Текст книги "Куратор"

Задний двор посольства заканчивался конюшней. Подойдя к воротам, солдат пнул носком сапога задвижку, и створки распахнулись. Когда солдат перешагивал порог, длинный сверток на плече сдвинулся, и на брусчатку выпал ботинок.

Полуголый солдат появился из конюшни без своей ноши. Он пошел к черному ходу посольства, но остановился и метнул взгляд на окна музея. Широкая улыбка, в которой недоставало зубов, разверзлась в гуще черной бороды. Он отдал Ди честь.

Ди мысленно приказала своей руке подняться, и маленькая кисть помахала в ответ.

Сосед кивнул, опустил руку и снова скрылся в посольстве. Спустя мгновенье из темного дома во двор вылетел цилиндр, подскочил на брусчатке и перевернулся. Дверь звучно захлопнулась.

Δ

В хижине Ди поставила выключенную лампу на стол и прилегла рядом со своим лейтенантом. Едва она закрыла глаза, как сразу увидела высоченного соседа, который с улыбкой отдавал ей честь, и на макушке у него сидел цилиндр с повязанным вокруг тульи шарфом. Ди мгновенно открыла глаза и стала слушать дыхание Роберта, дожидаясь, когда снова взойдет солнце.

Δ

Когда рассветные лучи подсветили пылинки в воздухе и выбелили назначенную стенкой простыню, Ди встала и подошла к окну взглянуть на двор посольства.

Цилиндр еще лежал на земле. Язык красного шарфа, обвязанного вокруг тульи, вытянулся на плитках. У ворот конюшни, куда мрак прятался от света нового дня, вилась и танцевала мошкара.

Подошел ее лейтенант и остановился рядом. Зевнув, он пожелал ей доброго утра.

– Доброе, – отозвалась Ди. – Что ты знаешь о человеке, живущем по соседству?

– О капитане Энтони? Ничего, кроме того, что, по его словам, он занимается вопросами безопасности у Кроссли – проводит собеседования, как он выразился. А почему ты спрашиваешь?

– Из любопытства, – ответила Ди. – Капитаны выше лейтенантов по рангу?

– Боюсь, что выше, – сказал Роберт и обратился к сборщику фруктов, оказавшемуся ближе всех: – Надеюсь, ты возьмешь себе на заметку, друг мой: как только рядом появляется мужчина с более высоким статусом, женская любовь сразу остывает.

Ди не пожелала продолжать этот разговор. Ей хотелось стереть все из памяти и, что еще важнее, чтобы об всем забыл и Роберт. Эту дверь следовало запереть на засов и выкрасить под цвет стены.

Ди вошла в его объятья и поцеловала в шею.

– Так-то лучше. Как спалось? – спросил Роберт.

– Нормально, – ответила Ди.

Слушай

В Ювенильном пансионе учителя и учительницы говорили детям слушать, но Ди быстро усвоила, что на самом деле от детей требовалось помалкивать.

Холера, забрав Амброуза, забрала и их родителей, и когда выяснилось, что инвестиции отца пошли прахом, его троюродная сестра из Канады, выразившая желание взять опеку над Ди, передумала. Дом, мебель и даже пианино-миньон, которое Ди получила на день рожденья, были проданы за долги.

– Если бы не мой муж, Ди, я бы тебя взяла, но муж сказал «нет». Ты ведь знаешь, что я бы тебя взяла? Знаешь? – снова и снова спрашивала нянька, ведя Ди в Ювенильный пансион. Дважды по дороге им пришлось остановиться, и нянька убегала за угол стошнить.

Ди заверила, что все понимает, и даже поглаживала няньку по мягкой спине, не признавшись, что ей известно: нянька – вдова.

Нянька привела Ди в пансион № 8, иронически прозванный Гэммон-кортс[7]7
  Ветчинный дворик (англ.).


[Закрыть], ибо ни одна часть свиньи отродясь не подавалась к обеду юным воспитуемым.

– Ты будешь слушать, – сказала начальница пансиона, – и научишься полезным ремеслам.

– Да, мэм, – сказала Ди. Начальница отвесила ей оплеуху и гаркнула, что она еще не договорила.

