Текст книги "Черникина и другие"

Желтуха

Черникиной шёл пятнадцатый год. Однажды у неё поднялась температура, и её решено было показать врачу. Врач за каких-то жалких девяносто секунд сначала выписала, а потом и поставила Черникиной диагноз «ОРВИ». Нужно было уходить. Но тут Черникина обратила к окну свои прекрасные миндалевидные глаза тёмно-сочного карего цвета, обрамлённые букетами пушистых ресниц, и все увидели, что вместо голубого перламутра в её белках плещется пошлая охра.

Сорока днями в детской инфекционной больнице в начале учебного года закончился этот день для Черникиной.

Бутик в октябре уходил в армию. Черникина понимала, что его единственный «привет!» в момент починки мопеда не позволяет ей претендовать на исключительную роль невесты на проводах. Эскалации отношений мешал режим больницы. С родными, близкими и просто отвратительными людьми разрешалось общаться только через оконное стекло.

И этот день, день после проводов, настал. Её лучшая подруга Лыcенкова торопилась, чтобы до окончания часов приёма передать ей шесть листов описания трагической для Черникиной церемонии. Сейчас Лыcенкова стояла за окном на фоне густо чернеющего вечера и жадно вглядывалась в Черникину, с той стороны протирая рукой стекло, запотевшее от её дыхания.

Черникина прочла. Ничего утешительного тот факт, что Бутик объявляет своей невестой девушку со щербатыми зубами, в зелёной шапке и сношенных сапогах, ей не добавил.

Черникина плакала так, что с нею вместе плакала взрослая, восемнадцати лет, медсестра Верочка. На следующий день у Черникиной не обнаружили билирубина в крови, с мочой тоже всё было нормально.

Через шесть дней её выписали. В абсолютно пустом автобусе номер восемнадцать она доехала до дома, вошла в пустую квартиру, поставила пластинку «Землян» и раз двадцать под неё станцевала, поглядывая через тюль на то место, где когда-то чинился мопед.

Остаться дома

Черникина с закрытыми глазами стояла перед зеркалом, пока мама заплетала ей косу. Она безуспешно пыталась выбраться из тёплого сугроба сна, но каждый раз, когда надо было уже просто открыть глаза, опять проваливалась в него.

Радио на кухне металлическим голосом сказало:

– Минус семнадцать градусов, ветер западный, восемнадцать метров в секунду.

За окнами было черно, как будто их завесили чёрным одеялом с той стороны. Черникина представила, как она пойдёт в школу, наклонив голову к самому подбородку, прикрывая варежкой нос и рот, чтобы спастись от беспощадного ледяного ветра, сбивающего с ног, забирающегося всюду, заставляющего дрожать и ёжиться от холода всё тело изнутри и снаружи.

– Мама, – сказала Черникина, – у меня живот болит. И голова, – потом она надсадно закашляла.

Мама положила ладонь на лоб Черникиной:

– Тёплая. Но ты ведь только из постели.

– Я не только, мама! Я давно уже! – Черникина еще раз покашляла.

– Ну, оставайся дома, – сказала мама. – Я напишу потом записку.

Счастливая Черникина нырнула под одеяло, уютно устроилась и уснула. Сквозь сон она слышала, как за мамой закрылась дверь. Черникина перевернулась на другой бок и вдруг поняла, что сон безвозвратно ушёл.

Повертевшись в кровати еще с полчаса, она встала, согрела чай и съела бутерброд с болгарской баклажанной икрой из жестяной банки.

Настроение у неё внезапно испортилось. Черникина включила телевизор и тут же выключила. Был понедельник, и по телевизору показывали профилактику. Заняться было решительно нечем. Она взяла зачитанную до опасного, ветхого состояния книжку «Жизнь и приключения Заморыша» и в сотый раз прочла про то, как Заморыш знакомится с девочкой Дези.

«Ой, сегодня же Власова обещала принести в школу хомяка!» – Черникина расстроилась окончательно. К тому же она вспомнила, что вторым уроком контрольная по математике, к которой она была готова.

Черникина сидела на диване, уставившись в стенку, и думала, что вот сейчас весь класс пошёл на перемену, а потом будет контрольная. Четвёртым уроком был немецкий, который она любила.

