Текст книги "Черная книга"

Они встречали очевидные псевдонимы, чья вымышленность сразу становилась понятной, а также образованные от них придуманные имена, которые, в свою очередь, будучи разделенными надвое, служили основой для образования новых псевдонимов. Они искали акростихи, разгадывали наивные ребусы и полупрозрачные шифры, не то специально измысленные, не то полученные случайно. За стол к Галипу и Саиму подсела Рукийе. В комнате установилась атмосфера, которая подходила скорее не для расследования, призванного спасти ложно обвиненного юношу или указать на след пропавшей женщины, а для новогоднего вечера, когда собравшиеся за столом родственники слушают радио и играют в лото, – атмосфера немного нетерпеливого, но привычного печального ожидания. Сквозь незадернутые шторы было видно, что за окном снова пошел снег.

С волнением терпеливого учителя, открывшего нового блестящего ученика и гордо наблюдающего за его успехами, они следили за приключениями псевдонимов, за их зигзагами, взлетами и падениями в журнальном мире; потом, узнав, что кто-то из скрывающихся за ними людей был арестован, подвергнут пыткам, брошен в тюрьму, пропал без вести или (в таких случаях журнал впервые публиковал его фотографию) был застрелен неизвестными, они на какое-то время печально замолкали, чувствуя, как гаснет в них интерес к поискам, но затем, встретившись с новой игрой слов, новым случайным совпадением или странностью, опять с головой окунались в жизнь из статей.

По мнению Саима, вымышленными были не только большинство упоминавшихся в журналах имен, но и некоторые из якобы проведенных их носителями демонстраций, собраний, подпольных заседаний, нелегальных партийных съездов и ограблений банков, в действительности никогда не происходивших. В качестве самого яркого примера он зачитал историю народного восстания, имевшего место двадцать лет назад на востоке Анатолии, в городке Кучук-Черух, что между Эрзинджаном и Кемахом. В ходе этого восстания, о котором во всех подробностях поведал один журнал, было создано временное правительство, отпечатана розовая почтовая марка с изображением голубя, выпущена газета, все статьи в которой были написаны стихами, мэру города на голову упала ваза, и он скончался, окулисты и аптекари бесплатно раздали косоглазым согражданам очки, удалось обеспечить начальную школу дровами, начали строить мост, который должен был связать городок с цивилизацией… Но тут подоспели войска, верные кемалистскому правительству, и не успели коровы сжевать пахнущие носками циновки, устилавшие земляной пол опустелой местной мечети, как с восстанием было покончено, а его руководителей повесили на чинарах посреди городской площади. Саим привлек внимание гостя к таинственным буквам на картах и пояснил, что на самом деле городка Кучук-Черух не существует, а имена людей, названных духовными наследниками восстания, которое навсегда осталось в истории городка взлетевшей ввысь сказочной птицей, вымышлены. Углубившись в стихи с редифами[44]44
   Редиф – в восточной поэзии слово или группа слов, которые повторяются в конце каждой строки после рифмы.


[Закрыть], где упоминались эти имена, они было наткнулись на след, ведущий к Мехмету Йылмазу (упоминалось политическое убийство, совершенное в Умранийе в указанный Галипом день), но, как и в случае со многими историями и событиями, знакомство с которыми напоминало просмотр черно-белой турецкой киноленты, то и дело рвущейся от старости, в следующих номерах журнала об этом деле не было сказано ни слова.

Галип встал из-за стола, подошел к телефону, позвонил домой Рюйе и ласковым голосом предупредил, что, наверное, будет допоздна работать у Саима, так что пусть она его не ждет и ложится спать. Телефон стоял в противоположном от стола углу комнаты. Саим и его жена передали привет Рюйе, и, конечно, Рюйя тоже попросила передать им привет.

И снова началась увлекательная игра: поиск псевдонимов, их расшифровка и попытки построить из них новые имена. Все поверхности в комнате были завалены бумагами, газетами, журналами и листовками. Через некоторое время жена Саима оставила мужчин одних и ушла спать. Уже давно перевалило за полночь; в Стамбуле царило чарующее снежное безмолвие. Пока Галип смаковал опечатки и орфографические ошибки в очередных экспонатах интереснейшей коллекции Саима («Собрание, конечно, очень неполное, многого не хватает!» – объявил тот со своей всегдашней скромностью) – листовках, которые когда-то раздавали в прокуренных студенческих столовых, под навесами, где укрывались от дождя забастовщики, и на дальних железнодорожных станциях (размножены они были на одном и том же маломощном гектографе и потому попали в одну папку), – хозяин квартиры принес из другой комнаты какую-то книгу и провозгласил с гордостью коллекционера:

– Большая редкость!

