Текст книги "Красная глобализация. Политическая экономия холодной войны от Сталина до Хрущева"

Попытка найти сходство между действиями большевистского руководства и администрации Гувера либо политических элит промышленно развитых стран по большей части бесплодна. Одну важную параллель все же можно провести. Столкнувшись с экономическим кризисом в 1920-х годах, и те и другие предпочли следовать либеральным предписаниям золотого стандарта. Речь идет о мерах жесткой экономии. Исторический период от смерти Ленина до первой пятилетки обычно описывали как период политической борьбы между сторонниками противоположных теоретических позиций (перманентная революция vs построение социализма в одной стране). За этой дискуссией об индустриализации между правыми и левыми последовала атака Сталина на правых сторонников сбалансированной индустриализации[49]49
  С типичным для специальных исследований нарративом можно ознакомиться у [Berend 1998: 210–219].


[Закрыть]. Этот нарратив приписывает политикам большую степень свободы, чем та, какой она могла быть в те годы. Он искажает реальное положение дел. Создается образ большевистских лидеров как полностью вовлеченных в идеологическую борьбу агентов, не обремененных задачей преодоления последствий серьезного экономического кризиса. Поэтому помещение дискуссий в кризисный контекст представляется необходимым шагом.

Наряду с более открытыми и широко известными теоретическими дискуссиями об индустриализации в Политбюро, велись более практически ориентированные дискуссии – относительно оптимального политического курса в неблагоприятных условиях мировой экономики. Речь шла о том, как наилучшим образом использовать финансовые и товарные активы страны для индустриализации и модернизации экономики в рамках рыночного взаимодействия. Сами дебаты были следствием не идеологических колебаний, а неожиданных испытаний, которым подверглись червонец и правительственные золотые резервы. Это, в свою очередь, подрывало веру в правильность политического курса на поддержание монетарной стабильности как внутри страны, так и за рубежом. Один из вариантов выхода из ситуации заключался в поддержании золотого паритета червонца с помощью продажи золота на открытом рынке: ставка делалась на рост экспорта и промышленное развитие, которые смогут решить проблему хронического дефицита платежного баланса и восстановить золотовалютные резервы. С этим вариантом соглашалось все большевистское руководство. Предполагалось, что отказ от поддержки червонца привел бы к обесцениванию валюты, инфляции и обвалу рынков, а вместе с тем – к изгнанию советского государства с международных рынков капитала. Никто из партийного руководства не рассматривал этот вариант в качестве возможного, пока он не оказался неизбежным. К большевикам медленно приходило осознание того, что в условиях дефляции на мировых рынках сырьевых товаров второй половины 1920-х годов рыночный рост преимущественно аграрной экономики невозможен.

Но в бурные месяцы середины десятилетия никто не мог этого предвидеть. Начиная с осени 1925 года на протяжении многих месяцев члены Политбюро активно обсуждали темы внешней торговли и финансового состояния страны в довольно оптимистическом ключе. Они понимали, что занимались реконструкцией системы царского министра С. Ю. Витте, в которой крестьяне эксплуатировались, а зерно обменивалось на зарубежные промышленные товары и технологии[50]50
  «Цели разные», так неназванный член Политбюро ответил на реплику Калинина, напомнившего коллегам, к какой политике они фактически возвращаются [Андерсон 2007: 616].


[Закрыть]. Ключевым элементом этой политической экономии, конечно же, была исправно функционирующая мировая рыночная система. К сожалению, большая часть источников, посвященных дискуссиям об индустриализации, преуменьшают значимость этого элемента, – возможно, это связано с отсутствием среди большевистских лидеров существенных разногласий по поводу теоретических выгод более активного вовлечения в мировую экономику, а отсутствие конфликта делает текст менее увлекательным для читателя[51]51
  Это характерно для классической работы А. Эрлиха [Эрлих 2010].


[Закрыть]. Представляет собой интерес единственное исключение из этого правила. Р. Дэй воздал должное дискуссии об интеграции в мировую экономику. Автор, однако, ошибся, представив Сталина как жаждущую превращения России в автаркию фигуру (такой фигурой тот станет только после Великой депрессии) и сделав единственным борцом за интеграцию Л. Д. Троцкого [Дэй 2013][52]52
  На самом деле можно утверждать, что Троцкий в меньшей степени разделял идею интеграции – но все же поддерживал ее.