Черникиной вдруг стало жалко себя. А в следующую секунду она ужасно разозлилась.

Пошла в прихожую, надела на себя гамаши, кофту, носки, сапоги, шапку, пальто, шарф и варежки и вышла на звенящий холод улицы. Добравшись до телефона-автомата, она зубами стянула варежку с правой руки, вставила две копейки в прорезь и непослушными пальцами начала набирать мамин рабочий телефон.

Мама ответила сразу же и заволновалась:

– Тебе стало хуже? Почему ты мне звонишь с такого холода? Как ты себя чувствуешь?

Черникина не знала, что сказать в ответ, поэтому пробурчала:

– Я нормально себя чувствую, как и раньше. Просто так звоню. Ну, пока.

Потом она повесила трубку, которая от холода не слушалась, на рычаг, и вытолкнула себя из промороженной телефонной будки.

На улице свистел ветер, который сейчас был в лицо. Она низко нагнула голову, прикрыла варежкой нос и рот и, почти не видя дороги сквозь метель, пошагала к дому.

Вернувшись, Черникина опять посидела на диване, размышляя о том, что ей сейчас хочется заняться всем и ничем одновременно. Потом она залезла на стул и проверила верхнюю полку серванта – там, в глубине, мама обычно хранила коробки с конфетами «Ассорти». Черникина ничего не нашла, вздохнула и потащила стул на место.

«К Светке Васильевой пойду!» – радостно подумала Черникина, вспомнив, что та обещала ей дать почитать книжку «Анжелика и король». Домой её брать было нельзя, родители Васильевой не позволяли, а читать в комнате у Светки разрешалось.

Но в ту же секунду она вспомнила, что Васильева, как и все, сейчас в школе и дома будет только в два часа дня. Черникина тоскливо посмотрела на часы. Было без пятнадцати десять.

Проклиная себя и маму, которая ей поверила, Черникина слонялась по пустой квартире, не в силах себя ничем занять, и бесконечно думала про то, что больше никогда, никогда, никогда она не будет доверять тёплым сугробам сна, из которых невозможно выбраться по утрам.

Без четверти два она надела на себя гамаши, носки, кофту, сапоги, шапку, пальто, шарф, варежки и, толкнув подъездную дверь, оказалась один на один с ухающим и свистящим ветром, который сильно толкал в грудь и выстуживал глаза.

Ходьбы до дома Светки Васильевой было минут двадцать.

«А если от школы идти, то и пяти минут не будет», – с горечью подумала Черникина и начала осторожно ступать по льду, который заметало сероватым колючим снегом.

Свадьба

Танька женилась. И хоть мама поправила Черникину два раза, сказав, что Таня выходит замуж, Черникина доверяла больше бабкам, сидение на скамейке с которыми было её самым любимым занятием. После мультфильмов, конечно.

Ещё бабки называли Таньку золовкой, а мама – никогда. Ещё они, понизив голос, сказали, что Таньке свезло, раз её берут порченую, потому как после школы её снасильничали два одноклассника. Когда речь доходила до слов, которых Черникина не понимала, она их внимательно запоминала и всегда ждала подходящего случая, чтобы узнать у мамы. Так и сегодня случилось. Мама рассердилась, назвала бабок старыми сплетницами и, уже не дожидаясь вопроса, сразу ответила Черникиной, что сплетница – это женщина, которая рассказывает гадкую неправду про других.

…Субботы Черникина ждала как Нового года. Ей сделали два пушистых хвоста, расплетя обычные косички, и завязали красными бантами с золотой каёмкой по краям. Белое немецкое платье с плиссированной юбкой и вправду превратило день свадьбы Таньки в Новый год.

Дом был переделан полностью – он весь состоял из соседских столов и соседских же стульев. Черникина долго смотрела, как можно из деревянной доски и двух стульев сделать скамейку и, застелив тряпкой, превратить всё это в диван без спинки. Пахло разнообразно, но нос Черникиной больше всего волновался, когда она различала запах сдобных булочек. Ещё она уже три раза пробиралась в холодильник и любовалась на огромный белый торт с розами из крема. Ей очень хотелось хотя бы одну из них, но было нельзя. За это влетело бы очень сильно.

