Текст книги "Черникина и другие"

Блокнотик

Если бы Черникину разбудило чудо и спросило тихим серебристым голосом: «Что ты хочешь сейчас, Черникина?», Черникина бы ответила: «Блокнотик». И спала бы дальше.

Куклы были ненастоящие, вещи мялись и пачкались, а вот блокнотики… Разные – с буквами алфавита и без, шершавые, гладкие, как поверхность молока, пухлые, из кожи, с иностранными буквами – их привозил дедушка после заграничных конференций, большие и маленькие.

Однажды Черникина даже порезала язык об обрез блокнотика. Лилась кровь. Объяснить, что она облизывала блокнот, было невозможно.

Черникиной нравилось в блокнотиках то, что они чистые. Писать она в них не могла и не хотела. Для этого были тетрадки. Если же блокнотику выпадала участь быть исписанным, то он выбирался из худших, непригодных для мечтаний.

Туда Черникина писала немного. Потом разочарованно выдирала страничку, но блокнотик был уже не тот.

Когда Черникина вдруг понимала, что хочет именно этот блокнотик, вот такой, которого у неё никогда не было, она начинала голодать мыслями. Копила деньги на мороженое, ходила его проведывать в «Канцелярские товары», не могла отлепиться взглядом от его неизвестности.

Свежесть белого листа блокнотика, его запах, его завершённость – перелистнул, и вот оно, опять начало, – будоражили Черникину и отвергали одновременно…

Блокнот. Нотблок. Так и есть.

Факультет ненужных вещей

Первая школа Черникиной была очень странной. В классе с нею учились Генрихи, Дитрихи, Нелли, Марты, а также Батыры, Айгули и Асланбеки. Дети не дружили. Учительницу звали Елизавета Ивановна Бурсаниде. Мама объяснила, что Елизавета Ивановна – гречанка.

Из детей с человеческими фамилиями и невредных в классе была только одна девочка, Таня Фёдорова. По имени её никто не называл, потому что она училась очень плохо. На уроках Фёдорова, сидящая впереди Черникиной, вместо того чтобы списывать с доски слова, вдруг ладонью проводила от затылка ко лбу, и все волосы, не заплетённые в косу, вставали дыбом. Это было очень смешно! Черникина прыскала. Ей делали замечание, а Фёдорову выгоняли из класса.

В школе был буфет. Там Черникина покупала коржик и стакан томатного сока. На переменах Черникина слонялась по коридору первого этажа, потому что на улице было очень жарко.

Вдоль стен бесконечными рядами стояли стеклянные ящики на ножках, в которых уродливые волосатые человечки, очень похожие на обезьян, разжигали костёр, прятались от мамонта, у всех были в руках дубинки. Больше всего Черникину занимало, что означают надписи «датируется» под кусками каких-то камней и костей. Дальше шли палочки или крестики, а потом «до н.э.».

Ещё Черникиной было ужасно интересно, кто такой Ю. О. Домбровский, потому что этот дядя и сделал всех человечков и мамонтов. Черникина бродила от одного конца коридора до другого, поскольку на второй этаж первоклашек не пускали, а во дворе дети часто переходили на языки, которых Черникина не понимала. Один был похож на язык лающих собак, а второй – на звуки, который издавал баран Яшка, когда не хотел идти домой. Черникина всегда кормила его, когда приходила к бабушке.

…Все это, до малейшей детали, Черникина вспомнила пятнадцать лет спустя, на экзамене по литературе советского периода, на который чуть не проспала благодаря дню рождения сокурсника. В билете было написано: «Ю. Домбровский «Факультет ненужных вещей». В голове у Черникиной что-то сверкнуло, и она попросила разрешения отвечать без подготовки.

В следующие три минуты Черникина выложила онемевшему преподавателю рассказ о просветительской деятельности Юрия Домбровского, его археологических реконструкциях, огромной роли этого человека в воспитании детей в период казахстанской ссылки. Опровергнуть её было невозможно: речь изобиловала фактами, в достоверности которых сомнений не было. «Достаточно. Пять. Давайте вашу зачётку», – сказал препод.

А «Факультет ненужных вещей» Черникина потом всё-таки прочла, как если бы эту книжку написал её очень близкий родственник.

Больница

На улице припекало, но скучно не было. Ирка Черных оглядела всех троих: Черникину, Чекменёву и Димку из шестьдесят четвёртой.

– А пойдёмте на свалку? – сказала Черных.

Свалка была то, куда нельзя. Мама объяснила, что этот огромный ров скоро закопают, а пока туда нельзя ни в коем случае, потому что там – инфекция.

