Текст книги "Куратор"

Тот, кто в состоянии записать пару слов

Вечером в зале верховного суда на заседании чрезвычайной комиссии по правосудию три главы временного правительства восседали за столом у подножия судейской кафедры. На стене выделялись бледные квадраты на месте снятых портретов короля, королевы и главного министра. Зал заполняли в основном волонтеры из студентов – приятели Роберта – с зелеными повязками, туго затянутыми выше локтей, но присутствовали и солдаты вспомогательного корпуса Кроссли. Члены профсоюзов сгрудились на галерее; лейтенант обратил внимание, что они, будто подчиняясь неписаному кодексу, носили свои зеленые лоскуты не на рукавах, а как шейные платки.

Первым председателем временного правительства был Джонас Моузи, выдвиженец от профсоюзов грузчиков и других портовых рабочих; вторым – ровесник Роберта и его знакомый по университету Лайонел Вудсток, организатор студенческих протестов, а третьим – драматург Алоис Ламм, рассеянный старик восьмидесяти с лишком лет, которого Кроссли назначил исполняющим обязанности премьер-министра. Тройка получилась на редкость разношерстной: члены нового правительства разительно отличались буквально всем. Роберт не мог избавиться от мысли, что происходящее напоминает не политическую конференцию, а первое знакомство троих уцелевших при кораблекрушении на чужом и негостеприимном берегу: так и подмывало делать ставки, кто первым подберет булыжник и попытается раскроить головы остальным. От правительства переходного периода Роберт ожидал большего, но он сказал себе, что постепенно все притрется и наладится и, в конце концов, временное правительство – оно же не навсегда.

Моузи назвал наивным предложение Лайонела заново переписать уголовный кодекс – вот так запросто, с кондачка.

– Ставите человека перед присяжными и говорите, что он сделал, потом он со своей колокольни излагает, что он сделал, а присяжные решают, что правда, а что нет. – Профсоюзный вожак был огромным, мрачным, раздражительным детиной и сидел, навалившись на стол, взбугрив плечи и сложив огромные руки на груди, сердито сверкая глазами из-за горы своих мышц. – Чем вам это не нравится?

– Не то чтобы мне что-то не нравится, – медленно заговорил Лайонел, моргая за стеклами очков. Тщательность формулировок выдавала в нем оратора университетского дискуссионного клуба. – Но нам нужна уверенность в том, что мы знаем, что делаем.

– Я знаю, что я делаю, – отрезал Моузи.

– Я и не утверждаю, что вы не знаете, – парировал Лайонел.

– Джентльмены, джентльмены, – вмешался Алоис Ламм, из которого сыпались либо прописные истины, либо дежурные фразы, либо дежурные истины, – мы должны быть абсолютно понятными. Народу нужно все видеть, народу нужно все слышать. Ответы должны угадываться в самих вопросах, верно?

И драматург, восхищенно цокнув языком от собственной мудрости, кивнул убеленной сединами головой.

После реплик Ламма неизменно наступала пауза, пока Моузи и Лайонел силились отгадать, на чьей он стороне. В университете Роберт читал одну из пьес Ламма, «Ловушка для волка», вернее, пьесу прочла Дора и пересказала ему содержание. Речь там шла о двух людях, которые поймали дьявола, но, как сказала Дора, на самом деле это дьявол их поймал. Роберт еще подумал с тоской: какая нелепая тягомотина, однако происходившее в зале суда мало чем уступало сюжету «Ловушки».

– Даже у суда присяжных должны существовать правила, – сказал Лайонел.

– Суд присяжных – само по себе правило, – отбрил Моузи.

– Признание хочет быть весомым, – проскрипел Алоис Ламм. – Но нужна ли ему весомость? Я не уверен. Убежденность и доверие – вот стержень всего предприятия, подобно становому хребту огромного зверя…

Прения продолжались в том же духе, и где-то посреди затянувшегося обмена мнениями насчет мудрости решения Кроссли без промедления распустить остатки констебулярии[6]6
  Полиция.