[Закрыть].

Дискуссии в Политбюро свидетельствуют о том, что Сталин был ярым приверженцем политики жесткой экономии и золотого паритета червонца – то есть убежденным сторонником интеграции и рыночным оптимистом, который верил посулам иностранного капитала[53]53
  «Мы должны исправить эту ошибку. В противном случае мы рискуем столкнуться с финансовым кризисом. В этой сфере наши регулирующие органы должны стремиться к абсолютной строгости, иначе валюта может прыгнуть вниз, и мы окажемся в большой опасности». См. [Андерсон 2007: 342].


[Закрыть]. Члены Политбюро на том этапе осознавали серьезность кризиса, но полагали, что он преодолим в рамках существующих институтов. Как продемонстрировал историк Ю. М. Голанд, предпринятые ими административные меры были нацелены на предотвращение «падения доверия к стране и ее кредитоспособности» [Goland 1994: 1279]. Комиссариаты внутренней и внешней торговли были объединены в 1925 году в один именно потому, что большевистское руководство было убеждено, что рынок и золотой стандарт останутся краеугольным камнем их экономического проекта[54]54
  А. Д. Цюрупа в статье, опубликованной на следующий день после слияния двух комиссариатов, объяснял общественности необходимость решения следующим образом: так будет удобнее регулировать «неразрывную связь» между внутренней и мировой экономиками [РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 1. Д. 1. Л. 2–3]. Они были вновь разделены в 1931 году, что свидетельствует о новом этапе экономической политики – этапе, на котором советское руководство осознало свою ошибку и изменило (или, скорее, отложило) свою интеграционистскую политику.


[Закрыть].

Ф. Э. Дзержинский оказался членом Политбюро, которого менее всего удовлетворило вызванное политикой строгой экономии сокращение бюджета ВСНХ – возглавляемого им органа, ответственного за промышленное развитие СССР. На заседании Политбюро в феврале 1926 года, комментируя планы по сокращению промышленного импорта и восстановлению золотых резервов государства, он с явным недовольством заявил: «Программа, изложенная в постановлении комиссии, конечно, не удовлетворяет ВСНХ. Но ясно, что из пустого ведра налить нельзя» [Андерсон 2007: 613]. И Дзержинский, и Троцкий выступали за увеличение экспорта, которое должно было сбалансировать бюджет – первый даже упомянул способ увеличения экспорта зерна[55]55
  См. выступления Дзержинского и Троцкого на заседании Политбюро 11 января 1926 г. в [Андерсон 2007: 543–590].


[Закрыть]. Оба не побоялись выступить за усиление административных мер, направленных на преодоление кризиса, но не предлагали проектов экономической системы без червонца.

Поведение Сталина во время дискуссий не сводилось к тому, что Эрлих назвал «искусством лавирования» [Эрлих 2010:90–98][56]56
  Выражение Эрлиха призвано подчеркнуть характер позиции Сталина – центристской и уклончивой – во время дискуссии об индустриализации. Но подобное описание является неудовлетворительным, если мы примем во внимание обсуждение советским руководством вопроса о продолжении функционирования в рамках рынка и золотого стандарта: Сталин был одним из наиболее твердых приверженцев последних.


[Закрыть]. В своей блестящей работе, посвященной дебатам в Политбюро, Д. Вудраф обращает внимание на примечательную дихотомию, присущую политической риторике Сталина в 1925–1926 годах. Позиция последнего на XIV съезде партии по большей части совпадала с позицией Сокольникова: призыв к «положительному торговому балансу, сдерживанию темпов индустриализации и предотвращению инфляции». Однако в качестве политического оружия он использовал риторику промышленного лобби, обвинявшего наркома финансов в желании сохранить экономическую зависимость Советского Союза от Запада [Woodruff2008: 214–215][57]57
  Следует отметить, что Сокольников также нападал на Сталина на XIV съезде партии из фракционных соображений. Авторитетное изложение политической жизни этого недооцененного большевика 1920-х годов можно найти в [Oppenheim 1989].


[Закрыть]. Несмотря на политическую борьбу, в 1926 году программа жесткой экономии Сокольникова была утверждена: урезали бюджеты, подняли налоги, ограничили импорт и сократили кредитование[58]58
  См. выступление начальника Валютного управления Наркомфина Л. Юровского [Андерсон 2007: 602].