– А чего делать будем? – спросил Димка, еле успевая за размашисто шагающей Иркой Черных.

– В больницу будем играть! – Ирка строго посмотрела на них.

Спускаясь вниз, к самому дну свалки, между огромного, опасного мусора они обнаружили множество прекрасных находок. Скелет дохлой кошки без глаз, но с червяками внутри. Чемодан с тяжёлыми пластинками. Много рваной обуви огромного размера. С собой решили ничего не брать. Спуск предстоял тяжёлый.

Дышать Черникиной не нравилось. Она попыталась не дышать, но скоро поняла, что либо блестящие звёздочки перед глазами, либо невкусный запах.

Добравшись до дна огромной земляной воронки, они убедились, что спрятались хорошо.

– Не, не видать нас! Отсюда и дома-то не разглядеть, – сказал Димка из шестьдесят четвёртой, обойдя всё кругом.

Черных принесла алюминиевую проволоку, бывшую раньше самодельным шампуром, и сказала, что это шприц. Ватой был старый поролон из валявшегося рядом дивана. В стеклянной банке из-под кабачковой икры смешали немного песка и травы. «Чтобы раны прижигать», – сказала Ирка. Её мать работала медсестрой.

Чекменёва нерешительно протянула кусок стекла размером с ладонь. «А это будет скальпель!» – Черных расположила всё на перевернутом ящике, который ужасно занозился, пока Черникина несла его.

Первым больным большинством голосов выбрали Димку. Он сначала стоял и не двигался, а потом лёг на землю рядом с ящиком, закрыл глаза и быстро сдёрнул трусы, как и велела Ирка Черных.

У Черникиной расширились зрачки, и она перестала дышать уже не по собственному хотению.

Все по очереди сделали Димке уколы, прижгли раны, насовали поролона в трусы.

– Следующий! – крикнула Черных, когда Димка встал с земли.

Чекменёвой лечили попу. Царапину стеклом сделала Черных. «Это чирей!» – сообщила она заплакавшей Чекменёвой. Черникина и Димка из шестьдесят четвёртой аккуратно посыпали попу Чекменёвой песком и приложили лопух на место, где была кровь. «Вытянет всё. Следующий!» – Черных повернулась к Черникиной.

Черникина, ни на кого не глядя, сдернула трусы до колен, легла на землю и стала смотреть в небо, где солнце из горячего оранжевого становилось чёрным, а потом опять оранжевым.

Черникина посмотрела на Ирку, чтобы понять, когда нужно будет зажмуриться, и вдруг увидела людей, бегущих к ним сверху. Это были враги. И это были родители.

…Мама опять и опять спрашивала завёрнутую после ванны в полотенце Черникину:

– Ты уверена? Ты точно всё помнишь? Может быть, ты что-нибудь забыла?

Черникина мотала головой.

Утром Черникину разбудили раньше обычного, выдали ненадёванные гольфы и повезли в республиканскую детскую больницу. Больница была так далеко, что Черникина успела два раза заснуть в автобусе и два раза проснуться.

– Никаких уколов не будет! – Тетенька врач взяла Черникину за руку и закрыла дверь в кабинет, где пахло чисто и холодно. Черникина удивилась, когда тетенька врач попросила её сделать то же самое, что и Ирка Черных. Лёжа на кушетке, Черникина думала о том, что в жизни всё повторяется.

Когда повеселевшая мама остановила такси, Черникина спросила:

– А как вы нас нашли? Мы же спрятались.

– Вы были видны с любой точки двора! – ответила мама.

«Вот оно что, – подумала Черникина. – Всё не так, как нам кажется…»

В такси что-то щёлкнуло и застучало. Они поехали на Наманганскую улицу, 63.

Апдайк

Больше всего на свете Черникина любила слушать разговоры взрослых. Она протирала тряпкой на палке рябое лицо линолеума, когда до неё донеслась фраза из разговора Татьяны Петровны и школьной библиотекарши.

– Совершенно нечего, – сказала библиотекарша.

Черникина отжала тряпку, стараясь не замочить белые манжеты на форме, которые пришивала сама накануне.

И вступила в беседу:

– Я согласна. В «Иностранке» ничего нет, кроме «Давай поженимся», «Звезда Востока» – там «Раковый корпус» Солженицына, читали? Необычно. «Родник» – Щербина мне понравилась. В «Современнике» – последний Нагибин.

Татьяна Петровна молчала. Библиотекарша спросила:

– А кто-нибудь следит за твоим чтением?

