Текст книги "Куратор"

– Можно теперь я вам скажу, что я считаю? – Моузи искоса взглянул на студентика.

– Конечно, – согласился Лайонел.

– Я вот считаю, что умирать больно, – произнес Моузи.

Лайонел выдохнул через нос. Кадык на его щуплой шее торчал как дверной стопор.

– Думаете, этим для нас все и закончится?

Моузи сказал:

– Этим все для всех заканчивается, но, послушав этих двоих, я подозреваю, что для нас все закончится довольно скоро.

– Я готов рискнуть, – выпалил Лайонел и закусил губу, словно чтобы не дать сказанным словам вернуться в рот.

Грузчик уставился на него. Глаза Лайонела подозрительно блестели, но он не отвел взгляд. Моузи почувствовал, как отхлынуло раздражение и осталась безнадежная грусть, такая же неотъемлемая часть его натуры, как и Фейр. Студентик говорил правду. И он не трус.

– Для них это нормально, – проговорил Лайонел. – Под землю провалилось полдома и живой человек, а вокруг никто и ухом не повел. Хуже всего, что они даже не удивились, не схватились за оружие…

– Потому что это нормально, – пожал плечами Моузи.

– Но так не должно быть, – возразил Лайонел. – Вы поддержите нас на голосовании? Согласитесь объединить наших с вами последователей?

На каминной полке, под картиной с блондинистой охотницей, лежали полированные черепа каких-то животных, маленьких тварей с острыми зубами, большими пустыми глазницами и вызывающими жалость черными ямками там, где раньше были уши. Грузчик подумал, что если эти зверьки обладали разумом, то они испытывали страх до самого конца.

Он коротко кивнул, отвечая на предложение студентика:

– Согласен.

– Спасибо, – проговорил Лайонел.

– Не благодари меня. Коли дело провалится, нам повезет, если нас просто повесят.

– Что вы думаете о Ламме?

– У него в башке мозги скисли, и половина через уши вытекла.

– А о Кроссли?

– Мужик из камня. Я удивлюсь, если в нем вообще есть хоть капля крови.

– Как вы считаете, он лжет, что он на нашей стороне?

– Не будь он на нашей стороне, собрание закончилось бы в первую же минуту. Но мне не нравится доверять мою жизнь в чужие руки, особенно каменные, а таков уж он есть.

Лайонел, нахмурившись, взял один из черепов, повертел в руках и с глухим стуком вернул на каминную полку.

– Я пришел к аналогичным выводам. Нам нужно держаться друг друга, мистер Моузи. – Лайонел поглядел на докера. Глаза у него были сухи.

Искренность взгляда юноши заставила Моузи потупиться.

– Джонас.

– Лайонел.

Они обменялись рукопожатием и некоторое время так постояли. Портового грузчика нелегко было смутить, но внезапно открывшееся родство душ между ним и образованным молодым чужаком пробудило в душе Моузи нечто похожее на неловкость. Он пожалел, что в руке нет кружки пива, чтобы отпить, прикрывая лицо.

Лайонел снова его удивил, усмехнувшись углом рта:

– Впервые вижу столько хлама в одной комнате. А вы?

Моузи кивнул.

Лайонел повел рукой на камин:

– И это я не совсем понимаю. А вы, Джонас?

Моузи усмехнулся и тоже не одобрил дизайн. Прежде ему ни разу не доводилось видеть треугольных каминов.

Δ

Собравшиеся проголосовали за Джонаса Моузи, Лайонела Вудстока и Алоиса Ламма в качестве равноправных лидеров временного правительства. Их полномочия в этом качестве должны были продлиться вплоть до избрания первичных комитетов и написания и утверждения национального соглашения о всеобщем равенстве перед законом. Генерал Кроссли предложил свои услуги новому правительству, и услуги были приняты.

Приготовления начались всерьез.