Заглавие на переплете гласило: «Анти-Ибн-Зерхани, или Ноги странствующего мистика ступают по земле». Галип с любопытством переворачивал отпечатанные на пишущей машинке страницы.

– Автор – мой знакомый, родом из городка под Кайсери[45]45
   Кайсери – город в центре Анатолии.


[Закрыть], такого маленького, что на карте Турции среднего масштаба его не найдешь, – говорил Саим. – В детстве ему давал уроки суфийского мистицизма отец, шейх маленькой дервишской обители. Через много лет, читая сочинение арабского мистика тринадцатого века Ибн Зерхани «Сокровенный смысл утраченной тайны», он решил, словно Ленин, читающий Гегеля, делать на полях «материалистические» заметки. Потом он переписал эти заметки набело, снабдив ненужными пространными комментариями. Далее присовокупил к заметкам и комментариям своего рода пояснение, написанное словно бы другим человеком, пытающимся разобраться в загадочных мыслях автора. Затем сочинил «предисловие издателя», опять-таки будто бы принадлежащее перу другого человека, свел все это воедино и отпечатал на машинке, причем в начало добавил еще тридцать страниц рассказов о своем религиозном опыте и жизни революционера. Особенно интересен рассказ о том, как однажды под вечер, прогуливаясь у себя в городке по кладбищу, автор открыл прочную связь между философией мистицизма, которую европейцы называют пантеизмом, и своим собственным «философским вещизмом», возникшим как реакция на наставления отца-шейха. Он увидел ворона, которого уже встречал за двадцать лет до того – ты ведь знаешь, что наши во́роны живут больше двухсот лет, – на этом кладбище, где среди немного подросших с тех пор кипарисов мирно паслись овцы и дремали в могилах призраки, и вдруг его осенило, что у той крылатой и бесцеремонной сущности, которую он называет «высокой мыслью», голова и ноги могут быть какими угодно, но тело и крылья всегда, всегда остаются одними и теми же. Во́рона на обложке автор тоже нарисовал сам. Эта книга – доказательство того, что турок, желающий обрести бессмертие, должен совмещать в себе Джонсона и Босуэлла, Гёте и Эккермана[46]46
   Джеймс Босуэлл (1740–1795), шотландский писатель и мемуарист, прославился благодаря принадлежащему его перу жизнеописанию английского поэта и литературного критика Сэмюэла Джонсона (1709–1784), а немецкий поэт Иоганн Петер Эккерман (1792–1854), друг и секретарь Гёте, известен главным образом как автор книги «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни».


[Закрыть]. Всего было отпечатано шесть копий. Сомневаюсь, что в архиве Управления безопасности есть хоть один экземпляр.

Саим замолчал. Казалось, в комнате незримо присутствует кто-то третий, некий призрак, заставляющий их думать об авторе книги с вороном на обложке, о его жизни, проходящей между домом в провинциальном городке и оставшейся от отца мелкой скобяной лавочкой, и о силе воображения человека, ведущего такую печальную, заурядную, тихую жизнь. «Должна быть одна-единственная история, объединяющая все буквы и слова, все мечты о свободе и память о пытках и унижениях, всю радость надежд и печаль воспоминаний, – история, которую рассказывают все авторы, о чем бы они ни писали!» – хотелось сказать Галипу. Словно бы Саим, который терпеливо собирал свою коллекцию листовок, газет и журналов, подобно рыбаку, что годами забрасывает в море сеть, изловил-таки эту историю и знает, что изловил, но не может обнаружить свой улов в груде материалов, сколько ни классифицирует и ни упорядочивает их; он забыл то слово, которое могло бы стать ключом к рассказу.