Черникина распахнула на неё свои миндалевидные глаза. Про то, что глаза у неё миндалевидные, ей сказала Татьяна Петровна, когда Черникина рисовала классную стенгазету для четвёртого «Б».

– У нас много журналов. Мама выписывает. Но ей не хватает времени, а я читаю.

…Черникина принесла в класс пустое ведро и сказала:

– Ну, я пошла?

Татьяна Петровна спросила:

– А что тебе понравилось у Апдайка?

Черникина подумала и ответила:

– Фраза про то, как у неё сжималось сердце, когда она видела его туго застёгнутую ширинку на джинсах.

Татьяна Петровна сказала:

– Иди, Черникина. До завтра.

Дядя Дима

Дядя Дима всегда расспрашивал Черникину о её здоровье и делах в школе.

– Барышня, – говорил он. – Ну-с, что приключилось сегодня?

Черникина знала, что если у них в гостях дядя Дима, то это не суббота и не воскресенье. Когда он приходил, мама становилась прозрачной от радости и совершенно не запрещала Черникиной всё время торчать на кухне, участвовать во взрослых разговорах и слушать песню Высоцкого про беду.

Черникина никогда не провожала дядю Диму до дверей. Она говорила ему «до свидания», а потом слушала, как в прихожей сначала становилось очень-очень тихо, а потом мама начинала греметь цепочкой.

Черникина знала: у дяди Димы – семья. И сын Алёша. В июне они оказались в одном пионерском лагере, в разных отрядах. Черникина всю смену тщательно следила за тем, чтобы случайно не оказаться в поле его зрения. Это оказалось легко, потому что Алёша сам строго соблюдал дистанцию.

Один раз в год, на мамин день рождения, дядя Дима приглашал её в ресторан. Черникина всегда дожидалась маминого возвращения. И если мама задерживалась, то Черникина каждые пять минут высовывалась с балкона, чтобы не пропустить в февральской метели два серых силуэта.

Однажды Черникина открыла дверь и увидела энергичную женщину с красивыми зелёными глазами. Обомлевшая Черникина плохо поняла, что она должна передать маме, потому что на женщине были точно такие же красные австрийские туфли, как у мамы. Черникина даже помнила, что они стоили шестьдесят пять рублей, потому что она вместе с мамой выбирала их на барахолке!

А потом дядя Дима долго не приходил в гости. Черникина не спрашивала маму, когда он придёт опять, потому что чувствовала, что мама сама не знает ответа.

Как-то Черникина вернулась с улицы и увидела на столе бутылку вина со страшным названием «Бычья кровь». А потом услышала:

– Ну-с, барышня, что с вами приключилось сегодня?

Черникина обрадовалась, но ещё больше удивилась. Потому что было воскресенье.

Солнечные очки

Расплетённая коса Черникиной из толстой чёрной блестящей селёдки в один момент превратилась в лаковое нефтяное озеро, стекавшее по спине до нижней части немецкого раздельного купальника, который был сначала тайной, а теперь и явной гордостью её. Отдёргивая попеременно ступни от острой, жгущейся гальки, она балансировала руками и торчащими в разные стороны, как у молодой козы, грудями.

Остановившись около своих, Черникина, пока с неё слетали струйки морской воды, с тоской смотрела на маму, дядю Витю, тётю Лиду, Серёжу, Виталика, братца своего Женю и сестрёнку Иру. Нет, не таким представлялся ей отдых в Туапсе. Семейство отпускало от себя Черникину не более чем на десять минут.

Привыкая к ощутимому давлению гальки под спиной, она устроилась на старом покрывале, которое ей пришлось тащить из дома. Черникина надела польские мамины очки, которые превращали её из девочки в девушку в одну секунду, вытянулась и начала дремать, нагреваясь от солнца и шума.

Поморгав и пощурившись, Черникина открыла адаптированные к очкам глаза и немедленно потребовала у мамы:

– Десять минут, ты обещала! Я только по набережной пройдусь.

Мама с улыбкой посмотрела на Черникину, как будто хотела что-то сказать, но в последний момент передумала и только быстро кивнула:

– Ну иди.

Семейство проводило Черникину внимательными взглядами.

Это был её день. Если раньше она только подозревала о том, что сногсшибательно красива, то море и солнце, юная нагота, походка от бедра, немецкий купальник и польские очки завершили картину её совершенства. Идущие навстречу люди улыбались, глядя на неё, некоторые даже переглядывались друг с другом. Черникина шла босиком по раскалённой набережной с такой плавностью, что ей могли бы позавидовать тренированные на углях йоги. Десять минут абсолютной гармонии с миром подошли к концу. Взбудораженная Черникина на фантастическом душевном подъёме возвращалась в семью, чтобы мысленно разделить свой триумф с домочадцами.