Δ

И вот однажды ночью, спустя чуть более трех месяцев, силы, действовавшие от имени народа и под командованием временного правительства, захватили сторожевые башни над заливом, городские телеграфы и оба моста через Фейр. После непродолжительных уличных боев, ограничившихся пределами центрального округа, королевское правительство было низложено, а коррумпированные министры, судьи и чиновники изгнаны из всех официальных учреждений и выдворены за пределы города вместе с арьергардом из солдат-лоялистов.

На рассвете одержавшие победу бунтовщики насчитали менее двадцати случайных жертв среди мирного населения и всего несколько сожженных зданий.

Сквозь зеленое стекло

Гробовщики, приехавшие за телом Амброуза, завернули на него края простыни, снизу завели веревки и туго затянули, чтобы простыня не раскрылась. Первый человек легко взвалил запеленутое тело Амброуза на плечо и вынес вон. Следом за ним вышел второй, волоча одной рукой матрац, а в другой неся подушку.

Ди наблюдала за операцией с порога своей спальни. Нянька, источая аромат мятных леденцов, не снимала руки с ее плеча, будто в утешение, но на самом деле, как догадывалась Ди, чтобы не потерять равновесие и не грохнуться. Родители удалились в гостиную и плотно закрыли дверь. Матрац, волочась по полу, размазал меловую линию, которую нянька провела поперек входа в комнату Амброуза. Крошки мела, чертя изломанные линии, тащились за матрацем по всему коридору.

Заслышав, как грохнула входная дверь, Ди сбежала вниз поглядеть в узкое зеленое стекло, вставленное в одну из створок.

Мужчины свалили завернутое тело Амброуза в крытую повозку; туда же бросили матрац. Тот, кто нес подушку, швырнул ее сверху и вернулся к дому, держа перчатку. Ди встретилась взглядом с его усталыми глазами через волнистый ромб зеленого стекла. Мужчина кивнул ей. Послышалось звяканье, когда он приподнял железный дверной молоток и подсунул под него перчатку, чтобы соседи знали – в доме кто-то умер от холеры, нужно тщательно проверять, какую воду они пьют. Если больше никто не заболеет, родители Ди смогут убрать перчатку и зажить нормальной жизнью.

Мужчина забрался на козлы к напарнику, тот резко присвистнул, и лошади дернули повозку. Когда лошадиные копыта зацокали по мостовой, сзади из повозки выпала подушка, угодив в выбоину, наполненную водой.

Ди смотрела, как подушка темнеет, пропитываясь водой, и думала: «Подожди, подожди, чье лицо?»

Если брат кого-то видел, значит, он где-то существует, и, возможно, Ди найдет его снова.

Но как?

Она прижалась лбом к прохладному зеленому стеклу. Подушка окончательно утонула в глубокой луже.

Часть II
Город кошек

«Очнувшись от сморившей его дремоты, Зверь почувствовал себя непривычно и вскоре обнаружил у себя в груди полость, где он раньше держал свою Мудрость. Малая его часть сбежала, пока он храпел: на влажной глине остались отпечатки маленьких лап».

Устное предание

Генерал М. В. Гилдерслив на борту головного транспортника

На борту флагманского военно-транспортного корабля, спустя четыре недели после начала революции и одну неделю после отплытия на родину, генерал М. В. Гилдерслив встретил рассвет на раскладном стуле и в наброшенном на плечи одеяле, поедая полужидкий творожок из жестяной кружки. Генералу было восемьдесят два года. Его желудок напоминал пианино, в котором поселились осы: когда они не жалили, то катались по струнам, заставляя их вибрировать. Несколько месяцев назад начались нестерпимые боли слева. Творог облегчал дискомфорт, но не совсем: сколько бы ос ни топил генерал в жидком твороге, численный перевес неизменно оказывался на их стороне. Странно, что генерал жил до сих пор – после стольких лет и стольких убийств.