[Закрыть]. Финансовая дисциплинированность большевиков вскоре была вознаграждена: в апреле 1926 года немцы нарушили табу западных финансистов, предоставив советским торговым организациям ссуду в размере 300 млн марок. Для проаграрной правой фракции это были хорошие времена[59]59
  Эти оптимистические настроения распространялся и на экспорт сельскохозяйственной продукции, объем которого по прогнозам должен был вырасти по сравнению с предыдущим годом на 38 % [РГАСПИ. Ф. 84. Оп. 2. Д. 1. Л. 184–196].


[Закрыть].

Политика жесткой экономии всегда была оптимистичной по своей сути, но сейчас-то мы знаем, что большевики уже чувствовали признаки приближающейся бури. Вполне разумно и терпеливо они ждали попутного ветра, однако их ожидания не оправдались. Произошедшие непосредственно перед завершением дискуссий в Политбюро незначительные изменения в государственной политике возымели далекоидущие последствия. Сокращение золотых резервов весной 1926 года вынудило государство приостановить поддержку червонца на московских валютных рынках – тогда полагали, что это временная мера. В результате доверие к червонцу было утрачено, а привлекать для инвестирования промышленности частные внутренние сбережения для государства оказывалось все сложнее[60]60
  Причиной этому является все более усиливающееся нежелание населения вкладывать свои накопления в червонцы, процесс обесценивания которых не прекращался [Goland 1994: 1293].


[Закрыть]. И наоборот: административное решение проблемы мобилизации инвестиционных ресурсов стало все более привлекательным, – впрочем, ситуация не ухудшилась настолько, что выбор в пользу мобилизационной стратегии казался единственно возможным.

Принятые ранее меры жесткой экономии позволили сохранить во второй половине 1926 года определенную монетарную стабильность – недостаточную для восстановления золотого запаса, но достаточную для сохранения надежды. Тем не менее в следующем году торговый и финансовый кризис, по мере наводнения экономики кредитами, призванными простимулировать торговлю зерном и ускорить промышленное развитие, только усугубился. Инфляция набирала обороты, и крестьянство снова придерживало зерно – катастрофу предотвратило только значительное расходование драгоценных металлов и усиленный экспорт таких товаров, как яйца, древесина, нефть и хлопчатобумажные ткани [Dohan 1991: 223][61]61
  Например, в 1927/28 отчетном году экспорт нефти и древесины составлял соответственно 13,7 и 12,2 % от общего объема экспорта, тогда как в 1913 году – 3,3 и 11 % [Dohan 1969: 409].


[Закрыть]. Как следствие, нехватка отечественных и импортных материалов замедлила рост легкой, тяжелой промышленности и реализацию партийных планов индустриализации [Dohan 1969: 223–224].

Конечно, это был не первый экономический кризис за весь период НЭПа. Аналогичные кризисы «ножниц цен» имели место в 1923 и 1925 годах, и оба они были преодолены. Но на этот раз неожиданно ухудшился международный экономический и политический климат. Параллельно с ухудшением международной обстановки происходил процесс концентрации власти в руках Сталина – это оказывало давление на советское руководство. В апреле советское посольство в Пекине подверглось налету сил Чжан Цзолиня; в мае британская полиция произвела обыск в англо-советском торговом акционерном обществе «Аркос», а затем разорвала с Советским Союзом дипломатические и торговые отношения; в июне в Польше был убит советский посол; в сентябре – прекращены торговые переговоры с Францией. Всему этому предшествовали два года поставки Дзержинским панических разведданных и ожиданий военных действий против Страны Советов французско-британской антикоммунистической коалиции [Harris 2007: 315–321]. Эти события усилили чувство тревоги в рядах советского руководства. Даже Н. И. Бухарин изменил свое мнение и теперь призывал к увеличению инвестиций в тяжелую промышленность, и прежде всего – для повышения обороноспособности Советского Союза – в оборонную отрасль [Sontag 1974: 74–75]. Индустриализация и быстрый экономический рост стали рассматриваться как единственные средства, способные убедить британцев и французов в том, что война с Советским Союзом обойдется им слишком дорого [Harris 2007: 522–523][62]62
  Следует отметить, что существуют противоречащие друг другу интерпретации военной тревоги. Согласно первой интерпретации – туманной и бездоказательной, – последняя представляется в качестве циничной уловки Сталина, позволившей ему предпринять атаку на Троцкого [Stone 2000]; согласно второй версии – более убедительной, – существовала реальная паника, которая благоприятствовала направленным против сталинско-бухаринского руководства активным действиям левой оппозиции [Jacobson 1994: 216–232]. С полной уверенностью можно судить лишь о вызванном этой паникой вполне осязаемом ощущении опасности среди широких масс населения. См. [Голубев 2008]. В пользу предположения о существовании реальной паники можно привести отмеченный Д. Бранденбергером факт: паника вызвала существенную переоценку государственной идеологической пропаганды государства, адресатом которой был народ. См. [Бранденбергер 2017].