[Закрыть] и запереть полицейские участки вплоть до набора и обучения новых констеблей мысли Роберта, несмотря на все его усилия не отвлекаться от важных тем, тихонечко ушли к Доре. Он обожал свою маленькую горничную, обожал звук ее негромкого голоса, когда она произносила: «Лейтенант», отделяя каждый слог, будто дольку шоколада: лей-те-нант. Он со сладкой истомой вспоминал, как она выглядела, вытянувшись на фальшивой банковской стойке в музее, когда ее маленькое тело казалось бесконечным в своей наготе. Дора была удивительно легкой – даже странно, что она ходила, как все, по земле: сейчас в фантазиях Роберта она плыла с места на место, как облачко тумана. Отчего же он торчит здесь, когда мог находиться рядом с Дорой и обнимать ее? Как он допустил такое? Революция была необходима, чтобы повысить уровень жизни низших классов, вернуть им человеческое достоинство и дать возможность обрести голос, но ведь есть же еще и Дора, парящее облачко под носом восковых кассиров, и Дора тоже необходима!..

Удар деревянного молотка возвестил об окончании собрания.

Сидевшие рядом волонтеры, которым не терпелось выбраться из переполненного, душного зала, живо заставили Роберта подняться. Он медленно двигался по ряду, неловко сутулясь. О каких принципиальных судебных правилах удалось договориться и удалось ли вообще, улажен ли вопрос с констебулярией, он не знал, да и не интересовался: основной заботой было не задеть кого невзначай эрегированным членом.

Кто-то схватил его за локоть, и Роберту показалось, будто желудок сжала невидимая рука: он не сомневался, что его эрекцию заметили.

– Вот же хлебом не корми, а? Развели говорильню… Слушайте, сэр, у вас, наверное, времени ни минуты, и мне крайне неприятно вас беспокоить, но мне нужен кто-нибудь, способный записать пару слов. Дело конфиденциальное. Очень обяжете. – Роберт извернулся и увидел сержанта Ван Гура, порученца Кроссли, который помог им с Ди утром. Сержант шел по соседнему ряду. – Вы что-то сутулитесь. Никак спину потянули?

– Да вот, затекла. – К замешательству Роберта прибавилось раздражение на наблюдательность сержанта. – Значит, вам требуется записать пару слов? Любых, в любом порядке?

Ван Гур заржал. Он так и держал Роберта под локоть, и они двигались параллельно по своим рядам. Изо рта Ван Гура несло несколькими ланчами, причем все они были с луком.

– Да там ничего особенного, сэр, клянусь вам! Срочно нужен человек, поднаторевший в письме. Я не забыл, как быстро и красиво вы настрочили бумагу для вашей мисс сегодня утром.

Большинство солдат из вспомогательного корпуса Кроссли были малоразговорчивы, а то и откровенно враждебны к студентам университета и представителям профсоюзов, создавшим добровольную гражданскую оборону и расхватавшим важные посты во временном правительстве. Роберт их не винил. Прежде всего, они верны своему генералу. Во-вторых, солдаты необразованны и находятся на скудном денежном довольствии; самым ценным имуществом для них была форма, которую они получали в счет жалованья при поступлении на службу. Ван Гур, в сущности, такой же неуч, как его собратья, был приятным исключением со своей доброжелательностью; вероятно, поэтому Кроссли и взял его себе в порученцы.

В ту ночь, когда восставшие захватили правительственные здания, именно Ван Гур принес Роберту ножовку, чтобы в случае необходимости перерезать телеграфные провода.

– Как увидите вспышки взрывов – значит, самое оно. Резанете разочек, провода и рассядутся. Потом сапоги долой, прыгайте в воду и плывите подальше от стрельбы. Мост здесь низкий, головой не приложитесь. Ничего с вами не случится в темноте, разве что шальной пулей зацепит, – объяснял сержант. – Главное, держитесь ближе к берегу, ясно?