Δ

– Ну, что слышно? – спросил член городского совета, прибывший с инспекцией.

Все двадцать воспитуемых, все мальчики и девочки пансиона № 8, выстроились перед ним в мастерской. Инспектор поднял золотые часы на цепочке и покачал ими в воздухе.

– Секунды тикают, сэр! – выпалила самая старательная девочка. Член совета назвал ее тупой грязной лгуньей, потому что у этих превосходных швейцарских часов абсолютно бесшумный ход и стоят они дороже, чем ее никчемная жизнь, после чего они с нынешним начальником разразились оглушительным хохотом.

После начальник долго макал старательную девочку в ванну с грязной водой, приговаривая:

– Посмотрим, сможешь ли ты как следует отмыть свои уши!

Δ

– Я ясно выразилась? – спросила как-то раз преподавательница шитья.

Кто-то громко выпустил воздух, отчего кто-то другой хихикнул. Учительница взвизгнула от ярости, подбежала к мальчишке, сидевшему за рабочим столом ближе всех и не издавшему ни звука, и воткнула ему в плечо иглу от швейной машинки.

Δ

Все уроки сильно походили друг на друга и бесконечно повторялись в течение семи лет, в течение которых Ди выживала в Ювенильном пансионе. В пятнадцать лет она выехала, получив свою первую работу уборщицы в Национальном университете. Это тоже был ценный урок, и смысл его звучал как «не существуй».

Идеальная горничная, в представлении Ди, соткана из воздуха и легкими мановениями ветерка орудует швабрами и щетками, пока весь мир спит. Идеальная горничная – существо мистическое.

Тихая и маленькая не значит невидимка, но порой это почти одно и то же.

Δ

В торцах длинного помещения, где стояли койки для девочек, имелись окна. Иногда по ночам, после вечернего обхода начальника или начальницы, девочки молча собирались у одного из окон посмотреть на кошку на булыжной мостовой.

Там всегда сидела минимум одна кошка (как правило, их было больше). Луна любовно освещала их гибкие тела, подсвечивая полосы и пятна, и наполняла глаза серебром. Другие девочки шептались, как им хочется ту или эту кошку, совсем как Ди, когда ее родители и Амброуз были живы, а она сама была маленькой. Но чем больше Ди наблюдала за кошками – как они подкрадываются к добыче, припадая к земле, как без усилий взмывают с земли на высоту подоконника, как светятся в темноте их глаза, – тем меньше ей хотелось себе кошку.

Ди хотелось самой стать кошкой, ходить, куда захочется, и наносить раны острыми когтями.

Δ

В первую ночь в музее Ди сидела на кровати в хижине золотоискателя, закрыв глаза, и прислушивалась.

Кусок мела, которым вели по деревянному полу, вздрагивал на стыках половиц: ш-ш-ш-к, ш-ш-ш-к, ш-ш-ш-к.

Нянька стояла на улице, всхлипывая по своей Ди. Ди была ее дитём, и она совершила ужасную ошибку, отдав девочку.

Самый молодой начальник пансиона, с потрескавшимися губами и дергавшим шею нервным тиком, бродил между койками, бормоча что-то о вшах:

– Приносят ли вшей грязные дети, или же вши приносят грязных детей? Ха-ха, ха-ха, ха-ха…

Сынок члена правительства велел ей поднести ему плевательницу – «А вот тебе подарочек, красотка», после чего отхаркнул зеленоватый комок мокроты и выплюнул в оловянную миску.

В университетской библиотеке тихо гудели лампы, когда Ди смотрела в глаза Роберту, а он смотрел в глаза ей.

Ди выдохнула, и выдох расширился в просторную кипучую тишину музея с его залами и стенами, с его экспозициями и витринами, с его лавками и прочим инвентарем, с его мужчинами и женщинами, сделанными из воска. Все это принадлежало ей – имущество и, что еще важнее, огромные пустые галереи.

Она вспоминала, как брат увел ее за угол и заставил мальчишек исчезнуть и назвал это магией. Это не было волшебством; магия заключалась в том, что рядом с братом Ди чувствовала себя особенной, хотя была совсем малявкой и к тому же девчонкой, раздражавшей своих родителей.

