Текст книги "Человек недостойный"

Так я, раскинувшись во сне посреди комнаты над тесным баром возле самого Кёбаси, вновь оказался в роли содержанца.

Общество. Мне казалось, будто я начинаю смутно понимать, что это такое. Это противостояние индивидов, более того, противостояние непосредственное, прямо на месте, и в нем прямо на этом месте надо одержать победу: человек ни за что не покорится человеку, даже раб в своей рабской, холуйской манере отвечает ударом на удар, следовательно, люди не в состоянии придумать иных способов выжить, кроме как рассчитывать победить в единственной схватке прямо здесь и сейчас; оправдания благими намерениями хоть и превозносятся, старания неизменно направлены на индивида, опять-таки на его превосходство над индивидом; непостижимость общества – на самом деле непостижимость индивида, не общество есть океан, а каждый человек; отчасти избавившись таким образом от страха перед иллюзией мира как океанской бездны, вместо прежней нескончаемой тревоги я научился вести себя довольно-таки беззастенчиво, так сказать, ориентируясь по сиюминутным потребностям.

Покинув квартиру в Коэндзи, я объявил хозяйке тесного бара в Кёбаси:

– Вот, расстался и пришел.

Больше я ничего не добавил, и этого хватило, иными словами, исход «единственной схватки» решился; с той ночи я начал бесцеремонно оставаться наверху над баром, а «общество», которому полагалось быть страшным, не причинило мне никакого вреда, и я не стал объясняться с ним. Если хозяйка бара не против, значит, все в порядке.

Со стороны мое положение наверняка казалось странным – то ли клиент, то ли владелец, то ли слуга на посылках, то ли родственник хозяйки, – но «общество» не питало на мой счет никаких сомнений, завсегдатаи бара звали меня «Ё-тян», обращались ко мне со всей приветливостью и угощали выпивкой.

Постепенно я утратил настороженность по отношению к миру. И начинал подумывать, что не такой уж он и страшный. Точнее говоря, страх мне, видимо, внушали так называемые «научные суеверия»: о сотнях тысяч бактерий коклюша в весеннем ветре, сотнях тысяч губительных для глаз бактерий, которыми кишат общественные бани, сотнях тысяч бактерий, вызывающих облысение и плодящихся в парикмахерских, о чесоточных паразитах, которыми заражены кожаные ремни в транспорте, и вдобавок – о ленточных, круглых и неизвестно каких еще глистах, яйца которых наверняка есть в сырой рыбе, недожаренной говядине и свинине, как и о том, что если наступить босой ступней на тоненький осколок стекла, то он, войдя в тело, попадет в кровь, вместе с ней дойдет до глаза и вызовет слепоту. Достоверность «научного» факта, согласно которому сотни тысяч возбудителей болезней летают, плавают, копошатся повсюду, несомненна. В то же время я пришел к пониманию: если полностью пренебрегаешь существованием этих возбудителей, оказывается, что с тобой они вообще никак не связаны, и тогда они моментально становятся не чем иным, как «научным жупелом». Если в бэнто у каждого из десяти миллионов человек ежедневно остается по три недоеденных рисинки, целые мешки риса пропадают зря, или если каждый из десяти миллионов человек сэкономит в сутки хотя бы один бумажный носовой платок, сколько же целлюлозы удастся сберечь – эта и другая «научная статистика» держала меня в таком страхе, что всякий раз, не доедая зернышко риса или сморкаясь, я изводился, поддавшись заблуждению, будто бы напрасно перевожу горы риса и тонны бумаги, и так мрачнел, словно совершил тяжкое преступление; но вся эта наука, статистика и математика – ложь, ведь невозможно собирать по три рисинки; как прикладные задачи на умножение и деление, все это поистине элементарно и примитивно, и почти так же бессмысленно, как подсчет вероятности, с которой в отсутствие электричества человек оступается в темной уборной и падает в выгребную яму, или с которой при выходе из поезда или входе в него нога пассажира попадает в щель между платформой и дверью, – и то, и другое выглядит вполне возможным, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь покалечился, упав в выгребную яму; впитав все эти предположения как «научную истину», до сих пор я воспринимал их как реальность, и теперь потешался и жалел себя прежнего, которого они так ужасали, и вместе с тем постепенно постигал настоящую сущность мира.

