Текст книги "Черникина и другие"

Платье

– Выбирай! – сказала бабушка, открыв шифоньер. На плечиках, тесно прижавшись друг к другу, висели платья. Черникина внимательно оценивала каждое и застряла в комнате на час.

Наконец она, таинственно улыбаясь, принесла бабушке чудесное, блестящее, как снежинки на солнце, переливающееся всеми цветами радуги платье.

– Вот, – сказала Черникина и ласково провела ладонью по блистающей жёсткой парче. Бабушка изменилась в лице.

– Почему именно это? – беспомощно спросила она. Беспомощной бабушку Черникина сроду не видала, поэтому решила, что это от усталости.

…У бабушки был юбилей. Черникина не знала, что это означает, но само слово ей нравилось. Там были воробей и юла одновременно, и это её ужасно смешило.

Черникина утром подарила бабушке рисунок, который рисовала три дня втайне от неё. Бабушка растрогалась и разрешила Черникиной выбрать платье, в котором бабушка будет на юбилее.

– Уговор дороже денег, – пробормотала бабушка, недоверчиво принимая из рук Черникиной платье.

– Средняя Азия какая-то, – произнесла она тоже непонятные Черникиной слова и, держа платье на вытянутых руках, продолжала: – Точно, это же Витя из Ашхабада привёз. Ему строители сувениры для жены и детей вручили.

Она внимательно посмотрела на Черникину, которая замерла в ожидании примерки.

– Ты уверена? Именно это?

– Да, бабушка, да! Это самое красивое платье на свете!

Через три часа, когда даже Черникина устала сновать между кухней и комнатой, доставляя на стол хрустальные вазы с салатами, вкусно пахнущие блюда со всякой всячиной, вазочки с икрой и соломенные корзинки с нарезанным хлебом, бабушка, тяжело вздохнув, сказала:

– Пойду переоденусь.

– Бабуля, какая ты красивая! – визжала Черникина пять минут спустя, бегая вокруг бабушки и от восторга прижимаясь скорее к платью, чем к ней. Вошедший на шум дедушка изумлённо поднял бровь, посмотрел на радостную Черникину, потом на бабушку, произнёс загадочное «ну что же» и вышел.

Сияющая Черникина вместе с бабушкой встречала гостей и очень гордилась тем, что, когда говорили: «Чудесно выглядите, Валентина Ивановна!», она, указывая взглядом на Черникину, отвечала: «Её рук дело».

А потом все теснились за двумя сдвинутыми столами, оживлённо наполняли себе тарелки. Когда гости начали говорить бабушке, какая она хорошая и как они рады, что она есть в их жизни, бабушка встала из-за стола и долго-долго не садилась, слушая их, улыбаясь и благодаря.

И всё это время Черникина с блестящими от восхищения глазами, не отрываясь, смотрела на бабушкино платье, которое своим блеском затмевало всё на свете, и думала про себя: «Когда у меня будет юбилей, я надену точно такое же!»

Комиксы

Черникина жила в первом подъезде, а Серёжка Мещеряков – в шестом. В школу им никогда вместе ходить не доводилось: мама у Мещерякова работала в первую смену на заводе, поэтому уже в половине восьмого утра он околачивался в пустой рекреации, Черникина же вечно в школу опаздывала. Серёжка был твёрдым троечником, а Черникина отличницей. Мещеряков сразу после пятого урока срывался из класса, а Черникина крутилась в школе почти до вечера – у неё были поручения.

Мещеряков Черникиной не нравился. Не потому, что он был плохим. Когда она на него смотрела, что-то нехорошо жалило её внутри и становилось как будто бы стыдно. Мещеряков был худой-прехудой, с прозрачными сиреневыми кругами под глазами.

Невысокий, неразговорчивый, нерадостный, неэнергичный. Сидел он за последней партой один, за спиной Черникиной. Никто про него ничего не знал. Ничего не знала и Черникина, кроме того, чем был набит его портфель.

На контрольных он упирался ей в спину карандашом, Черникина слегка отъезжала в сторону, пока Мещеряков перекатывал ответы из её тетрадки. Потом она опять чувствовала карандаш между лопаток и возвращалась в исходную позицию. На контрольных Мещеряков и выезжал с горем пополам, иначе за его упорное молчание у доски давно скатился бы в двоечники.

