Текст книги "Травма рождения и ее значение для психоанализа"

Философский мистицизм, таким образом, является прямым продолжением религиозного мистицизма, полного погружения в собственный внутренний мир. Бога, которого они разыскивают сейчас внутри себя, они лишь именуют «познанием», в то время как цель их остается прежней – мистическое единение со вселенной. То, что это мистическое переживание имеет яркую сексуальную окраску, а единение с божеством воспринимается и ощущается как половое соединение (познавание = совокупление)¹⁰, указывает лишь на либидозную первооснову этого стремления, на возврат в первосостояние: «Так же, как находящийся в объятиях любимой женщины не сознает того, что есть внешнее и что есть внутреннее, так же и дух, который находится в объятиях перво-Я, не сознает, что есть внешнее, а что – внутреннее», – сказано в Упанишадах. И Плотин говорит о мистическом экстазе: «Больше нет никакого разделяющего пространства, это уже не двое, а оба есть одно, их невозможно отделить друг от друга. Это соединение копирует здесь, в этом мире, слияние возлюбленных, которые хотят стать друг с другом единым целым»¹¹. Как показывает уже индийское tat twam asi (это есть ты сам), речь идет при этом о снятии границ между Я и не-Я; в случае молитвы таким образом достигается единение с богом (ср. стихотворную строку Мехтхилда: «Я есть в тебе, и ты есть во мне» (цит. по Хайлеру [82], «Молитва»). И исламский мистик восклицает в блаженном экстазе: «Я и Ты уже неразделимы, я есть не я, ты есть не ты, и есть ты не я; я есть одновременно я и ты, ты есть одновременно ты и я. Я в замешательстве, ты ли есть я, или я есть ты» [82].

Как мы видим, неоплатоникам и их преемникам удалось в значительной мере реализовать поэтически сформулированное их учителем в доктрине об Эросе стремление к единению со своим первоначалом, разумеется, ценой утраты философской глубины. Реакцией на это является более поздняя философия, которая, подобно греческой философии, взяла за отправную точку понимание человека как части природы и посредством отвлеченного мышления пыталась отрицать и аннулировать его отделение от нее. На более высокой ступени психического развития этот процесс начался с открытия Я как чего-то отличного от не-Я у Декарта, чтобы, в конце концов, прийти к кульминации в системе Канта с ее расширением Я, в то время как гипертрофические системы Я, такие как у Фихте, представляют собой противоположность мифологической проекции Я в окружающий мир.

Но и Канту удалось обнаружить и теоретически осмыслить лишь априорность представлений о пространстве и времени как врожденных категориях, отсылающих непосредственно к пренатальному состоянию; в то же время он в значительной степени реализовал трансцендентные тенденции своего бессознательного, с одной стороны, путем грандиозной компенсации – познания космических закономерностей, с другой стороны, за счет своей патологической нелюдимости. «Вещь-в-себе», которую он рассматривал исключительно в трансцендентном смысле, т. е. считал непознаваемой, конечно же, при этом ускользала от него. Последующее развитие философской мысли показывает, что эта «вещь-в-себе» вновь оказывается идентична таинственной, столь интенсивно вытесняемой первооснове нашего бытия – материнскому лону; в дальнейшем это понятие получило философское определение через «Волю» Шопенгауэра, который тем самым высвободил «вещь-в-себе» из ее трансцендентальных оков, вновь очеловечил ее и перенес во внутренний план, где Ницше предложил рассматривать как эгоистическую волю к власти, в то время как психоанализ на открытом им новом пути «самопознания» с психологических позиций интерпретировал ее как бессознательное действие первичного либидо.