– Амброуз? – Ди слушала, как растет имя ее брата, заполняя галерею пятого этажа, упираясь в потолок и стены. – Ты меня слышишь?

Она прислушивалась к эху собственных слов, пока они не исчезли.

– Смотри, что я сделала!

Ди ждала. Слышал ли он? Видел ли? («Да, я вижу тебя. Твое… лицо».)

– Почему? – закричал кто-то в бывшем посольстве. – Почему?

Спрашивавший не унимался, повторяя свой вопрос снова и снова, и Ди слушала это бесконечно долго, пока крики не прекратились, но если ее сосед, капитан Энтони, что-то и ответил, это осталось за пределами слуха.

События, которые привели к свержению правительства Короны
Часть III

Целый день они кружили по Лису с его облезлыми, пыльными, загаженными улицами и переулками, с его зловонными трущобами и грозившими обвалиться домами-душегубками. Группу вел активист благотворительного движения; кроме Джонаса Моузи присутствовали лидер университетских протестов и несколько студентов. Предводитель нелегального союза портовых грузчиков все поглядывал на университетского барчука Лайонела, предвкушая, как тот подожмет хвост и сбежит к себе в кампус.

В одной обшарпанной комнате с покосившимися стенами они увидели одиннадцать истощенных детей, на что Моузи и бровью не повел. Одна из девочек деловито объяснила, что несколько дней назад их было двенадцать, да вот Бетси свернулась комочком и померла. Им показали место Бетси на полу, а какой-то мальчонка добавил, что оно несчастливое: «На этом месте всегда умирают».

В тесной каморке они беседовали с женщиной, проживавшей с мужем и сыном, ослепшими от бракованного лекарства, которого оказалась целая партия. Моузи не в первый раз слышал о подобных трагедиях. Слепой, сидевший спиной к стене, повернул хмурое лицо в сторону говоривших.

– Что, интересно вам, да? – спросил он.

Его сын, прижавшись к плечу отца, обводил пальцем щель в полу, глядя в пустоту невидящими глазами с расширенными зрачками.

Вслед за сморщенной хозяйкой бордингауза (полпенни в неделю) группа поднялась на скрипучую, замусоренную перьями крышу, чтобы осмотреть голубятню: старухе очень хотелось продемонстрировать свой метод сворачивания голов. Резкий поворот шеи – и птица испускала струйку белого помета, вяло обвисая в руке. Это слегка покоробило даже Моузи (а голубя так вообще прикончило). Старуха тут же ощипала и разделала тушку на покрытой пятнами крови доске, пока остальные птицы хлопали крыльями и кричали в своих клетках, сколоченных из всякого хлама.

Однако позорного бегства Лайонела Моузи так и не дождался.

Лайонел держал в руке надушенный шелковый носовой платок с монограммой (стоивший, по мнению докера, больше всего наличного гардероба любого из тех, кого они посетили) и прижимал его к носу всякий раз, как они выходили из очередной каморки, но тщедушный юнец дошел до финиша вместе с остальными, ни разу не заныв. Если он и был потрясен нищетой, то держался достойно, признал про себя Моузи.

Затем визитеров повели смотреть на огромный отстойник, над которым просела почва и увлекла за собой полдома; из выгребной ямы не смогли выбраться две лошади и человек по имени Валль. Вот тут Лайонел отошел на несколько ярдов, и его стошнило, но и с другими студентами приключилась та же беда. Моузи и сам еле сдержал подступившую к горлу желчь от смрадных испарений, стоявших над поверхностью гигантской багрово-серой лужи.

Напоследок они посетили Пойнт – южную оконечность города, где океанский воздух почти побеждал вонь гари и испражнений. Моузи хорошо знал это место – на Пойнте сохранилась самая древняя кумирня в городе. Среди травинок, пробивавшихся из засыпанной галькой почвы, стояли каменные и деревянные идолы разного возраста и сходства с персонажами легенды: иные почти утратили очертания человеческих фигур, не говоря уже о кошачьих. У подножия тотемов лежали приношения – цветы, рыбьи скелеты и кусочки рыбы. Несколько стареньких верующих молились, припав к земле. Чтобы задобрить свою мать, Моузи молился в Пойнте бесчисленное множество раз, но после ее смерти не был здесь ни разу.