Когда они наткнулись на имя Мехмета Йылмаза в журнале, вышедшем четыре года назад, Галип от него отмахнулся – случайность – и хотел уже было пойти домой, но Саим его удержал, сказав, что в его журналах (он так и говорил о них – «мои журналы») ничто и никогда не бывает случайным. За следующие два часа они провернули титаническую работу, просматривая номер за номером. Галипу казалось, что его глаза превратились в прожекторы. Первым делом они открыли, что Мехмет Йылмаз эволюционировал в Ахмета Йылмаза; в журнале, посвященном в основном крестьянской жизни (на обложке были изображены колодец и куры), Ахмет Йылмаз превратился в Мете Чакмаза. Саиму не составило труда установить, что и Метин Чакмаз, и Ферит Чакмаз – то же самое лицо; на некоторое время этот человек оставил теоретические статьи и стал сочинять политические песни – из тех, что поют под аккомпанемент саза[47]47
   Саз – струнный музыкальный инструмент типа лютни.


[Закрыть] в табачном дыму на поминках по погибшим товарищам. Но и это было ненадолго. Одно время он доказывал, что все, кроме него самого, являются агентами полиции, затем с жаром принялся разоблачать завиральные экономические идеи английских ученых с позиций математики. Но долго пребывать в этих невеселых амплуа ему не хватило терпения. Саим на цыпочках сходил в спальню за очередной подборкой журналов – и как в воду глядел: в номере, вышедшем три года и два месяца назад, снова обнаружился их знакомец. Теперь его звали Али Харикаульке[48]48
   «Харика ульке» переводится как «прекрасная страна».


[Закрыть], а писал он о том, что поскольку в будущем отпадет всякая нужда в королях и королевах, то изменятся и шахматные правила; что детей по имени Али станут хорошо кормить, отчего они будут вырастать высокими и крепкими, и что на стенах разместятся, скрестив ноги по-турецки, веселые яйца с написанными на них именами и примутся разгадывать загадки. Из следующего номера выяснилось, что Али Харикаульке всего лишь перевел статью, а настоящим автором был профессор математики из Албании. Но удивило Галипа не это, а то, что под биографической справкой об албанском профессоре красовалась подпись бывшего мужа Рюйи, даже не подумавшего прятаться за каким-нибудь псевдонимом.

– Нет ничего удивительнее жизни! – гордо заявил Саим, глядя на растерянно молчащего Галипа. – Кроме написанного человеком слова.

Он снова на цыпочках сходил в спальню и принес две доверху набитые журналами большие коробки:

– Эти журналы издавала одна фракция, имеющая связи с Албанией. Я несколько лет пытался разгадать некую удивительную тайну – и в конце концов разгадал. Мне кажется, она имеет отношение к твоим поискам, так что я сейчас тебе ее поведаю.

Саим снова заварил чай, достал из коробок журналы, необходимые для рассказа, а с полок снял несколько книг и приступил к повествованию:

– Дело было шесть лет назад. Однажды в субботу после обеда я просматривал последний номер «Халкын эмеги»[49]49
   Это название означает «Труд народа».


[Закрыть] – это один из журналов, придерживавшихся линии Албанской партии труда и ее лидера Энвера Ходжи. Тогда выходило три таких журнала, причем между ними шла ожесточенная полемика. Так вот, я листал «Халкын эмеги» в надежде найти что-нибудь интересненькое, и мое внимание привлекла одна фотография – ну и статья, которую она сопровождала. Фотография была сделана во время церемонии приема в организацию новых членов. Нет, я не был удивлен, что в нашей стране, где запрещена любая коммунистическая пропаганда, в ряды марксистской организации торжественно, под музыку и чтение стихов, принимают неофитов, а потом еще и открыто об этом пишут: все маленькие левые группы, чтобы выжить, вынуждены, пренебрегая опасностью, сообщать в каждом номере своих журналов, что их ряды ширятся. Удивило меня первым делом вот что: в подписи к черно-белой фотографии человека, декламирующего стихи под портретами Энвера Ходжи и Мао, и его слушателей, которые курили сигареты с таким видом, будто совершают священный обряд, особо указывалось, что в зале двенадцать колонн[50]50
   Таково число праведных имамов, почитаемых мусульманами-шиитами.


[Закрыть]. Еще более странным мне показались вымышленные имена новых членов организации, приведенные в статье; все они были из тех, что принято давать у алевитов[51]51
   Алевиты – ветвь шиитского направления в исламе. Название, вероятно, происходит от имени Али, зятя пророка Мухаммеда, хотя есть и другие версии.