Первым убитым им человеком стал русский в Севастополе, в тридцать пятом году. Рядовому Гилдерсливу было двадцать лет. Безоружный, он вбежал, преследуя врага, в маленький сельский домишко, где русский, пытаясь на бегу зарядить винтовку, щедро просыпал порох. Поскользнувшись на порохе, Гилдерслив увлек за собой противника и навалился сверху. Под головой у русского оказалась вышитая подушка-думка с зелеными и белыми цветками – над ней, вероятно, трудилась искусная женушка неведомого фермера. Гилдерслив шомполом давил солдату на горло, пока не выжал из него последний русский вздох, пахнувший пивом и желудочным соком. И только когда все было кончено, когда лицо русского стало цвета сливы, а мертвые губы замерли, глуповато выпятившись, будущий генерал почувствовал, что армейский нож погружен по рукоять в его, Гилдерслива, правую подмышку и по руке течет кровь. Опомнился Гилдерслив лишь три недели спустя на больничной койке. Обломок ножа так и остался в теле – хирурги не смогли его извлечь.

После Оттоманской кампании семьдесят первого года, после второй Оттоманской кампании восемьдесят третьего года и после побед на Балканах в восемьдесят девятом году Гилдерслив во главе великой армии ехал на белом коне по Великому Тракту и Национальному бульвару, и народ славил его и приветствовал.

Тысячи мужчин из разных стран погибли под его командованием. Некоторые шептали ему последние слова на языках, которые Гилдерслив не понимал. На поле боя он видал оторванные головы и вывалившиеся в грязь кишки, а однажды под беглым огнем, когда пули взрывали землю фонтанчиками, мимо метнулся волк с зажатой в пасти частью человеческой грудной клетки – вылитый говяжий бок с алой кровью, обугленной кожей и белыми ребрами – и невредимым скрылся в каком-то немецком лесу.

Последняя кампания генерала оказалась провальной. Они два года воевали по франкскому контракту, однако ничего не добились и вынуждены были отступить.

Но это же вопрос военной удачи! Выставляешь бо́льшую часть своих солдат против бо́льшей части солдат противника, завязывается бой, а там как карта ляжет. Потом собираешь уцелевших и воюешь дальше.

За флагманом шла вереница транспортников, нарушая тишину басовитыми гудками и распуская маленькие золотые волны. Всего перевозили пятьдесят тысяч солдат. В трюмах топотали и ржали лошади.

Эта заваруха – мятеж в городе – и новость о предательстве Кроссли не слишком заботили Гилдерслива. С этим он справится. Генерал отправил в рот ложку творога, думая, как хорошо было бы съехать по борту корабля и пройтись по воде, слушая, как шлепают сапоги по маленьким золотым волнам.

Он подумал о Плавучем морге, куда однажды ходил взглянуть на труп преступника, якобы на кого-то похожего. Неожиданно Гилдерслив словно стал этим трупом, неподвижно лежащим в ванне с водой, на поверхности которой плавали куски льда, и услышал, как двое незнакомцев переговариваются над его мертвым телом:

– Он зашел слишком далеко, теперь он у них на крючке. Мы не сможем взять его в команду, – сказал один из них, усталого вида немолодой человек. Другой, коротышка с упрямым лицом и тремя волосинками, прилипшими к лысой макушке, возразил:

– Команду наберем какая только понадобится. Сперва нужно найти, где пристать к берегу на этой ржавой посудине.

Гилдерсливу показалось, что кто-то обманом погрузил его в это ужасное состояние, какой-нибудь виртуоз-мошенник.

Боковым зрением он различил мутные белесоватые тени.

Гилдерслив заморгал, прогоняя морок, и сквозь тени отчетливо проступило воспоминание, как мать называла его «мамин Мэт». Генерал не помнил ее лица – ведь она умерла семьдесят лет назад и была моложе, чем тот русский солдат, чьи щеки не знали бритвы. Для Гилдерслива она навсегда осталась неясным пятном в чепчике, от которого исходил веселый голос: «Где тут у нас мамин Мэт? А вот он, а вот он!»

Генерал не знал, действительно ли ему явилась мать, или же неизвестная самозванка вторглась в его разум.