В весёлой и нервной кутерьме её отыскала Таня. Ах, Таня! Какая же она была сегодня красивая! Плавными кудрями лежали волосы ослепительно белого цвета, спускаясь на плечи белого-пребелого платья из кримплена. Оно поблёскивало и было очень красиво коротким. Глаза у Тани были подведены чёрными огромными запятыми, ресницы были настолько длинными, что слипались, поэтому Таня старалась моргать очень аккуратно, через раз. Это делало её полностью похожей на куклу.

– Черникина, – сказала Таня, – помоги. Только ты можешь мне помочь.

Черникина пообещала сделать всё что угодно.

– Черникина, слушай внимательно, а то ты мне всю свадьбу испортишь. Спрячешься в спальне. Когда начнут пить, заберёшься под стол. И сиди там столько, сколько потребуется. А когда услышишь слово «туфля», хватай у меня с ноги босоножку и ползи к выходу, но под столом, а то затопчут.

Черникина спросила:

– А какую босоножку взять – правую или левую?

Таня уже собралась было сказать, что никакой разницы, но вдруг внимательно посмотрела на Черникину и сказала:

– Правую, ты поняла меня? Только правую!

…Начало свадьбы Черникина, конечно, пропустила. Она сидела в полупустой спальне на полу и корчила себе рожи в зеркало. Очень хотелось накраситься. Но помада и пудра были на шкафу, а залезть она туда не могла. Ни одного стула или стола в комнате не было.

Черникина подпрыгнула пружиной, услышав неразборчивое: «Так давайте же… сегодня… счастье… выпьем». Она выскользнула из комнаты. Оказавшись за спинами сидящих, Черникина ещё и пригнулась, чтобы те, кто сидел напротив, её не заметили.

Ещё полсекунды, и она оказалась между огромным количеством ног – в брюках и голых до бёдер. Ноги беспрестанно двигались, два раза её даже больно пихнули чьи-то сандалии. Черникина решила выяснить потом, кто же это был.

Аккуратно подползая к тому месту, где сидели Таня и жених, Черникина сначала старалась задерживать дыхание, а потом стала дышать полным ртом: стало душно, пахло невкусно. А слово «туфля» всё никак не произносилось. Гости что-то говорили, наступала пауза, потом опять говорили, потом опять пауза, но заветного слова не было! У Черникиной стала кружиться голова от темноты и духоты. Она сидела в двух сантиметрах от Таниных ног и думала о том, что чувствуют собаки, когда оказываются под столом. Ей уже очень хотелось есть.

И наконец – слово прозвучало! Черникина содрала с Таниной ноги правую босоножку на платформе и только тут поняла, что тащить её придётся в зубах, поскольку та была слишком велика для одной руки, а для того, чтобы быстро выбраться из этого вдруг начавшегося топочущего и кричащего хоровода, ей придётся ползти.

Взмокшая, измазанная пылью Черникина, державшая босоножку за ремешок в зубах, выскочила чертёнком из-под стола и, глотнув свежего воздуха, рванула на летнюю кухню. Туда же через полминуты, запыхавшись и ковыляя, прибежала Таня, чмокнула её в лоб и, забрав босоножку, смешно повиливая бёдрами, пошла к гостям со словами:

– А вот и всё при невесте!

Черникина тихо сидела, слушая раскаты смеха, громкий говор жениховских дружков, и тяжело дышала. На кухоньке было жарко. Там её и нашла мама, всплеснула руками и начала оттирать, застирывать, расчёсывать и перевязывать банты. Пока они возились с платьем и волосами, свадьба перешла на улицу. Ворота были сняты.

Друзья Черникиной – бабки-сплетницы – заняли лучшие места; прихрамывая, пришёл Коля-баянист, и начались танцы. На втором месте после мультиков среди удовольствий у Черникиной были танцы.

– Цыганочку, а, девочка! – Черникиной протянули чей-то платок. Она сначала как бы закуталась в него, потом раскрылась, подлетела на одном месте, потом уже оказалась на другом, закружилась, а затем упала на колени, как положено, перегнувшись спиной вниз, тряхнула распустившимися волосами и замерла.

Люди хлопали, отбивая ладони, в пыль полетела мелочь. Черникина аккуратно собирала деньги и продолжала танцевать и барыню, и польку, и четыре цыганочки подряд, и танго с вальсом. С деньгами в руках танцевать было очень неудобно, но у неё не было никаких карманов.