– Ясно, – сипло прошептал Роберт. Ван Гур хлопнул его по плечу и сказал, что он – золото-парень.

Низенький, кривоногий, с желтушным цветом лица и каким-то ступенчатым носом – видимо, после давнего избиения, – сержант напоминал Роберту батраков в имении его отца, с которыми он все детство был на дружеской ноге. Не отец, а именно те работники научили Роберта ставить силки, курить трубку и, взяв в качестве примера жеребца и кобылу, наглядно объяснили механику полового акта.

Кстати, Роберт не был уверен, что отец хорошо разбирался в последнем пункте, да и вообще хотел разобраться. Продолжение рода – дело откровенное, можно сказать, голое, а такие люди, как его отец, больше всего на свете страшились наготы любого рода.

Следующим звеном в цепочке размышлений Роберта стало происходившее между родителями за дверьми спальни, и лейтенант почувствовал, что эрекция у него окончательно пропала.

Он охотно пообещал Ван Гуру записать все что нужно; в отношении конфиденциальности на него можно положиться. Роберт распрямился, когда они вышли в боковой проход, где толпа заметно поредела; его осенило, что Ван Гур, должно быть, не обучен грамоте.

– О, вот это славно! Благодарствую вас, лейтенант Барнс, сэр!

Порученец повел Роберта к одностворчатой двери в дальнем конце зала. Шпоры Ван Гура звенели в такт его торопливым шагам.

Роберту пришло в голову, что конфиденциальное дело, которое его повлекли фиксировать, окажется любовным письмом какой-нибудь душечке Ван Гура. Дору это позабавит. «А он говорил что-нибудь романтическое о ее утробе, лейтенант? – так и слышал Роберт ее негромкий голос, живо представляя полуопущенные веки Доры. – Я требую подробного отчета. Вы же знаете, как я люблю романтику».

Дора не походила на других горничных. Наедине с Робертом в ней появлялась уверенность, и между ними завязывалась маленькая игра в начальника и подчиненную, однако в присутствии других Дора стушевывалась. А еще она знала грамоту, в отличие от Ван Гура и большинства мужчин и женщин их класса. Не раз, как с той малопонятной пьесой Ламма, Роберт просыпался и видел, как Дора, опираясь локтем о подушки, читает его учебники при свете ночника. Когда Роберт спрашивал, что она думает о том или ином тексте, Дора неизменно отвечала: «О, я лишь искала, нет ли там чего-нибудь пикантного» – и откладывала книгу в сторону, хотя лейтенант подозревал, что Дора всерьез настроена на саморазвитие.

Теперь у нее появится такая возможность.

Они справились с задачей, объединив усилия, грамотные и неграмотные заодно: надавили на тормоза государственной махины и остановили ее прежде, чем она успела поглотить новые жизни. Они вернули национальное достояние людям, которые его зарабатывали. Если Дора захочет вступить в один из женских комитетов, которые совсем скоро начнут возникать, или принять на себя иную роль в поддержке нового представительного правительства, ей никто не помешает это сделать.

И раз уж сержанту потребовалась помощь в составлении скабрезной цидульки своей разлюбезной, он, Роберт, не откажет собрату по оружию в таком пустяке.

– Ну вот, нам прямехонько сюда.

Они прошли сумрачный холл, обшитый дубовыми панелями, и остановились перед массивной дверью. Рядом на скамье сидел человек в кучерском облачении – фрак и алый шарф, повязанный на лоснящийся цилиндр. Руки возница плотно скрестил на груди, угрюмо выставив квадратный подбородок. Роберт невольно порадовался, что он не лошадь этого человека.

– Как вы управились, кстати? – Ван Гур остановился у двери, игнорируя мрачного кучера на скамье. – С музеем, за которым вызвалась присматривать ваша мисс? Психическое чего-то там или клуб какого-то доктора? На улице Наследия, я вспомнил! Или Малого Наследия?