Как почти везде в Лисе, здесь жили бродячие кошки. Эти вездесущие твари грелись на камнях, возлежали возле идолов или сидели в усыпанной гравием траве, ожидая, пока просители закончат молиться и можно будет съесть жертвенную рыбу. Они были по-своему величавы, эти бродячие коты с рваными ушами, шрамами на мордах и жесткой косматой шерстью. Некоторые нетерпеливо помахивали хвостами, но в основном кошки выжидали, сузив глаза и застыв в царственной неподвижности.

И снова Лайонел удивил Моузи. Тот ожидал, что университетский студентик сморщит нос при виде нищих стариков, молящих кошек об улыбке. Но Лайонел, увидев, что одному из просителей трудно подняться с колен, подошел и помог ему встать.

– Как вы, сэр? – спросил Лайонел у бедняка, чья ветхая, выгоревшая на солнце шляпа была лучшим предметом его жалкого гардероба. Из багрового пористого носа вытекали два темно-желтых поршня соплей.

– Я в порядке, сэр, спасибо. Вы знаете, если мы будем заботиться об этих тварях, они в свою очередь позаботятся о нас! Да-да, это правда. Помните историю о девочке, которая заблудилась в пустыне?

– Нет, – ответил Лайонел. – О чем там говорится?

Влажное, нездоровое лицо старика осветилось радостью.

– Одна девочка вышла в темноту поглядеть, как там устроено в темноте, и не смогла найти дорогу домой. Она блуждала много часов и дней, изнемогая от жажды, и в конце концов упала на песок, думая, что умрет. Но тут появился – кто бы вы думали? – черный кот потрясающей красоты, с шелковистой черной шубкой. Девочка заглянула ему в глаза, а кот заглянул в глаза девочке, и ей стало понятно: если она поднимется и подойдет к сухому дереву в царапинах, о которое черный кот точил когти, и направится в ту сторону, то найдет и воду, и дорогу домой.

– И она нашла? – поторопил Лайонел.

– О да, сэр!

Мать Моузи рассказывала ему чуть иначе: девочку бросили в темницу за преступления злого короля, а кошка поскребла по полу там, где под половицами был спрятан ключ, но общая идея примерно совпадала. Мать научила Моузи всем своим сказкам, начиная с самой любимой, о том, как дьявол, устав от своих проделок, заснул, и его мудрость выбралась наружу, приняв вид кошки, и наделила смекалкой признательных мужчин и женщин для их преуспеяния. Родители Моузи перебрались в этот город из своей родной страны еще до его рождения; его отец был одним из иностранных рекрутов Великой армии, соблазнившихся обещанными военными трофеями. Когда папаша скончался от пневмонии в разгар первой Оттоманской кампании Гилдерслива, не оставив ни пенсии, ни добычи, мать Моузи, беременная им, забросила веру предков и всей душой предалась местному культу. Выгода от этой перемены оказалась сомнительной: ее ребенок выжил, но сама она умерла, когда Моузи было десять лет. Внутри у нее все сгнило, поэтому она улыбалась сыну и одновременно скрежетала зубами от боли. Так уж повелось в Лисе среди верующих и неверующих: смерть от болезни, когда приходится делить комнату с двенадцатью соседями, или голодная смерть, когда ты покалечился на работе и не можешь больше работать, или смерть от пожара, когда нищие так уставали просить на улицах, что засыпали, уронив свечку на кучу лохмотьев, или смерть от иностранной пули, потому что Гилдерслив погнал тебя в наступление, а теперь добавилась еще и смерть от чертовой прогнившей почвы, когда ты стоишь на земле, и вдруг она разверзается под тобой без предупреждения. Если и существовала какая-нибудь монструозная волшебная кошка, которая присматривала за верующими, она явно отличалась поганой пунктуальностью, неизменно выжидая со своей помощью до тех пор, пока верующий не помирал какой-нибудь жуткой смертью.