При этом люди меня по-прежнему пугали, и я, не выпив прежде сакэ, не решался общаться с посетителями бара. А видеть то, что меня пугало, хотел. Так что каждый вечер я, подобно ребенку, который, побаиваясь маленького питомца, все же крепко прижимает его к себе, излагал посетителям бара свои пьяные, сумбурные теории искусства.

Мангака. Да еще никому не известный, не знающий ни больших радостей, ни больших горестей. Несмотря на всю жажду безумной радости, какие бы безмерные горести за ней ни последовали, моим единственным удовольствием оставались бессмысленные споры с посетителями бара и выпивка за их счет.

После переселения в Кёбаси прошел почти год этой никчемной жизни, мою мангу стали публиковать не только в детских журналах, но и в дешевых непристойных, которые продавались на станциях; подписываясь «Дзёси Икита» (что звучало как «выживший в двойном самоубийстве»), в игривой безвестности я рисовал похабные картинки с голыми женщинами и обычно присовокуплял к ним рубаи.

 
В пустых молитвах время не теряй,
Что слезы вызывает – избегай,
Одно добро старайся помнить, только
Своей заботы близких не лишай.
 
 
Тот, кто близких в тревоге и страхе держал,
Этим тяжким грехом себе яму копал.
К смертной мести готовься по тайному плану,
Что так долго в глубинах души вызревал.
 
 
Был весел я: сакэ лилось рекой,
А утром вновь наполнился тоской.
Как не дивиться вновь возникшей за ночь
Мне смене настроения такой?
 
 
Зачем пустяк проклятием зовешь?
И вечно гром небесной кары ждешь?
К чему в тревоге изводиться, если
В тюрьму сажают даже за пердеж?
 
 
Считаешь, справедливость – жизни суть?
Но от меча убийцы кончив путь
На обагренном кровью поле битвы,
О всякой справедливости забудь.
 
 
В чем жизненной опоры нам искать?
Свет мудрости какой нам постигать?
В прекрасном и ужасном мире бренном
Слаб человек, а ноша – не поднять.
 
 
Среди во мне бушующих страстей —
Добро и зло, вина и кара с ней.
А я в смятении: ни силы нет, ни воли,
Чтоб совладать с тем, что меня сильней.
 
 
Где ты был и какими путями блуждал?
Чей допрос осуждающий вновь осмыслял?
Ах, пустые мечты и бесплодные грезы!
Не успел протрезветь – жертвой глупости пал.
 
 
Когда гляжу в бескрайний небосвод
И точку, что на нем вдали плывет,
Не верю, что земля по доброй воле
Вокруг нее свершает оборот.
 
 
У силы в подчинении таком
В любой стране народ и каждый дом,
А у людей везде одна натура,
Что чувствуешь себя еретиком.
 
 
Кто писанье священное с толком прочтет,
Смысла с мудростью в нем никаких не найдет:
И вино под запретом, и радости плоти —
Мустафа, это в корне неверный подход!
 

И в это же время нашлась девушка, которая убеждала меня бросить пить.

– Так не годится – каждый день пьете с самого полудня!

Эта девушка лет семнадцати или восемнадцати торговала в маленькой табачной лавке напротив бара. Ее звали Ёси-тян, у нее была светлая кожа и неровные зубы. Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она с улыбкой принималась увещевать меня.

– Почему не годится? Что тут плохого? О, человек, сакэ спеши испить, чтоб ненависть в себе залить-залить-залить… знаешь, давным-давно в Персии… ну да ладно. Как говорится, взбодрит сердца, погрязшие в тоске, лишь легкий хмель от чашечки сакэ. Понятно?

– Непонятно.

– Вот дуреха. Сейчас как поцелую.

– Давайте, – ничуть не смутившись, она выпятила нижнюю губу.

– Дура. С этим своим целомудрием…

От Ёси-тян и впрямь веяло никем не оскверненной девственностью.

В начале года вечером в лютый мороз я вышел спьяну за куревом и угодил в какой-то люк перед табачной лавкой, закричал, зовя на помощь Ёси-тян, она вытащила меня, обработала ссадину на правой руке и серьезно, без улыбки, сказала:

– Пьете вы слишком много.

Против смерти я ничего не имел, но пораниться, истечь кровью, стать калекой и так далее – нет уж, лучше не надо, и пока Ёси-тян обрабатывала мне руку, я задумался, не пора ли завязывать с выпивкой.

– Брошу. С завтрашнего дня ни капли.

– Честно?

– Правда брошу. А если да, выйдешь за меня, Ёси-тян?

Вот насчет выйти за меня я пошутил.

– Ессно.

