Текст книги "Мессалина: Распутство, клевета и интриги в императорском Риме"

Мессалина и Клавдий цеплялись за свое положение в истеблишменте Калигулы, висевшее на волоске. Но казалось, что сам истеблишмент вокруг них стал рушиться.

Император оставался на севере еще несколько месяцев, и в его отсутствие до города доходили лишь слухи о его странном поведении на фронте{186}186
  О странном поведении Калигулы на фронте см.: Светоний, «Калигула», 44–48, и Кассий Дион, 59.21, 22, 25.


[Закрыть]. Говорили, что Калигула, вместо того чтобы сражаться с врагом, послал собственных германских телохранителей прятаться в лесах за Рейном, а после обеда выехал охотиться на них со свитой друзей и преторианцев. В других сообщениях утверждалось, что он приказал выбрать и убить самых богатых галлов, чтобы компенсировать свои проигрыши в кости; что он велел рубить деревья и выставить их как триумфальные трофеи[48]48
  Первоначально трофей представлял собой столб, украшенный отбитым у врага оружием, который победители ставили на поле боя. – Прим. ред.


[Закрыть]; что он хотел полностью истребить целых два легиона или по крайней мере казнить каждого десятого. Возможно, самая своеобразная история из всех – о том, как Калигула повел свои войска на побережье Ла-Манша, выстроил их боевыми рядами и приказал им собирать раковины: это трофеи, утверждал он, которые океан задолжал Риму.

Достоверность и источники этих историй служат предметом оживленной дискуссии в науке; некоторые видели в них искаженные сообщения о попытках укрепить границу или о мятеже войск, не захотевших переправляться за море в Британию. Реальная история, стоящая за действиями Калигулы на фронте, для переживаний Мессалины в Риме той зимой не столь важна. Слухи о взбалмошном поведении императора, последовавшие за вызванным заговором переполохом, должны были усугубить атмосферу тревожности и неопределенности, царившую в городе в начале 40 г. н. э.

Когда в ту весну пришло известие о том, что Калигула покинул Галлию и едет на юг, оно было встречено со смесью облегчения и трепета. Вероятно, чтобы оценить настрой императора, или польстить ему, или, возможно, в ответ на возрастающую нестабильность в городе сенат снарядил большую делегацию, которая должна была встретить Калигулу по пути и умолять его поторопиться с возвращением в Рим. Его ответ был недвусмысленным. «Я приду, да, приду, и со мною – вот кто!» – крикнул он и похлопал по рукояти своего меча{187}187
  Светоний, «Калигула», 49.


[Закрыть]. Затем последовала официальная прокламация: император возвращается, но только для тех, кто на самом деле желает его возвращения, – для всадников и народа; для сената он отныне не будет ни принцепсом, ни гражданином.

К маю Калигула добрался до окрестностей Рима, принял участие в жертвоприношении, устроенном жрецами из коллегии Арвальских братьев в их священной роще за стенами города, и встретился в своем дворце у Тибра с делегацией евреев, обеспокоенных недавними погромами в Александрии{188}188
  Филон Александрийский, «О посольстве к Гаю», 28. 181.


[Закрыть]. Калигула, однако, не вступил в сам город. То ли избегая городской жары, то ли, может быть, предвкушая официальный триумфальный въезд после своих «побед» на севере, он старался не пересекать священную границу Рима. Вместо этого он продолжил путь вдоль побережья в Кампанию{189}189
  Филон Александрийский, «О посольстве к Гаю», 29.185; Светоний, «Калигула», 49.


[Закрыть].

Пока Калигула продолжал избегать города и сената, переезжая из одной роскошной виллы в другую, слухи множились еще обильнее и быстрее, чем прежде. Говорили, что он хочет перенести столицу из Рима в Анций или в Александрию; что он планирует перебить весь сенат; что он ведет две тетрадки, одна из которых озаглавлена «Меч», а другая «Кинжал», где составляет длинные списки имен и делает заметки о тех, кого намерен казнить{190}190
  О слухах насчет переноса столицы см.: Светоний, «Калигула», 49.2, см. также 8.5. О «расстрельных списках» Калигулы см.: Светоний, «Калигула», 49.3; Кассий Дион, 59.26.1, 60.3.2.


