Текст книги "Травма рождения и ее значение для психоанализа"

С этой точки зрения мы можем выявить реальный субстрат «первичных фантазий», первичную реальность, которая лежит в их основе, и таким образом понять «психическую реальность», которую мы, вслед за Фрейдом, признаем за бессознательным как биологическую реальность. Мы можем пока отказаться от допущения о передаче по наследству психических содержаний, так как первичное психическое, собственно бессознательное, следует понимать как сохраняющееся неизменным в развивающемся Эго эмбриональное состояние⁶, которое психоанализ обобщил в метапсихологическом понятии бесполого «Ид». Все, что выходит за эти рамки, в особенности все сексуальное в узком смысле слова, принадлежит к предсознательному, как это и показывает сексуальная символика, употребляемая в остротах, фольклоре и в мифах; в действительности бессознательное состоит только лишь из либидинозного отношения эмбриона к материнской утробе.

Из этого определения бессознательного свободно объясняются все характеристики, которые, согласно последней работе Фрейда [69], свойственны собственно бессознательному ядру нашего Эго: прежде всего, это всегда неизменная в своей интенсивности и ничем не удовлетворимая тенденция желания, которую Фрейд осмыслил биологически как стремление либидо к восстановлению утраченного первичного состояния; затем «нарциссический» первичный характер этой ситуации, совершенное отсутствие половой дифференциации, вследствие чего Эго любому объекту изначально придает материнский характер; далее вневременность и дефицит всякого отрицания, которое «впервые вводится процессом вытеснения» [63,669], т. е. происходит из психического опыта травмы рождения; наконец, фундаментальные психические механизмы бессознательного: решающее для культурного развития стремление к проекции, которая призвана заместить утраченное состояние вовне, и столь загадочная наклонность к идентификации, которая нацелена на восстановление прежней идентичности с матерью.

К существенным и очень важным для понимания всего хода жизни характеристикам бессознательного принадлежит и совершенное отсутствие отрицание per se, представления о смерти, давно обнаруженное Фрейдом при исследовании инфантильной жизни. Ребенок и его психический репрезентант, бессознательное, знает о пережитом им опыте ситуации до рождения, исполненное удовольствия воспоминание о которой сохраняется в форме несокрушимой веры в бессмертие, в идеях о вечной жизни после смерти. Но и то, что представляется нам, с биологической точки зрения, стремлением к смерти, не может преследовать никакой иной цели, кроме повторного восстановления уже переживавшегося состояния перед рождением, а «навязчивость повторения»⁷ проистекает из неисполнимости этого стремления, которое вновь и вновь проявляется во всевозможных формах. Этот процесс мы, с биологической точки зрения, и называем словом «жизнь». Даже если вырванному из этого состояния травмой рождения «нормальному» индивиду удалось, при всех описанных трудностях детского развития, миновать невротических рецидивов и приспособиться к внешнему миру как к «лучшему из всех миров», т. е. как к заместителю матери, то оказывается, что тем временем бессознательное со стойким упорством следовало своим регрессивным путем, который против воли Эго все же ведет его обратно к изначальной цели. Этот процесс, который мы называем «старением», для достижения этой бессознательной цели должен, однако, сопровождаться систематическим разрушением всего тела, которое через болезни всякого рода, в конце концов, приводится старением к смерти⁸. В момент умирания тело вновь отделяется от заместителя матери, от «Госпожи Вселенной», чей фасад прекрасен и строен, но оборотная сторона все же безобразна и ужасающа⁹, и отделение от которой, по-видимому, все же дается бессознательному легко¹⁰, так как сводится всего лишь к отказу от суррогата (заместителя) ради обретения истинного блаженства, ради прорыва к собственному высшему счастью. Здесь коренится не только распространенное представление о смерти как избавлении, но и суть всех религиозных идей спасения. С другой стороны, пугающее представление смерти в образе скелета с косой, который насильственно «отрезает» индивида от жизни, можно свести к первичному страху, который человек в последний раз воспроизводит при последней травме, при последних вздохах смерти, и тем самым из высшего страха, из страха смерти, выхватывает еще лепту удовольствия от отрицания смерти посредством повторного переживания страха рождения. Насколько всерьез бессознательное воспринимает умирание как возврат в материнскую утробу свидетельствуют траурные ритуалы всех времен и народов; за нарушение вечного сна (отцом) везде предусмотрена кара как за величайшее преступление и гнуснейшее кощунство.