[Закрыть].

Тем не менее Сталин все еще надеялся привлечь деловые круги Европы и США к финансовым сделкам и выгодному экономическому обмену. В своем письме, адресованном Политбюро в декабре 1927 года, он написал:

Мы не проявим слабость, признав, что наше финансовое и экономическое положение плачевно и что нехватка ресурсов не позволяет нам установить экономическую и политическую диктатуру пролетариата самостоятельно. Для реализации программы мы должны использовать иностранную помощь [Reiman 1987: 128–133].

Но международное окружение отказывалось сотрудничать. В 1928 году уровень торговых отношений между СССР и Англией снизился до критически низкой отметки, и для поддержания платежного баланса советскому руководству вновь пришлось использовать драгоценные металлы и валютные резервы. В 1927–1928 годы на импорт было израсходовано золота на сумму 145 млн рублей, а также других драгоценных металлов – на 10 млн рублей; в одном только 1928 году советские валютные резервы сократились на 30 % [Lewis 1994: 204–205]. Тревогу большевистского руководства в разы усиливали сомнения иностранных банков по поводу кредитоспособности СССР. Между немецкими фирмами циркулировали записки, отговаривающие от увеличения кредитования советских партнеров. Неслучайно подобные сомнения возникли у Германии именно в то время, когда поток капитала из Соединенных Штатов в Веймарскую республику резко сократился, что вынудило Рейхсбанк ужесточить кредитную политику и положило конец стабильности, с трудом добытой благодаря плану Дауэса четыре года назад [Eichengreen 1992: 241–246]. Последствия не заставили себя долго ждать. Молодой комиссар внешней и внутренней торговли Микоян писал Сталину: «Это диктует необходимость сократить импортный план, приходится резать по живому месту. В предстоящем году будут большие ограничения темпа нашего развития со стороны импорта» [Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000, 3: 591].

В июле Микоян сообщил ЦК о положении дел во внешнеторговом секторе: «Мы имеем чрезвычайно напряженное положение, более напряженное, чем за два последних года»[63]63
  Микоян выступал на пленуме ЦК, проходившем 4-12 июля 1928 года [Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000, 2: 181–184].


[Закрыть]. Он объяснил это прежде всего провалом продажи зерна во время последней кампании и предсказывал подобный же провал в наступившем году. Проблема заключалась в экспорте: скромные успехи в деле вывоза несельскохозяйственной продукции (нефть) не могли полностью компенсировать катастрофу в сфере аграрного экспорта. Согласно Микояну, без него было бы невозможно восстановить экспорт до довоенного уровня, поэтому «внимание ко всем остальным статьям экспорта не снимает вопрос о хлебном экспорте». Он напомнил своим слушателям, что до войны зерновые составляли более половины от общего объема экспорта, а теперь «хлеб составляет такую ничтожную цифру, что и в расчет принимать нельзя» [Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000, 2: 186].

Советскую экономику определял мировой рынок. Большевистское руководство было поставлено перед суровым выбором, о котором весной 1928 года членам ЦК говорил Микоян. Для восстановления золотовалютных запасов любыми доступными средствами он предложил мобилизовать все государственные и партийные органы, привлечь все экспортные ресурсы. Но в тогдашних глобальных условиях подобные меры сулили лишь 10 % роста легкой промышленности. Сокольников, М. И. Фрумкин и А. Л. Шейнман предлагали иной курс – дальнейшее сокращение импорта и усиление мер жесткой экономии. Согласно Микояну, подобный курс не только гарантирует отсутствие роста в 1928/1929 году, но и нарушит промышленные и финансовые планы на остаток текущего года[64]64
  РГАСПИ. Ф. 84. Оп. 2. Д. 5. Л. 143–151.