– А когда мы умрем, то, если мы жили достойно и были добры к меньшим братьям, – старик показал на кошек, лениво бродивших по каменистой площадке, – нас примет Большая кошка, Великая мать. Она придет и подхватит нас за шиворот, как своих котят.

– Правда? – серьезно переспросил Лайонел.

– Истинная правда. – Верующий расплылся в беззубой улыбке, показав черные десны, и похлопал себя по грязной шее сзади. – Это не больно, клянусь. Она знает, как брать за шкирку. Она отнесет нас туда, где мягко, тепло, где всегда течет молоко, и станет всегда защищать нас.

– Буду ждать этого с нетерпением, сэр, – сказал Лайонел:

– Как и я! – отозвался старик и пожелал университетскому студентику, чтобы ему улыбнулась кошка.

Моузи машинально повторил принятую формулу, раздраженно пробубнив ее себе под нос.

Лайонел пожал старику руку и подал ему свой дорогой носовой платок:

– Возьмите, добрый человек. Оставьте себе.

Моузи почувствовал себя виноватым. Он купил у торговки рыбью голову и положил на один из алтарей. Отступив в сторону, он смотрел, как пара пестрых кошек потрусили к приношению, припали к земле, выставив лопатки, и принялись за дармовой обед. Разрывая рыбью голову, они с клацаньем грызли кости, стукаясь мохнатыми лбами. Докер попытался найти слова, но чувство вины уже притупила обида, и единственное, что он смог выдавить, так это «Будьте благословенны, друзья!».

Колючий ветер с залива бросил крошечные крупинки соли Моузи в лицо. Одна из кошек вальяжно отошла, неся в зубах дрожащий рыбий глаз.

Обернувшись, Моузи увидел, что Лайонел за ним наблюдает. Университетский студентик кивнул. Моузи его проигнорировал.

Хотя Лайонел Вудсток не оправдал ожиданий Моузи в смысле слабости натуры, общаться с молодым патрицием грузчику совсем не хотелось. Вскоре они покинули Пойнт, торопясь на встречу с другими заговорщиками.

Δ

Ночь пала на город, когда группа ехала в элитный район Метрополитен, где предполагалась крупнейшая встреча разных партий бунтовщиков: старших докеров, работников трамвайного депо, фабричных мастеров и горстки студентов, помогавших Лайонелу распространять его памфлеты в городе. Моузи соображал, что туристы и праздные театралы подумают о странном шествии мужчин в мазаных рабочих куртках и гладколицых университетских студентиков, жадно сосавших свои сигареты. Зрелище было комичное, если не брать во внимание – достаточно одного любопытного констебля, чтобы всех закатали в каталажку.

Они свернули в переулок возле отеля «Лир». Моузи никогда не захаживал ни в «Лир», ни в какую-либо другую из трех лучших городских гостиниц: он вообще ни в один отель отродясь заходил – в Лисе были исключительно бордингаузы. Однако грязь в переулке прямо-таки доставила ему удовольствие: вонь от мусора богатых не отличалась от смрада помоек ниже Южнилы.

Грузчик и студенты проникли в «Лир» через люк для доставки провизии, откуда был выход на ледник. Пробравшись между рядами подвешенных говяжьих туш, они поднялись по лестнице для слуг – с голыми ступенями и стенами. На третьем этаже перед дверью в холл восседал талисман отеля – совсем еще котенок, вылитый разбойник в черной полумаске и белой манишке.

Лайонел шел первым, Моузи за ним. Студентик остановился и почесал котенка между ушей:

– Ты, должно быть, новый Селандайн?

Котенок печально пискнул, провожая взглядом людей. Несмотря на свою пошатнувшуюся веру, Моузи любил котов, а этот был на редкость красив.

– Вы читали в газетах? – Лайонел обернулся к Моузи. – «Лиру» не везет с Селандайнами – кошки постоянно пропадают. Это четвертый кот меньше чем за год.