Это значило «естественно». В то время в ходу были и другие выражения – «а то», «само собой».

– Ладно. Поклянемся на мизинцах. Тогда точно брошу.

А на следующий день я, как и следовало ожидать, начал пить с самого обеда.

К вечеру вышел из дома, пошатываясь, и остановился перед лавкой Ёси-тян.

– Ёси-тян, прости. Напился.

– Ой, как некрасиво притворяться пьяным.

Я опешил. И будто протрезвел.

– Нет, это правда. Я правда напился. И вовсе не притворяюсь пьяным.

– Не надо дразниться. Нехороший какой.

Похоже, она нисколько не сомневалась в том, что права.

– Ясно же, если присмотреться. Сегодня опять начал пить с полудня. Ты уж прости.

– Играть вы мастер.

– Да не играю я, балда. Сейчас как поцелую.

– Давайте.

– Нет, я недостоин. Придется мне забыть о женитьбе. Посмотри на меня – лицо красное, да? Потому что выпил.

– Да это солнце садится и отсвечивает. Вы меня не проведете. Сами же вчера пообещали. Значит, пить больше нельзя, так? На мизинцах поклялись. И то, что выпили, – ложь, ложь, ложь!

Улыбающееся лицо Ёси-тян белело в тускло освещенной лавке: да, непорочность и впрямь святыня, до тех пор мне еще не доводилось спать с девственницей, с девушкой моложе меня, так что, пожалуй, женюсь – какие бы горести потом ни последовали, хватит и неистовой радости раз в жизни; мне всегда казалось, что красота девственности – не более чем слащавая, сентиментальная иллюзия глупых поэтов, а она живет и существует в этом мире, и мы поженимся, и весной вдвоем поедем на велосипедах посмотреть водопад Аоба; решение я принял, не сходя с места, и в этой «единственной схватке» без колебаний вознамерился сорвать цветок.

Вскоре мы действительно поженились, и хотя радость от этого события не стала неистовой, последовавшие за ней горести мало назвать просто ужасающими – они поистине превосходили все, что только можно себе вообразить. Мир по-прежнему остался для меня пугающей бездной. Ни в коей мере он не был и местом, где с помощью «единственной схватки» можно раз и навсегда уладить все и вся.

2

Хорики и я.

Презирая друг друга, мы продолжали общаться, этим унижали самих себя, и если именно это в мире называется «дружбой», тогда отношения между мной и Хорики были, несомненно, «дружескими».

Благодаря великодушию хозяйки тесного бара в Кёбаси (непривычно употреблять слово «великодушие» по отношению к женщине, но по моему опыту, по крайней мере, если речь о столичных жителях, следует отметить, что великодушия в женщинах больше, нежели в мужчинах. Мужчины обычно трусоваты, заботятся лишь о видимости и вдобавок прижимисты), я смог назвать Ёсико из табачной лавки своей неофициальной женой и поселиться с ней вдвоем в Цукидзи, у реки Сумида, в нижней комнате деревянного двухэтажного дома; я бросил пить, усердно работал над мангой, которая постепенно становилась для меня источником постоянного заработка, после ужина мы ходили вдвоем смотреть кино, на обратном пути заглядывали куда-нибудь в кофейню, покупали цветы в горшках, хотя больше всего мне нравилось слушать всецело доверяющую мне молодую жену и с удовольствием наблюдать за каждым ее движением, но едва у меня в груди затеплилась сладкая надежда, что я, возможно, теперь смогу в большей мере стать человеком, и трагическая смерть мне уже не грозит, как ко мне вновь явился Хорики.

– Ба, сердцеед! Э-э, что это на лице – никак благоразумие? А я к тебе сегодня с весточкой от одной особы из Коэндзи, – на последних словах он вдруг понизил голос и указал подбородком в сторону кухни, где Ёсико заваривала чай, будто спрашивал, можно ли продолжать.

– Ничего. Можешь говорить, что хочешь, – невозмутимо ответил я.

Вообще-то Ёсико обладала, если так можно выразиться, талантом доверять людям; я известил ее не только о своих отношениях с хозяйкой бара в Кёбаси, но и о том, что случилось в Камакуре, и, конечно, об отношениях с Цунэко, и дело было не в моем умении врать: порой даже когда я выражался недвусмысленно, Ёсико, похоже, воспринимала мои слова как шутку.

– Как всегда, слишком много мнишь о себе. Да нет, ничего особо важного: меня просили передать, чтобы ты как-нибудь заглянул в гости в Коэндзи.