Согласно глубокомысленной догме отцов церкви, душа вселяется в эмбрион лишь на поздней стадии беременности, когда ребенок начинает воспринимать первые впечатления, а в смерти она покидает тело, чтобы приобщиться к бессмертной жизни. В этом отделении души от тела проявляется неутолимое желание восстановить бессмертие. Здесь мы опять наталкиваемся на изначальное, кажущееся фантастическим, но в действительности совершенно реальное содержание представления о душе, которое, как прекрасно показал Эрвин Роде («Психическое, культ души и вера в бессмертие у греков»), развилось из представления о смерти. Душу издревле представляют как совершенно реального и телесного двойника умершего (египетское Ка и его аналоги [110; 111, 387; 150]), который после смерти должен заменить его в совершенно реальной загробной жизни. Как из этой примитивной веры в душу развились религиозные представления о душе и философское понятие души, я в свое время попытался показать в другой связи [153, 166]. Психоаналитическое исследование, которое разоблачило все эти плоды воображения как бессознательные фантазийные желания, теперь опять обращается к реальному содержанию души, как оно проявляется во сне, во вновь и вновь воспроизводимом эмбриональном состоянии.

При рассмотрении этих грандиозных, постоянно возобновляемых попыток самыми различными путями замещающего удовлетворения восстановить утраченное первичное состояние и отрицать первичную травму, кажется возможным понять весь извилистый ход мировой истории с ее кажущейся произвольной сменой фаз, которая на самом деле обусловлена биологическими закономерностями. Видимо, им управляет тот же первичный механизм, представляющий собою достигшее грандиозных масштабов первичное вытеснение. Времена крайних внешних бедствий и лишений, которые слишком сильно напоминают бессознательному о первой беде в жизни индивида, о травме рождения, автоматически ведут к усилению регрессивных попыток, от которых приходится отказываться, и не только потому, что они никогда не приводят к достижению своей непосредственной цели, но скорее потому, что они подводят к ней слишком близко и наталкиваются на первичный страх, который, как херувим с мечом, охраняет врата Рая. Таким образом, против первичной тенденции к возвращению прошлого переживания высшего удовольствия действует не только первичное вытеснение как защита от связанного с ним повторения переживания величайшего неудовольствия, первичного страха, но одновременно и упорное противление самому источнику удовольствия, о котором не хотят вспоминать, так как он должен оставаться недосягаемым. В этом двойном барьере вытеснения, который сдерживает воспоминания о первичном удовольствии посредством страха рождения и забвения болезненной травмы рождения благодаря воспоминанию о предшествовавшем переживании удовольствия, т. е. в этой первичной амбивалентности психического, заключена загадка развития человечества, которая получила свое решение лишь на одном пути – на пути открытия психоанализом процесса вытеснения как такового.

Терапевтическое воздействие

Если мы еще раз окинем взором рассмотренную нами в конце предыдущей главы власть первичного вытеснения и все попытки преодолеть ее, сколь неутомимо, столь же тщетно вновь и вновь предпринимавшиеся человечеством на протяжении тысячелетий, то в первый момент, возможно, у нас возникнет желание присоединиться к пессимистическим выводам, к которым, кажется, повсеместно приводит это понимание, – к мыслям о безнадежности всякой психотерапии. Ибо какая же сила оказалась бы в состоянии склонить бессознательное к отказу от его исконнейшей природы, к прокладыванию иного направления, отличного от того, которое является врожденным в истинном смысле слова? В самом деле, кажется, что из сказанного невозможен никакой иной вывод, кроме того, что такой силы быть не может. С другой стороны, аналитический опыт показывает, что все-таки должно существовать нечто, что делает возможным освободить невротиков, над которыми власть бессознательного особенно велика, от его могущества в столь значительной степени, что они оказываются в состоянии жить, подобно обычным людям. Это, правда, самое большее, чего удается достичь, очень много и в то же время очень мало, в зависимости от того, с каких позиций рассматривать этот результат. Сегодня, по-видимому, только сам аналитик склонен расценивать его с первой точки зрения, в то время как пациент достаточно часто занимает вторую. Хотя это противоречие, кажется, не нуждается пока в дальнейшем обосновании, но оно заслуживает того, чтобы исследовать его психологическую мотивировку.