Моузи хмыкнул, обозначив свое безразличие. Он отлично знал газетные байки о трагедии «Лира» и его знаменитых кошар, потому что в газетах только и писали что о подобной чуши. Недавно несколько дней кряду первые полосы пестрели сообщениями, что Корабль-морг вдруг снялся с прикола и уплыл в ночь с трупом Йовена на борту. Можно подумать, ржавая посудина с мертвецом в ванне способна была изменить жизнь тысяч бедняков, которым нечего есть!.. История с кошками – наверняка очередная утка, призванная отвлечь народ от серьезных проблем вроде продажного расследования, спасшего задницу Вестховера от обвинения в преднамеренном убийстве, или настоящего числа жертв среди мирного населения во Франкской кампании, или того факта, что люди мрут от голода, потому что им не на что купить еды. Какой-нибудь доверенный слуга короля небось крал этих Селандайн, уносил в горы и отпускал – Моузи готов был биться об заклад, что так оно и есть. Подкинули репортерам работенки, чтобы будоражили народ сказками про братьев меньших, а не правдой про братьев бо́льших.

Они подошли к двери с номером «3Б» – вслед им неслось плаксивое мяуканье – и переступили порог номера старого драматурга-радикала Алоиза Ламма, который предоставил свои комнаты для встречи очень разношерстных повстанцев.

К профессии Ламма Моузи относился без пиетета. Единственная литература, которая его волновала, – запись в его платежном квитке, а торговля пришла в упадок, потому что правительство Короны спускало каждый народный пенни на приключения наемников Гилдерслива в стране франков. Докер ставил этому виду искусства самые низкие оценки, пока не попал в черные списки за организацию забастовок. Объемы импорта и экспорта упали вдвое, а расхлебывать кашу, как всегда, приходилось рабочему люду. На кой им драматург, когда им нужна армия!

Вот почему это собрание было явлением уникальным и почему Моузи решился на союз с другими объединениями: именно за обещание армии. Генерал Кроссли, командующий вспомогательным гарнизоном, тоже присутствовал среди собравшихся.

Совет держали в гостиной Ламма. Стульев не хватало, поэтому безбородые университетские студентики уселись на ковер у камина. В очаге пылали толстые поленья – жар добавлял духоты переполненной комнате. Над камином висела картина, изображавшая роскошную блондинку-охотницу, державшую отрубленную голову лисы, не подозревая, что за ее спиной из среза шеи мертвого животного выбирается волк. Не интересовавшийся драматургией, Моузи остался безразличен и к живописи, сочтя картину просто нелепицей: волки же гораздо крупнее лисиц!

Книжные стеллажи выстроились по периметру комнаты; на полках перед солидными томами громоздились всевозможные безделушки, статуэтки, морская галька и выцветшие фотоснимки в рамках. По углам стояли пыльные фикусы в вазонах. Торчавшие из стен лампочки были защищены стеклянными плафонами в форме желудевых шапочек. Кресла в номере стояли массивные, с огромными «ушами» на спинках. Моузи, обливаясь потом, прислонился к стене – в бедро сразу врезался край бюро – и пригнулся, чтобы не задеть один из стеклянных желудей-светильников. В гостиной пахло табаком, горящей древесиной, каким-то вонючими мазями и луком. Моузи все это не нравилось. Из-за фикусов в напольных горшках гостиная напоминала салон в борделе.

Он с недоверием относился к ловушкам цивилизации – достаточно вспомнить, куда завели Йовена его связи с министрами и особняк в Хиллс! Опасность всей этой галантерейности не столько в том, что тебя оболванивают, сколько в том, что ты с радостью делаешь из себя дурака. Моузи принадлежал к иной породе, нежели Ламм с его дорогими апартаментами, Лайонел с его шелковыми утирками и Кроссли с грудью в медалях; докера бесила вынужденная необходимость доверять этой троице, он с трудом убеждал себя, что на них действительно можно положиться. Моузи был истинным сыном грязной реки Фейр и гордился этим; он гордился, что, хотя ему скоро стукнет полтинник, в порту никто не обгонит его в работе, и Моузи ценил свое отвращение к богатому сброду, смотревшему на него свысока и писавшему в газетенках, что он заслуживает виселицы за организацию беспорядков. Пусть смотрят как хотят и пишут что угодно – им не отнять у Моузи умения добиться справедливой оплаты. И нет у них права убивать людей на улицах, когда в голову моча ударит, и называть это прогрессом!