Но у Мещерякова был талант – талант смешить Черникину. Она тогда не знала слова «комиксы», иначе бы везде раструбила про них. А так – смешные картинки.

Все уроки напролёт, пригнувшись за спиной Черникиной, закрывшись локтем от взгляда учителя, он рисовал войны инопланетян, продолжения «Ну, погоди!», «Трех мушкетеров» и даже комиксы про войну. Фашисты на них бегали без трусов, взрывались от коробка спичек, пугались мышей.

Рисовал он свои картинки в толстых общих тетрадях, которые неизменно таскал с собою в старом портфеле, доставшемся ему от старшего брата. Руки у Мещерякова вечно были в синей и красной пасте, воротник рубашки тоже.

В середине урока Черникина чувствовала ручку между лопаток, немедленно преданно начинала таращиться на учителя, а Мещеряков подсовывал ей под локоть тетрадь. Черникина осторожно втаскивала тетрадь на парту, прикрывала её учебником и начинала тихонько листать страницы, испещрённые картинками. Голова её опускалась всё ниже и ниже, потому что она начинала сначала смеяться тихо, потом так же тихо заходиться от смеха, а потом беззвучно хохотала открытым ртом, прикрыв лицо руками.

Самое большое наслаждение смеяться над самыми смешными картинками в её жизни Черникиной доставляло то, что это надо было делать так, чтобы никто не заметил. Не однажды случалось, что у неё от смеха слёзы шли носом. Тогда приходилось молча отпрашиваться вскинутой рукой и нестись по коридору в туалет, чтобы там, извиваясь, отсмеяться в голос, вытереть заплаканные глаза и вернуться в класс.

Тетрадь тем же молчаливым маршрутом возвращалась к Мещерякову. Он принимался немедленно рисовать что-то ещё. Черникина спокойно дожидалась толчка карандашом в спину. За два года их ни разу не поймали. Наверное, потому что всё происходило в полнейшей тишине с их стороны, под нудный бубнёж учителей.

За день Мещеряков изрисовывал половину тетради. Однажды к классной руководительнице пришла его мама, чтобы узнать, почему детям Никарагуа она собирает уже пятую посылку из общих тетрадей. Мещерякова призвали к ответу. Он обычно отмолчался. Нерадостный, неэнергичный, неприсутствующий.

Подрался он, на памяти Черникиной, только один раз. Когда Новинкин, самый придурошный из их класса, пнул ногой портфель Мещерякова. Оттуда повалились тетради. Тогда Новинкин схватил их и начал разбрасывать по классу, Мещеряков сразу превратился в поджарую кошку и прыгнул на грудь Новинкина. Они сломали парту.

Из школы Черникина с Мещеряковым возвращались вместе лишь однажды. Был самый конец мая. Лихорадило весной. Зелёные клейкие почки намертво цеплялись к подошвам обуви. Мещеряков молча взял пластиковый дипломат Черникиной. Они дошли до дома и расстались у шестого подъезда Мещерякова. Осенью он шёл в ПТУ с его тройками, а Черникина переходила в девятый класс.

Дома она обнаружила в своём дипломате две толстые тетради, которых она никогда раньше не видела. Черникина внимательно их рассмотрела, но отчего-то дома ей не смеялось так остро и радостно, как в школе.

А однажды она случайно услышала, что Мещеряков за драку попал в колонию, и что-то нехорошо зажалило у неё внутри. Черникина в ту же секунду поняла, из-за чего подрался Мещеряков, и вопросов никаких больше задавать не стала.

Цыганка

Левой ногой Черникина пыталась попасть в расстёгнутый сапог на шпильке, одной рукой держала телефонную трубку, другой проталкивалась в плащ, правая же её нога была ответственна за всё шаткое сооружение: «Ну, давай в семь. Да удобно мне, удобно. Ой, не поздравляй раньше времени, плохая примета. Ну, спасибо. Пока!»

