где-то там, в ее зарослях.

Воспоминания ударили под дых. Можно долго врать миру о собственной непробиваемости, но соврать самой себе об этом не выйдет. Боль рано или поздно станет невыносимой, и ты взвоешь, как заяц, попавший в медвежий капкан.

Никитка был там. Или полынь, играя с Ульяной, решила уверить ее в этом, ударив в самую слабую, самую больную точку. Если чужую смерть, пусть кровавую и жестокую, пусть нелепую, пусть страшную, пусть мучительную, еще можно было вытерпеть, то полосатая кепочка, мелькнувшая в пыльном травяном облаке… Это было уже слишком.

Уля свернулась под простыней, притягивая колени к подбородку. Ей хотелось сжаться в одну-единственную точку, в катышек на застиранной ткани, пылинку, незначимую и простую. Лишь бы не помнить того, что она помнила, не видеть перед глазами, в живой тьме век, увиденное за гладью зеркала. Она не сумела сдержать вой, так и норовивший прорваться из-за крепко сжатых зубов. Больше похожий на сдавленный стон, он пронесся по комнате, вырвался за ее пределы, скользнул по коридору, и в ответ ему раздались быстрые шаги.

Ульяна успела только подняться на локтях, привалившись к влажной стене спиной, да притянуть к груди простыню, когда в комнату зашла женщина средних лет. Одетая в серый костюм с юбкой по колено, она казалась ничем не примечательной, абсолютно обычной, такой, что, пройдя мимо, и не запомнишь. Но в том, каким быстрым взглядом она окинула комнату, как резко подхватила сползающий с плеч белый, светящийся в полумраке халат, было столько уверенности в собственной власти, что Уля вжалась в стену еще крепче.

– Очнулась? – Голос незнакомки был ровным и бесстрастным, но глаза сверкнули угрожающе. – Вставай, с тобой должен поговорить Владислав Петрович.

– Где я? – Ульяна непроизвольно отодвинулась как можно дальше от вошедшей, настороженно ловя каждое ее движение. – Почему вы меня раздели?

Незнакомка застыла, уставившись на Улю. Повисшая тишина давила на уши.

– Я… без свитера, без носков… и куртка, – пролепетала Уля.

– Ах, твое тряпье… – Женщина позволила себе презрительно улыбнуться. – Одежда была слишком грязной, чтобы положить тебя в ней в постель. Но все вещи будут ждать на выходе. А сейчас вставай.

– У меня нет обуви, – чуть слышно сказала Уля, опуская голые ступни на пол.

– Под кроватью, – отрезала та и покинула комнату, шелестя узкой юбкой.

На фоне пыли ее лощеный вид, гладкая прическа и белоснежный халат казались неуместной шуткой. И вся она, нарочно усредненная, внушала необъяснимый страх.

Ульяна зашнуровала ботинки, накинула на голые плечи простыню и тоже вышла. Шаги гулко раздавались по коридору. Все двери, кроме одной, были прикрыты. Из-под самой дальней выбивался луч света, и Уля пошла на него, сжимая во влажном кулаке зажеванный угол ткани, которая лишь слегка прикрывала грудь. Нагота делала Улю незащищенной. Ее бил крупный озноб, но она упрямо шагала вперед, последним усилием воли заставляя сознание оставаться ясным. Кто знает, какое чудище ждет ее сейчас, назвавшись Владиславом Петровичем?

Владислав Петрович оказался низкорослым мужчиной за пятьдесят. Он сидел за широким столом, заваленным бумагами, и задумчиво крутил между пальцами ручку.

– Ульяна? – спросил он, когда Уля скользнула в приоткрытую дверь и застыла перед ним, привыкая к свету настольной лампы. – Заходи-заходи, не бойся.

Уля шагнула чуть ближе, но лица мужчины, названного Владиславом Петровичем, все равно было не разглядеть – настольная лампа светила строго вниз, на раскиданные тут и там листки бумаги, а сам он сидел в глубине кабинета, не отрывая глаз от собственных пальцев.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – Его отстраненный тон настораживал.

– Нормально. Но у меня забрали одежду. Я хочу уйти. Верните мои вещи… Пожалуйста.

– Да-да… Там Зинаида Олеговна… Тебе бы к ней, она все выдаст… Ты точно оправилась, деточка? Нехорошо выглядишь, скажу я тебе, ой нехорошо… Худая, бледная такая….