Не успел я забыть о прошлом, как прилетела, хлопая крыльями, страшная птица и принялась расклевывать зияющие раны памяти. Воспоминания о былом позоре и преступлениях вмиг развернулись перед глазами, и я в ужасе, от которого чуть не вскрикнул, понял, что не усижу на месте.

– Выпьем? – спросил я.

– Идет, – ответил Хорики.

Я и Хорики. С виду мы с ним похожи. Временами мне казалось, что я совершенно такой же человек. Разумеется, так бывало, только когда мы вместе пили там и сям дешевое спиртное; так или иначе, стоило нам сойтись, как мы сразу превращались в подобие одинаковых лохматых псов и мотались в снегопад по улицам.

С того дня мы, так сказать, раздували пламя нашего давнего приятельства, вместе бывали в тесном баре в Кёбаси, потом двумя пьяными вдрызг псами заваливались к Сидзуко в Коэндзи, и в конце концов даже стали оставаться у нее на ночь и вместе уходить.

Чего я не забуду, так это одну жаркую и душную летнюю ночь. Одетый в поношенную юкату, Хорики пришел в сумерках ко мне в Цукидзи: сегодня по какой-то причине он был вынужден заложить летний костюм, но никак нельзя, чтобы об этом узнала его пожилая мать, поэтому надо поскорее выкупить его – словом, просил одолжить ему денег. Как назло, денег не было при себе и у меня, и я, как обычно, отправил Ёсико в ломбард с ее одеждой, вырученные деньги дал в долг Хорики, а на жалкие остатки велел Ёсико купить дешевого и крепкого пойла сётю, после чего мы поднялись на крышу дома, чтобы насладиться прохладой не совсем чистого вечернего ветерка, временами доносившего сточную вонь с реки Сумида.

В тот раз мы затеяли игру в комические и трагические существительные. Я придумал ее сам, предположив, что, если можно делить все существительные на мужской, женский и средний род, значит, оправданно и деление их на комические и трагические: например, «пароход» и «паровоз» – трагические, «трамвай» и «автобус» – комические, и те, кто не улавливал разницы, были недостойны рассуждать об искусстве, а драматург, вставивший в комедию хотя бы одно трагическое существительное, уже поэтому обречен на провал, и то же самое справедливо для комических существительных в трагедии.

– Уже можно? «Табак», – начал я.

– Траг, – принятым у нас сокращением для трагедии, не задумываясь, ответил Хорики.

– А «лекарство»?

– В порошках? В таблетках?

– В уколах.

– Траг.

– Даже не знаю. Колоть же можно и гормоны.

– Нет, однозначно траг. Прежде всего из-за иглы – самый что ни на есть траг, разве нет?

– Ладно, твоя взяла. Но знаешь, как ни странно, «лекарства» и «врачи» – ком (сокращение от «комедии»). А «смерть»?

– Ком. Как и священники – хоть христианские, хоть буддистские.

– Браво! Значит, и «жизнь» – точно траг?

– А вот и нет. Тоже ком.

– Ну нет, тогда что ни возьми – все ком. А вот задам-ка еще одно – что насчет «мангаки»? Уж точно не скажешь, что и это ком.

– Траг, траг. Сверхтрагическое существительное!

– А что, «сверхтрагическое» – как раз про тебя.

Игра, которая сводится к посредственным каламбурам вроде этого[8]8
  Употребленное здесь выражение «оотора» (), то есть «большая трагедия», созвучно с японским «пропойца».


[Закрыть], может показаться нудной, но мы страшно гордились своим изобретением, считая его на редкость остроумным, хоть и не значащимся ни в одном списке салонных развлечений мира.

В то же время я придумал еще одну похожую игру. В ней надо было угадывать антонимы. Ант (сокращение от «антоним» – прямо как английское «муравей») «черного» – «белое». А вот ант «белого» – «красное». Ант же «красного» – «черное».

– Ант «цветка»? – спросил я, и Хорики задумчиво скривил губы.

– Эм-м… был когда-то ресторан под названием «Цветы и луна», так что «луна».

– Нет, еще не значит, что это ант. Скорее синоним. «Звезда» и «фиалка» – разве не синонимы? Так что это не ант.

– Ясно, тогда это «пчела».

– «Пчела»?

– В пионах же… или «муравей»?

– Это еще что за название картины? Не жульничай.

– Знаю! Цветок заслоняют облака…

– Наверное, не цветок, а луну.