[Закрыть]. Стимулирование экспорта и выполнение импортного плана позволили хотя бы поддерживать уровень промышленного производства. Однако и это было временным решением; будущий рост импорта, а следовательно, и будущее советской промышленности в конечном счете зависели от контроля над сельскохозяйственным производством и торговлей зерном[65]65
  Обмениваясь во время заседания репликами со Сталиным, Микоян отметил, что речь не обязательно идет о полном восстановлении довоенного уровня экспорта зерна. Даже 30–50 % объемов довоенного экспорта было бы достаточно для наращивания валютных резервов и решения проблемы импорта, которую Микоян назвал «главным узким местом нашей промышленности» [Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000, 2: 448].


[Закрыть].

Несмотря на то что приверженность экспорту сельскохозяйственной продукции не исчезала, крепла уверенность в ненадежности механизма внешней торговли. Аргументы левых имели мало смысла в 1925 году, когда дул попутный ветер и советское руководство ожидало значительного увеличения внешнеторгового оборота за счет расширения рынка зерна. И правые, и левые сходились в том, что широкомасштабное развитие тяжелой промышленности также обеспечит значительный рост легкой промышленности и механизацию деревни. Но в 1925 году подавляющее большинство правых вполне разумно полагало, что наиболее быстрым и гармоничным способом получения необходимых для этого ресурсов является импорт. Экономические тенденции того периода полностью подтверждали их подход и дискредитировали левую оппозицию. К 1928 году левые потерпели полное поражение, и Сталин, как известно, вступил во владение их политической платформой. Однако на тот момент расширение экспорта уже было немыслимо без радикального изменения во взаимоотношениях между государством и сельским населением. Если в 1925 году состояние мировой экономики укрепляло веру в позицию правых и вызывало обоснованный оптимизм, то к 1928 году эта позиция уже не казалась столь убедительной. Переход Сталина с правых на левые позиции не был маневром зловещего гения политической тактики, а скорее предвестием глобального политического и идеологического сдвига, который произойдет в условиях отсутствия сбалансированной экономики в странах, связанных оковами золотого стандарта.

Великая депрессия стартовала не с драматического обвала Нью-Йоркской фондовой биржи в октябре 1929 года. Ее началом можно назвать экономический спад в других значимых регионах мира. Еще в конце 1927 года его жертвами пали Австралия и Голландская Ост-Индия; в 1928 году кризис распространился на Бразилию и Германию; в первой половине 1929 года признаки рецессии наблюдались в Канаде и Польше. К октябрю 1929 года значительная часть Центральной Европы, Латинской Америки и Азии была охвачена экономическим кризисом [Eichengreen 1992: 222]. Это, в свою очередь, уменьшило поток капитала, идущего из Америки за границу, особенно в Старый Свет.

В результате Первой мировой войны статус мировой финансовой столицы перешел от Лондона к Нью-Йорку Послевоенное экономическое восстановление Европы финансировалось американским капиталом. Германия, в частности, полностью зависела от этого капитала. Только он позволял ей избегать дефолта и выплачивать репарации Англии и Франции, которые сами нуждались в немецких деньгах для возвращения кредитов, полученных от Соединенных Штатов в годы войны. Это закрепленное в плане Дауэса 1924 года перемещение капитала по образующему треугольник маршруту поддерживало хрупкую экономическую стабильность в Европе в течение четырех лет. После того как в более или менее восстановленной Европе уменьшилась норма прибыли, обеспечивавший такое восстановление американский капитал вернулся в Соединенные Штаты, где экономика и фондовый рынок процветали[66]66
  Наиболее четкое изложение истории создания и краха этого карточного домика можно найти в [Ахамед 2010].


[Закрыть]. Если в первой половине 1928 года объем кредитования иностранных контрагентов составлял в среднем 140 млн долларов в месяц, то на протяжении последующих 12 месяцев этот показатель понизился до 70 млн долларов, а во второй половине 1929 года уменьшился до 35 млн долларов [Frieden 2006: 174][67]67
  Если принять во внимание погашение долгов, чистый отток в размере 900 млн долларов в 1927–1928 годах замедлился в период с 1929 по 1931 год до всего лишь 86 млн долларов в год.