– Мама, – прошептал он, собирая ложкой остатки творога со дна. – Я сегодня совсем выбит из колеи.

– Исполняй свой долг, – ответил смутный силуэт нежно, но решительно. – Тебе пока нельзя умирать. Мамин Мэт выполнит свой долг, а уже потом ему достанется смерть.

– Хорошо, мама, – ответил Гилдерслив. Мамин Мэт был послушным мальчиком.

Депеша министра финансов с приказом от имени Короны незамедлительно разорвать контракт с франкским правительством и срочно возвращаться защищать отчизну лежала сложенной пополам в кармане генеральской рубашки. Внизу, ниже подписей министра финансов и свидетелей, шла строчка выведенных красными чернилами крошечных символов – шифр? – которых ни Гилдерслив, ни его подчиненные не смогли разобрать. Поломав голову, военные согласились не обращать внимания ни на символы, ни на странный источник распоряжения (министр финансов?! По протоколу такой приказ мог отдать лишь премьер-министр) и немедленно ощутили облегчение. Более того, как только генерал перестал всматриваться в листок с депешей, он немедленно забыл о красных символах, как и его подчиненные.

Город в руках восставших. Это означало, что береговые орудия развернуты на залив, то есть оставались лишь пути подхода по суше. Они высадятся в Нортлендсе и двинутся по Великому Тракту на юг. При благоприятной погоде солдаты через десять дней дойдут до столицы и легко сметут бунтовщиков.

Рой ос в животе собрался в кулак и врезал генералу в правый бок тысячью жал. Гилдерслив выронил кружку, с лязгом покатившуюся по палубе, и рванулся вперед из складного стула. Перегнувшись через перила, он выблевал творог в океан.

Обессиленно вися на перилах, генерал М. В. Гилдерслив раздумывал, не сошел ли он с ума. Стальной корпус флагмана пробила ржавчина. Волны хлестали корабль и отступали. Мутные беловатые силуэты вновь появились на границе зрения, пульсируя в такт биению генеральского сердца. Тело Гилдерслива вдруг стало вялым, как у куклы, и свесилось с позвоночника на гудящих рояльных струнах. Похоже, он все-таки сошел с ума. Однако еще одну небольшую войну он обязан выиграть, раз обещал маме.

Он рухнул обратно на стул. Тут же подоспел адъютант.

– Вам нехорошо, сэр? Проводить вас в каюту?

Гилдерслив отказался. Он желал еще посидеть наедине со своими мыслями.

– Принесите мне другую чашку творогу, – сказал он.

Повторное открытие

Однажды утром, за три недели до генеральских раздумий в море, Ди вновь распахнула двери Национального музея рабочего. Через два дня явился первый посетитель.

Айк пришел часов в одиннадцать, с робким выражением лица и, как и просила Ди, с ведром под мышкой. Ведро было рябым от вмятин и изъеденным солью.

– Извини, другого не достал, но вообще по жизни они такие.

Ди заверила, что лучшего и желать нельзя.

Она повела Айка на третий этаж к восковой сборщице устриц, шагавшей по искусственной отмели. Ди сняла и отставила в сторону ведерко для угля и повесила видавшее виды ведро на восковую руку – целую, но покрытую сеткой трещин.

– Видишь? Если бы ведро было новеньким, не смотрелось бы.

– Точно, – согласился Айк.

Он обошел отмель, представлявшую собой приподнятую восьмиугольную платформу с приклеенным сверху слоем песка. Местами песчаная поверхность поизносилась, и проглядывала деревянная основа.

– Песка бы тебе на пляж, – сообщил он.

Присев на скамью, Айк натянул рукав и краем начал натирать маленькую бронзовую табличку с именем и фамилией человека, пожертвовавшего деньги на покупку этого экспоната полвека назад. Отклонившись назад, чтобы оглядеть палубу китобойного судна, где восковые китобои столпились у правого борта, Айк вдруг засмеялся.

Ди спросила, что он нашел смешного.