– Мы осмотрели и приняли помещение, – коротко ответил Роберт, не собираясь объяснять Ван Гуру суть Общества психейных исследований: сержант мог и заинтересоваться. Ради духа товарищества Роберт, так и быть, поднесет ручку к бумаге, дабы описать все оттенки возбуждения Ван Гура, но склонен решительно подвести черту под обсуждением любых суеверий, которых придерживается этот порученец. Да и о внесенных в «постановление» исправлениях сержанту знать необязательно.

– Славно! – Ван Гур постучал по стене костяшками пальцев. – Прелестная девица ваша мисс.

– Она не моя мисс. – Пусть кое-кто из университетских приятелей в курсе, что Роберт связался с горничной, однако лейтенант отнюдь не стремился стать предметом сплетен среди нижних чинов. Он убеждал себя, что это и ради Доры тоже. – Она мой соратник по освободительному движению.

– Ну разумеется, сэр, – отозвался сержант грубовато-простецким тоном, в котором словно и не слышалось сарказма, и открыл дверь, прежде чем Роберт успел отреагировать.

Они вошли в кабинет главного судьи. Угол занимал огромный, словно грузовая баржа, стол, по обеим сторонам которого высились книжные стеллажи, уставленные увесистыми томами в красных и зеленых кожаных переплетах. За панорамным окном широкой сизой веной извивалась Фейр.

В креслах у стола сидели двое – так, наверное, сиживали прежде юристы в частных беседах с главным судьей. Один из присутствующих был в военной форме; золотые галуны с кисточками на плечах указывали на офицерское звание, а медали и нагрудные нашивки позволяли догадаться, что это не кто иной, как генерал Кроссли, командующий вспомогательным гарнизоном. От этого Роберт опешил и мгновенно переоценил ситуацию, покосившись на Ван Гура. Сержант не скрываясь ухмылялся, наслаждаясь удивлением Роберта.

Напротив Кроссли восседал тучный человек в ослепительно белом пиджаке, словно только что вернувшийся с катания на лодке на Королевском пруду; этот был явно гражданский. Собеседники курили сигареты и потягивали прозрачную коричневую жидкость из бокалов граненого хрусталя. Кроссли сидел прямой как шомпол, с кислым лицом, зато человек в белом выходном костюме пребывал в великолепном настроении, выпуская сизый дым длинными струями.

– …жиденький творог – единственное, что он может удержать в желудке. Жив, можно сказать, единым творогом, – говорил он. Повернувшись на звук открывшейся двери, толстяк воскликнул: – А, нашли секретаря!

Он жестом показал Роберту обойти стол и присесть. Ручки, чернила и бумага уже были приготовлены.

Едва Роберт опустился в кресло судьи, толстяк в белом пиджаке выжидательно взглянул на генерала. Генерал сверился с запиской, убрал ее в карман и приступил к формальному интервью. Широкое лицо и волна светло-желтых волос надо лбом у «белого пиджака» казались очень знакомыми, но лишь когда тот официально представился Рональдом Джоном Вестховером, Роберт понял, что перед ним не кто иной, как министр финансов смещенного правительства.

Кроссли попросил Вестховера дать анализ финансовой ситуации в стране.

Вестховер, покряхтев, кивнул, словно признавая справедливость этого вопроса, и начал с общих фраз, что для вникания в подробности понадобится не один вечер.

– …баланс наличности уже некоторое время оказывался неблагоприятным, и это могло создать определенные неудобства…

Вестховер перевел стрелки на главного министра и советников Короны, принимавших решения с целью личного обогащения, однако напрямую их в коррупции не обвинил.