[Закрыть]: Хасан, Хусейн, Али… Впоследствии я выяснил, что это также и имена шейхов тариката бекташи[52]52
   Тарикат бекташи – дервишский суфийский орден, созданный в XIII веке легендарным Хаджи Бекташем (?–1270).


[Закрыть]. Если бы я не знал, как сильно было когда-то влияние бекташи в Албании, я бы, наверное, и не почувствовал присутствия невероятной тайны – а так я провел четыре года, неустанно читая книги о бекташи, янычарах, хуруфитах[53]53
   Хуруфиты – одна из ветвей суфизма, основанная персидским поэтом и философом Наими (Фазлуллахом Наими Астрабади, ок. 1339–1401). Характерной чертой учения хуруфитов было мистическое значение, которое они придавали буквам.


[Закрыть] и албанских коммунистах, и в конце концов раскрыл заговор, история которого уходит в прошлое на полтора столетия. Ты, конечно, знаешь, что…

И Саим начал излагать семисотлетнюю историю тариката бекташи, начиная с самого Хаджи Бекташа Вели. Он рассказал об алевитских, суфийских и шаманистских истоках тариката, о том, какую роль тот сыграл в образовании и возвышении Османской империи, о революционных и бунтарских традициях янычарского войска, основу которого составляли его приверженцы. Если подумать о том, что каждый янычар был одновременно и бекташи, сразу становится ясно, сколь глубокий отпечаток наложил тарикат и его свято хранимые тайны на историю Стамбула. Первое изгнание бекташи тоже было связано с янычарами: после того как в 1826 году султан Махмуд II приказал расстрелять из пушек казармы мятежного войска, не желавшего принимать новые, западные армейские порядки, текке бекташи, обеспечивавшие духовное единство янычар, были закрыты, а шейхи высланы из столицы.

Через двадцать лет после этого первого ухода в подполье бекташи вернулись в Стамбул, но под видом тариката накшбанди. Следующие восемьдесят лет, пока после установления Республики Ататюрк не запретил деятельность всех тарикатов, бекташи оставались накшбанди для внешнего мира, но только не для себя самих, и еще строже, чем прежде, хранили свои тайны.

Галип разглядывал гравюру с изображением обряда бекташи – скорее плод фантазии художника, чем отражение реальности – из лежащей на столе книги одного английского путешественника и считал колонны: так и есть, двенадцать.

– Третий приход бекташи, – продолжал Саим, – состоялся через пятьдесят лет после провозглашения Республики, но теперь не в виде тариката накшбанди, а под маской марксистско-ленинской организации…

И, немного помолчав, обрушил на Галипа град доказательств, выисканных в журналах, брошюрах, книгах, газетных вырезках, фотографиях и гравюрах. Все, что делали, говорили и писали в тарикате и в политической организации, точь-в-точь совпадало: все детали церемонии приема новых членов; испытательный период перед приемом, во время которого молодые кандидаты подвергались истязаниям и унижениям; почитание мучеников и святых и его формы; сакральное значение слова «путь»; идея единства и взаимопомощи, пусть и выраженная разными словами; зикр[54]54
   Зикр – исламская духовная практика, заключающаяся в многократном произнесении молитвенной формулы, содержащей прославление Аллаха. Во время произнесения зикра исполнитель может совершать особые ритмизированные движения, принимать определенную молитвенную позу.


[Закрыть]; то, как идущие одним и тем же путем посвященные узнают друг друга по усам, бороде и даже по взгляду; традиция играть на сазах и читать стихи во время обрядов, размер и рифмы этих стихов, и так далее, и тому подобное.

– Самое главное, – сказал Саим, – даже если все это не более чем совпадения и Всевышний сыграл со мной жестокую шутку, только слепой не увидит, как повторяется в журналах организации игра слов и букв, которой бекташи научились от хуруфитов. Тут не может быть никакого сомнения.

И в тишине, которую нарушали лишь доносившиеся откуда-то издалека свистки ночных сторожей, Саим начал медленно, словно молитву, читать отрывки, в которых обнаружил игру слов, сравнивая потаенные значения.