[Закрыть]. Казалось, конец 39 г. н. э. нанес фатальный удар и без того непрочным отношениям Калигулы с аристократией – ее обеспокоенность чувствуется в характере этих слухов.

Хотя Калигула утверждал, что всадники и плебеи жаждут его возвращения в город, отношения императора с народом становились все более напряженными. В 40 г. н. э. он ввел новые налоги на самое необходимое: еду, таверны, бордели и правовые процедуры{191}191
  Светоний, «Калигула», 40; Кассий Дион, 59.28.8, 59.28.11.


[Закрыть]. С общественными протестами он боролся, сочетая полицейскую жестокость с типичными для него психологическими сигналами: говорят, в особенно жаркие дни по его приказу убирали навесы, затеняющие амфитеатр, и запирали выходы, оставляя людей под палящим солнцем{192}192
  О протестах против налогов и реакции Калигулы см.: Кассий Дион, 59.28.11; Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.1.4. Историю о навесах см. в: Светоний, «Калигула», 26.5.


[Закрыть].

После почти годичного отсутствия Калигула наконец вновь вошел в город 31 августа 40 г. н. э., в свой двадцать восьмой день рождения{193}193
  Светоний, «Калигула», 49.2.


[Закрыть]. Он сразу же вознамерился изменить характер своей императорской власти. До того момента старая сенаторская аристократия играла решающую, пусть и парадоксальную, роль в определении власти Юлиев-Клавдиев. Император позиционировал себя как высший сенатор – буквально princeps senatus, т. е. «первый в сенате», – и именно от сенатских голосов официально зависели все его полномочия и почести. Эта система (так хитроумно придуманная Августом) связывала воедино судьбы сената и императора. Она вынуждала императора постоянно подчеркивать почетный статус сенаторского сословия, чтобы сохранять достоинство собственного положения, а сенат хранил верность императору, дабы сохранить свое положение в социальной иерархии, которая насаждалась.

Теперь Калигула демонстрировал свое неуважение по отношению к сложившемуся положению вещей – в буквальном смысле слова на публичной сцене. Август установил сложные правила, регламентировавшие, кому в каких рядах надлежит сидеть в театре и амфитеатре, так что ступенчатые ряды скамей стали иллюстрацией иерархии римского общества. Калигула отменил эти правила, позволив любому немытому простолюдину бороться за передние скамьи, прежде предназначенные для сенаторов{194}194
  Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.1.13, Светоний, «Калигула», 26.


[Закрыть]. Возникшая в результате толчея стала воплощением императорского обещания перестать защищать статус и честь сената, которое он дал, возвращаясь домой с севера.

Постоянно публично унижая сенат, Калигула нарушал наиболее деликатные соглашения и оказался в трудном положении. Он больше не мог играть роль princeps senatus, но и не мог, учитывая ухудшение его отношений с народом, напрямую выступить в роли народного вождя. Исчерпав традиционные римские модели верховенства, так тщательно переработанные Августом и так добросовестно, пусть и неуклюже, сохраняемые Тиберием, Калигула обратил взор на восток и ввысь, к моделям монархов и богов.

Калигула все чаще отказывался от тоги – универсального знака гражданина мужского пола и республиканского магистрата – в пользу более нетрадиционных нарядов. Чуть более чем за сто лет до этого, в 70 г. до н. э., великий оратор Цицерон считал, что появление обвиняемого в вымогательстве на частной вечеринке в тунике и греческом плаще вместо тоги настолько явно свидетельствовало об испорченности и беспутстве, что включил эту деталь в свою обвинительную речь. Теперь же Калигула являлся в шелках и драгоценностях восточных монархов и надевал (как это было на мосту в Байях) то, что он называл нагрудным доспехом Александра, типичного эллинистического правителя-божества.