– Ну да, ну да. А цветы срывает ветер[9]9
  Из японской поговорки «» – «луну заслоняют облака, цветы срывает ветер», или «жизнь полна невзгод».


[Закрыть]. Так что «ветер». Ант «цветка» – «ветер».

– Дурновкусие какое. Это что, из слезливой песенки «нанивабуси»[10]10
  «Нанивабуси» – жанр традиционных японских песен, обычно печальных и трагических, исполняемых под аккомпанемент сямисэна, трехструнного музыкального инструмента. Бива – еще один японский музыкальный инструмент, возможно, упомянутый в диалоге персонажей из-за созвучия или потому, что песни под него считались более изысканными.


[Закрыть]? Сразу видно обывателя.

– Не «нанива», а бива.

– Все равно не пойдет. Это же ант «цветка»… что есть в мире наименее похожее на цветок, то и надо было назвать.

– Значит, тогда… минутку, ну так ведь «женщина».

– Кстати, а синоним к «женщине»?

– «Требуха».

– Похоже, поэзия тебе неведома. В таком случае ант к «требухе»?

– «Коровье молоко».

– А вот это уже неплохо. Еще что-нибудь в том же роде. «Стыд». Уместный ант?

– «Бесстыдство». «Звезда манги Дзёси Икита».

– А к «Хорики Масао»?

Потом нам стало уже не до смеха: накатило опьянение, какое бывает от сётю, когда голова будто полна битого стекла, и от этого впадаешь в глухую тоску.

– Не тебе наглеть. Меня-то не связывали, не позорили, как тебя.

Я вздрогнул. В глубине души Хорики воспринимал меня не как честного человека, а как потерявшего всякий стыд несостоявшегося самоубийцу, зажившегося на этом свете, как безмозглый призрак-обакэ, так сказать, «ходячий труп»; когда я осознал, что он «дружил» со мной лишь для того, чтобы использовать как только можно ради собственного удовольствия, это меня, естественно, не обрадовало, но вместе с тем, сообразил я, неудивительно, что Хорики видит меня таким: если еще давным-давно, в детстве, мне уже недоставало свойств, необходимых, чтобы считаться человеком, пренебрежение даже со стороны Хорики вполне могло оказаться заслуженным.

– «Преступление». Какой ант у «преступления»? Да, вопрос трудный, – произнес я притворно-непринужденным тоном.

– «Закон», конечно.

Ответ Хорики прозвучал бесстрастно, и я снова взглянул на него. Красный отблеск мерцающей на соседнем здании неоновой вывески падал ему на лицо, придавая сумрачное достоинство несгибаемого сыщика. Глубоко потрясенный, я уточнил:

– Слушай, да не такое «преступление».

«Закон» как антоним «преступления»! Но возможно, люди в обществе считают, что все и впрямь так просто, и продолжают жить, не задумываясь. Что преступления множатся там, где нет полицейских.

– Ладно, а что тогда – «боги»? Есть в тебе что-то от христианина. Привкус противный.

– Нет, не будем хватать первое, что попалось. Подумаем еще немного вместе. Вопрос-то интересный, да? По-моему, по одному ответу на какой-нибудь такой вопрос с человеком все становится ясно.

– Еще чего!.. Ант «преступления» – «добро». «Добропорядочный гражданин». Короче, такой, как я.

– Давай-ка серьезно. Ант «добра» – «зло». А не «преступление».

– А разве есть разница между «злом» и «преступлением»?

– По-моему, есть. «Добро» и «зло» – понятия, придуманные людьми. Нравственные определения, созданные ими по собственному усмотрению.

– Вот разошелся. Тогда это все-таки «боги». Они самые. Чуть что, вали на богов – не ошибешься. Есть хочется.

– Ёсико как раз готовит внизу садовые бобы.

– Вот спасибо. Бобы я люблю.

Подложив под голову обе руки с переплетенными пальцами, он откинулся на спину.

– Тебе как будто нет дела до преступлений.

– Так и есть. Ведь я, в отличие от тебя, преступлений не совершал. Жизнь я прожигаю, но женщин на смерть не толкаю и деньги с них не тяну.

А я никого на смерть и не толкал и деньги ни с кого не тянул, взметнулся где-то в глубине моей души слабый, но отчаянный протест, однако привычка во всем винить себя сразу пересилила.