Текло время. Галип проваливался в сон, перед глазами плыли воспоминания о счастливых днях, проведенных с Рюйей, и тут Саим объявил, что приступает «к самому главному и интересному». Нет, молодые люди, вступающие в политическую организацию, не знали, что становятся бекташи. Нет, большинство рядовых членов, за исключением, может быть, человек пяти, не имели представления о том, что среднее звено партийного руководства заключило тайное соглашение с проживающими в Албании шейхами тариката бекташи. Нет, благородным, самоотверженным юношам, которые, вступив в организацию, отказывались от всех повседневных привычек и полностью меняли свою жизнь, и в голову не могло прийти, что фотографии, сделанные во время торжеств, церемоний, общих трапез и шествий, служили для албанских шейхов свидетельством того, что их тарикат продолжает жить в Турции.

– Сначала я думал, наивный, – говорил Саим, – что это чудовищный заговор, страшная, невероятная тайна, что этих молодых людей обманывают самым отвратительным образом. Я был так взволнован, что впервые за пятнадцать лет существования архива решил опубликовать статью о своем открытии, приведя в ней все подробности и доказательства, но быстро отказался от этой мысли. – Он замолчал, слушая, как доносится сквозь снежную пелену стон идущего по Босфору мрачного танкера, заставляющий мелко дрожать оконные стекла во всем городе, и прибавил: – Дело в том, что я понял: даже если удастся доказать, что наша жизнь – плод чьего-то чужого воображения, это абсолютно ничего не изменит.

Затем Саим поведал историю кочевого племени зерибан, которое поселилось на склонах горы, затерянной где-то в нехоженой глуши Восточной Анатолии, и два столетия готовилось совершить путешествие к горе Каф. Что изменилось бы, если бы эти люди узнали, что мечта о путешествии, в которое они никогда не отправятся, заимствована из книги снов, написанной за триста двадцать лет до того; что шейхи племени хранят эту тайну, передавая ее от отца к сыну, и что эти самые шейхи давным-давно договорились с властями империи, что ни к какой горе Каф не пойдут? Зачем объяснять солдатам, в воскресенье после обеда набившимся в кинотеатр маленького анатолийского городка, чтобы посмотреть исторический фильм, что коварный христианский священник, задумавший напоить отравленным вином храброго турецкого воина, в обычной жизни скромный актер и правоверный мусульманин? Чего этим добьешься, кроме того, что лишишь людей их единственного развлечения – возможности упиваться праведным гневом?

Ближе к утру, когда Галип клевал носом, сидя на диване, Саим, кажется, говорил о том, что, когда престарелые шейхи бекташи встретились с представителями партийного руководства в Албании в пустом, похожем на сон зале белого отеля в колониальном стиле начала века и со слезами на глазах рассматривали фотографии молодых турок, им и невдомек было, что на собраниях этим юношам рассказывают не о тайнах тариката, а об увлекательных идеях марксизма-ленинизма. Алхимики столетиями пытались добыть золото из свинца и не знали, что их труды обречены на неудачу, – но это вовсе не было их несчастьем; напротив, они только благодаря этому и существовали на свете. Современный иллюзионист может сколько угодно говорить зрителям, что его искусство всего лишь ловкость рук, но зритель лишь тогда бывает счастлив, когда, пусть на мгновение, способен поверить, будто имеет дело не с ловкостью рук, а с волшебством. Многие молодые люди влюблялись под влиянием где-то услышанного слова, истории или прочитанной вместе книги, женились на своих возлюбленных и счастливо проводили остаток дней, так и не догадавшись, что их любовь зародилась благодаря иллюзии. Пока Рукийе убирала со стола журналы, чтобы можно было позавтракать, Саим читал положенные под дверь свежие газеты.

– Знание о том, что все, буквально все статьи рассказывают, по сути, не о реальной, а о вымышленной жизни, тоже абсолютно ничего не меняет, – заметил он, на миг оторвавшись от чтения.

Глава 8
Три мушкетера

Я спросил его о врагах. Он считал. Считал. Считал.

Беседы с Яхьей Кемалем[55]55
   Яхья Кемаль Беятлы (1884–1958) – турецкий поэт.