Моузи пришел не на коврах валяться, как курильщик опиума; он явился поглядеть, есть ли здесь серьезные люди, готовые вступить в борьбу. Восстание он считал единственным способом добиться перемен, ибо взывать к совести богатых или требовать от них выполнения условий контракта – напрасный труд. Чара вон испробовал и то и другое.

Чтобы успокоиться, Моузи представлял, как, если эта встреча окажется подставой и в номер ворвутся констебли, он схватит совок с железной подставки и начнет крушить черепа. Если и его положат в лед в качестве ценного трофея, Моузи позаботится, чтобы в его теле было вдвое больше дырок от пуль, чем в трупе Йовена.

В гостиной все замолчали, когда дряхлый седовласый Ламм с помощью собравшихся забрался на ящик.

– Дорогие друзья, спасибо, что вы почтили своим присутствием мое жилище. Я недавно переехал в эти комнаты и вижу – здесь тесно, совсем тесно. Но в тесноте есть и хорошие стороны: она сближает. Мы сейчас бок, можно сказать, о бок. Доживете до моих лет – научитесь брать силу от молодых. – Ламм поплотнее скрестил руки на впалой груди, спрятав ладони под мышки. – Я еще застал период, когда северо-восток города представлял собой луга да пашни – это было два Зака и одного Мейкона тому назад. Трамваев не водилось, Северный мост только начали строить. Еще водные такси бегали! Я был совсем юным, мог бегать, лазать и делать все то, что можете вы, молодые. Глядя на меня сейчас, в это трудно поверить. И я жил так, как живет молодежь – и как должна жить молодежь, безразличная ко всему, кроме желаний молодости. Меня переполнял солнечный свет, и в его сиянии я становился всесильным красавцем. Ах, я бы луну с неба снял – честное слово! – чтобы снова стать молодым. Я бы решился на любое преступление – любое! – лишь бы вернуть молодость… – Ламм обвел слушателей меланхолическим взглядом, раздвинув белые брови, и Моузи испугался, что сентиментальный старый дурак пустит слезу. – И кто меня упрекнет?

Слушатели постарше закивали и пробормотали что-то одобрительное.

– Но часы нашего мира идут вперед, и только вперед, – горестно продолжал Ламм. – Как ни желай, а времени не остановишь. Народ становится беднее и голоднее, правительство – богаче, а короли – толще. Закон блюдет интересы тех, кто его пишет. Суеверия позволяют гадким животным беспрепятственно распространять болезни. Наша армия воюет в чужеземных краях, а наши сыновья возвращаются домой калеками. Все это чудовищно неправильно.

«Неплохо», – подумал Моузи, аплодируя вместе с остальными. Начало было так себе, но к концу драматург вроде разогнался. Дальше очередь выступать генералу – интересно узнать, что на уме у этого Кроссли.

– Но и сегодня есть молодежь, живущая так, как должны жить молодые. И мы не должны на них обижаться. Нельзя обижаться на свежесть их чувств, на восприимчивость к наслаждениям, которые нам приелись, – например, мчаться во всю прыть, дыша полной грудью, или замирать при виде необъятного простора, открывающегося с наших западных утесов. Слышать нежный искренний смех добрых женщин или двойной звоночек трамвая, подъезжающего к перекрестку. Любоваться образчиками разноцветного бархата, выставленными у ателье, – алыми, ультрамариновыми, горчичными, трепещущими на весеннем ветру…

Да что тут происходит, блин? Ламм словно забыл, что люди собрались обсудить революцию, и пустился перечислять милые своему сердцу пустяки? Скоро эта старая перечница примется расписывать обстоятельства, при которых ему свезло незабвенно облегчиться! Кабинка нужника с засовом, через сердечко на двери тянуло запахами от прилавка торговки оладьями, а за стенкой уличный певец распевал колыбельную под перебор гитарных струн!.. Лица сидевших на полу у камина университетских студентиков в отблесках пламени казались блестящими, точно восковыми.