У входа в метро унылая человеческая очередь, шаркая и крутя головами по сторонам, медленно вдавливалась внутрь. Черникина также начала перебирать ногами, щёлкая в голове предстоящими сегодня маршрутами: «В обед метнусь на рынок. Ой, не забыть черемшу! Мясо оставлю в холодильнике в бухгалтерии. Он всё равно вечно пустой у них. После работы зайду в „Бабилон“, там всё сразу и куплю. Ну а обратно придётся на такси».

До стеклянных дверей оставалось два человека. Она уже достала из сумки жетон, когда к ней, откуда-то сбоку, подошла тихая, опрятная цыганка с круглым большим животом.

– Извините, может, вы знаете? Мне сказали, что здесь, совсем недалеко от метро, есть женская консультация. – Лицо цыганки было приветливым, чистым и чуть измученным.

Черникина знала.

– Это вон там. Если вы сейчас пойдёте прямо, а около красного здания «Стройматериалы» свернёте налево, то увидите трехэтажное здание, на нем написано.

Цыганка поблагодарила и осторожно, заметно переваливаясь, пошла прямо.

Черникина посмотрела ей вслед и, спохватившись, что перед ней в очереди откуда-то появилось много людей, вернулась к своим планам празднования дня рождения.

– Извините, – услышала она через секунду.

Цыганка, застенчиво улыбаясь, протягивала Черникиной деньги.

Черникина оторопело посмотрела на банкноту и сказала:

– Вы что? Зачем?

Цыганка, всё так же застенчиво улыбаясь, ровным грудным голосом проговорила:

– Вы меня извините. Но вы должны принять. Я чувствую, мне рожать сегодня. А вы мне дорогу указали. У цыган закон такой: ты обязан отблагодарить того, кто тебе указал важную дорогу. Возьмите, прошу!

Черникина вышла из очереди и начала объяснять ей, что ничего такого она не сделала, что взять деньги у беременной женщины – это немыслимо.

Глаза цыганки стали молящими, она заметно побледнела и только повторяла:

– Возьмите, прошу, возьмите! Мне удачи не будет. Ребёнка загубите.

Купюра в её руках трепетала на весеннем ветру, как листочек на дереве.

– Я не могу взять у вас деньги! – растерянная Черникина почти кричала.

Цыганка задумалась, вздохнула всем животом и застенчиво сказала:

– Тогда давайте я вам погадаю. Я вас так отблагодарю.

– Давайте! – Черникина обрадовалась тому, что эта дурацкая история подходит к концу.

Цыганка посмотрела куда-то поверх головы Черникиной, на секунду стала как будто меньше и незаметней и тихо, выговаривая каждое слово, начала:

– Ты уверена, что Слава – твоя судьба. И знаешь ты, что любит он тебя и беречь станет. Но не дает тебе покоя мысль, что ты обманываешь его, когда говоришь, что любишь. Совесть тебя тревожит, маешься ты от страха решение последнее принять. А через полгода поздно будет.

Черникина внимательно смотрела в глаза цыганке и слушала её, не переводя дыхания. Та же спокойно закончила, испытующе глядя на Черникину:

– Ты хочешь знать, что тебе делать?

Черникина кивнула головой. «Боже, откуда она знает про Славу?»

Про Славу не знал никто, кроме Черникиной и самого Славы, даже его жена.

– Хорошо, я тебе тогда на судьбу погадаю.

Цыганка достала злосчастную купюру, медленно сложила её пополам, потом ещё пополам, потом начала скручивать и вдруг спохватилась:

– Не могу! Деньги твои должны быть. Возьми эти, дай свои.

Черникина взяла сто рублей, открыла сумку и вытащила из не тронутой ещё зарплаты, перетянутой резинкой, сторублевую купюру.

Она протягивала деньги цыганке, когда вдруг глаза залило нестерпимым и слепящим. Перед лицом мелькнуло что-то страшное, черное. Черникина закричала от испуга.

«Зеркало! Идиотка! Это же было простое зеркало!» – Черникина от злости дырявила землю каблуками.

Цыганки не было, как и не бывало. В руках у неё остались сто рублей и пустая сумка. Черникина побежала за ларьки и тут же оказалась в липком кольце старых, плюющихся цыганок, которые толкали её, выхаркивали какие-то хриплые ругательства, махали руками. Стоя в центре этого лишайного круга, она почему-то внезапно успокоилась. Нащупала в кармане жетон и наконец-то вошла в метро.