От других ожидалось, что и они соответственно изменят свое поведение. В начале своего правления Калигула запретил почтительные церемонии, которыми сенаторы раньше приветствовали императора на публике. Теперь Калигула хотел, чтобы сенаторы падали перед ним ниц, как подданные перед восточными царями. Эти эллинистические монархи позиционировали себя как живые боги – лидеры, чья власть предположительно проистекала не из поддержки их аристократий, а из святости их крови.

Некоторые источники идут еще дальше, утверждая, что Калигула действительно мнил себя божеством{195}195
  Об убеждении Калигулы в собственной божественности см.: Кассий Дион, 26–27; Светоний, «Калигула», 22; Филон Александрийский, «О посольстве к Гаю», 74–80, 93–97; Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 18.7.2, 19.1.1.


[Закрыть]. Император, рассказывает Дион, считал себя кем-то вроде Юпитера и всякий раз, слыша удар грома или видя вспышку молнии, придумывал способы ответить вспышкой и грохотом, словно пытаясь доказать, что его нельзя превзойти. По-видимому, он также верил в свою способность общаться с богами напрямую. Светоний сообщает, что ему являлось видение Океана; Дион – что он утверждал, будто разговаривает с лунной богиней Дианой. Однажды, говорят, посреди беседы с сенатором Луцием Вителлием Калигула прервался и спросил его, видит ли и тот Диану. Вителлий опустил глаза и ответил, тщательно подбирая слова: «Только вам, богам, о господин, позволено лицезреть друг друга»{196}196
  Кассий Дион, 59.27.6.


[Закрыть].

Заявления, что Калигула действительно верил в свою божественность, мягко говоря, сомнительны. Подобные упреки отсутствуют в древнейших римских источниках, написанных его современниками Сенекой и Плинием в первые десятилетия после убийства Калигулы, которые в остальном демонстрируют крайне враждебное отношение к нему. Утверждения, что «безумный Калигула» возомнил себя богом и хотел, чтобы ему поклонялись как богу, с храмом и полноценным культом в Риме, встречаются только в поздних исторических сочинениях Светония и Диона, а также в рассказах иудейских авторов (на которые, несомненно, повлияли опасения современников, что Калигула планирует осквернить Иерусалимский храм, а также непреодолимые богословские противоречия между иудейскими и греко-римскими представлениями о границе между божественным и смертным). Красноречиво и отсутствие археологических свидетельств: если бы император действительно объявил себя живым богом, можно было ожидать, что будет найдено множество храмов, статуй и алтарей, посвященных его культу[49]49
  Возможно, Калигула поощрял поклонение своему гению (божеству-хранителю человека или божественным элементам в его характере), что было принято в частной жизни в правление Августа и Тиберия, на новой публичной сцене и в более официальных выражениях. Вероятно, в жрецы этого культа должен был вступить Клавдий, заплатив вступительный взнос, который едва не разорил его.


[Закрыть].

В этом контексте заигрывание Калигулы с олимпийской эстетикой и обычаями восточной монархии прочитывается не как свидетельство психического заболевания, а как очередное унижение сената. Настаивая на том, чтобы консулы целовали его сандалии, и требуя, чтобы люди, прекрасно знавшие, что он не бог, всерьез обсуждали с ним его ночные разговоры с Дианой, Калигула заставлял своих сенаторов доказывать их собственное лицемерие; демонстрировать, что в действительности они несвободны, и подтверждать, что их претензии на социальное, если не политическое, равенство с их «принцепсом» давно лишены оснований.

Недовольство среди римских патрициев в те жаркие месяцы летом 40 г. н. э., когда Калигулы не было в Риме, вероятно, уже накипало, и, похоже, кризис назрел уже вскоре после его возвращения. Осенью состоялись казни ряда влиятельных сенаторов. Некоторым из них Калигула приказал отрубить головы при свечах на террасе своего сада перед компанией гостей – в числе которых, вполне возможно, была Мессалина{197}197
  Сенека, «О гневе», 3.18.