Речь не идет о случаях, когда аналитик субъективно полагает, что сделал не только то, что в его силах, но и вообще все возможное, а реальных успехов так и не было достигнуто; напротив, я имею в виду те случаи, когда пациент, фактически освобожденный от своих страданий, вновь обретший способность к работе и наслаждению, все-таки проявляет недовольство. Однако из-за этого мы, разумеется, ни на миг не должны отказываться от нашей задачи и колебаться. Ибо кто сказал нам, что все другие люди, которые вовсе не проходили анализа, у которых, может быть, и не было нужды в нем, более довольны и счастливы? Мы должны помнить высказывание Фрейда о том, что излеченный невротик достаточно часто демонстрирует впоследствии лишь обыкновенное страдание там, где раньше он демонстрировал «невротическое»! Даже в случае физически тяжело больного врач едва ли может удовлетворить его притязания на абсолютное выздоровление, не говоря уже о невротике, который и болен-то как раз избытком притязаний, причем именно тех притязаний либидо, которые, по данным психоанализа, вообще никогда не могут быть удовлетворены по своей природе. Стало быть, новейшее знание о причинах невроза может подтолкнуть нас к отказу от всяких попыток его излечения, вместо того чтобы дать нам в руки также и средство к их устранению. Не есть ли это полный нигилизм в психотерапии и, более того, отречение от исследования и духа науки как такового, который фактически состоит в практическом применении сократовского положения: «Знание – сила»?

Сегодня психоанализ действительно поколебал веру в этот предрассудок, переданный нам его античным предшественником как итог его мудрости. Психоанализ шаг за шагом вынуждает нас сбросить с себя интеллектуальное высокомерие и придавать все меньшую роль власти нашего сознания над биологическими элементарными силами бессознательного. Я полагаю, что теперь мы должны пойти дальше по тому же пути в области самой психоаналитической терапии, после того как мы приобрели достаточно знаний, чтобы – вопреки Сократу – понять, что все, что мы знаем, – это то, что наши знания не имеют терапевтической ценности, если мы не можем эффективно их применять. Сам Фрейд с самого начала предостерегал от того, чтобы собственное знание и понимание принимать за знание и понимание больного [65,436], когда проводил четкое различие между психоанализом как методом исследования и как терапией. Пока мы знали о бессознательном еще слишком мало, часто естественном образом на передний план с неизбежностью выходило исследование, если уже имеющихся знаний было недостаточно для достижения терапевтического эффекта. Однако богатый опыт последних лет убедил нас, что терапевтические возможности не расширяются соответственно умножению наших знаний в той степени, в какой мы ожидали, и что даже простое терапевтическое вмешательство может тормозиться избытком знания и понимания¹. С другой стороны, опыт уже давно показал, что сообщение нашего знания пациенту и даже интеллектуальное принятие им этого знания ничего не меняет в его симптомах. Анализ вынужден был придать большее терапевтическое значение аффективному принятию, которое, в конечном счете, оказывается эквивалентным отреагированию аффекта и становится возможным лишь после устранения бессознательных сопротивлений. На место возвращения в воспоминания сознания, восходящего еще к гипнотическому методу, вскоре пришло его воспроизведение в позитивном и негативном переносе, сопровождающееся реальной репродукцией аффекта².