Знаменитое «Познай себя», к которому лишь психоанализ впервые отнесся действительно всерьез, возвращает нас к Сократу, который сделал этот призыв Аполлона Дельфийского основой своего учения. Мы до сих пор еще не говорили об этом непосредственном предшественнике Платона, без которого немыслим, в том числе и с психологической точки зрения, и сам Платон, и все его последователи. Ибо перед образом сознательно и бесстрашно идущего на смерть Сократа пал ниц его любимец и ученик Платон, как говорит Ницше, «со всей пылкой преданностью его мечтательной души» посвятивший свою жизнь сохранению и защите наследия своего учителя. Однако учение Сократа раскрывает лишь конкретный субстрат первичной травмы, на который его ученик Платон и преемник Платона Аристотель отреагировали столь далеко идущим образом. С появлением Сократа, который резко выделяется из ряда философов, живших до и после него, в греческом мышлении происходит тот решительный поворот к внутреннему миру, который затем получает свое философское оформление у Платона и который уже на первый взгляд характеризуется тем, что Сократ, как сообщает Ксенофан в своих «Меморабилиях», недвусмысленно отклонял размышления о возникновении мира и схожих вопросах как бесполезные.

Чтобы в полной мере оценить значение Сократа, в котором Ницше видит «поворотный пункт и венец так называемой мировой истории», мы должны вновь обратиться к Ницше и тому глубокому психоанализу, который он проводит в отношении этого главного своего оппонента в «Рождении трагедии». «"Только по инстинкту" – этими словами мы затрагиваем самые сердцевину и средоточие сократической тенденции. Ими сократизм произносит приговор как искусству, так и этике своего времени… Лишь с этой стороны полагал Сократ необходимым исправить существование: он, исключительный, с выражением презрения и превосходства, как предтеча совершенно иного рода культуры, искусства и морали, вступает в мир… Вот где источник тех огромных сомнений, которые охватывают нас каждый раз, как мы созерцаем образ Сократа, и всё снова и снова побуждают нас понять смысл и цель этого загадочнейшего явления древности. Кто этот человек, дерзающий в одиночку отрицать греческую сущность?..»

«Ключ к природе Сократа дает нам то удивительное явление, которое известно под именем „демон Сократа“. В тех исключительных положениях, когда его чудовищный ум приходил в колебание, он находил себе твердую опору в божественном голосе внутри себя. Этот голос всегда только отговаривал. Инстинктивная мудрость показывалась в этой совершенно ненормальной натуре только для того, чтобы по временам проявлять свое противодействие сознательному познаванию. Между тем, как у всех продуктивных людей, именно инстинкт и представляет творчески утвердительную силу, а сознание обычно критикует и отклоняет, – у Сократа инстинкт становится критиком, а сознание творцом – воистину чудовищность per defectum![27]27
  От ущербности (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть]»

Впоследствии, почти 20 лет спустя, Ницше добавляет к этому диагнозу анализ Сократа-человека¹², в котором со своей неумолимостью не только не останавливается перед чересчур человеческим, но прямо-таки наседает: «Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он. Но безобразие, являющееся само по себе возражением, служит у греков почти опровержением. Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstrum in fronte, monstrum in animo…. Ha decadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфетация логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как „демония Сократа“…

«Когда упомянутый физиогномист открыл Сократу, кто он такой, назвав его вертепом всех дурных похотей, великий насмешник проронил еще одно слово, дающее ключ к нему. Это правда, – сказал он, – но я стал господином над всеми». Как сделался Сократ господином над собой? – Его случай был в сущности лишь крайним случаем, лишь самым бросающимся в глаза из того, что тогда начинало делаться всеобщим бедствием: что никто уже не был господином над собою, что инстинкты обратились друг против друга. Он очаровывал, как этот крайний случай, – его возбуждающее ужас безобразие говорило о нем каждому глазу: он очаровывал, само собою разумеется, еще сильнее как ответ, как решение, как кажущееся врачевание этого случая».

Разум = добродетели = счастье – это значит: просто надо подражать Сократу и возжечь против темных вожделений неугасимый свет – свет разума. Надо быть благоразумным, ясным, светлым во что бы то ни стало: каждая уступка инстинктам, бессознательному ведет вниз…»