– …в одних случаях распродавались права на разработку месторождений полезных ископаемых, в других – акции и облигации, но распродавались так, чтобы, пока текли народные денежки, неплохой ручеек струился бы в карманы отдельных личностей…

Вестховер не преминул подчеркнуть падение доходности военных контрактов с франками в свете недавних сокрушительных поражений на поле боя:

– …если вы одалживаете свою армию по правильной цене, вы получите прибыль при любом раскладе. Хоть всех солдат перебьют начисто, свои деньги вы заработаете. При этом нельзя отрицать, что вы заработаете гораздо больше, если вас не перебьют поголовно, потому что в таком случае неминуемы расходы на набор и обучение новобранцев, а от этого страдает маржа, как вы сами понимаете…

Здесь Вестховер отступил от темы и высказался по поводу состояния ума Гилдерслива:

– Как ни уважаю я его за смелость и способность привлекать к себе симпатию огромных людских масс, Гилдерслив стар и болен и, чего греха таить, никогда не умел быстро ориентироваться в обстановке…

В заключение Вестховер изложил свою версию убийства Йовена.

– …этот сумасшедший снова начал меня провоцировать. К сожалению, мой человек оставил пистолет в кармане, откуда я смог выхватить оружие, когда у меня вскипела в жилах кровь. Даже держа пистолет в руке, я не намеревался застрелить этого психа, но он уставился на меня в упор. Я вздрогнул от негодования – как он вообще смеет смотреть мне в глаза! – палец самопроизвольно дернулся и надавил на спусковой крючок. И вот злодей мертв. Я пришел в ужас – мне до сих пор не по себе. Конечно, в этом нет моей вины, ведь он был записным хамом и необузданным босяком. Кто поручится, что он не впился бы в меня зубами? Он же взбесился. Это все речная вода, которая отравляет кровь в прибрежных районах, кишащих подобными вырожденцами! Но в глубине души меня до сих пор терзает сожаление. – Министр нахмурился и жестом показал недоверчивое изумление, поведя пальцами куда-то вбок. – Видимо, на миг я заразился его безумием.

Ночная мгла за окном начала редеть, когда генерал вновь сверился с запиской, в которую поглядывал всю ночь, – она была написана, как заметил Роберт, очень жирно и красными чернилами, – и объявил, что на сегодня пора заканчивать. Лейтенант собрал и выровнял исписанные листы и оставил их на столе. Когда Ван Гур повел его к выходу, генерал и министр налили себе по последней.

В холле человек в ливрее, свернувшись, спал на скамье.

Δ

Выйдя из здания суда, Роберт и сержант остановились у каменного тигра. Было по-летнему тепло, и многие солдатские палатки, разбитые на травянистых участках между полосками брусчатки, стояли с открытыми клапанами. Из одной долетело сонное бормотанье:

– Ну Маргарет, не упрямься…

Роберт не сразу смог вытянуть сигарету из портсигара, настолько он был ошеломлен услышанным. «Ведет себя как ни в чем не бывало! Вестховер продолжает делать вид, что это не его вина, раз он убил того посудника». Министра финансов оправдали на том основании, будто он действовал в порядке самообороны, но правда жила в упорных слухах и всплывала в анонимных памфлетах и граффити. Убийство Йовена послужило триггером, подстегнувшим тайные антиправительственные митинги среди студентов, докеров и представителей других профсоюзов. Если богатого человека можно безнаказанно убить посреди улицы в присутствии целой толпы свидетелей, на какое же правосудие надеяться остальным?

Ван Гур нагнулся, чиркнул спичкой о брусчатку и поднес к сигарете Роберта.

– Да, это гнусно, сэр.

– Благодарю вас… Я и понятия не имел, что он под стражей. Я думал, он сбежал.

– Если просочится слушок, парни его вздернут. Вот почему требовалось все сделать конфиденциально.

– Разумеется, я никому не скажу.

– А заманчиво бы подвесить его повыше, сушиться на солнышке! Но не сейчас. Конченый тип. Я участвовал в обыске в его особняке. Своеобразные пристрастия… И ведь даже не скрывал. Говорить неохота. – Сержант с сожалением покачал головой.

Роберту стало любопытно, но спросить, не показавшись похотливым, он не мог.