[Закрыть]. Враждебный ему Сенека утверждает, будто казни устраивали просто ради развлечения, но похоже, что многие казненные сенаторы действительно участвовали в заговорах против императора{198}198
  Обсуждение этой череды казней сенаторов см. в: Barrett, Caligula, 249–251.


[Закрыть].

Эти слухи о заговоре подтверждали худшие опасения Калигулы насчет сената. В речи, произнесенной перед сенатом годом ранее, Калигула представил голос своего покойного дяди Тиберия, как бы предостерегающего его: «…не относись по-дружески ни к кому из них и никого не щади. Ведь все они ненавидят тебя, и все молятся о твоей смерти. Они и убьют тебя, если смогут. Поэтому не ломай голову над тем, как угодить им тем или другим поступком, не обращай внимания на их болтовню, но заботься только о собственном удовольствии и собственной безопасности»{199}199
  Кассий Дион, 59.16.


[Закрыть]. Эти слова, пусть они были только риторическими конструкциями, теперь должны были казаться более уместными, чем когда-либо.

Поскольку лояльность сената была под вопросом, Калигула, похоже, попытался сосредоточить политическую власть в руках узкого круга оставшихся приближенных. Источники выражают озабоченность растущим влиянием его жены Цезонии и императорских вольноотпущенников – бывших рабов, которые составляли немалую долю администрации на Палатине и представляли новый тип политических игроков. Беспокойство по поводу власти женщин и вольноотпущенников будет только расти после воцарения Клавдия и достигнет, возможно, своего апогея с падением Мессалины. Пока же, однако, это были единственные союзники, которым Калигула считал возможным доверять: ни женщина, ни бывший раб не могли представлять истинной угрозы его верховенству – но их присутствие в самом центре власти еще больше оскорбляло чувства сенаторов.

Серьезность положения сената была наглядно продемонстрирована однажды поздней осенью. Когда вольноотпущенник Протоген – один из ближайших конфидентов Калигулы и, как поговаривали, тот, кому он доверил свой расстрельный список врагов среди сенаторов – вошел в здание сената по делам императора, все сенаторы бросились приветствовать его. Подобная реакция была немыслима для римской аристократии еще одно-два поколения назад, но теперь это была просто прелюдия к действию. Протоген приветствовал сенаторов в ответ, пока его взгляд не упал на одного человека. Мгновение он смотрел на него, а затем спросил: «И ты тоже приветствуешь меня, ты, так ненавидящий императора?» Намека было достаточно: сенаторы окружили своего сотоварища и, как деликатно выражается Дион, «растерзали его»{200}200
  Там же. 59.26.


[Закрыть].

Клавдий и Мессалина занимали во всей этой ситуации странную позицию. Отчим и сводный брат Мессалины принадлежали к старой сенаторской аристократии, не связанной с императорской семьей. Менее года назад Клавдий возглавил делегацию на север, представлявшую взгляды и интересы сената. Теперь, однако, по мере роста разногласий между сенатом и императором, чета становилась все теснее связана с императорскими, а не сенаторскими кругами: Клавдий часто появлялся подле Калигулы на публике и вместе с Цезонией был принят в суперэлитное жречество императорского гения.

Хотя Мессалина и Клавдий были достаточно тесно связаны с императором, чтобы все больше отдаляться от своего сенаторского круга, их положение в узком кругу приближенных Калигулы оставалось шатким. «Честь», которую Калигула оказал Клавдию, сделав его жрецом, разорила семью, вынудив ее брать деньги в долг и открыто распродавать наследное имущество, только чтобы удержаться на плаву. Вероятно, примерно в это время Калигула предпринял беспрецедентный шаг, позволив одному из собственных рабов Клавдия (которым обычно запрещалось даже свидетельствовать против своих хозяев) подать на него в суд{201}201
  Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.1.2; см. также: Светоний, «Божественный Клавдий», 9.2.