Её ждали. Увидев Черникину, все, как по команде, молча заулыбались. Первой заговорила мама:

– Как прогулялась?

– Нормально. – Черникина не скрывала своего торжества.

– Очки сними, – попросила мама. – Пусть дядя Витя в них стекло вставит. Я же говорила, на «Момент» надо было посадить.

В полыхающем полуденном зное Черникина медленно сняла полупустые очки, стараясь слушать только море, чтобы заглушить общий смех, в котором особенно отвратительно выделялся бесовской и кривляющийся хохот её братца Жени.

Спирт

Концерты пришли в жизнь Черникиной сразу после получения аттестата.

За три дня до концерта она получала длинное плотное бархатное платье разного цвета в костюмерной и стопку листков. Платье передавалось в руки мамы, которая через сутки возвращала его пушистым и привлекательным для жизни.

Из умений, которые требовались Черникиной, самым важным было держать подбородок зафиксированным в точке пересечения мысленного перпендикуляра из ложбинки грудей до уровня самого подбородка. Черникину убедили, что это делает осанку прямой, а голос незабываемым.

Ровно в 7.22 Черникина бродила между пожарных щитов за сценой и повторяла текст, из которого могла бы забыть разве что запятую. Вывинчивая шпильки из глубокого разреза сзади, она незаметно для себя приплыла в комнату художников. Это были люди с намётанным взглядом и плохими привычками.

– Поздравляю с Восьмым марта! – сказали ей синие глаза такого азарта, что Черникина даже не удосужилась взглянуть в протянутую кружку.

– Только выдохни! – сказали ей синие глаза и заулыбались.

Черникина выдохнула, а вдохнула уже на сцене. Свет в зале убрали, и она сама стала фитильком, который тревожным и радостным голосом заговорил:

– Добрый вечер, дорогие друзья!

Дорогие друзья были не видны Черникиной в темноте зала, но она чувствовала, что она сама – тепло, а друзья – ещё более тепло. Черникину так потянуло вдруг к друзьям, что она обошла микрофонную стойку и сделала два тук-тука каблуками…

– Воды! Да принесите же воды! – слышала Черникина голос Эллы Лавринович.

Черникиной дали воды, она её выпила, и концертная яма, куда она свалилась, вновь превратилась в лотерейный барабан.

Последнее, что слышала Черникина, – это то, как синие глаза в ужасе орали на Лавринович:

– Это же спирт был! Какая вода?! Пирожное надо!

Маки

Задремавшую в долгом пути Черникину вытряхнули из машины и поставили на ноги.

– Мы приехали, – сказала мама.

– Это Медео? – спросила Черникина, захлёбываясь видом гор.

– Это Медео, – ответила мама.

В самом слове «Медео» было столько сладкого от слова «мёд» и притягательного от округлого звука «о» на конце, что она не удивилась тому, что воздух благоухал свежеразломленным спелым холодным яблоком.

Черникина рассматривала конусы гор, с вершин которых как будто стекала яркая белая краска, сверкая на остальном ослепительно синем фоне. «Да я же их точно так и рисовала в детском саду!» – подумала Черникина.

– Далеко не уходи, – воскликнула мама ей вслед, когда Черникина пошла по тропинке, которая сворачивала за скалу.

Черникина обогнула её и замерла. Перед нею вдаль, в стороны, в вышину лежало прозрачное алое поле маков. Казалось, что огромный лоскут красного блестящего шёлка варится и кипит в огромном чане – от малейшего движения воздуха лепестки маков оживали и начинали пульсировать постоянно движущимися волнами.

Черникина никогда не видела столько синего, красного и белого, плывущего в абсолютной тишине цвета.

Казалось, что маковое поле само бежит и торопится к ней. Черникиной показалось, что она не идёт, а плывёт к красным горящим цветам.

Маки почти доставали ей до пояса. Черникина разглядывала их чёрные бархатные глаза, глубоко сидящие в окружении прозрачных алых юбочек, которые безостановочно взлетали и метались.

Черникина принялась рвать цветы. Они вырывались только с корнем, как бы она ни старалась разломить стебель.

Когда она протянула маме букет маков, та, сказав спасибо, добавила:

– Но рвала ты их напрасно. Это горные маки. Они гибнут в букетах сразу же.