– В любом случае, – продолжал Ван Гур, – надо сперва выяснить, куда сгребли самое дерьмо. Прижмем его малость.

– Он не выглядит сколько-нибудь напуганным. Вы слышали, как он рассказывал об убийстве?

Как всегда, когда речь заходила о покойном владельце фарфоровой фабрики, Роберт вспоминал сервиз в своем фамильном имении, где тарелки украшало изображение жеребца на лугу. Роберт убеждал себя, что у родителей сервиз в одну краску, а не в три цвета, как у тщеславного министра. Его родители не отличались жадностью, но они жили как в шорах. Отец много лет носил одни и те же сапоги и платил жене одного из батраков за ремонт. Когда лорд Барнс в своих дорожных сапогах и тяжелом пальто останавливался у кромки поля, приветствуя своих работников, его отличало лишь безмолвие. Вместо «здравствуйте» он сдержанно кивал батракам и откашливался в знак приветствия. «Гм-гм», – доставалось каждому проходившему мимо вместе с наклоном головы. Отец Роберта был хороший человек, просто он родился помещиком и ничего иного не умел.

Роберт снова дал себе слово написать родителям – дело, которое он откладывал уже несколько месяцев, – и изложить в письме свои взгляды и как все вот-вот изменится к лучшему.

– Не, он как на иголках, просто держит лицо, – отозвался Ван Гур, тоже прикурив сигарету. Сунув ее в один угол рта, он выпустил сизый дым из другого. – Кроссли с ним любезничает, чтобы разговорить. Сразу видно, он надеется выйти сухим из воды. Вот увидите, все его благодушие сразу пропадет, когда его потащат на виселицу. Готов спорить, в люк он пролетит с визгом.

– Я с нетерпением жду, когда его признание будет публично зачитано в суде, – сказал Роберт.

– О да. Тогда мы все повеселимся.

Роберт почувствовал, что недооценивал сержанта. А ведь переворот организовывался как раз для того, чтобы дать пробиться наверх таким людям, как Ван Гур, неотесанным, но неглупым, в каком-то смысле его собратьям. Роберту захотелось как-то это выразить, и он не придумал ничего лучше, чем сказать:

– Вы не стесняйтесь обращаться, я всегда рад помочь. Даже с личной корреспонденцией, если у вас возникнет необходимость. Вы мне либо продиктуете, либо обрисуете в общих чертах, что вы хотите сказать, а остальное я беру на себя.

Сержант кашлянул.

– Как мило с вашей стороны, лейтенант.

Ван Гур покачивался на каблуках сапог, потирая большим пальцем изумруд в своей запонке. Так делать не годится – для этого берут мягкую ткань, но Роберт не стал указывать на это сержанту, сочтя подобное замечание неэтичным. Он предположил, что запонки достались Ван Гуру от отца, а может, и от деда – драгоценное наследство, и весь род Ван Гуров, один безобразный коротышка за другим, терли изумруд большим пальцем, создавая историю жирных пятен. В этом Роберту чудилось своеобразное достоинство – мощное давление грубых пальцев простых людей на маленький камушек. Несмотря на то что он ничего не сказал, Роберт вдруг почувствовал себя так, словно ему следует извиниться.

Образ отца у кромки поля, кивавшего батракам и издававшего конфузливое покашливание, пришел ему на память. Торопясь прогнать эту ассоциацию, Роберт сказал:

– Если вам понадобится починить сапоги, я уверен, что Дора – девушка, которую я вам представил и которой вы помогли, наша соратница, – о вас позаботится. Я уверен, она будет только рада.

– Починить мои сапоги? – Ван Гур, помедлив, кивнул, улыбнулся и затушил окурок о бедро тигра. – А-а… Очень любезно с вашей стороны, сэр.

В следующее мгновенье лейтенант смутно почуял некое недопонимание. Неужели Ван Гур решил, что он, Роберт, предлагает ему Дору? Мысль была омерзительной, но Роберт не знал, как проверить свою догадку, не оскорбив сержанта.