[Закрыть]. Иосиф Флавий утверждает, будто Клавдий обвинялся в преступлении, караемом смертной казнью, и что Калигула затеял это с целью избавиться от своего дяди. Эта версия событий неправдоподобна: если бы Калигула захотел извести Клавдия, ему не понадобился бы раб в качестве посредника. Однако санкционирование судебного процесса было ясным сигналом, что положение четы при дворе ненадежно.

Зимой 40/41 г. Клавдий и Мессалина должны были чувствовать себя в крайне уязвимом положении. Поведение Калигулы по-прежнему было жестоким и непредсказуемым, а они оставались зависимыми от его благоволения. Они были неразрывно связаны, по крайней мере в глазах сената, с его двором. Супруги вполне могли опасаться за свое будущее, тем более что Мессалина была снова беременна.

В императорском дворце, когда Калигула и его приближенные отмечали зимние сатурналии, было явно все еще неспокойно. Когда прорицатель посоветовал Калигуле «остерегаться Кассия», император, тут же подумавший о Гае Кассии, убийце Юлия Цезаря, отозвал его потомка Кассия Лонгина с провинциальной должности и казнил{202}202
  Светоний, «Калигула», 57.3; Кассий Дион, 59.29.3.


[Закрыть]. Как окажется, Калигула схватил не того Кассия, но его опасения были справедливы: осенние казни не заглушили недовольства.

Центральными игроками в новом заговоре, зародившемся зимой 40/41 г. н. э., стали не сенаторы, а представители императорской администрации: в их числе были два высокоранговых офицера преторианской гвардии, Кассий Херея и Корнелий Сабин, а также префект гвардии и Каллист, один из самых влиятельных советников-вольноотпущенников Калигулы{203}203
  Кассий Дион, 59.29, Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.1.7


[Закрыть]. Что послужило поводом к этому новому витку заговоров, точно неизвестно. Античные источники, в обычном стремлении добавить повествованию красок и анекдотов, преподносят его как личный. Херея, утверждают они, хотя и был закаленным опытным бойцом, служившим на германской границе под началом отца Калигулы, отличался необычайно высоким голосом. От этого Херея испытывал неуверенность в себе, а Калигула не упускал случая поддразнить его: всякий раз, когда Херею посылали за новым паролем для преторианцев, император подбирал что-нибудь женственное или сексуализированное, например «Венера», «Приап» или «Любовь»{204}204
  Светоний, «Калигула», 56.2; Кассий Дион, 59.29.2; Иосиф Флавий, «Иудейские древности»,19.1.5.


[Закрыть].

Однако какие бы личные обиды на Калигулу ни вынашивали заговорщики, ключевая мотивация была почти наверняка политической. Стиль управления Калигулы становился явно нежизнеспособным, при этом и Дион, и Иосиф Флавий утверждают, что заговор нашел широкую поддержку при дворе и в сенате{205}205
  Об этом всеобщем одобрении заговора см.: Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.2.4, и Кассий Дион, 59.29.1.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что эта новая операция была связана с сенатскими разногласиями, которые проявились ранее осенью того года.

Во дворце Калигулы начало нового, 41 г. н. э. отметили празднованием Палатинских игр (ludi Palatini). Учрежденные Ливией после смерти Августа в память об их годовщине, игры продолжались обычно три дня, но в тот год Калигула удвоил их продолжительность[50]50
  Ludi Palatini были частным празднеством, предназначенным в основном для императорской семьи и сенаторов с женами и детьми. Чаще всего проводились во временном театре, построенном перед императорским дворцом на Палатине.


[Закрыть]. После немалого количества фальстартов и колебаний наконец только 24 февраля – в последний день празднеств – заговорщики взялись за дело.