– Почему? – спросила Черникина, с удивлением рассматривая свежие бутоны.

– Горные маки не любят людей. Они растут только в одиночестве.

– А люди тоже растут в одиночестве? – спросила Черникина.

– Люди не цветы, – ответила мама. – В одиночестве люди умирают.

«Как странно все устроено», – подумала Черникина, но маме на всякий случай поверила не совсем.

Потом Черникина ещё побродила, глядя вокруг, и почувствовала, что устала от высоты, пустоты и воздуха, которые не кончались, куда бы она ни поворачивала.

Она вернулась к машине. Взрослые были заняты поиском веток для костра. Черникина забралась на водительское сиденье, подтянула коленки к подбородку и начала рассматривать горы через лобовое стекло. Так они казались нарисованными и плоскими.

Она потянулась за термосом со сладким чаем, который лежал на заднем сиденье, и увидела свой маковый букет. Цветы уменьшились в объёме, слиплись и походили на ошмётки лопнувших воздушных шариков. Только цвет по-прежнему был ярко-алым и сочным.

Черникиной стало вдруг очень грустно. Не дожидаясь, пока взрослые позовут её, она взяла букет, выбралась из машины и быстро побежала опять к маковому склону. Там она размахнулась изо всех сил и зашвырнула сорванные цветы как можно дальше. Потом постояла немного, о чем-то размышляя.

Маки вновь притворялись торопливо бегущими к ней.

НВП

Черникина осторожно приоткрыла тяжёлую дверь подъезда и вышла на залитую солнцем улицу. На неё обрушилась тишина. Ветра не было. Только солнце и небо. Черникина задрала голову вверх: не было облаков. И не было людей. Черникина медленно шла по тротуару, потом вышла на замершую неподвижно дорогу и зашагала посередине. Она знала, что ей никто не помешает.

Всё было так, как обычно: каркас города так же подпирался многоэтажными зданиями. Но город молчал. Город умер. Не было птиц, бабочек. Были цветы и деревья. В городе царило мёртвое лето…

– Нашу дивизию расквартировали в Польше. А польский – это такой язык смешной! Как плюются они, когда разговаривают!

Богачу, директору школы, так понравилась его шутка, что он, наклонив голову вперёд, расхохотался сам. Черникина поёжилась. На абсолютно лысой голове директора школы было место, которое пульсировало, когда он смеялся или наливался красным кипящим гневом. Он был танкистом. И что-то там случилось, и его ранило в голову. Операцию сделали, но кость в этом месте отсутствовала. Черникина отвернулась, её подташнивало. Почему-то Черникиной казалось, что под блестящей кожей лысины живёт большая медуза, которая хочет вырваться наружу, но не может.

Директор школы, военный в отставке, преподавал у них географию и начальную военную подготовку. На первом занятии по НВП Черникина уронила себе винтовку на большой палец правой ноги. Из-за этого её освободили от физкультуры на две недели.

– А ещё поляки кушают бигос. Это еда такая. Из квашеной капусты с мясом. – Богач принялся рассказывать про то, как его солдаты мучились животами, переев этого бигоса.

Черникина рассеянно слушала. На уроках географии Богач говорил либо о Польше, либо о танках. Географии он не знал. Черникина была с ним солидарна в этом.

А на втором уроке НВП он рассказал про нейтронную бомбу. И с тех пор каждый раз, усаживаясь на своё место, Черникина в каком-то странном внутреннем ажиотаже ждала, когда её мысли окажутся далеко от кабинета НВП, в мёртвом городе, где не осталось никого, кроме неё, потому что ночью сбросили нейтронную бомбу. Она мысленно бродила по нему, не надеясь никого встретить, потому что все люди уже умерли. Черникина заходила в не нужные никому квартиры, открывала работающие холодильники, каталась на ничейных велосипедах. Ей не было страшно в том мёртвом городе. Она знала, что у неё есть две недели жизни. А через две недели, когда нейтронное заражение станет неопасным, в город придут американцы. А американцы ещё хуже фашистов. И вместе с американцами придёт и смерть Черникиной.

Всякий раз, когда она добиралась до этого места, у неё перехватывало горло. Черникина судорожно вздыхала, поднимала руку и отпрашивалась в туалет. Там она тихо и коротко плакала. Умирать Черникина не хотела. Смерть её пугала тем, что умереть можно было только один раз и навсегда.

Потом Черникина насухо вытирала покрасневшие глаза и отправлялась по пустому школьному коридору в кабинет НВП. В школе было так тихо, что казалось – нейтронная бомба здесь уже побывала.