В Сократе Ницше усматривает, следовательно, «тип теоретизирующей личности», который с непоколебимым оптимизмом верит в то, «что мышление, по путеводной нити причинности, достигнет самых далеких глубин бытия, и что оно в состоянии не только познавать бытие, но даже и исправлять его». Сократ, как известно, не оставил после себя письменных трудов, а удовольствовался тем, что одними лишь речами воздействовал на своих учеников и последователей. Благодаря этой технике с ее целью самопознания, представлению о том, что понимание ведет к добродетели, и не в последнюю очередь за счет его терапевтического действия, Сократа вполне можно рассматривать как предтечу аналитической техники, которая в Платоне нашла своего достойного теоретика. Это сопоставление получит глубокое обоснование, если мы вспомним, что сам Сократ сравнивал свою диалектическую терапию мышления с акушерской практикой, в подражание своей матери, которая была повивальной бабкой. Этот характерный эпизод, равно как и предание о его злой супруге Ксантиппе, является свидетельством того, что в его случае, очевидно по чисто индивидуальным причинам, имела место крайне резкая реакция на первичную травму, которая, по-видимому, и сделала его тем «дегенеративным типом», который описан у Ницше. Биологическое следствие из этого – его безобразность, рахитизм, слуховые галлюцинации и вся необузданность его влечений, как это описывает Ницше, – сразу же стало бы понятным из этого предположения. Но вместе с тем стала бы понятной и его психическая реакция на это, которая, очевидно, вынуждала его стремиться к разрыву сверхсильной фиксации на матери посредством известной идентификации с нею и предаваться гомосексуальной любви, в которой он мог вновь и вновь возобновлять утраченные отношения мать-дитя. Наконец, ему удалось преодолеть травму рождения также еще и в третьем аспекте, а именно победить страх смерти. Как совершенно правильно заметил Ницше, Сократ сам хотел своей смерти, поскольку за преступление такого характера обыкновенным наказанием было изгнание. Он хотел смерти, и он мог ее хотеть: «…и он явится нам как первый, который, руководясь указанным инстинктом науки, сумел не только жить, но – что гораздо более важно – и умереть; оттого-то образ умирающего Сократа как человека, знанием и доводами освободившегося от страха смерти, есть щит с гербом на вратах науки, напоминающий каждому о ее назначении, а именно – делать нам понятным существование и тем его оправдывать».

Таким образом, Сократ – хотя и с помощью различных, отчасти невротических форм компенсаторного удовлетворения и ценой чаши с ядом – первым смог преодолеть интеллектуальными средствами травму рождения, став, таким образом, непосредственным предтечей психоанализа.

Психоаналитическое познание

Из аналитической ситуации и ее представленности в бессознательном мы обнаружили фундаментальное значение травмы рождения, ее вытеснения и возвращения вытесненного в невротической репродукции, в символическом приспособлении, в героической компенсации, в этическом реактивном образовании, в эстетической идеализации и философской спекуляции. Кратко рассмотрев существенные культурные достижения и процесс развития культуры мы, как нам кажется, показали, что не только все социально ценные и даже сверхценные творения человека, но и само человеческое становление берет начало в специфической реакции на травму рождения. Раскрытие этого факта посредством психоаналитического метода становится возможным благодаря наиболее полному на сегодняшний день снятию первичного вытеснения посредством преодоления первичного сопротивления, страха.

Развитие самого психоаналитического познания дает поучительный пример силы этого первичного сопротивления и огромной работы Фрейда, которая была необходима для того, чтобы помочь его преодолеть. Как постоянно подчеркивал Фрейд, первооткрывателем психоанализа был не он сам, а венский врач д-р Йозеф Брейер, который в 1881 г. лечил упомянутый в начале случай истерии и которому пациентка подала идею «talking cure», символически выражаясь «chimney sweeping». Когда Фрейд в дружеском кругу говорил о роли Брейера в психоанализе, он демонстрировал, как и в своей очень личной работе «К истории психоаналитического движения» [53], глубокое человеческое понимание ситуации: он указывает, что Брейер в конце концов спрятался от следствий из своего открытия, словно смущенный неблагоприятным исходом, ибо он не хотел признавать сексуальный аспект, мужественное признание которого самим Фрейдом и помогло ему много позднее понять реакцию своего учителя. Возникший впоследствии раскол среди приверженцев психоанализа привел к созданию новых теоретических построений, основанных не на наблюдении, а на противоречии, которое сам Фрейд охарактеризовал в той же работе как «регрессивные движения, уводящие прочь от психоанализа». Он на собственном опыте достаточно хорошо понял, что люди менее всего расположены к тому, чтобы принимать психоаналитическую истину, и он все чаще говаривал, когда тот или иной из его учеников отказывался следовать за ним далее, что не всякому дано беспрерывно вести исследование в темных глубинах бессознательного и лишь время от времени видеть дневной свет. Не знаю, что восхищает в большей степени: мужество первооткрывателя или стойкость, с которой Фрейд упорно защищал свои открытия перед лицом сопротивления всего мира, а в особенности тех его коллег, которые когда-то были близки ему, но, как Брейер, пугались этих открытий и обращались в бегство в самих различных направлениях, которые давали им надежду уйти от этих открытий, нарушающих сон мира. Какие бы пути они ни избирали, Фрейд с достойной восхищения объективностью определял в этих воззрениях искажение и отрицание истины, когда оно еще лишь смутно предчувствовалось, и выводил их из сферы своей работы как уже собственно не «психоаналитические».