Открыто вступать в споры я просто не в состоянии. Чувствуя, как с каждой минутой нарастает пьяное уныние от сётю и как сдерживаться становится все труднее, я пробормотал, словно самому себе:

– Но ведь попасть в тюрьму – далеко не единственное преступление. По-моему, зная ант «преступления», можно уловить его сущность. «Бог»… «спасение»… «любовь»… «свет»… Однако ант «бога» – «дьявол», ант «спасения» – пожалуй, «погибель», «любви» – «ненависть», «света» – «тьма», «добра» – «зло»: «преступление» и «молитва»? «Преступление» и «раскаяние»? «Преступление» и «признание»? «Преступление» и… нет, все это синонимы, а каков же антоним?

– Если прочитать наоборот, то «мёд»[11]11
  Записанное катаканой слово «преступление» (, цуми) читается наоборот как «мёд» (, мицу).


[Закрыть]. Совершать его бывает так же сладко. Есть хочу. Принеси чего-нибудь.

– Вот сам бы и принес! – Чуть ли не впервые в жизни я услышал в своем голосе явную злость.

– Ладно, тогда пойду вниз, и мы с Ёси-тян вдвоем совершим преступление. Чем спорить, лучше убедиться самому. Ант «преступления» – «медовые», нет, «садовые бобы»!

Он был так пьян, что у него заплетался язык.

– Дело твое. Только катись отсюда!

– «Преступление» и «пустой желудок», «пустой желудок» и «садовые бобы»… нет, это ведь синонимы? – поднимаясь, бессвязно бормотал он.

Преступление и наказание. Достоевский. Эти слова мелькнули в голове, и меня вдруг осенило. А если этот господин Дост не считал «преступление» и «наказание» синонимами, а поставил их рядом как антонимы? Преступление и наказание – между ними нет ничего общего, они совершенно несовместимы. Преступление и наказание как анты в глубинном хаосе заросшего тиной, затхлого пруда разума Доста… кажется, вот-вот пойму, но нет… эти и другие подобные мысли возникали у меня в голове, словно выхваченные светом вращающегося фонаря, когда я услышал:

– Эге! Вот так садовые бобы. Иди-ка сюда!

Хорики переменился в лице, и голос звучал теперь иначе. Только что он поднялся, пошатываясь, и ушел вниз, и вот теперь я опомниться не успел, как он вернулся.

– Что там?

В странном напряжении мы вдвоем спустились с крыши на второй этаж и были как раз на середине лестницы, ведущей на первый, к моей комнате, когда Хорики замер и шепнул: «Глянь!», указывая пальцем.

Сквозь маленькое окошко над моей комнатой было видно все, что в ней творилось. При включенном свете в ней находились два существа.

У меня закружилась голова, я забормотал, тяжело дыша, что нечему тут удивляться, людям свойственно и такое, да, и такое тоже, и все так же столбом стоял на лестнице, даже не подумав броситься на помощь Ёсико.

Хорики громко прокашлялся. Будто спасаясь, я взбежал на крышу, рухнул там, уставился в грозящее дождем летнее небо, и чувством, в тот момент нахлынувшим на меня, стала не ярость, не ненависть с отвращением и даже не печаль, а невыразимый ужас. Не тот, который вызывают встречи с кладбищенскими призраками, а безусловный, древний и неистовый, какой, возможно, возникает при виде белого одеяния синтай[12]12
  Буквально «тело ками» – объект, которому поклоняются как вместилищу духа божества-ками.


[Закрыть] в роще криптомерий у синтоистского святилища. С той ночи я начал седеть до срока, утратил всякую уверенность в себе, проникся недоверием ко всем людям и навсегда оставил надежду на то, что хотя бы раз увижу в этой жизни радость и гармонию. В моей жизни это событие стало поистине определяющим. Рана, зияющая у меня посреди лба, с тех пор наливалась болью всякий раз, стоило мне сблизиться с кем-либо.

– При всем сочувствии этот маленький урок тебе не повредит. Больше сюда не приду. Это же сущий ад… А Ёси-тян ты прости. Ты ведь тоже хорош. Бывай.

Хорики был не так глуп, чтобы задерживаться где-либо в неловкой ситуации.

Я поднялся, в одиночестве выпил сётю, а потом разрыдался. Рыдал и рыдал без конца.

Незаметно подошедшая сзади Ёсико застыла с отсутствующим видом, держа в руках тарелку с горкой бобов.

– Он говорил, что ничего мне не сделает…

– Ладно. Не надо слов. Ты же никогда не умела сомневаться в людях. Садись. Поедим бобов.