Все источники сходятся в том, что Калигула в то утро был необычайно весел. Император нашел особенно забавным то, что тога одного из сенаторов оказалась забрызгана кровью фламинго, принесенного в жертву Августу. В тот момент Калигула, разумеется, не знал о том, что позже это будет интерпретировано как предзнаменование{206}206
  Светоний, «Калигула», 57.


[Закрыть].

Так как это был последний день празднеств, императорская ложа была полна{207}207
  О событиях дня убийства см.: Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.1.13–17; Светоний, «Калигула», 57–58; Кассий Дион, 59.29.


[Закрыть]. В свите Калигулы присутствовал Клавдий, хотя Мессалины, находившейся тогда на опасных последних неделях второй беременности, могло с ним и не быть. При всей приветливости Калигулы атмосфера была напряженной; заговорщикам, сидевшим рядом с Калигулой, было непросто скрыть свое волнение. Утренняя программа в тот день была демонстративно кровавой: обе заявленные пьесы кончались насильственной смертью героев. «Вся сцена, – утверждает Светоний, – оказалась залита кровью».

К полудню Калигула начал проявлять нетерпение, решая, остаться ли ему на всю вторую половину дня или улизнуть, чтобы пообедать и принять ванну, а затем вернуться, освежившись перед вечерними развлечениями. Приближенные, знавшие о заговоре, убеждали его принять ванну, и один из них, сенатор, выскользнул сообщить об этом Херее. Когда император со свитой вошли во дворец, Калигула отделился от Клавдия и остальной группы. Планируя посмотреть кусочек репетиции хора и искупаться перед обедом, он свернул в подземный переход. Там его и настигли заговорщики.

Существуют три разных рассказа о том, как именно Калигула встретил свой конец, один другого кровавее и театральнее. У Иосифа Флавия Херея приближается к Калигуле, чтобы спросить новый пароль для преторианцев, получает предсказуемо унизительный ответ, выхватывает меч и бьет императора в шею. Раненый, но не убитый, Калигула бросается бежать, его хватает Сабин, затем его сбивают с ног и зарубают насмерть. Светоний предлагает две версии. В первой Херея приближается к императору сзади, выкрикивает фразу «Делай свое дело!», которую произносили жрецы при жертвоприношении, и наносит первый удар. Согласно другой версии, Сабин, как всегда, спросил у императора пароль и, когда Калигула ответил: «Юпитер» – бог молний и внезапной смерти, Херея крикнул: «Получай свое!» – и рассек ему подбородок. Корчащегося на полу Калигулу продолжают осыпать ударами. Светоний заявляет, что ему нанесли тридцать ран – это значительно больше, чем двадцать три раны Цезаря, – и отдельно отмечает, что некоторые из убийц целили специально в гениталии. Дион пишет лишь, что убийство было столь зверским, а заговорщики столь преданы своему делу, что некоторые из них, по слухам, отведали плоти императора. «Вот таким образом, – констатирует Дион, – Гай… получил истинное доказательство того, что он не был бессмертным божеством».

Расхождение в подробностях убийства свидетельствует об общем хаосе на месте происшествия. Когда убийцы скрылись в лабиринте императорского дворца, германские телохранители Калигулы набросились на отставших, обыскивая комнаты и без разбора убивая заговорщиков и безвинных патрициев. Волна паники росла по мере того, как до публики, еще запертой в театре, стали доходить сообщения: одни утверждали, что Калигула мертв, другие – что императорские лекари борются за его жизнь, третьи – что он спасся и (пусть раненый и залитый кровью) уже обращается к толпе на Форуме.

Позже в тот вечер, когда город еще оставался в состоянии анархии, заговорщики задались вопросом, действительно ли дело закончено: в конце концов, жена и дочь Калигулы были живы. Мнения разделились{208}208
  О споре на эту тему см.: Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.2.3–2.4.