Владислав Петрович покачал головой, продолжая вертеть ручку. Движения казались смазанными, слишком широкими, а его суставы будто держались на пружинках. Уля медленно попятилась к двери, но зацепилась за край ковра и рухнула на пол. Простыня сползла с плеч, Уля подхватила ее, спеша подняться на ноги.

Она потеряла Владислава Петровича из виду всего на пару секунд, потому не ожидала увидеть его так близко. Он успел податься вперед, выпустив из пальцев синий стерженек, и теперь свет лампы, пусть слегка, но падал на него, отражаясь в гладкой пластмассовой коже. Широко распахнутые глаза смотрели сквозь Улю. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она боялась кукол-голышей за бесстрастный взгляд ярко-голубых глаз. И за писклявый голос, который раздавался каждый раз, стоило только наклонить игрушку в сторону.

Теперь такая кукла сидела напротив. Грузная, равнодушная ростовая кукла мужчины средних лет, умеющая говорить что-то еще, кроме пресловутого «мама».

– Не ушиблась? – Нижняя челюсть двигалась отдельно от остального лица, которое продолжало равнодушно пялиться на Улю, не моргая, не двигая ни единым мускулом.

– Не… нет, – выдавила Ульяна, чувствуя, как сознание начинает плыть в сторону нового обморока. – Я пойду, хорошо?

– Да… иди… Передай Зинаиде Олеговне… – Челюсть опадала и приподнималась, словно невидимый чревовещатель дергал за ниточку, разыгрывая жуткий спектакль для одного зрителя.

Что нужно было передать, Уля уже не слышала. Одним рывком она оказалась у двери и выскочила вон. Последним, что отпечаталось в сознании, стали руки, равнодушно лежавшие на столе, будто вылепленные из бежевого пластилина: короткие пальцы, пара волосков на сгибе, подстриженные до мяса ногти и лишь один, на левом мизинце, значительно длиннее остальных. Широкая полоса жирной грязи под ним заставила Улю чуть слышно взвыть от ужаса и ринуться прочь по коридору.

Она была готова выскочить наружу как есть, в пожелтевшем лифчике с пришитой лямкой, но ее вещи аккуратной стопочкой лежали на табурете у выхода. Загнанно прислушиваясь к тишине, Уля натянула футболку и свитер, сверху накинула парку, а носки запихнула в карман. Когда до дверей оставалось каких-то несколько шагов, что-то заставило ее обернуться.

На длинной лестнице, широкой и прямой, какие бывают только в школах и больницах, застыла Зинаида Олеговна. Она наблюдала за судорожными сборами, не произнося ни слова. Но Ульяна была уверена, что в фойе не было слышно ничьего дыхания, кроме ее собственного, всхлипывающего и прерывистого. Зинаида медленно опустилась на одну ступеньку – тонкий каблук чиркнул по кафелю. Скрип узкой юбки, шелест белой ткани халата и особый скрежет пластмассы о пластмассу вынудили Ульяну рвануть к дверям, давясь криком. Она выскочила на улицу и посмотрела за спину.

Сквозь мутное стекло дверей все еще можно было различить женскую фигуру – равнодушную, строгую, не подающую признаков жизни. Но следовать за Ульяной она определенно не собиралась. Просто смотрела на нее, провожая мертвым взглядом стеклянных глаз. Уля обмерла. Ей показалось, что Зинаида сейчас спустится по ступеням, пройдет сквозь двери и вцепится в ее шею. Но та лишь коротко кивнула, развернулась на каблуках и начала медленно подниматься наверх, сохраняя идеально прямую спину.

«Потому что пластмасса не может горбиться», – вдруг поняла Уля, и от этой мысли ей захотелось плакать.

В надежде успокоиться она глубоко вдохнула осенний воздух. К привычной сырости и гнилой листве примешивался горький запах табака. На последней ступени кособокого крыльца стоял Рэм. Запрокинув голову к темнеющему в сумерках небу, он выпускал изо рта дым и снова жадно затягивался сигаретой. Его вихрастая макушка подсвечивалась в фонарном зареве. И от этого вида, за пару дней ставшего привычным, Уля не сумела сдержать судорожный всхлип.