Когда Коля-баянист сказал: «Перерыв!» и ему немедленно принесли стакан с водой, Черникина попросила у Зинки Каракозовой носовой платок, спряталась за сарай и пересчитала выручку. Было 3 рубля и 57 копеек! Что делать с этими огромными деньгами, она не знала, а Коля-баянист уже допивал свой стакан воды.

Тогда она ссыпала мелочь в платок, завязала на четыре узла и быстро побежала в огород. Там Черникина нашла пятый помидорный куст, если считать от дерева бульденеж, и, вырыв, как собачка, ямку, закопала туда увесистый узелок с деньгами. Сверху она присыпала ямку землёй, ещё раз пересчитала кусты и вприпрыжку бросилась обратно.

К вечеру Черникина так устала, что уже не помнила, как мама укладывала её спать и почему-то называла какой-то доморощенной «Майей Плисецкой».

…Утреннее пробуждение было самым радостным из всех, что помнила до тех пор Черникина. Она метнулась к бульденежу, отсчитала пятый куст помидоров, раскопала ямку… и ничего не нашла. Тогда она решила считать с другой стороны. Ничего. Тогда она принесла лопату, ничего не объяснив удивлённой бабуле Ульяне.

Черникина выкопала двадцать кустов помидоров, ощупала руками каждый кусочек земли. Закрыв глаза, она могла себе представить, как выглядел её узелок, но ничего не было. Он бесследно пропал.

От утреннего солнца тоже не осталась и следа. Плечи Черникиной жгло и щипало ещё похлеще, чем глаза, которые время от времени тоже отказывались верить в то, что узелок ей не приснился.

Взрослых спрашивать было бесполезно: никто даже сообразить не мог, о чём идет речь.

Искавшая к обеду внучку бабуля Ульяна обнаружила Черникину лежащей на грядке рядом с лопатой среди двадцати вывороченных помидорных кустов и глядящей немигающим взглядом на солнце. Она взяла поникшую Черникину за руку и повела в дом. Та же беспрестанно повторяла: «Вот тебе и свадьба, вот тебе и свадьба…»

Осень

Что такое осень, Черникина не понимала до двенадцати с половиной лет. Ну, школа, домашка, тяжёлые осенние туфли на смену летним босоножкам – вот, пожалуй, и всё, что она бы сказала, будучи спрошенной про осень.

А тут, в Быково, маленьком городке под Москвой, осень обрушилась на неё, как беззвучный карнавал невиданных раньше красок уходящего лета.

В городке было непривычно тихо – транспорта там почти не было, а личные автомобили в то время были такой же редкостью, как пингвины.

Утром мама уходила на курсы повышения квалификации, а Черникина отправлялась в новую школу. До школы было полчаса пешком. Школа была с углублённым изучением немецкого языка, и Черникина очень боялась, что получит двойку.

Удивительное дело, каждое утро у неё начиналось с этого страха, но пока она доходила до школы, любовно постукивая по тротуару новыми туфлями, купленными мамой аж за шестьдесят два рубля, её тревога куда-то улетучивалась.

Дорога была лёгкой: нужно было свернуть направо и ещё один раз направо. Первую неделю Черникина страшилась заблудиться, но потом догадалась, что нужно просто считать повороты. Их должно было быть два правых по пути в школу и два левых по возвращении домой.

Новые одноклассники её приняли. Один мальчик на третий день принёс почитать ей книжку про индейцев. Вместо положенных двадцати новых слов Черникина учила по шестьдесят, изъявив невиданное раньше трудолюбие и добрую волю. Учительница её хвалила и старалась спрашивать на каждом уроке.

Но всё равно школа была ненадёжной: там всё менялось, шумело, звенело, переливалось солнечными окнами, тасовалось колодой новых, непривычных лиц и голосов.

На улице всё было иначе. Черникина выходила в совершенно пустой мир, таращилась недолго в ярко-синее, режущее ясностью небо, вдыхала прохладный утренний воздух и плюхалась взглядом в разноцветную листву. Клёны, сколько там было клёнов! Они налезали один на другой, как будто хвастаясь визжащими бордовыми, малиновыми, жёлтыми, ярко-зелёными, прозрачными серыми, оранжевыми ладошками.