[Закрыть]

Двадцать лет назад он боялся, что его похороны пройдут так, как было им описано тридцать два года назад. Точно так они и прошли. Присутствовало, если не считать покойного писателя, восемь человек: двое из маленького частного дома престарелых в Ускюдаре[56]56
   Ускюдар – район в азиатской части Стамбула.


[Закрыть], где он провел последние годы своей жизни (уборщик и сосед по палате), журналист, которому он оказывал протекцию в годы самой громкой своей газетной славы (ныне пенсионер), два растерянных родственника, не имеющих ни малейшего представления о жизни и творчестве покойного, загадочная женщина в шляпке с вуалью и брошью, напоминающей украшение на тюрбане султана, имам и я. Поскольку похороны начались в самый разгар вчерашней снежной бури, имам постарался прочитать молитвы побыстрее, и мы поспешно побросали в могилу пригоршни земли – а потом, не знаю уж, как так получилось, но все сразу разошлись. Трамвая на остановке в Кысыклы я ждал в полном одиночестве. Добравшись до европейского берега, я зашел в кинотеатр «Альгамбра» в Бейоглу. Показывали фильм с Эдвардом Г. Робинсоном «Женщина в окне», и я от души им насладился: мне всегда нравился Эдвард Г. Робинсон. Герой фильма, невезучий служащий и неудачливый художник-любитель, менял облик и притворялся миллионером, чтобы произвести впечатление на любимую женщину – Джоан Беннетт. Оказалось, впрочем, что она тоже его обманывала. Узнав об этом, он был убит горем, уничтожен. Мы, зрители, тоже опечалились.

Когда я познакомился с покойным (в его статьях, кстати, нередко встречалась эта фраза), ему было семьдесят лет, а мне – тридцать. Я пришел на вокзал Сиркеджи, собираясь съездить на пригородном поезде в Бакыркёй к приятелю, и вдруг – что я вижу! Он сидел в кафе у начала перрона, а с ним – еще два легендарных журналиста времен моего детства и юности. Перед ними стояли стаканы с ракы. Поразило меня не то, что этих трех старцев (всем им было семьдесят или чуть больше), которых воображение рисовало мне обитающими где-то на литературной горе Каф, я встретил именно в Сиркеджи, среди толпы простых смертных и вокзальной суеты; удивительно было видеть, что эти рыцари пера, которые всю жизнь друг друга ненавидели и всячески оскорбляли в своих статьях, сидят за одним столом и пьют вместе, словно мушкетеры Дюма-отца двадцать лет спустя. За свою полувековую журналистскую карьеру три газетных задиры, пережившие трех султанов, одного халифа и трех президентов, в чем только друг друга не обвиняли (и порой небезосновательно): в безбожии, младотуркизме[57]57
   Младотуркизм – политическое движение в Османской империи, ставившее целью проведение либеральных реформ и создание конституционного государственного устройства. Младотуркам удалось свергнуть султана Абдул-Хамида II и провести половинчатые прозападные реформы, однако после поражения Турции в Первой мировой войне они потеряли власть.


[Закрыть], пособничестве иностранцам, национализме, масонстве, кемализме, республиканизме и измене родине, в верности султану, западничестве, сектантстве, плагиате, нацизме, симпатиях к евреям, арабам и армянам, в гомосексуализме, оппортунизме, исламизме, коммунизме, проамериканизме и, наконец, следуя новейшей моде, в экзистенциализме. (Один из них в то время писал, что величайшим экзистенциалистом в истории был Ибн Араби, а европейцы всего лишь украли его идеи семьсот лет спустя.) Некоторое время я внимательно наблюдал за тремя мушкетерами, а затем, не в силах противиться искушению, подошел к их столику, представился и рассыпался в похвалах их творчеству, стараясь, чтобы каждому перепала своя доля славословий.

Мне хочется, чтобы читатели понимали: я был молод, порывист, честолюбив, успешен и уверен в себе; при этом, направляясь к их столику, я сам не мог решить, чего во мне больше – простодушной искренности или хитрости. Я тогда только-только получил в распоряжение собственную колонку, но тем не менее был убежден, что меня уже читают больше, чем их, что я получаю больше писем от читателей и, разумеется, лучше пишу, а также в том, что по крайней мере первые два обстоятельства им известны, иначе я не решился бы даже просто подойти к трем этим признанным мастерам моей профессии.