…Праздничный стол украшали цветы, принесённая кем-то бутылка шампанского и гречневая каша в глиняном горшке, которой должно было хватить на всех.

А ровно через полгода Черникина вышла замуж. За Славу. Правда, за совсем другого Славу.

Апельсины

Ходить с мамой на почту Черникина любила. Она сразу же выскальзывала из постоянной тамошней очереди и принималась бродить вдоль застеклённых прилавков, разглядывая медвежат и зайчиков, которые держали огромные букеты ромашек, улыбались и поздравляли с «Днем Рождения». Рядом было от руки написано: «М-15» или «Ж-32».

– Что это значит, мама? – спросила Черникина.

– Это код, – ответила мама.

– Это не кот! – сказала Черникина. – Это мишки с зайчиками!

Мама засмеялась и махнула рукой. Подошла их очередь.

Пока мама отдавала серые листочки бумаги, обменивая их на два деревянных ящика, подписанных чернильным карандашом, Черникина любовалась тем, как женщина за стеклом опускала пестик в большую железную банку, потом быстро прикладывала его к другим ящикам, ждала несколько секунд, а затем довольно осматривала тёмно-коричневые кругляшки, похожие на растаявший шоколад. Это был сургуч. Из него получались печати.

Потом они дольше обычного шли домой, пристроив впереди себя посылки. Держать их было неудобно: они были тяжёлые и закрывали обзор.

Дома мама взяла стамеску и ловко отделила крышку посылки от ящика. Черникина заглянула внутрь и заверещала: «Апельсины! Бабушка прислала на Новый год!»

В ящике, завёрнутые в газетную бумагу, лежали оранжевые пупырчатые шары. Черникина выпросила апельсин немедленно и вцепилась зубами в толстую горькую шкуру, которая брызгала невидимыми душистыми фонтанчиками в нос и в глаза. Глаза нужно было беречь, их потом долго жгло. Черникина ободрала апельсин и, потянув его в разные стороны, в предвкушении уставилась на капельки сока, выступившие на матовой белой плёнке в месте разлома.

Потом она неаккуратно разломила его на несколько частей и принялась запихивать их в рот. В комнате никого не было, и Черникина, не обращая внимания на тёкший по подбородку сок, жевала апельсин как попало, не останавливаясь ни на секунду, потому что было вкусно. Когда апельсин закончился, она облизала кисло-сладкие пальцы, кое-как вытерла рот и отправилась на кухню.

Мама освободила все апельсины от газеты и сложила горкой на столе. Их было много, на кухне бродил торжественный и одновременно весёлый запах Нового года.

– А можно мне ещё? – спросила Черникина как можно спокойнее, хотя внутри у неё все сжалось в предчувствии возможного запрета.

– Можно, – откликнулась мама. – Но не больше трёх, а то диатез будет.

Никогда в жизни у Черникиной не было диатеза на апельсины. У неё вообще никогда не было диатеза. Мама так говорила потому, что знала: если её не остановить, она съест весь ящик апельсинов. Черникина так и хотела сделать однажды. «Но ты же умрёшь, если съешь весь ящик», – сказал какой-то незнакомый голос внутри неё. «Ну и что, – ответила Черникина ему мысленно. – Пусть я умру, но зато мне будет вкусно!»

Черникина получила из рук мамы два самых больших апельсина и отправилась в комнату продолжать свой праздник.

Червяки

– Поняла? – спросил дедушка.

– Поняла, – ответила Черникина и, вытащив из старой консервной банки червяка, принялась насаживать его на крючок, привязанный к блесне.

Червяк немножко повисел на крючке, а потом шлёпнулся на песок. Черникина подняла глаза на дедушку.

– Вижу, не поняла. – Дедушка стоял против солнца, и его очки мёртво блестели, скрывая выражение глаз.

– Я же объяснял, – продолжал он, – всего червяка насаживать нельзя, он слишком длинный.

Дедушка протянул ей банку с розовой шевелящейся массой. Накануне вечером Черникина собирала этих червей, покорно бредя за дедушкой, который острой лопатой поддевал землю и указывал ей на обитателей чёрного, рыхлого слоя грунта. Когда банка наполнилась наполовину, а Черникину почти перестало тошнить от вида прозрачной живой вермишели, дедушка сказал, что завтра он научит её правильно обращаться с наживкой.