«Так не бывает!» – думала Черникина. Она шла и придумывала себе фантастические платья из прозрачных тканей, которые будут один в один повторять эти радостные кленовые аллеи.

А ещё там были осины. Они напоминали Черникиной многослойные цыганские юбки: точно так же ни на секунду не оставались в покое и звали, звали взгляд за собой и негромко шептали на неизвестном наречии.

В палисадниках маленькими весёлыми светофорами торчали астры. Иногда Черникина протягивала руку в щели заборов и гладила их: на ощупь они были тёплыми, как разноцветные ёжики.

Черникиной было грустно и весело одновременно. А ещё она не думала, как обычно, что завтра всё кончится. Осень словно знала про это и была сухой и солнечной.

Так и случилось. За те полтора месяца ничего не изменилось, кроме палитры неуёмной в своей красоте листвы. С тех пор Черникина полюбила это слово – «осень» – и бесцельные гуляния по тихим улицам.

Огурцы

Один раз под Новый год Черникину отправили за солёными огурцами для новогоднего салата. Салат назывался как-то по-другому, но Черникина слова этого не знала, поэтому быстро переназвала его.

Огурцы размером с крупного котёнка всегда плавали в большой бочке, которая пахла на весь овощной магазин. Из своего небольшого жизненного опыта Черникина знала, что женщины всегда старались купить не крупные огурцы, а помельче, поэтому они заискивающе смотрели на продавщицу и чуть ли не молитвенно складывали руки на груди: «Поищите, а?» Продавщица, поддёрнув рукав водолазки, пропадала сначала пятернёй, а потом и всей рукой до локтя в бочке, медленно водила предплечьем. Потом выпрямлялась и говорила: «Нету, гражданочка, все мелкие уже раскупили». Грустные женщины протягивали смятые целлофановые пакеты, туда плюхались огромные огурцы, потом продавщица получала деньги мокрыми, пахнущими укропом, чесноком и рассолом руками.

Черникина всё отрепетировала по дороге: «Я сначала попрошу как обычно. А потом, когда она мне скажет, что мелкие кончились, всхлипну и скажу, что меня мама ругать будет». Что-то внутри неё отлично знало, что мелкие солёные огурцы в этой бочке обязательно есть.

Открыв дверь в магазин, Черникина вытерла внезапно отпотевший в тепле нос и встала в очередь. Рассматривая чумазую морковь и картошку размером с куриное яйцо, она рассеянно слушала разговоры взрослых и не заметила, как подошла её очередь. Протянув рубль и пакет, Черникина сказала продавщице:

– Солёных огурцов на рубль. И, пожалуйста, помельче.

– А нет огурцов, – ответила женщина в белом, в пятнах, халате, из-под которого виднелась грубой вязки кофта.

– Как нет? – Черникина была не готова к такому повороту событий. – А крупные есть?

Женщина махнула ей рукой:

– Иди сюда, видишь, пустая бочка!

Черникина убедилась, что бочка, в которой всегда плавали огурцы, была совершенно пустой и даже сухой.

– А меня мама ругать будет! – выпалила Черникина, пытаясь спасти мир, который рушился на её глазах. Вернуться домой без солёных огурцов для новогоднего салата было немыслимо.

Продавщица посмотрела на неё без злобы и раздражения и сказала:

– А ты помидоров солёных купи. Вон в банках стоят. Видишь, зелёные такие?

Черникина, как во сне, отправилась к полкам, сняла одну банку с солёными помидорами, на которой было написано: «Томаты консервированные». «Это ещё и не помидоры, а томаты какие-то!» – в панике подумала она, но продавщица ждала, очередь угрюмо молчала, и Черникиной пришлось подчиниться неумолимой силе обстоятельств.

Осторожно обходя скользкие места, она приволокла банку с помидорами домой. Прежде чем нажать на дверной звонок, Черникина быстро выдохнула панику и приготовилась объяснять, как получилось, что вместо солёных огурцов она принесла консервированные зелёные томаты в трёхлитровой банке.