По брусчатке зацокали копыта, и на площадь въехали двое солдат.

Ван Гур резко свистнул и зашагал им навстречу. Роберт двинулся за ним, пробираясь между спящими. Споткнувшись о кого-то, он не удержался на ногах. Пока лейтенант извинялся перед полупьяным, не до конца проснувшимся солдатом, поперек которого упал, сержант Ван Гур уже оглушительно орал дежурному будить генерала.

Солдаты привезли новость о том, что недобитые королевские войска, бежавшие в гористые районы к северу от города, перекрыли Великий Тракт и подожгли почтовый дилижанс. Сил у них имелось не так много, но сопротивление обещало быть ожесточенным.

– Хватит еще боев на нашу долю? – спросил Роберт у сержанта.

– А как же, еще как хватит, сэр, – отозвался Ван Гур.

Он побежал трусцой, не дожидаясь ответа Роберта, который ради духа товарищества решился наступить на горло своей совести.

Δ

Только к полудню Ван Гур вспомнил о кучере во фраке. Да и то сказать, за все утро не присел, разнося сообщения. Отряд кавалерии и несколько пушек были откомандированы задать жару позициям противника. Простая математика показывала, что Кроссли легко одолеет жидкий арьергард свергнутого правительства, если дойдет до вооруженного противостояния, однако, если дать врагу закрепиться, схватка может оказаться кровопролитной. Генерал уже получил сообщение противной стороны; планировались переговоры о капитуляции.

Сержант мечтал только об одном – выпить и завалиться на свою походную кровать, когда вспомнил о чертовом кучере. Тот таскал чемоданы в вестховерскую карету, когда министра финансов арестовали, вот солдаты и привели его для допроса, хотя все понимали, что он никто и звать его никак. Ван Гур надеялся, что кучер проявил смекалку и дал дёру.

Но не тут-то было.

Ван Гур нашел его уже проснувшимся все на той же скамье у кабинета главного судьи.

– Я рассказал о Вестховере все что знаю, то есть ничего. Я на него работал. Мне здесь теперь целый год сидеть? – сварливо спросил кучер.

– Ты будешь сидеть там, где я тебя посажу, – отрубил сержант.

Кучер шмыгнул носом. Он поднял руку и поправил свой дурацкий шарф, который свешивался с его дурацкого цилиндра, но благоразумно промолчал.

Ван Гур зашел в пафосный богатый кабинет и сел за стол писать донесение. Затем он перечитал написанное, шевеля губами, вывел адрес на обратной стороне, сложил листок и запечатал бордовой печатью судьи. Он отлично умел писать, что бы ни возомнил себе этот чертов «лейтенант».

Сержант Ван Гур даже всхрапнул от смеха. До вчерашнего вечера он думал, что нет на свете человека, который вызовет у него больше отвращения, чем министр финансов, который раскололся до пупа, лишь бы сохранить себе жизнь, и держался так, будто он по-прежнему у власти, словно никто не знал, какой он двинутый разложенец, у которого в спальне все шкафы набиты костями животных.

(Когда их отправили в особняк министра искать документы, учетные книги – все, где могли оказаться записи о преступлениях Короны, Ван Гур лично выдернул первый ящик бюро – и невольно отскочил: костей оказалось так много, что штук двадцать выпали и разлетелись по полу. Все, кто случился рядом, засмеялись.

– Да пошли вы, – огрызнулся сержант. – Поглядим, как вы сами наткнетесь на ящик с объедками вампира!

Все пять ящиков бюро оказались набиты костями, и Ван Гуру не давало покоя не столько их количество, сколько то, что кости выглядели идеально чистыми, совсем белыми. Как министр вообще находил время грабить страну? Он каждую свободную минуту должен был посвящать вывариванию бедных тварей. Ван Гур не сомневался, что причиной тому стали извращенные сексуальные привычки Вестховера.)

Вернувшись в холл, сержант обратился к кучеру:

– А вот теперь я хочу, чтобы ты мне кое-что сказал.