Так что когда они поморщились при виде меня, я с восторгом принял это за знак своей победы. Несомненно, они обошлись бы со мной куда лучше, если бы я был не молодой популярный журналист, а обычный читатель, желающий выразить свое восхищение. Они не сразу предложили мне сесть – я подождал. Потом усадили, но тут же отправили на кухню, словно официанта, – я послушно сходил. Затем им захотелось взглянуть на некий еженедельник – я сбегал за ним к газетному киоску. Одному я очистил апельсин, другому проворно протянул подобранную с пола салфетку, которую он обронил, прежде чем старик успел за ней нагнуться; на вопросы отвечал именно так, как им хотелось, – теряясь и конфузясь: нет, эфенди, французским, к сожалению, не владею, но по вечерам пытаюсь со словарем разобрать «Цветы зла». Подобное невежество делало мою победу еще более неприглядной в их глазах, но робость и смущение смягчали вину.

Через много лет я сам буду проделывать такие штуки с молодыми журналистами и мне окончательно станет ясно, что, когда три мэтра беседовали между собой, делая вид, будто не обращают на меня внимания, на самом деле они старались произвести впечатление. Я слушал их в почтительном молчании. По каким причинам знаменитый немецкий ученый-атомщик, чье имя не сходило в те дни с первых полос, был вынужден принять ислам? Когда отец турецкой публицистики Ахмет Митхад однажды ночью подстерег на темной улице и побил Саид-бея, по прозвищу Ластик, который победил его в газетной полемике, взял ли он с коллеги слово эту полемику прекратить? Кем был Бергсон – мистиком или материалистом? Каковы доказательства существования тайного «второго мира» внутри нашего? Кто те поэты, что подвергаются порицанию в последних аятах двадцать шестой суры Корана за то, что не верят в необходимость обрядов и не соблюдают их, но притворяются, что соблюдают? И кстати, был ли Андре Жид и в самом деле гомосексуалистом или же, видя, какое любопытство вызывает эта тема у публики, притворялся таковым, подобно арабскому поэту Абу Нувасу, а сам очень даже любил женщин? Отчего Жюль Верн, описывая в первом абзаце романа «Упрямец Керабан» площадь Топхане и источник Махмуда I, допустил ошибку – потому ли, что пользовался гравюрой Меллинга, или же оттого, что поверил описанию из «Путешествия на Восток» Ламартина? Зачем Мевляна[58]58
   Мевляна (досл. с араб. наш господин) – эпитет Джеляледдина Руми (1207–1273), выдающегося поэта и философа-суфия. Бо́льшую часть жизни Руми прожил в городе Конья на территории современной Турции, однако писал на фарси.


[Закрыть] включил в «Месневи» рассказ о женщине, скончавшейся во время сношения с ослом, – по причине занимательности сюжета или ради содержащейся в этой истории морали?

Обсуждая последний вопрос в самых изысканных и осторожных выражениях, старцы поглядывали на меня, вопросительно поднимая седые брови, так что я тоже высказал свое мнение: этот рассказ, как и все остальные, Мевляна вставил в свое сочинение ради сюжета, но его необходимо было прикрыть вуалью морали. Тот, на чьи похороны я ходил вчера, поинтересовался: «Сын мой, вы свои статьи пишете из нравственных побуждений или для развлечения?» Желая показать, что у меня есть твердое мнение по любому вопросу, я выпалил первое, что взбрело мне в голову: «Для развлечения, эфенди!» Это не пришлось им по вкусу. «Вы еще молоды и только начинаете свой путь в профессии, – сказали мне. – Пожалуй, надо дать вам несколько советов». Я тут же вскочил с места: «Эфенди, мне бы хотелось записать ваши наставления!» – и бросился к кассе, чтобы взять у хозяина кафе стопку бумаги. На этих-то листках, где с одной стороны было отпечатано название заведения, я и записал зелеными чернилами эмалированной авторучки советы относительно журналистского ремесла, которые преподали мне три мэтра во время нашей долгой воскресной беседы. Сейчас я хочу поделиться этими советами с вами, мои читатели.