Черникина вытащила из банки червяка и, незаметно зажмурив глаза, попыталась порвать его пополам. К кончикам пальцев прилипла прохладная мокрая плоть, а сам червяк исчез.

Дедушка молчал. Черникина вытерла руки о траву и вытащила из банки второго червяка.

– Ногтями в середине надави, – сказал дедушка глухо.

Черникина надавила и получила двух червяков вместо одного. Они извивались у неё в руках совершенно одинаково.

Бросив одного в банку, она взяла крючок и воткнула его в живой жгутик ровно посередине. Жгутик задёргался, а потом обмяк и замер.

– Так? – спросила Черникина, протягивая дедушке крючок.

– Нет, не так, – ответил он. – Рыба съест этого червяка, а до крючка дело на дойдет.

Он опять протянул ей банку.

Третьего червяка Черникина расчленила быстро и бескровно. Сосредоточенно закусив губу, она протащила крючок сквозь червяка и опять вопросительно поглядела на дедушку.

– Ты слишком мало оставила для рыбы. Рыба должна видеть, что в воде что-то плавает.

– Можно я в туалет сбегаю? – спросила Черникина.

Дедушка кивнул. Возвращаясь из деревянного огородного сортира, где надсадно жужжали зелёно-черные мухи, напоминая гул самолёта, Черникина думала о том, что деваться всё равно некуда. Она сама попросилась с дедушкой рыбачить и согласилась научиться всему, что должен знать любой рыбак.

Вчера дедушка учил её распутывать донки. Она и представить не могла, что сумеет распутать клубок лески размером с два её кулака. Когда вечером бабушка смазывала ей сметаной докрасна сгоревшие плечи, дедушка сказал:

– Если бы слушала внимательно, распутала бы за два часа, а так все шесть часов проторчала на солнце.

Бабушка быстро сказала:

– Витя, прекрати немедленно, – и погладила Черникину по голове. Черникина глубоко вздохнула.

Дедушка ждал её на том же месте. Он снова протянул ей банку с червями. Черникина выбрала самого жирного и длинного червяка, откромсала от него треть, небрежно кинула извивающиеся останки в банку и, примерившись, одним движением насадила его на крючок. В следующее мгновение она уже хватала ртом воздух и дико выла, прыгая то на одной ноге, то на обеих сразу.

Крючок, вместе с насаженным на него червяком, торчал у неё из указательного пальца, по руке, смешиваясь с земляной грязью, текла ярко-красная кровь.

Дедушка ухватил прыгающую и орущую Черникину за пропоротую руку, она ещё раз дико взвизгнула, и уже в следующую секунду крючок был у дедушки в руках.

– Домой, – коротко и хмуро сказал он.

Когда бабушка закончила обрабатывать палец, Черникина уже устала плакать и только всхлипывала.

– А что такое брюшной тиф? – спросила она у бабушки, выбрав из долгого и громкого потока слов, обращённых к дедушке, те, которые она не понимала.

Бабушка ничего не ответила, опять погладила Черникину по голове. Дедушка сказал, выходя из комнаты:

– Если бы слушала внимательно, а не вертелась по сторонам, все пальцы были бы целы.

– Витя, прекрати немедленно! – Бабушка была не на шутку рассержена.

Ночью Черникина видела сон, в котором дедушка снимал очки, и вместо глаз у него были блестящие чёрно-зелёные мухи. Черникина попыталась их прогнать, но тут дедушка открыл рот и сказал:

– В Петропавловске-Камчатском полночь!

Утром она проснулась от запаха клубники. Рядом с кроватью стояло блюдце с помытыми, сверкающими ягодами. На часах было шесть утра. Бабушка так рано не просыпалась. Только дедушка вставал на рассвете.

Алушта

Летом была проблема с обратными билетами на самолет. Туда билеты продавали, а обратно их почему-то не было. На практике это оборачивалось тем, что каждый день отпуска нужно было переться в авиакассы и «ловить билет».