Мама открыла дверь, быстро оценила ситуацию и сказала: «Что, не было огурцов? Заходи же. Ого! Как ты донесла-то? Нет огурцов – сделаем с помидорами!» И в этот момент Черникиной стало весело и хорошо, что скоро-скоро Новый год, и что салат будет приготовлен, и что мама будет дома целых три дня, и что придут гости, будет необычно людно и шумно, бестолково и радостно.

– Мама, – сказала деловито Черникина, вытряхиваясь из пальто. – Представляешь, огурцов совсем не было, пустая бочка.

– Так Новый год же, – откликнулась мама. – Всем нужны солёные огурцы!

В магазине

По дороге мама всё время поторапливала Черникину. Черникина перестала скользить на ногах при каждом удобном случае и сосредоточенно зашагала рядом.

В магазине мама, оглядев очереди в отделы и к кассе, сказала: «Давай так: я пока туда, а ты постоишь в очереди в кассу, иначе мы до закрытия не успеем». До семи часов вечера оставалось сорок пять минут. Черникина пересчитала людей в очереди к кассе и вздохнула: «Двенадцать человек». По всему выходило, что стоять придётся долго.

Она расстегнула пальто и сняла с головы кроличью шапку с помпонами. Некоторое время Черникина занималась тем, что приставляла помпоны к шапке вместо ушей воображаемого кролика. Раз в пять минут она два раза шаркала ногами и занимала место впереди стоящего человека.

Очередь двигалась очень медленно. Сначала Черникина внимательно слушала голос из-за кассы: «Два двадцать восемь во второй, три шестьдесят две в четвертый, рубль сорок в первый. Всё? С вас семь рублей тридцать копеек». Люди, которые сначала протягивали кассиру клочки серой бумаги, где карандашом были написаны цифры, услышав итог, суетливо доставали кошельки и вручали деньги. Если кто-то замешкался, оттуда раздавался крик: «Граждане, готовим деньги заранее! Магазин через тридцать минут закрывается!» Тогда все начинали озираться друг на друга и заметно нервничали.

Черникина тоже нервничала: «Осталось только тридцать минут! Где же мама?» Она тянула шею, выглядывая среди людей, толпящихся в магазине, мамино серое пальто с белым воротником из норки. Его нигде не было видно! Устав от мелькающих людей, Черникина уставилась в пол, покрытый мокрым грязным снегом, который на глазах превращался в чёрно-коричневые лужицы, с чавканьем брызгающие, когда на них наступали люди.

Вдруг очередь качнулась вправо и распалась на две. Рядом заработала вторая касса. Черникина растерянно смотрела на трёх людей, которые остались перед ней. Вот высокая женщина в шубе рассчиталась с кассиршей и, застёгивая на ходу кошелёк, отошла от кассы. Следующей была бабушка, которая по порядку называла цифры на бумажных клочках и только потом передавала их за стекло.

Черникина запаниковала. Ещё минута-две, и подойдёт её очередь! Где мама? Она нерешительно вышла из очереди и сделала несколько шагов по направлению к хлебному отделу. «Мама!» – негромко крикнула она, ужасаясь того, что сейчас все обернутся. Но никто не обернулся, и мама не появилась. Тогда Черникина сделала ещё несколько шагов по снежной жиже и крикнула громче: «Мама!» Никакого результата. От страха, что сейчас она пропустит свою очередь, Черникина сжалась внутри в холодный, острый комок. «Ну где же ты, мамочка?» – прошептала она, лихорадочно перебирая глазами спины и лица людей в магазине.

До её очереди оставался один человек. Черникина почувствовала хорошо знакомый солёный вкус подступающих слёз, когда представила, как кассир выгоняет её из очереди, магазин закрывается, а она потерялась, потому что мамы нигде не было видно. Черникина засопела, сдерживая плач, потом зажмурила глаза и завизжала на весь магазин: «Мама! Где ты?!» И в этот же момент она увидела знакомое пальто, которое стремительно приближалось к ней. «Мама, наша очередь!» – на той же ноте завопила Черникина.

…Когда они возвращались домой, шагая по тёмной зимней улице, уставшая, как после кросса, Черникина думала, что это неправильно – оставлять детей в очереди. А ещё она очень сильно хотела в туалет. Поэтому сказала: «Мама, пойдем быстрее». И они почти побежали. Но бежать по-настоящему им мешали сумки с продуктами, которые равномерно били по ногам, когда ускорялся шаг.