[Закрыть]. Одни утверждали, что эти двое неповинны и что убийство женщины и ребенка обесценит героизм тираноубийства. Другие возлагали на Цезонию вину за деградацию правления Калигулы, «говоря, будто она дала Гаю любовное зелье, чтобы окончательно поработить его и сделать из него игрушку своих прихотей. Этим-де она довела его до безумия и навлекла такое горе на судьбу римлян и подчиненной им империи»{209}209
  Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.2.4. Пер. с греч. Г. Г. Генкеля.


[Закрыть]. Страх и последнее соображение победили.

Иосиф утверждает, что солдат, посланный выполнить задачу, обнаружил Цезонию с ребенком в коридоре над телом Калигулы, которое все еще лежало там, где упало. Цезония, стоя на коленях возле мужа, вся перепачканная в его крови, рыдая, «упрекала Гая, что он не хотел послушаться ее, когда она неоднократно уговаривала его». Позже, рассказывает Иосиф, народ спорил о том, что значили эти слова. Прослышала ли Цезония о новом заговоре? Или, быть может, она уловила сгущавшиеся политические тучи и умоляла его умерить свое поведение, пока не поздно?

Этот вопрос уже не имел значения. Цезония догадалась о намерениях солдата, когда он приблизился, и «с полной готовностью обнажила шею, умоляя его в полном отчаянии готового к смерти человека не медлить дольше и привести в исполнение то, что ему поручено»{210}210
  Там же. 19.2.4.


[Закрыть]. Солдат послушался и пронзил Цезонию своим мечом. Друзилле – которой едва исполнился год – разбили голову о стену{211}211
  О гибели Цезонии и Друзиллы см.: Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.2.4; Светоний, «Калигула», 59; Кассий Дион, 59.29.


[Закрыть].

В ночь убийства Калигулы и Цезонии Клавдий домой не пришел. Мессалина, в ту пору на восьмом месяце беременности, должно быть, была сама не своя от страха. Город бушевал; толпы неслись по улицам к Форуму, где сенаторы спасали свои жизни, пытаясь сдержать гнев толпы (у которой Калигула оставался достаточно популярным) и сохранить порядок в армии. Воздух дышал угрозой хаоса, бунтов и грабежей. Друзья или гонцы, приносившие Мессалине вести о том, как развивается ситуация, мало что могли сказать ей с уверенностью: заговорщики, похоже, не строили планов дальше убийства Калигулы. И, безусловно, ее не могли успокоить насчет судьбы мужа.

История о том, как «поистине удивительным случаем», по словам Светония, Клавдий сделался императором, отдает апокрифом{212}212
  Полную историю воцарения Клавдия см. в: Светоний, «Божественный Клавдий», 10; Кассий Дион, 60.1; Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19.3.1‒19.3.3.


[Закрыть]. Когда дворец охватила суматоха из-за смерти Калигулы, Клавдий, как говорят, спрятался за занавесью у дверей. Какой-то солдат увидел его ноги и выволок его. Увидев, кого он схватил, солдат упал на колени и объявил Клавдия императором. Клавдия, пребывавшего все еще, как нам рассказывают, в смятении и умолявшего солдат пощадить его, погрузили на носилки и под вооруженной охраной доставили в укрепленный преторианский лагерь у городских стен. Как пишет Светоний, «встречная толпа его жалела, словно это невинного тащили на казнь»{213}213
  Там же. Светоний, «Божественный Клавдий», 10.2.


[Закрыть].

Сенаторам тем временем свобода вскружила головы. Когда толпа на Форуме потребовала назвать имя убийцы Калигулы, бывший консул Валерий Азиатик ответил: «О, если бы им был я сам!»{214}214
  Иосиф Флавий, «Иудейские древности», 19. 1.20. См. также: Тацит, «Анналы», 11.1.


[Закрыть] Мессалина запомнит эту реплику и использует ее против него почти десятилетие спустя. Сенат перенес содержимое императорской казны на Капитолий, который было удобно защищать, и именно там состоялось в тот вечер его заседание. Клавдия вызвали присоединиться к сотоварищам-сенаторам, но он сообщил, что не может: его силой удерживали в лагере преторианцев{215}215
  Светоний, «Божественный Клавдий», 10.3.