Впоследствии оказалось, что этого совершенно не следует избегать, напротив, достаточно часто необходимо прямо провоцировать, когда пациент использует воспоминание как защиту от повторения, т. е. в его биологической функции. Ференци, как известно, первым настоятельно указал на необходимость «активной» терапии [36] и попытался затем в обстоятельном изложении оправдать и обосновать эту рекомендацию, предупреждая ошибочное ее понимание³. Он обоснованно подчеркивает, что активное воздействие, порицаемое как нововведение, издавна негласно практикуется в психоанализе, и я не могу добавить к этому никакого нового аргумента, кроме, самое большее, того, что всякая терапия по своей природе «активна», т. е. так или иначе ставит своей целью направленное влияние, которое призвано вызвать изменения. Превозносимая же в психоанализе «пассивность» является добродетелью исследователя, которое дает ему возможность открыть нечто новое, чего он еще не знал или посредством своего знания выявил. Как врачу нет необходимости обращаться к истории медицины и учебникам для постановки пациенту правильного диагноза, так и аналитику-практику вовсе не обязательно вместе со своим пациентом, шаг за шагом следуя психоаналитическому исследованию, так сказать исторически, исследовать развитие его душевной жизни. Он должен правильно усвоить сумму всех наработанных до сих пор знаний и затем практически приложить их сообразно требованиям случая. То, что он при этом должен действовать «активно», является само собой разумеющимся, если только он хочет достичь сколько-либо заметного терапевтического эффекта. Его вмешательство не менее активно, чем вмешательство хирурга, и имеет своей целью умелое высвобождение первичного либидо из его фиксации посредством снятия или ослабления первичного вытеснения, чтобы таким образом освободить пациента от его невротической фиксации. В конечном итоге оно сводится к повторению травмы рождения при вспоможении опытной акушерки. Я намеренно не говорю «врача», ибо мне важно подчеркнуть в данном случае, прежде всего, чисто человеческий и практический моменты.

Если мы задержимся на момент на этой заново зафиксированной терапевтической цели, то с удовлетворением заметим первый проблеск надежды во мраке терапевтического пессимизма, к которому мы, как казалось, пришли. Мы обнаружим, что делали собственно нечто иное, как то же самое, что пациент и без того уже пытался осуществить на протяжении всей своей жизни, только с недостаточным успехом, а именно преодолеть травму рождения в смысле культурного приспособления. Согласно нашему пониманию, новорожденный индивидуум немедленно вернулся бы в только что утраченное состояние, т. е. попросту умер, если бы природа не применила к нему первое «терапевтическое» вмешательство и не поставила бы стремлению вернуться обратно барьер в форме страха.

С этого момента собственно всякая дальнейшая деятельность индивидуума на протяжении жизни имеет «терапевтический» характер, продолжительное время поддерживая «оставленного» пациента в этом мире вопреки возвратным тенденциям, хотя, разумеется, и не навсегда. Мы не можем не указать в этой связи на высокую «катарсическую» ценность, которой явственно обладают действия, кажущиеся менее всего полезными, т. е. служащие выражению бессознательных тенденций: от детской игры [84] до игры взрослых, которая в трагедии обретает свое наивысшее катарсическое выражение. Ведь, как смог показать Фрейд, в случае психозов то же самое происходит в искаженной форме, и мы должны воспринимать их, скорее, как попытку излечения, которая, точно так же, как и аналитическая попытка, демонстрирует регрессивные тенденции. Этого же направления движения должен придерживаться и анализ, чтобы вообще получить возможность оказывать на них влияние. Только анализ в состоянии постоянно обеспечивать пациенту ровно столько удовольствия, чтобы не поставить под угрозу окончательный отказ от злоупотребления либидо. При этом анализ описанным выше способом замещает ему утраченный первичный объект, мать, суррогатом, от которого он тем скорее сможет отказаться, чем отчетливее сознает, что это лишь суррогат. Высокая ценность, которой, несмотря на это, обладает для него этот суррогат и которая проявляется в феномене переноса, заключается в его реальности, т. е. в том, что аналитик не только позволяет пациенту на некоторое время фиксировать на себе его либидо, но и прямо провоцирует это посредством терапевтических условий и процедур. Таким образом, невротическая интроверсия парализуется аналитической ситуацией, и тем лекарством, к которому прибегает психоанализ, является человек, который, подобно шаману с его магическими приемами, прямо апеллирует к бессознательному пациента⁴. Если кто-либо захочет называть это суггестией, то против этого нечего возразить, кроме того, что при этом психологически понятный отныне процесс заменяется бессодержательным искусственным термином [66, 395].