Я знаю, среди вас есть несколько человек, нетерпеливо ждущих, когда же я хотя бы на ухо вам прошепчу имена этих трех давно забытых мастеров пера; но раз мне удалось, дописав статью до этого места, не назвать их, то не сделаю я этого и сейчас. И не потому, что не хочу потревожить их вечный сон в могилах, а чтобы отделить тех читателей, кто имеет право узнать эти имена, от тех, кто такого права не имеет. С этой целью я наделю каждого из трех покойных журналистов псевдонимом, из тех, которые использовали в своих стихотворениях[59]59
   В соответствии с канонами средневековой турецкой поэзии автор должен был упомянуть свое имя в последней строфе стихотворения.


[Закрыть] султаны Османской империи. Тот, кто сможет определить настоящие имена султанов-стихотворцев и провести параллель между ними и именами моих мэтров, тот, очевидно, сумеет разгадать и эту не столь уж интересную загадку. Но настоящая, главная загадка кроется в разыгранной мастерами шахматной партии гордости, где каждый совет был ходом. Эту загадку, прекрасную в своем совершенстве, я так и не смог раскрыть, и потому, уподобившись тем бесталанным бедолагам, что не в силах понять ходы гроссмейстеров, но все же комментируют их в шахматных рубриках журналов, я кое-где между наставлениями мастеров вставил в скобках свои скромные комментарии и посильные соображения.

А – Адли. В тот зимний день на нем был кремовый костюм из английской ткани (я так пишу, потому что у нас любую дорогую ткань называют английской) и темный галстук. Высокий, ухоженный, седые усы аккуратно расчесаны. Ходит с тростью. Выглядит как английский джентльмен без средств, впрочем не уверен, можно ли быть джентльменом, не имея оных.

Б – Бахти. Узел галстука ослаблен, сам галстук перекошен, как и лицо. Одет в старый помятый пиджак, на котором заметно несколько пятен. Под пиджаком виднеется жилет, а к жилетному карману тянется цепочка от часов. Толстый, неопрятный. Постоянно курит, ласково называет сигарету своим единственным другом. В будущем этот друг, оказавшийся предателем, убьет его, доведя до инфаркта.

Дж[60]60
   Буква «С», которая читается как «дж», – третья в турецком алфавите.


[Закрыть] – Джемали. Невысокий, нервный. Старается выглядеть опрятным и аккуратным, одет, однако, бедно, как школьный учитель на пенсии. Выцветший пиджак, похожий на куртку почтальона, ботинки на толстой резиновой подошве. Очки с толстыми стеклами – сильная близорукость. Очень, даже как-то вызывающе некрасив.

Итак, вот они, полученные мною наставления, в сопровождении моих жалких комментариев.

1. Дж. Писать, имея в виду лишь доставить удовольствие читателю, – значит остаться без компаса в открытом море.

2. Б. Однако журналист не Эзоп и не Мевляна. Мораль всегда проистекает из сюжета, а не наоборот.

3. Дж. Когда пишешь, равняйся не на ум читателя, а на свой собственный.

4. А. Компас – это сюжет. (Несомненно, ответ на первую реплику Дж.)

5. Дж. Не разобравшись в тайне нашей истории и наших кладбищ, нельзя писать ни о нас, ни вообще о Востоке.

6. Б. Ключ к пониманию Востока и Запада ищи в словах Бородача Арифа: «О вы, несчастные, что плывете на безмолвном корабле на Восток, но глядите на Запад!» (Бородач Ариф – герой колонки Б, срисованный им с реального человека.)

7. А, Б и Дж. Возьми за правило запоминать пословицы, поговорки, анекдоты, шутки, цитаты из стихотворений, афоризмы.

8. Дж. Не стоит, выбрав тему, подыскивать афоризм для ее украшения; выбери сначала афоризм, а потом найди тему, достойную этого украшения.

9. А. Не придумав первой фразы, не садись за письменный стол.

10. Дж. Когда пишешь, нужно искренне верить в свою правоту.

11. А. Но если не веришь, постарайся хотя бы, чтобы читатель верил в то, что ты веришь.

12. Б. Читатель – это ребенок, мечтающий поехать на ярмарку.

13. Дж. Читатель не прощает тех, кто оскорбляет Пророка, а Аллах за такое карает параличом. (Решил, что репликой номер 11 хотели задеть его, и намекает на еле заметный парез уголка рта А, который в свое время написал статью о семейной жизни и коммерческих делах Мухаммеда.)