[Закрыть]. Сенат на Капитолии как будто уже решился восстановить республику. Люди, не заставшие времен до Августа, громогласно порицали тиранию, а когда Херея спросил у консулов новый пароль, ему сказали: «Свобода». Снаружи городские когорты – небольшая группа лояльных сенату солдат, действовавшая как квазиполицейская сила, – поддерживали на улицах хрупкое спокойствие.

День сменился ночью, и для Мессалины, должно быть, время тянулось томительно. К тому времени до нее уже должны были дойти вести о гибели Цезонии и маленькой Друзиллы; Мессалина должна была остро осознавать, что республиканский план сената, случись ему осуществиться, означал катастрофу для нее и ее семьи.

К счастью для Мессалины, республиканский идеал «Свободы», который столько значил для сената, мало что значил для всех остальных. Плебеи, которым при аристократическом правлении доставалось немногим больше свободы и значительно меньше подачек, чем при самодержавном, все еще требовали крови убийц Калигулы. Хотя сам Херея, по-видимому, искренне придерживался антиимперских – или, по крайней мере, анти-юлио-клавдианских – убеждений, общие интересы, связывавшие сенат с большинством товарищей по заговору из числа преторианских когорт и имперской администрации, рассеялись в момент смерти Калигулы. И преторианская гвардия, и администрация Палатина по сути своей были имперскими институтами, не игравшими ни практической, ни идеологической роли в республике. Их мало волновали высокие республиканские принципы. Они хотели нового цезаря – просто более предсказуемого, чем Калигула. Клавдий казался идеальным кандидатом.

Предчувствуя намерения преторианцев, сенат направил к Клавдию делегацию с требованием, чтобы тот повиновался власти сенаторов и не выдвигал незаконных претензий на верховную власть. Ответ Клавдия был замечательно недвусмысленным для человека, который будто бы всего несколькими часами ранее прятался за шторой. На самом деле, он говорил так, словно его власть уже утвердилась. Он сказал, что понимает обеспокоенность сената по поводу принципата после того, что позволял себе Калигула в роли принцепса, но обещал, что в его случае ничего подобного не следует опасаться. Он так же, как они, пережил страхи и испытания старого режима, и он сделает все возможное, чтобы это не повторилось – сенаторы вскоре на собственном опыте убедятся, что он будет совсем другим правителем. Слова Клавдия, подкрепленные преторианскими силами, означали переворот, лишь слегка замаскированный под обещание. Чтобы окончательно решить дело, Клавдий выступил перед собранием преторианских войск, обещая каждому не меньше пятнадцати-двадцати тысяч сестерциев в обмен на лояльность. Аналогичные обещания были направлены войскам, расквартированным за пределами Рима.

На следующее утро, затемно, сенат собрался снова. Всего сотня из шестисот его членов отважились присутствовать. Снаружи толпа желала видеть императора и выкрикивала имя Клавдия; даже войска, поддерживавшие сенат, начинали требовать выбрать единовластного правителя в интересах стабильности. Сенат подумывал о том, чтобы предложить нового принцепса из числа собственных членов. Предлагали Марка Виниция (мужа Юлии Ливиллы, ссыльной сестры Калигулы), а также Валерия Азиатика. Насчет кандидатуры договориться не смогли, не в последнюю очередь потому, что Клавдий уже фактически получил принципат. Предлагать альтернативу для сената значило теперь объявить всеобщую гражданскую войну, которую он почти наверняка проиграл бы.

К утру 25-го стало ясно, что дело сделано. Солдаты и подданные в еще больших количествах стекались в лагерь преторианцев, спеша засвидетельствовать свое почтение и присягнуть новому императору. Теперь это была прерогатива Клавдия – удостоить сенаторов чести встретиться с ним в императорском дворце на Палатине и позволить им «наделить» его официальным титулом и полномочиями императора.