[Закрыть]. Уход капитала с европейских рынков вынуждал инвесторов обменивать на американские доллары местные валюты. Поскольку валюты были привязаны к золоту, подобные действия грозили опасным оттоком золота из Европы в США. Пытаясь сохранить золото и верность золотому стандарту, европейские правительства повысили процентные ставки и сократили свои расходы. В конечном счете для того, чтобы «охладить» перегретый фондовый рынок, который к осени 1929 года менее чем за два года вырос вдвое, процентные ставки были повышены и в Соединенных Штатах. За пределами Соединенных Штатов сочетание этих мер привело к углублению рецессии. Во всем мире нарастала дефляция; компании, уже имеющие задолженность, правительства и потребители, не имея возможности взять кредиты, снизили уровень своего потребления. Падение потребления приводило к тому, что предприятия разорялись, безработица росла, должники не могли выполнить свои финансовые обязательства, а банки становились банкротами. Все действия субъектов экономики лишь ухудшали ситуацию.

Многие проблемы, с которыми Советское государство столкнулось в годы первой пятилетки, необходимо рассматривать в более широком контексте мировой депрессии. К примеру, СССР был не единственной страной, страдающей от утечки золота. Страны, основной статьей экспорта которых было сырье, имея скромные валютные запасы, использовали золото (и это свидетельствовало о падении цен на сырьевые товары). СССР стал еще одной жертвой этого всеобщего процесса, от которого уже пострадали страны Южной Америки и Дальнего Востока. Страны – экспортеры пшеницы, такие как Австралия и Канада, израсходовали золото раньше, чем страны, экспортирующие другие товары. Аргентина начала терять валютные запасы во второй половине 1928 года. В этом же году советские валютные резервы сократились на 30 %. В Венгрии, которая являлась крупнейшим европейским экспортером пшеницы, происходило в 1929 году то же самое [Kindleberger 1973: 87–89]. Этому всеобщему процессу сопутствовала борьба за иностранную валюту; СССР вместе с другими производителями сырья, особенно странами Латинской Америки, наращивал экспорт. Призывы Микояна к Центральному комитету были лишь отголоском аналогичных призывов в правительственных кабинетах по всему миру. Однако главным результатом этой борьбы стало ускорение падения цен на сырьевые товары и обострение проблем сырьевых государств, связанных с поддержанием платежного баланса [Eichengreen 1992:222–223].

Дисбаланс между городом и деревней наблюдался в 1920-е годы не только в Советском Союзе. Часто упоминаемые кризисы НЭПа были локальным проявлением глобального феномена. НЭП, в основе которого лежала привязка к золотому стандарту, задумывался как средство получения выгод от всеобщего экономического роста – вместо этого в 1920-е годы большевики в полной мере испытали флуктуации мировой экономики. На протяжении этого десятилетия цены на сельскохозяйственную продукцию, в особенности зерновые, резко снижались. Снижение цен вылилось в СССР в кризисы 1923, 1925, 1927–1928 годов. Дефляционное давление было порождено быстрым восстановлением сельскохозяйственного производства в послевоенной Европе на фоне расширившегося производства в других регионах мира, которое было призвано восполнить недостающую продукцию в период европейских боевых действий [Kindleberger 1973: 72–74][68]68
  На протяжении 1925–1929 годов совокупная цена мировой сельскохозяйственной продукции снизились примерно на 30 %, а запасы выросли примерно на 75 %. В 1932 году совокупная цена составляла менее 25 % от показателя 1925 года.


[Закрыть]. В результате аграрное перепроизводство заставило фермеров всего мира страдать от невыгодных условий торгового обмена с промышленностью. Низкие цены и увеличившиеся запасы зерна стали характерными признаками как экономик Уругвая или Канады, так и Советского Союза.

Наконец, антикризисные меры советского руководства не являлись чем-то выбивающимся из общего ряда, по крайней мере в сфере международных отношений: проблемы страны носили структурный характер, а реакция ее лидеров была прагматичной, подобно реакции любого другого правительства, возглавляющего страну, обремененную задолженностью и экспортирующую сырьевые товары. Эта политика органично вытекала из идеологии золотого стандарта. Дефляция была единственным адекватным ответом на проблему несоответствия между национальными и мировыми ценами. Иными словами, истощение золотых резервов, которое испытывали экспортеры сырьевых товаров в конце 1920-х годов, можно было остановить только путем повышения процентных ставок, введения мер жесткой экономии. Эти меры привели бы к сокращению зарплат промышленных рабочих и доходов крестьян. Проведение советским или другим правительством подобной политики с неизбежностью вызвало бы социальное волнение[69]69
  Разбор советского примера, политических и социальных импликаций такой политики см. [Reiman 1987: 51–66].