Сидя рядом, мы ели бобы. А вот доверчивость – это преступление или нет? Тот человек, дремучий недомерок-лавочник лет тридцати, просил меня нарисовать мангу, а потом скандалил из-за каждого гроша.

Тот лавочник больше не приходил, что неудивительно, но я ненавидел до стонов бессонными ночами не столько его, сколько Хорики, который, застукав их вдвоем, не прокашлялся первым же делом, а вернулся на крышу известить меня.

Ни прощения, ни отказа прощать не состоялось. У Ёсико был талант доверять людям. Она ни в ком не сомневалась. В чем и заключалась трагедия.

Боги, ответьте: доверять – это преступление?

Осквернение самой Ёсико в меньшей степени, чем осквернение ее доверия к людям сделалось для меня с тех пор источником почти невыносимых мучений. Такому человеку, как я, способность которого доверять людям подорвана вплоть до отталкивающей робости и вечного заискивающего стремления заглядывать в лица окружающих, непорочная доверчивость Ёсико казалась освежающей, как водопад Аоба. Одной ночи хватило, чтобы превратить его в мутные сточные воды. И вот итог: с той ночи Ёсико начала переживать из-за каждой смены моих настроений, какой бы ничтожной она ни была.

– Эй! – окликал я ее, и она, вскидываясь, казалось, не знала, куда девать глаза. Сколько бы я ни смешил ее, как бы ни паясничал, она вела себя робко, нервозно и обращалась ко мне, невпопад пользуясь формами вежливости.

Неужели все-таки преступление проистекает из сердца, полного непорочной доверчивости?

Я выискивал и читал в разных книгах истории о насилии над замужними женщинами. Но мне казалось, что случившееся с ними не идет ни в какое сравнение с трагедией, постигшей Ёсико. Ее случай совершенно не годился для романа. Возможно, для меня стало бы облегчением хоть какое-то подобие чувств между недомерком-лавочником и Ёсико, но тем летним вечером она просто оказалась слишком доверчивой, и поэтому во лбу у меня появилась зияющая рана, голос охрип, волосы поседели до срока, а сама Ёсико была обречена жить в страхе и тревоге. В большинстве романов особое значение придавалось тому, простил ли муж «содеянное» женой, я же считал, что этот вопрос не стоит такого внимания. Как же везет мужу, сохранившему за собой право прощать или не прощать: считая, что простить жену он совершенно не в состоянии, он может, не устраивая скандалов, просто развестись с ней и жениться на другой, а если это ему не под силу, сказать «прощаю» и смириться, но так или иначе, дело может быть мирно улажено разными способами в соответствии с отношением мужа. Иными словами, хотя подобные случаи становятся страшным ударом для мужа, это именно «удар», а не бесконечная череда волн, которые обрушиваются на него вновь и вновь, и такое затруднение казалось мне устранимо посредством гнева мужа, пребывающего в своем праве. Однако в нашем случае муж никаким правом не обладал: когда я обдумывал произошедшее, у меня возникало ощущение, что в нем виноват я, и я не то что гневаться – даже слова не могу сказать, ведь мою жену изнасиловали из-за редкой добродетели, которой она обладала. Более того, этой редкой добродетелью, так долго ценимой мужем, была непорочная доверчивость.

Непорочная доверчивость – преступление?

Усомнившись даже в единственной добродетели, которая служила мне опорой, я растерялся, ничего уже не понимал и ни в чем не видел смысла, кроме как в выпивке. Лицо стало выглядеть явно испитым, я начал с самого утра наливаться сётю, зубы портились и вываливались, моя манга приобретала все больше сходства с непристойными картинками. Нет, скажу прямо: в то время я начал копировать эротические гравюры сюнга и торговать ими из-под полы. Деньги мне требовались, чтобы покупать сётю. При виде Ёсико, которая робко отводила от меня взгляд, я сознавал, что она понятия не имеет об осторожности и могла быть не только с тем лавочником, но и с Хорики. Или с кем-нибудь, кого я совсем не знаю. Одни сомнения рождали другие, развеять их, спросив напрямую, мне не хватало духу, и я, по обыкновению корчась в тревоге и страхе, напивался сётю, изредка предпринимал нерешительные попытки задать Ёсико наводящий вопрос, внутренне метался между надеждой и отчаянием, но внешне паясничал напропалую, потом подвергал Ёсико отвратительным, жестоким ласкам и погружался в сон, как в трясину.