Таким образом, история психоаналитического движения, в том числе и утрирование и иногда непонимание его идей последователями, оставшимися верными своему учителю, которые часто на свой манер чересчур буквально интерпретировали его учение, дает такую же картину колебаний, как и развитие всякого духовного движения, которое в некий решающий момент приблизилось к пониманию истины. Этим решающим моментом фактически оказалось открытие Брейера, из которого, конечно, лишь Фрейд был в состоянии сделать последовательные практические и теоретические выводы. Если мы сейчас вновь проследуем непосредственно от брейеровского открытия, то сможем показать, насколько последователен был сам Фрейд во всех своих взглядах, а также и то, насколько последовательно излагаемая здесь точка зрения дополняет как брейеровское открытие, так и фрейдовскую концепцию в различных ее аспектах.

Исходным пунктом для Брейера был «фундаментальный факт, что симптомы истерических больных связаны с впечатляющими, но забытыми сценами из их жизни (сновидения), а основанная на этом факте терапия позволяет им вспомнить и репродуцировать эти переживания в гипнозе (катарсис). Из этого теоретически следует, что эти симптомы соответствуют ненормальному использованию неразряженных возбуждений (конверсия)». Если в эту фрейдовскую формулировку [56] первоначального брейеровского открытия мы добавим открытую посредством фрейдовского метода, т. е. собственно психоанализа, первичную травму рождения, которая в курсе лечения воспроизводится и разрешается, мы свяжем таким образом психофизиологический исходный пункт анализа, проблему «конверсии» (Фрейд), с психофизическим же фактором травмы рождения. Между ними лежит психология бессознательного, заслуга создания которой принадлежит Фрейду, т. е. первая психология, которая вообще имеет право так называться, ибо психология сознания, вышедшая из философской спекуляции, постепенно все дальше и дальше отодвигается в сферу медицины (физиология чувств, неврология, анатомия мозга). Теперь мы лучше понимаем, как возникли первые разногласия между «физиологическим» пониманием Брейера, «гипноидной теорией» и чисто психологическим пониманием Фрейда, «учением о защите», которое привело в дальнейшем к открытию вытеснения и далее к исследованию вытесненного (предсознательное-бессознательное) и, наконец, вытесняющих сил Эго (и их производных: совести, чувства вины, идеального образования и т. д.).

Не только с историко-научной, но также и с человеческой точки зрения интересно то, что отделение Фрейда от Брейера произошло в пограничной психофизической области «конверсии». И хотя название ей дал Фрейд, сам факт, по словам Фрейда, «открылся одновременно и вместе» обоим исследователям [56, 209]. С этого момента, как и должно было быть на почве разрыва, отделения ученика от учителя, это открытие остается табуированным, ибо проблема конверсии не только до сих пор осталась нерешенной, но и едва ли хотя бы один из учеников когда-нибудь отважился заняться ею¹. Когда мы теперь, в результате последовательного использования фрейдовского метода, вновь вплотную приближаемся к этой первичной проблеме анализа, мы осознанно принимаем на себя ответственность за попытку ее решения, но полагаем, что это покушение достаточно оправдано уже доказанной общей значимостью нашей точки зрения.