Не только аналитическая, но и всякая терапия, в том числе и медикаментозная, в конечном счете, действует «суггестивно» в том же самом смысле, поскольку она адресуется к бессознательному пациента. Это проявляется уже в выборе врача и в личностном отношении к нему, которое, как правило, основывается на переносе [32] и таким образом придает осуществляемым им терапевтическим мероприятиям необходимое подкрепление со стороны бессознательного. Однако мы в состоянии объяснить механизм этого бессознательного действия переноса на основе обширного аналитического опыта.

Мы знаем, что в жизни ребенка «доктор» играет совершенно определенную, четко фиксированную роль, которая однозначно проявляется в известной игре в доктора: он репрезентирует бессознательный идеал ребенка, поскольку, кажется, доподлинно знает, откуда берутся дети и что вообще происходит внутри тела. Прослушивает ли он или выстукивает, проверяет ли выделения или оперирует, он всегда при этом затрагивает первичную травму. Психоаналитическая ситуация, в которой этот «перенос» вынужденно становится осознанным, показывает нам с полной ясностью, в какой степени бессознательное даже самого взрослого пациента в течение всей его жизни остается фиксированным на «игре в доктора», которая непосредственно связана с первичной травмой. Попросту говоря, каждый больной явно ведет себя как испуганный ребенок в темной комнате: как известно, одного лишь появления врача со словами утешения достаточно для того, чтобы в значительной мере успокоить его. Хотя сегодня большинство врачей не хотят этого признавать – а многие и вовсе не могут, так как в бессознательном сами еще в значительной степени «играют в доктора» – поскольку опасаются нанести тем самым ущерб своей научной репутации, тем не менее, они имеют возможность поучиться у тех немногих аналитически грамотных медиков и специализированных врачей, которым серьезное признание и практическое применение этого факта принесло немало неожиданных преимуществ. Анализ, который привел, однако, не только к признанию этого факта, но и к просвещению пациента в этом вопросе, по всей видимости, доказывает, что этот эффект не только не вреден, но и является единственной возможностью придать терапевтическому результату долговременный характер. Так как отстранение от аналитика, которое является существенным моментом аналитической работы, осуществляется под знаком репродукции травмы рождения, то больной одновременно со своим врачом теряет и свой недуг, или, даже лучше сказать, должен отказаться от своего врача, чтобы вместе с ним оставить и свои страдания.

Понимание этого параллельного процесса остро ставит вопрос о динамике излечения, о его механизме и технике, которую надлежит при этом использовать. Эти проблемы поддаются изучению только на основе детального анализа конкретного материала, который я вскоре намерен опубликовать⁵. Здесь я хотел бы высказать лишь несколько замечаний относительно роли бессознательного, с одной стороны, и часто неправильно понимаемого сознательного знания, с другой стороны.

Здесь мы должны быть особенно осторожными, чтобы не впасть в справедливо раскритикованный Ницше «сократизм» – сам Сократ в конце концов избежал этой опасности лишь ценой огромных усилий. Все мы до сих пор тяготеем к «теоретизированию» и склонны полагать, будто знание уже само по себе есть добродетель. Однако психоанализ прямо доказал, что это совершенно неверно. Познание есть нечто совершенно отличное от лечебного фактора.