Она так и стояла, прислонившись к дверям, чтобы дрожащие ноги не подломились, когда Рэм обернулся. На мгновение он замер, глядя на Улю растерянными глазами. Сигарета, прилипшая к нижней губе, тихо тлела, огонек на ее кончике казался ослепительно ярким. Ульяна смотрела на этот оранжевый блик, не замечая, как по щекам бегут слезы.

Она всхлипнула еще раз. И еще. Это сдавленное рыдание словно ударило Рэма, он отшатнулся, потом отбросил сигарету в сторону – огонек пронесся в вечернем сумраке пылающей кометой. Уля следила за ним взглядом, потому в ее уплывающем сознании не отпечаталось, как в два стремительных прыжка Рэм поднялся по лестнице и сгреб ее в охапку.

– Ну-ну, тихо-тихо, – проговорил он.

Его прикосновения – сильные, резкие, больше похожие на решительный шаг с обрыва, чем на простые объятия, – разом привели Улю в чувство. Облегчение накатило сметающей волной. Она прижалась лицом к прокуренной ткани его куртки и зашлась в плаче.

– Успокойся, – шептал Рэм. – Все закончилось. Теперь все хорошо. У тебя все получилось… Ну, давай, прекращай плакать. – Он неловко похлопал ее по плечу.

От него пахло сигаретами, сыростью и теплой кожей. Это был запах жизни. Упоительно нормальный, невыносимо притягательный для нее, погрязшей в полынной топи. Если бы Рэм сейчас ушел, отстранился, ощерился, как делал обычно, Уля бы не выдержала. Просто не смогла бы жить дальше, зная, что за спиной остался пустой дом, по коридорам которого ходит манекен, наряженный в офисный костюм. А за гладью зеркала прячется полынное поле с Никиткой в самых непроходимых, самых горьких зарослях. Но Рэм не уходил. Он покорно стоял рядом, прижимая Улю к себе, говорил ей что-то, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Что именно, она разобрала, только когда слезы закончились, оставив после себя сорванное горло и песок в глазах.

– Мы сейчас возьмем такси и поедем домой, хорошо? – спросил он, осторожно разжимая руки и отступая.

Уля кивнула.

Как Рэм сумел отыскать машину в той глуши, где они оказались, и что это была за глушь, Уля так и не узнала. Пока она возилась с найденным в кармане платком, стараясь вытереть мокрое опухшее лицо, к крыльцу уже подъехало неуловимо похожее на черепаху темно-зеленое такси с молчаливым дядечкой за рулем.

Рэм приоткрыл дверцу переднего сиденья и махнул Уле.

– Садись! – крикнул он. – Давай скорее!

В салоне было душно и тепло. Озябшие руки быстро согрелись. Уля расстегнула молнию на куртке и откинулась назад, утопая в старой, но уютной тряпичной обивке. Они долго кружили по плохо освещенной промзоне, черепаха мерно покачивалась на поворотах, усыпляя подобно детской люльке. Уля и сама не заметила, как задремала, – без сновидений, без образов, глубоко и спокойно.

Ульяна открыла глаза, когда мрачный пригород сменился пестрыми огнями шоссе. Она пошевелилась, вытягивая ноги. Рэм обернулся через сиденье.

– Скоро уже приедем, поспи пока.

Уля хотела было возразить, но уютное тепло салона, урчание двигателя и город снаружи, слишком далекий, чтобы навредить ей, словно взяли ее в плен. Она прислонилась виском к прохладному окну и уснула – теперь уже до самого дома.

Рэм разбудил ее, легонько похлопав по плечу.

– Давай, вылезай. Приехали.

Они и правда были в знакомом дворе. Ночь уже сгустилась над домом, кое-где горели включенными лампочками окна. Ветер тут же пробрал разморенную сном Улю до самых костей. Она обхватила себя руками, наблюдая, как Рэм расплачивается с водителем. В свете фонаря мелькнули купюры – раз, два, три, четыре.

– Почему так дорого? – спросила Уля, когда такси отъехало от подъезда и скрыло за поворотом свои черепашьи бока.

– Мы были… далеко. – Рэм криво ухмыльнулся, прикуривая. – Постоим немножко?

Уля села на шаткую лавочку. Под ногами противно скользила грязь.

– Я верну тебе деньги, – пробормотала она.