В ходе нашего изложения мы неоднократно уклонялись от ответа на вопрос о том, почему распознанное нами в качестве первичной тенденции либидо стремление к возвращению в исполненную удовольствия первичную ситуацию материнской утробы, которое мы должны рассматривать как выражение наивысшей возможности удовлетворения вообще, оказывается столь неизбежно связанным с первичным страхом, который обнаруживается в страшном сновидении, невротическом симптоме, а также во всех психических следствиях и производных этих образований. Чтобы понять это, мы должны иметь в виду, что исполненное удовольствия первичное состояние прерывается, вопреки желанию, актом рождения – а по всей вероятности, даже уже незадолго до него в результате перемещений и сжатия (движение плода в утробе матери), и всю свою дальнейшую жизнь человек проводит в попытках возместить себе утрату этого рая на описанных чрезвычайно сложных обходных путях либидо, ибо в действительности этот рай более недостижим.

Представляется, что аффект первичного страха при рождении, который остается действенным на протяжении всей жизни, вплоть момента смерти, повторного отделения от внешнего мира, ставшего с течением времени второй матерью, что этот аффект с самого началаявляется не только выражением физиологического ущерба, нанесенного новорожденному (удушье-теснота-страх), но и приобретает в тот же самый момент «психический» эмоциональный характер вследствие превращения ситуации, исполненной чрезвычайного удовольствия, в ситуацию, исполненную крайнего неудовольствия. Это ощущение страха является, таким образом, первым содержанием восприятия, так сказать, первым психическим актом, который воздвигает первую преграду на пути уже действующей мощной тенденции к восстановлению только что утраченной ситуации удовольствия, преграду, в которой мы узнаем первичное вытеснение. Конверсия, нормальные проявления которой Фрейд усматривал в так называемом телесном выражении эмоций, оказывается, таким образом, идентична возникновению психического из телесной иннервации, т. е. с сознательного впечатления пережитого первичного страха. Если бы этот страх был чисто физиологическим, то его, вероятно, рано или поздно можно было бы полностью преодолеть; однако он закрепляется психически, с тем чтобы стать препятствием на пути возвратного стремления либидо, которое впоследствии, во всех последующих состояниях, где развивается страх, разбивается об этот пограничный вал первичного вытеснения. Это означает, что психически зафиксированное переживание первичного страха стирает воспоминание о предшествовавшем ему состоянии удовольствия, препятствуя тем самым возвратному стремлению, которое сделало бы нас нежизнеспособными, подобно «отчаянному» самоубийце, который в своем возвратном движении оказывается способен пересечь эту границу страха. Представляется, что человек вовсе не перенес бы бесполезного отделения от первичного объекта и был бы вообще не способен к замещающему приспособлению к реальности, если бы это выраженное возвратное стремление не сдерживалось угрозой повторения первичного страха. Как только человек приближается к этой границе – во сне (сновидение) или в бодрствующем состоянии (бессознательная фантазия) – возникает страх, и это объясняет как бессознательное удовольствие, так и сознательное неудовольствие от всех невротических симптомов. Единственную реальную возможность для частичного восстановления первичного удовольствия предоставляет сексуальный контакт – частичное чисто телесное возвращение в материнскую утробу. Этого частичного удовлетворения, с которым связано ощущение наивысшего удовольствия, достаточно, однако, не для всех индивидуумов. Иначе говоря, вследствие более сильного воздействия травмы рождения, обусловленного зародышевой плазмой, и более сильного первичного вытеснения (реакции), являющегося результатом более сильной травмы, для некоторых людей эта частичная телесная связь с объектом восстанавливает ощущение удовольствия лишь более или менее неудовлетворительным образом. Их бессознательное стремится к тому, чтобы воспроизвести полное возвращение, будь то посредством восстановления предельной телесной идентичности матери и ребенка с сексуальным партнером (мастурбация, гомосексуальность²) или защиты по механизму идентификации в невротическом симптоме, вместо того чтобы достигать этого путем осуществления полового акта и сотворения нового живого существа, с которым они могли бы себя идентифицировать. Здесь, между прочим, заложено фундаментальное различие в психическом развитии мужчины и женщины: если последняя в состоянии наиболее полно приблизиться к первичному удовольствию посредством совершенно реального воспроизведения первичной ситуации, т. е. беременности и акта рождения, то мужчина, обреченный в этом отношении на бессознательную идентификацию, должен замещать это воспроизведение путем идентификации с «матерью» и создания культурных и художественных произведений. Это объясняет сравнительно малую роль женщины в культурном развитии, и из которой затем вторично следует ее социальная недооценка, в то время как совокупное здание культуры выстроено по существу мужчиной исключительно в результате либидинозной переоценки материнского первичного объекта и его устранения через вытеснение³. Так, мы могли бы сказать, что нормальное социальное приспособление соответствует прогрессивному переносу первичного либидо на отцовское, творческое начало, тогда как патологическое, выходящее за рамки нормы развитие основано на чересчур сильной фиксации на матери или, напротив, на защитной реакции против нее. Промежуточное положение между этими полюсами занимает сексуальное удовлетворение, которое включает и желание иметь детей, и допускает почти практически полное обратное превращение первичного страха в первичное либидо; поэтому всевозможные нарушения внутри сложного сексуального механизма приводят к возникновению страха, который при прямых нарушениях сексуальной функции («актуальный невроз», по Фрейду) высвобождается непосредственно, а при психически укорененных психоневрозах, напротив, связывается с защитной структурой симптома и отводится репродуктивным путем в разного рода приступах.