Глубинное бессознательное так же мало может изменяться по своей сущности, как и другие жизненно важные органы человека; единственным, чего мы можем достичь в психоанализе, является изменение установки Эго по отношению к нему. Это, однако, само по себе очень много и даже, как показывает история развития человечества, практически все, что требуется. Ибо психическое здоровье и успешность человека зависят от отношения его Эго к бессознательному, к Ид⁶. У нормального дееспособного человека различные тормозящие Эго-инстанции, которые соответствуют сократическому «демониону», в состоянии держать бессознательное в узде посредством критического осуждения и эмоционального отвержения (совесть и чувство вины). При неврозах истерического типа для того, чтобы сдержать бессознательное, которое увлекает происходящее из него Эго по пути регрессии, вновь и вновь мобилизуется более сильное средство, а именно страх первичной травмы; при неврозах навязчивого типа тот же самый эффект достигается в результате гипертрофирования Эго-инстанции; тогда как при психозах мы видим ужасающие последствия того, что Ид оказывается слишком сильным, а Эго слишком слабым⁷. Сфера терапевтического воздействия анализа охватывает, таким образом, все те случаи, в которых речь идет о том, чтобы так отрегулировать отношение Эго к Ид, чтобы посредством адекватного распределение либидо добиться их гармоничного сосуществования, которое мы называем нормальной дееспособностью. Эта область охватывает не только все невротические нарушения и начальные стадии психозов⁸, но и все, что можно было бы назвать психическим «вторичным аффектом»: сексуальные конфликты и до известной степени аномалии характера, т. е. не только грубые нарушения отношений между Эго и Ид, но и ряд более тонких функциональных нарушений внутри этих отношений.

Принимая во внимание значение травмы рождения, можно было бы разработать новое учение о характерах и типах, которое имело бы перед предыдущими попытками этого рода⁹ то преимущество, что позволило бы глубже понять индивидуальные детерминанты и возможности влияния на них. Интровертированному и экстравертированному типам невроза (названия по Юнгу) соответствуют аналогичные типы характера, которые можно вывести из первичной травмы или же из реакции на нее. Слабым, чувствительным детям, среди которых часто встречаются рожденные преждевременно, рождение которых протекало легко, присущ, вероятно, интровертивныи характер, тогда как полностью выношенные и потому в большинстве своем сильные дети часто относятся к противоположному типу. Это объясняется тем, что у первых, вследствие относительно более слабой травмы рождения, первичный страх не так силен, и регрессивное стремление встречает меньшее сопротивление; если эти люди становятся невротиками, им свойственен обычно интровертированный депрессивный характер. Вторые направляют остро переживаемый первичный страх вовне, и в случае невроза они будут менее склонны к репродукции первичной ситуации, чем к воспроизведению самой травмы рождения, на которую наталкивает их возвратное стремление.

Итак, теперь, когда мы уже начали думать, что пришли к первой травме, являющейся причиной возникновения неврозов, мы должны проявить осторожность, чтобы не впасть в то заблуждение, которого, по меткому наблюдению Фрейда, психоанализу с самого начала и неоднократно впоследствии своевременно удавалось избежать благодаря прогрессу в исследовании и познании. Так же, как ранние «травмы», которые считаются основой невротических симптомов, оказались общечеловеческим нормальным переживанием, как еще одно аналитически открытое ядро неврозов, эдипов комплекс, было признано типичной нормальной установкой ребенка и культурного человека, так и получившая теперь аналитическое понимание травма, травма рождения, является наиболее универсальным человеческим переживанием вообще, предопределяющим, как мы показали выше, ход развития индивидуума, как равно и человечества. Очевидно, не случайно, раз за разом, стоит лишь нам подумать, что мы нашли ключ к пониманию неврозов, этот ключ оказывается инструментом, более пригодным для того, чтобы открывать неизвестные до сих пор аспекты психологии нормального человека. Этим объясняется также и то, что главная заслуга Фрейда состоит собственно в понимании нормальных психологических феноменов (сновидение, остроумие, обыденная жизнь, сексуальная теория) и создании первой общей психологии, которая, правда, в своей основе имеет патологический материл, полученный посредством психоаналитического метода и техники.

Также и мы склонны рассматривать наши размышления о значении травмы рождения для психоанализа лишь как дополнение к фрейдовскому зданию психологии нормы, в лучшем случае как его опорный столб, при этом мы, разумеется, полагаем, что внесли существенный вклад в учение о неврозах и расширили терапевтические возможности психоанализа.