Ближе к концу того года я, вернувшись пьяным домой однажды поздно ночью, захотел воды с сахаром, и поскольку Ёсико, похоже, спала, сам направился на кухню искать сахарницу, но когда нашел, снял крышку и заглянул внутрь, сахара там не оказалось – только плоская коробочка из черного картона. Рассеянно вынув ее, я увидел приклеенную этикетку и поразился. Больше половины этой этикетки отскребли ногтями, но надпись латинскими буквами уцелела и отчетливо читалась: «DIAL».

«Диал». В то время я вместо приема таблеток напивался сётю, но поскольку бессонницей маялся с давних пор, названия большинства снотворных средств были мне знакомы. «Диала» в этой коробочке содержалось определенно больше смертельной дозы. Упаковка была еще не вскрыта, но ее припрятали в явном намерении воспользоваться и даже на всякий случай отскребли этикетку. Бедняжке, не умеющей читать латиницу, показалось, что достаточно будет уничтожить половину этикетки с понятной ей надписью. (Твоей вины в этом нет.)

Стараясь не шуметь, я налил в стакан воды и не спеша вскрыл коробочку, потом высыпал в рот сразу все ее содержимое, спокойно запил водой из стакана, выключил свет и лег в постель.

Трое суток я лежал трупом. Врач, полагая, что я случайно ошибся с дозой, решил повременить с заявлением в полицию. Мне говорили, что первыми словами, которые я пробормотал, приходя в себя, были «вернусь домой». Я сам не понял, о каком доме говорил, но так или иначе, именно эти слова произнес, заливаясь слезами.

Постепенно туман перед глазами рассеялся, и я увидел, что у моей постели с крайне недовольным видом сидит Камбала.

– Вот и в прошлый раз тоже под конец года, когда от дел голова идет кругом, вечно к концу года норовит, если и дальше так пойдет, он сведет меня в могилу.

Его слушательницей оказалась хозяйка бара в Кёбаси.

– Госпожа! – позвал я.

– А?.. Ну что? Оклемался? – Улыбаясь, хозяйка бара уткнулась в мое лицо.

Я разразился слезами.

– Заберите меня от Ёсико.

Таких слов от себя я не ожидал.

Хозяйка бара выпрямилась и тихо вздохнула.

И я вдруг обмолвился – совершенно невообразимо, глупо и смешно:

– Мне бы туда, где нет женщин.

Камбала захохотал первым, следом захихикала хозяйка бара, а потом и я, зареванный и продолжающий лить слезы, криво улыбнулся.

– Вот так-то лучше, – продолжая безудержно хохотать, заявил Камбала. – И впрямь тебе бы туда, где нет женщин. А то, если женщины есть, все идет не так. А место, где нет женщин, – то, что надо.

Место, где нет женщин. Так или иначе, мой безумный бред спустя некоторое время осуществился самым ужасающим образом.

Ёсико, видимо, вбила себе в голову, что я выпил отраву, искупая грехи вместо нее, и держалась при мне еще более робко; что бы я ни говорил, не удавалось вытянуть из нее ни улыбки, ни слова, и пребывание дома так угнетало меня, что я, как прежде, начал уходить в поисках дешевой выпивки. Но после «диала» я заметно похудел, в конечностях появилась слабость, я часто ленился работать над мангой, и на деньги, которые Камбала оставил, навестив меня больного (Камбала назвал их «своим маленьким подарком», будто деньги были его собственные, но на самом деле их прислали мои старшие братья с родины. В отличие от тех времен, когда я сбежал из дома Камбалы, на этот раз мне удалось разглядеть напыщенность его игры напоказ, хоть и мельком, но я тоже притворился, что ничего не понял, и кротко поблагодарил его за деньги, однако не мог избавиться от странного чувства, словно и понимаю, и вместе с тем никак не могу понять, почему люди вроде Камбалы идут на такие изощренные уловки), – так вот, на эти деньги я один съездил на горячие источники в Минамиидзу, но неспешные поездки по онсэнам не в моей натуре; вспоминая Ёсико, я чувствовал себя бесконечно одиноко и смотрел из окна своей комнаты на горы в состоянии, далеком от умиротворения, не переодевался в ватное кимоно, не окунался в горячую воду, и если ненадолго выходил, то лишь затем, чтобы забежать куда-нибудь в неопрятную чайную, где до отказа наливался сётю, так что к возвращению в столицу состояние моего здоровья лишь ухудшилось.