Отдыхала Черникина в Алуште вчетвером со своими сокурсниками. Или вшестером. После второго, что ли, курса. Жили в курятнике – так называлась ветхая сараюха, которую сдавала баба Зоя. Она была довольно бойкой старушкой лет семидесяти.

Каждый день они по очереди передавали друг другу деньги на билеты, и пара счастливчиков отправлялась в Алушту, в авиакассы, а остальные шли на море.

До моря нужно было долго спускаться по неверным земляным ступенькам, которые вытоптали такие же дикари. Спускаться было легко, а вот подниматься обратно, после пяти часов на солнце и воде, – тяжелая работа.

Не было такого, чтобы кто-то возвращался к обеду в радужном настроении. К тому же обед предстояло ещё готовить. Пока Черникина с Таней возились на летней кухне, неохваченные участники отдыха в Крыму мрачно слонялись вокруг, изнывая от голода и жары. Где-то к часу дня подтягивались гонцы из Алушты с горестными лицами: билетов не было. Их не было неделю, их не было две. Шла третья, последняя, неделя в Крыму. Надо было уезжать по-любому. С поездом дела обстояли ещё хуже, поэтому на общем совете решили положиться на «Аэрофлот» окончательно и бесповоротно.

Всё рано или поздно случается, повезло и им. Но повезло частично. Билеты Черникина и её друзья купили на разные рейсы.

Черникиной предстояло лететь с Таней. Аэропорт в Симферополе ещё то счастье, а тем летом стояла очень жаркая погода. Это означает, что жара и духота были высшей категории, а вот сервис в аэропорту – низшей. Таня и Черникина изнывали, сидя на баулах, плавясь на солнце. Наконец объявили регистрацию.

И тут Черникину перемкнуло. Она судорожно схватилась за Танин локоть.

– Что? – спросила Таня.

– Мы не долетим, – прошептала Черникина.

– Почему это? – Таня была настроена чуть ли не враждебно.

– У меня предчувствие, Таня, – простонала Черникина.

Тем временем их запихнули в накопитель. Там Черникина начала тихонько и незаметно плакать. Никто, кроме Тани, не обращал на это внимания, потому что пот тёк ручьями со всех. Она же мрачно допрашивала Черникину:

– Что ты чувствуешь, говори!

– Я чувствую, Таня, – Черникину стал вдруг бить озноб в этой духоте, – что, когда самолет наберет высоту, откажут двигатели. Сначала левый, потом правый. Начнётся паника, потому что самолёт будет терять высоту. Это займёт около трёх-четырёх минут. Всё будет бесполезно, Таня!

Черникина всхлипывала. Таня молчала и думала.

Наконец она сказала:

– Мы не летим.

– Это невозможно, – Черникина зашлась в рыданиях. – Тогда мы никогда отсюда не выберемся.

Таня уже было открыла рот, чтобы доказать абсурдность её умозаключения, но в это время подъехал автобус, и полусварившаяся толпа устремилась в салон.

Самолёт встретил прохладой. Кондиционеры свистели, как цикады. Они добрались до своих мест, пристегнулись. Тут Черникину окончательно разобрало, и она, путаясь в словах, начала говорить Тане, как она ценит её дружбу и что Таня должна услышать, какая она замечательная, потому что они всё равно погибнут. Подруги успели исповедаться друг дружке, потом загудели турбины, самолёт покатился навстречу неизвестности…

– Просыпайся, сволочь, – Таня толкала Черникину пребольно в бок. – Питер! Да проснись же ты!

Только на автобусной остановке Таня заговорила с Черникиной вновь.

– Я даже представить не могла, что ты такая скотина, – каждое слово звучало медленно и веско. – Ты, свинья, уснула ещё до взлёта, а я, спасибо тебе большое, провела в ужасе каждую секунду из двух с половиной часов. Ненавижу тебя, истеричка чёртова! Я два с половиной часа не дышала, ты это понимаешь?!

Сказать Черникиной было нечего.

Ей и много позже нечего добавить. Разве что про вино, которое они покупали у хозяйки и хлестали литрами каждый вечер, напиваясь порой до непристойной кондиции. А вот похмелья никогда и никакого не было. Потому что свежий воздух и юность. И Крым, конечно.