– Валяйте, – отозвался кучер. – Мне все равно больше делать нечего.

– Я похож на человека, который ни бельмеса не смыслит в книжках? – спросил Ван Гур.

– В каком смысле?

– В прямом. Меня можно принять за неграмотного?

Едва заметный прищур щедро приправил сомнением и без того циничную физиономию кучера.

– Да нет, необязательно…

А что ж тогда «лейтенант» Барнс, этот школяр, чье истинное звание по жизни чуть ниже уличного дерьма, – один день провел в действующей армии и позволяет себе мнения насчет Ван Гура! – предположил, что тот не умеет читать, хотя без грамоты сержантом не сделаться, этого требует устав!.. Барнс с его высокомерием вызывал у Ван Гура меньше отвращения, чем Вестховер с его костями, но тоже задел сержанта за живое. Ван Гур привел Барнса записывать трепотню Вестховера только потому, что бывшему министру комфортнее болтать в присутствии человека, похожего на секретаря, а еще потому, что после идиотской затеи с каким-то психическим сообществом сержанту показалось, что они со школяром поладили. А это ничтожество смотрит на него свысока, и это после того, как Ван Гур оказал ему услугу, подписав бумагу для его шлюхи и отдав в ее распоряжение целый особняк!.. Такая грубость уязвила Ван Гура в самое сердце, и не в последнюю очередь своей небрежностью: он не такой человек, чтобы позволить на себя плевать! А потом лейтенантишка еще набрался смелости предложить свою шлюху в качестве компенсации, будто Ван Гуру нужно его разрешение!

– Хотя я бы не удивился, – запоздало добавил кучер, прервав мысли сержанта. – Не обижайтесь, но вы не похожи на книжного червя, – хохотнул он. – Хотя куда уж мне разбирать. Я живу в коридоре.

Резким движением сержант протянул ему запечатанное послание.

Вместо того чтобы сразу же принять конверт, кучер задержал взгляд на изумрудной запонке Ван Гура.

– Красивая вещица. Дорого платили?

Запонки достались сержанту даром, и кучер это прекрасно понимал. Платить пришлось другому – тому, кто недостаточно проворно уступил изумруды. У Ван Гура от природы был низкий порог терпения дерзости.

Но он устал. Бросив конверт на колени кучеру, он приказал:

– Отнесешь по этому адресу. Тут коротко про твою ситуацию. Там запишут твои данные на случай, если нам понадобится еще с тобой потолковать, возьмут с тебя присягу на верность и отправят восвояси.

Кучер ухмыльнулся:

– И все, что ли? Вы меня битые сутки ради этого продержали?

Ван Гур устал, но не настолько, чтобы спустить такое. Он еле сдерживал бешенство. Если придется проучить этого типа, свидетелей все равно нет.

– Ты мне грубишь, что ли? – спросил он.

Ухмылка кучера исчезла.

– Вовсе нет.

– Мне грубить не надо. – Ван Гур побарабанил пальцами по рукоятке своего пистолета.

Взгляд собеседника на секунду зафиксировался на шевелящихся пальцах сержанта и быстро обвел пустой холл.

– Я не грубил.

Сержант по-прежнему стоял над ним.

– Потому что я этого не потерплю. А я могу быть грубее тебя, поверь.

– Я того, – решился кучер, – я тогда, пожалуй…

– Да уж, пожалуй. Вонючий грубиян. – Ван Гур щелкнул по высокой тулье кучерского цилиндра – он отозвался глухим щелчком – и не пошевельнулся. Чтобы встать, кучеру пришлось скользнуть задницей по скамье вбок, подальше от Ван Гура. Поднявшись, он попятился к выходу, помахивая запечатанным листком.

– Я сразу туда сейчас, – заверил он. – Я этот адрес знаю. Я туда министра возил. Угол Малого Наследия. Это же посольство, да?

– Ага, – отозвался Ван Гур. – Было посольство.