[Закрыть].

Выходом из такого положения мог бы быть временный отказ от золотого стандарта. Допущение девальвации валюты позволило бы правительствам проводить политику ускоренного развития или, по крайней мере, удержать уровень заработной платы внутри страны, что уменьшило бы внутреннюю напряженность и увеличило бы конкурентоспособность. Рост экспорта облегчил бы правительствам обслуживание внешних долгов и таким образом обеспечил бы постоянный доступ к международным рынкам капитала [Eichengreen 1992:231–232]. Например, меры, предпринятые в ответ на кризис 1929 года правительством Австралии, совпадали со связанными с отказом от золотого стандарта мерами руководства Советского Союза в 1926 году[70]70
  Следующий пример взят из [Eichengreen 1992: 232–236].


[Закрыть]. В период с 1928 года по конец 1929 года цены на экспортные товары упали примерно на 25 %. Австралия вышла из этой ситуации благодаря валютным запасам, размещенным на счетах лондонских банков. Однако в итоге ей все же пришлось использовать для расчетов золото. В результате она потеряла пятую часть своих золотых резервов. Поддержание кредитоспособности принуждало к обслуживанию внешнего долга. Разумным решением в такой ситуации представлялось обесценивание валюты. Для предотвращения оттока твердой валюты австралийское правительство нормировало валютные резервы для импортеров, что привело к формированию черного рынка твердой валюты с более высокими, чем при официальном обмене, ценами. Оно продолжало вводить импортные пошлины и осуществляло изъятие золота у населения, а также предприняло попытку повысить эффективность использования иностранной валюты с помощью объединения резервов основных банков страны. Отсутствие формального контроля и процветающий черный рынок, на котором иностранная валюта могла быть куплена по более высокой цене, заставили банки капитулировать, и нормирование провалилось. Валюта Австралии отправилась в свободное падение и потеряла 30 % своей прежней стоимости. Однако все эти меры спасли номинальную заработную плату в стране от падения, соответствующего уровню падения цен.

Политические эффекты экономической нестабильности стали ощутимы во всем мире. В 1929 году лейбористские партии взяли на себя бразды правления в Австралии и Великобритании. Партии, менее привязанные идеологически к золотому стандарту, одерживали победу на протяжении всего этого периода. Примечательно то, что в Советском Союзе аналогичный процесс начался в 1926 году. Одновременно с прекращением конвертируемости рубля начался политический подъем Госплана, возглавляемого С. Г. Струмилиным, и Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрина), тогда как Народный комиссариат финансов Сокольникова, руководивший в 1924 году переходом Советского Союза к золотому стандарту, постепенно терял влияние[71]71
  Выражаю свою благодарность Слойну, который много лет назад поделился со мной этой мыслью.


[Закрыть]. Более того, хотя ввозные пошлины в советском контексте исчезли по причине монополии на внешнюю торговлю, советское руководство предвосхитило австралийскую кампанию по повышению эффективности импорта и пыталось – хотя часто безуспешно – нормировать выдачу импортных лицензий для промышленности. Оно всегда подталкивало экспорт.

Вопреки рекомендациям Сокольникова, советское правительство медленно перешло к политике стимулирования промышленности, связанной с эмиссией рубля; эта политика в полной мере развернется со второй половины 1927 года, периода, когда рост промышленности и капитальное строительство стали опираться на систему государственных займов. Именно тогда свободный курс рубля, который потерял по отношению к доллару от 10 до 15 % своей стоимости, но оставался в этом диапазоне с начала 1926 года, резко упал. В течение 1927 года он потерял от 30 до 40 % своей стоимости [Goland 1994: 1293]. Это привело к ситуации, когда привлечение правительством денежных средств населения требовало наличия репрессивного и идеологических аппаратов. Сохранение кредитоспособности на международном уровне стало чем-то вроде навязчивой идеи, особенно для Сталина, который демонстрировал полную готовность реализовать любую политику, необходимую для достижения этой цели, как в 1930-х годах, так и после Второй мировой войны, даже если это усугубило бы положение в голодные времена.