– За такси-то? А смысл? У меня они от Гуса, у тебя тоже. Какая разница, кто из нас расплатился? Платит все равно он.

Рэм продолжал кривить губы в улыбке, нависая над Улей. Садиться рядом он не стал.

– Хорошо. А почему мы оказались там? Я упала, да?

Рэм отшатнулся, вмиг став серьезным.

– Да, ты потеряла сознание. Так бывает, ничего… Главное, что все получилось.

Улю так и подмывало рассказать ему про зеркало. Но отчего-то она промолчала. То, как мигом холодел взгляд Рэма, стоило начать его расспрашивать, то, как испуганно он втягивал шею в плечи, наводило на мысль, что парень боится, – и боится смертельно, еще сильнее, чем она сама. И говорит лишь то, что ему разрешили сказать.

– Да, получилось. Кажется, я со всем разобралась. В какой-то мере. Спасибо тебе.

Это была искренняя благодарность. Уля понимала, как сложно было ему пересилить и себя, и ее саму, чтобы впихнуть в сопротивляющееся сознание вещи, наводящие такую горькую жуть. Но ведь получилось! Она ожидала, что Рэм улыбнется в ответ. Но тот лишь поджал губы.

– Я рад. Ты молодец, – сказал он, гася сигарету и поворачиваясь к двери подъезда.

– А эти… люди. В доме. Кто они? – бросила ему в спину Уля и испугалась собственной смелости.

Рэм застыл на половине шага.

– Их было несколько? – не своим голосом спросил он.

– Двое. Мужчина в кабинете, я не запомнила, как его… и женщина – Зинаида.

Рэм зябко повел плечами.

– Что она тебе говорила?

– Почти ничего. Что мне нужно пройти в кабинет… и где лежит моя одежда.

– Одежда?

– Я очнулась без свитера почему-то… – Уле стало неловко.

Рэм развернулся и шагнул к ней.

– Дай руку, – проговорил он, а когда Ульяна растерянно протянула ему ладонь, схватил за предплечье и повел ее за собой к пятну света от фонаря.

Не говоря ни слова, он отодвинул узкий рукав куртки, оголяя запястье. В полутьме веточки татуировки казались выпуклыми, почти настоящими. Рэм наклонился к ним, что-то высматривая, а потом провел холодными пальцами, заключая запястье в кольцо.

Уля поморщилась – воспаленная кожа была слишком чувствительной – и выдернула руку.

– Да что ты делаешь?

– Нам нужно поговорить, – чуть слышно буркнул Рэм и достал ключи. – Пойдем.

Они молча поднялись по лестнице. Молча открыли дверь. Коридор встретил их тишиной. Уля было двинулась к своей двери, но Рэм снова обхватил ее запястье и потянул в сторону.

– Лучше ко мне.

Они вошли в комнату, мрачную и тихую. Сохраняя эту почти священную тишину, Ульяна расстегнула куртку, повесила ее на одинокий гвоздь, стянула ботинки, удивилась голым ступням и только после вспомнила о носках в карманах. Пока она натягивала полосатую, сбившуюся в комок ткань на ноги, Рэм прошел в комнату и завозился там, что-то бормоча себе под нос.

– Ты мне? – крикнула Уля и тут же пожалела, что ее голос разорвал воцарившиеся было спокойствие.

– Нет, ты заходи пока… Мне нужно покормить Ипкинса.

– Прости, что нужно сделать? – переспросила она, проходя в комнату.

На столе, чудом втиснутом к дальней стене, стоял прозрачный террариум, освещенный яркой лампой. Рэм склонился над краем, зажав в ладони пушистый лист салата. К нему, шурша мелкими камешками, медленно, но верно ползла большая черепаха. Она вытягивала шею, приоткрывая широкий рот в предвкушении, а Рэм призывно тряс перед ее носом яркой зеленью, приговаривая:

– Хороший парень, Ипкинс, иди, иди сюда. Голодный, наверное?

Уля застыла, не веря собственным глазам. Полынь, живая тьма век, пластмассовая Зинаида с Гусом в придачу – все это было куда более реальным, чем Рэм, кормящий с рук черепаху. Черепаху по имени Ипкинс.

Оказалось, что сдерживать крик куда проще, чем подкатывающий хохот. Уля прижала к лицу кулак, но и он не сумел заглушить нервный смешок, который все-таки сорвался с губ. Рэм дернул плечом.