Мы, однако, хотим до конца прояснить для себя, в какой степени нам это удалось, ибо от этого зависит постановка дальнейших проблем. Мы полагаем, что мы смогли рассмотреть все формы и симптомы неврозов как средства выражения регрессии от ступени сексуального приспособления к пренатальному первичному состоянию или ситуации рождения, которую необходимо преодолеть. Значимость этого исследовательского результата для медицинского понимания и терапевтического вмешательства ни в коем случае нельзя недооценивать, сколь бы неудовлетворительным он ни казался, с точки зрения теории неврозов, в связи с тем, что специфическое в каждом случае симптомообразование он сводит к чему-то столь общему, как травма рождения, хотя внутри самой этой травмы и остается достаточно – и даже можно было бы, пожалуй, сказать, слишком много – места как для наследственных влияний зародышевой плазмы, так и для возможных индивидуальных особенностей акта рождения. Но все же наше понимание призвано заменить теорию различных точек фиксации, определяющих форму невроза, одной-единственной точкой фиксации – актом рождения, который может сопровождаться различными травматическими повреждениями. С нашей точки зрения, существует только одно место фиксации, а именно материнское тело, и все симптомы в конечной точке анализа можно отнести к этой первичной фиксации, которая дана нам через психобиологический факт нашего бессознательного. Мы, таким образом, полагаем, что в травме рождения открыли первичную травму, и мы вовсе не нуждаемся в том, чтобы в каждом отдельном случае пытаться проследить «патогенный травматизм» путем продолжительного аналитического исследования – нам достаточно определить специфическую форму репродукции травмы рождения и продемонстрировать ее взрослому Это пациента как инфантильную фиксацию. При этом действующий в травме рождения утешительный механизм (наиболее известный из сновидения экзамена: «В тот раз все прошло гладко!») представляет собой целебный фактор, который не следует недооценивать, дающий основания для решительного терапевтического оптимизма.

Итак, хотя наше новое знание о существе и характере бессознательного (Оно) дает нам значительное практическое преимущество, мы должны признать, что сначала нам следует разработать соответствующую теорию неврозов. Пока мы лишь увидели в неврозах, во всем их многообразии, воспроизведение травмы рождения и реакцию на нее, которая, однако, наряду с этим закладывает основы нормального культурного приспособления и обусловливает также и все высшие достижения человека. Здесь мы возвращаемся к давнему положению Фрейда о том, что психоневрозы, собственно, не являются заболеваниями в строго медицинском смысле слова¹⁰, а представляют собой задержку процесса сексуальной адаптации человека; они, как и успешная адаптация, представляют собой попытки преодоления травмы рождения, хотя и потерпевшие крах. В культурном приспособлении, со всеми его нормальными и высокоценными достижениями, мы видим в большей или меньшей степени удавшиеся попытки преодоления травмы рождения, самой удачной из которых мы должны считать психоанализ – и не только в его терапевтическом приложении.

Так, в конце концов, проблема неврозов редуцируется, по-видимому, к проблеме формы. Ибо, как мы видим, в биологическом приспособлении к внематочной ситуации, в нормальном приспособлении культурного человека, равно как и в его компенсаторных сверхдостижениях в искусстве (в широчайшем смысле слова) разыгрывается в сходных формах попытка преодоления травмы рождения; правда, с тем единственным существенным различием, что культурный человек, и еще в большей степени «художник», могут объективно репродуцировать эту ситуацию в многообразных формах, строго детерминированных первичной травмой, тогда как невротик вынужден вновь и вновь одним и тем же способом воспроизводить ее на собственном теле¹¹. В этом навязчивом «воспроизведении одного и того же» на собственном теле заключена, вероятно, суть большинства патологических процессов. Таким образом, невротик вновь и вновь отбрасывается назад к реальной травме рождения, тогда как нормальный и превышающий норму индивиды, так сказать, выбрасывают ее вперед и проецируют вовне, т. е. могут ее объективировать.