– …Ощущать, как молодые зубы прорывают шершавую кожицу горошины и на язык попадает нежная сладкая сердцевина… – Ламм испустил тяжкий, прерывистый вздох. – Вот ради чего все это. Ради завтрашней молодости, бесстрашной молодости. Мы хотим ее вернуть, мы хотим снова пережить молодость. Не правда ли, генерал Кроссли?

Кроссли, стоявший отдельно от всех, высокий и неподвижный, как вешалка, при этих словах вышел вперед. Моузи с облегчением выдохнул. Если бы Ламм нудил и дальше, студентики бы отрубились и попадали в камин.

– Но мне кстати вспомнилось сказание об одиноком каменщике, который, по легенде, основал наш город…

– Достал уже, – пробурчал еле слышно Моузи и услышал, как одновременно с ним те же слова вырвались у кого-то еще. Вытянув шею из-под светильника, он увидел, как Лайонел, стоявший у стены в нескольких футах, обернулся поглядеть на свое эхо. Щеки молодого человека залились румянцем, и он прикрыл рот чистым новым платком, заглушая смех.

Δ

Наконец драматург дал возможность выступить Кроссли, однако скучный доклад военного мужа обескуражил грузчика не меньше, чем досужая болтовня Ламма.

– Я гарантирую полную поддержку со стороны солдат под моим началом, – заявил генерал.

– У нас достаточно сил захватить и удержать все главные правительственные учреждения, – изрек он.

– Я подчинюсь власти временного гражданского правительства, – заверил он.

После каждой фразы Кроссли делал паузу, сверялся с маленьким листком, исписанным красными чернилами, вздыхал, будто под тяжестью ноши, и продолжал говорить. Тупой сукин сын не умел связать двух слов, не заглядывая в шпаргалку! Моузи подумал, что перед ним самый халтурный оратор, какого ему доводилось слышать.

Может ли такой человек действительно гарантировать поддержку вспомогательного корпуса? Как послушаешь, усомнишься, что Кроссли способен заказать чашку кофе, не то что солдатами в бою командовать. После велеречивой проповеди престарелого драматурга отрывистые фразы Кроссли смахивали на какую-то пародию.

Порой при разгрузке корабля вытягиваешь ящик, готовясь взвалить его на спину, и чувствуешь, что он пустой: крючники в порту отгрузки себя не обидели. Между собой грузчики прозвали такие нежданчики кладкой грифоновых яиц или любовными клятвами. Вскроешь слишком легкую поклажу и увидишь кучку высохшего дерьма (стивидоры славились своеобразным чувством юмора), но чаще ящики бывали абсолютно пусты.

Редкая возможность сама валилась в руки – правительство, пресытившись протестами и памфлетами, не обращало внимания на растущее недовольство среди рабочих с пустыми карманами, и если Кроссли и в самом деле что-то собой представляет, можно неожиданно ударить и захватить власть. Однако, вытерпев речи слабоумного старца и деревянного генерала, Моузи не мог побороть своего природного пессимизма. Вся затея казалась ему кладкой грифоновых яиц, ящиком воздуха.

Далее решено было провести отдельные дискуссии между партиями, а затем выслушать предложения и поставить на голосование. Моузи, избегая любого общения, отошел к камину. Взяв кочергу с решетки, он потыкал ею в горящие поленья, подняв сноп искр.

К нему подошел Лайонел и встал рядом.

– Вы, наверное, думаете, что я авантюрист и для меня все это игра, – негромко сказал он.

– Ну, допустим, думаю, – отозвался Моузи, удивленный прямотой щуплого студентика.

– Сэр, я хочу, чтобы вы знали: я питаю к вам глубочайшее уважение. Я верю в общее человеческое начало, которое всех нас объединяет. Я не считаю, что люди, которых мы сегодня видели, должны жить так, как они живут, пока король, министры и члены правительства утопают в роскоши, а их друзья, владеющие огромными заводами, получают все контракты.