Травма рождения и предшествующее ей внутриутробное состояние наконец-то позволяют нам пролить свет на вызвавшую столько споров проблему границ психофизического, мы понимаем отсюда не только страх, этот первичный симптом человека, но также конверсию и совокупную жизнь аффектов и влечений, коренящуюся в психофизическом. Влечение есть фактически не что иное, как непосредственная реакция на психически укорененный первичный страх, так сказать, модифицированный страхом инстинкт, при котором Эго в своем возрастном порыве вновь и вновь подталкивается этим страхом вперед и вместо того, чтобы искать рай в прошлом, ищет его в мире, оформленном по подобию матери, а поскольку это не удается, обращается к грандиозным компенсациям религии, искусства и философии.

Решить эту чрезвычайно сложную задачу приспособления путем создания идеальных ценностей в реальности удается лишь одному типу человека, которого духовная история преподносит в качестве героя, а мы определили бы скорее как «художника» в широчайшем смысле этого слова [141], поскольку мы имеем дело с творением идеальных ценностей, фантазийной надстройки, которая создается из остатков первичного либидо, не удовлетворенного реальным творением. Обычный человек рождается в мир, где уже представлены первичные символы, и находит в нем возможности удовлетворения, соответствующие усредненной степени вытеснения, уже в виде готовых форм, которые ему достаточно повторно воспринять и использовать сообразно своему индивидуальному первичному опыту («символика»).

Здесь уместно вывести одно из важнейших теоретических следствий из этого понимания, которое представляется совершенно прямым продолжением того направления исследований, которое проложено Фрейдом. С самого начала специфика аналитической точки зрения состояла в том, что наследственные и филогенетические влияния до поры до времени не учитывались, так как они, с одной стороны, по большей части неуловимы, а с другой стороны, имеет место их переоценка, которую психоанализ скорригировал тем, что сделал доступным исследованию огромный и в высшей степени значимый отрезок индивидуального развития, а именно ранее детство, и показал его роль в качестве детерминирующего фактора первого ранга. Но так как оформление аналитической техники дало нам возможность в ходе нашей работы прослеживать ход инфантильного развития все дальше назад, до пренатальной стадии включительно, то оказалось – в особенности при углубленном исследовании символики сновидения – что мы можем обходиться без филогенетического аспекта интересующей нас психической сферы, или, точнее, можем ограничить его основным биогенетическим законом, по Геккелю. Не только вся символика, но и все связанные нею проблемы проясняются гораздо проще и удовлетворительнее, чем это имело место при преждевременном внесении филогенетического аспекта в анализ Юнгом, который, придя из психиатрии и привлекши мифологию в качестве сравнительного объекта, отказался от единственно реального и содержательного опытного познания на основе анализа невроза, который позволил бы ему выйти за пределы чистого описания и завязанной на него спекуляции. Фрейд сразу же признал непродуктивность этой попытки объяснить феномены индивидуальной психологии посредством привлечения неинтерпретируемого материала из этнической психологии и выбрал единственно правильный путь, по которому мы сейчас продолжаем следовать и можем полностью отодвинуть в сторону филогенетический аспект.