– Смейся сколько влезет. – Он определенно не был смущен.

– Нет-нет, – залепетала Уля. – Это здорово… что у тебя есть… питомец. – Она уже хохотала и ничего не могла с собой поделать.

– Это не питомец. – Рэм удовлетворенно кивнул, наблюдая, как быстро исчезает в прожорливой пасти салат. – Это Ипкинс. Он мне достался… от одного человека.

Было в его голосе что-то настолько решительное, что Уля тут же перестала смеяться. Рэм нисколько не стеснялся, более того, он был готов защищать честь обитателя террариума, если кому-то придет в голову над ним издеваться.

– Отлично. Значит, Ипкинс. Здравствуй, Ипкинс, – проговорила она, подходя ближе.

Черепаха вытянула голову, посмотрела на нее маленьким черным глазом и тут же спрятала ее обратно, превращаясь в увесистый камень.

– Он не очень общительный. – Рэм сел на диван. – А вот нам лучше поговорить.

Уля отошла от стола и тоже опустилась на краешек топчана, послушно сложив руки на коленях. Рэм определенно собирался с мыслями. Он напряженно молчал, поджимая губы.

– То, что там была Зинаида… Это плохо. – Голос стал сухим и сиплым. – Тебе нужно быть осторожной, понимаешь меня?

– Кто она вообще? Мне показалось… Ох, мне показалось, что она не настоящая.

– Она работает на Гуса.

– Как ты? – Теперь Уля чувствовала, что и ее горло стискивает холодная лапа.

– Нет… не как я. Она очень опасна. – Рэм с трудом подбирал слова, балансируя на тонкой леске между тем, что ему хотелось бы сказать, и тем, что было позволено. – Если ты еще увидишь ее, постарайся с ней не спорить, не смотреть в глаза… и уходи как можно скорее. – Он тяжело выдохнул, по виску скатилась капля пота. – Я больше не могу ничего объяснить… Это все.

Его заметно трясло, он побледнел, лоб блестел от холодной испарины. Уля молча протянула платок.

– И зачем ты повез меня к ней, если она так опасна?

– Я должен был, понимаешь? – Рэм вытер лицо и скомкал ткань в дрожащем кулаке. – К тому же не знал, что она тоже там будет.

– Зачем меня раздели? Она хотела посмотреть татуировку? Что с ней не так?

Уля отодвинула рукав свитера: на первый взгляд веточки остались точно такими же, как были утром. Кожа чуть успокоилась, краснота спала, и от этого рисунок казался бледнее. Словно чернила выцвели на еле заметный тон.

– Я ошибся, – хрипло выдавил Рэм. – Твое время уже пошло. Месяц. Он начался. Тебе лучше поспешить со всем этим.

– Как? – Сердце забилось гулко и больно. – Ты же говорил, есть еще пара дней!

– Прости, я не знаю… Так вышло. Но ты ведь уже научилась. Все же получилось. На дороге. – Он говорил отрывисто и резко, грудь поднималась и опадала в такт тяжелому дыханию. – Ты увидела, что нужно?

«О да, Рэм, о да! – захотелось крикнуть Уле. – Я увидела все и даже больше. Моего брата, который вот уже три года бродит по зарослям вашей чертовой полыни, хотя я собственными глазами наблюдала, как его тело положили в маленький гроб и закидали землей. Я очень хотела это узнать, Рэм! Как ты догадался?»

Но сидевший напротив не вызывал гнева – одну жалость, от которой больно щемило в груди. Некрасивое худое лицо осунулось еще сильнее, а бледность стала отдавать мертвенно-желтым. Рэм и правда не мог больше говорить. Он и так сказал лишнего, за что теперь расплачивался.

Уля решительно встала.

– Да, я разобралась, как это… работает. – Она натянуто улыбнулась. – Я пойду. Спасибо тебе… За все. – И развернулась к выходу, но Рэм успел схватить ее за руку.

– Постой. Мерзкий денек выдался, да? – Он через силу скривил губы. – Мне нужно выпить. Будешь?

Рэм тоскливо смотрел на нее снизу вверх, и Уле, давно уже не получавшей таких предложений, осталось только вздохнуть и опуститься на продавленный диван, который жалобно скрипнул сразу всеми пружинами.