После того как мы уже свели первичную фантазию кастрации и эдиповой ситуации к травме рождения (отделению) и соответственно к предваряющей ее исполненной удовольствия стадии (единства с матерью), нам нетрудно, в полном соответствии с наблюдениями Фрейда, свести включающую в себя обе эти составляющие типичную ситуации подглядывания за родительским коитусом к ее реальному субстрату, к пренатальной ситуации. Уже во втором издании «Толкования сновидений» (1909) Фрейд сообщает о типичных сновидениях, «в основе которых лежат фантазии о внутриматочной жизни, о пребывании в материнской утробе и об акте рождения» [50,198], и приводит в качестве примера сновидение одного молодого мужчины, «который в фантазии использует внутриматочную ситуацию для подглядывания за коитусом между родителями». Это, а также описанное там же сновидение о рождения одной пациентки, которая должна была отделиться от аналитика, являются, как показал Фрейд, аналитическими лечебными сновидениями, с констатации регулярного появления которых началось наше исследование. В ситуации излечения они, вероятно, выполняют функцию «фантазий», в которых осуществляется фактическое воспроизведение акта рождения на подлинном, «припомненном» материале. К этой проблеме Фрейд вновь вернулся много лет спустя, после того как так называемая «фантазия материнской утробы», вопреки насмешкам всех критиков, давно уже получила признание в психоанализе, в своей классической работе «История одного инфантильного невроза» [63], и упорно защищал так и оставшуюся неуловимой реальность «первосцены» не только от попыток прежних приверженцев переистолковать ее, но и в такой же степени от своих собственных научных сомнений. Взяв в качестве отправной точки аналитические фантазии повторного рождения пациента, жалующегося, «что мир для него покрыт пеленой», которые можно было свести к его рождению в «рубашке», Фрейд приходит к истолкованию, что пациент хочет вернуться в материнскую утробу [63, 693], чтобы вместе с матерью быть оплодотворенным отцом и родить ему ребенка. Первую часть этого желания, как мы можем показать на бесспорном материале, следует понимать вполне реально биологически, а вторая часть показывает всю меру психического искажения и переработки, которую это первоначальное желание претерпело в результате специфических переживаний ребенка в его детстве. Сам Фрейд в сноске [63, 695] характеризует вопрос о возможности ретроспективного воспоминания как «самый деликатный во всем психоаналитическом учении» и приходит к заключению, что «нельзя не согласиться с мнением, что у ребенка при этом [при переживании этой сцены] проявляется влияние своего рода трудноопределимого знания, чем-то похожего на подготовку к пониманию. В чем оно может состоять, об этом у него нет никакого представления, у нас имеется только великолепная аналогия с глубоким инстинктивным знанием у животных» [63, 716]. Тот факт, что в сновидениях, относящихся к началу анализа (которые вообще соответствуют общему типу сновидений данного индивида), совершенно не подвергшихся влиянию, наряду с фантазией о ситуации подглядывания, основанной на слухах или же увиденном, можно достоверно распознать чисто биологические элементы (такие как положение членов тела, специфические боли рождения и т. д.), которые могут быть неизвестны даже матери, но которые связаны с телесными симптомами невроза, дает нам возможность определить реальный субстрат «фантазии подглядывания»⁴. Для этого нам нужно только проследить уже описанный нами путь «символического» приспособления к реальности – от родительской спальни, в которую чаще всего переносится эта сцена, к реальному первичному образу, к материнской утробе. На этом пути становится без дальнейших пояснений понятна, собственно, суть «первичной фантазии», ибо для ее понимания не имеет значения, переживается ли эта сцена в реальности или нет, так как даже наблюдаемый коитус не мог бы оказывать травматического действия, если бы он не напоминал о первичной травме, о первом нарушении блаженного покоя отцом. Таким образом, более поздний детский эдипов комплекс оказывается прямым следствием, т. е. продуктом психосексуальной переработки внутриматочной эдиповой ситуации, которая становится «ядерным комплексом невроза», так как это отцовское вмешательство хотя и не является первой «травмой», но все же заслуживает названия ее непосредственного предшественника⁵.