– Так и ждешь, что они в тебя плюнут, скажи? – Но тут же добавил в качестве комплимента: – Зато рожи у них как у настоящих моряков, это я тебе говорю. Одна разница – от этих не воняет.

Ди показала на отмель и сборщицу устриц:

– А этот экспонат как тебе?

– Да ничего, – отозвался рыжий. – Как я сказал, не помешает подсыпать свежего песку. Но наша бабенка накопает себе жирных устриц. Лишь бы не соблазнилась слопать их сырыми, не то подцепит холеру.

– Но ты же видел, как собирают устрицы, Айк! Я знаю, что видел. Она тебе кажется законченной?

Собирательница устриц находилась в прекрасной форме. Белые волосы падали на плечи, обтянутые коричневой холщовой блузой, рот растягивала яростная улыбка. Восковая статуя была схвачена в движении, на полушаге, рука с ведром вынесена вперед. Хотелось представить, как собирательница устриц что-то напевает себе под нос.

(В ее комнате, как представляла Ди, над покоробившимся, в песке, полом висит гамак с нанизанными ракушками, а единственную полку занимает коллекция безделушек – красивых камушков и всяких находок, которые собирательнице повезло откопать в речном иле. Хозяйка каждый день смахивает пыль со своих сокровищ, но отродясь не тратила времени на подметание пола.)

Айк оглядел восковую фигуру с разных сторон.

– Ну, можно добавить перчатки. Те, которые каждый день по берегу ходят, работают в перчатках. Берегут пальцы.

Ди, которая и сама неоднократно видела собирательниц устриц, сразу поняла, что Айк прав.

– Разумно! И трещин на руках видно не будет. Ты мог бы достать пару перчаток, Айк? И песка, чтобы засыпать проплешины? И немного клея, чтобы приклеить песок?

Рыжий донатор только отмахнулся с великолепной небрежностью. Перчатки, песок, клей – добыть такую ерунду не составит труда.

– Тогда и шаль нужна – они вечно заматываются. У воды свежо даже летом. Я найду ей шаль, только не яркую, они таких не носят.

Проводив Айка до порога, Ди вручила ему список всякой всячины для музея и спросила, сколько с нее за ведро. Айк покачал головой:

– Да все нормально.

– Айк… – предупреждающе начала Ди, знавшая, что даром ничего не делается.

Шея подростка залилась краской под неотрывным, невозмутимым взглядом Ди, но он стоял на своем:

– Да мне правда нравится помогать! Я как те, с табличек на скамейках. – Он попятился к выходу, тронув кепку в знак почтения. – Ты это, малость уставшая, мисс Дора. Не надрывайся в заботах о ненастоящих людях. Иди и организуй себе сон красоты, это тебе приказ от Айка.

И ее шустрый мальчишка вприпрыжку кинулся прочь.

Ди постояла на пороге, чтобы поглядеть, в какую сторону он направился. Она предупредила Айка, что на верхнем конце Лигейт больше патрулей, и хотела убедиться, что он принял ее слова к сведению. И только увидев, как Айк свернул налево, в сторону реки, противоположную бывшему посольству, Ди вернулась в музей.

Δ

Двумя днями позже, когда явился ее лейтенант, все, чего он хотел, – это спать. Он рухнул на кровать золотоискателя, не раздеваясь.

Как временный добровольный председатель комитета по здравоохранению и благосостоянию народонаселения, Роберт опустошал оранжереи, сады и кладовые крупных имений в Хиллс и организовал более дюжины пунктов раздачи пищи нуждающимся. Он досадовал на поведение некоторых горожан, с которым ему довелось иметь дело.

– Едва подойдет их очередь, как они начинают: «Где мясо? Где мясо? Я тут никакого мяса не вижу!» Только о мясе и речь, будто я корову под курткой спрятал!

– А ты не спрятал? – Ди нагнулась над кроватью и похлопала его по куртке. Роберт натянул на себя одеяло.

– Была корова, да вся вышла. Прости, Дора. Я хотел и тебе оставить, но это оказалась очень маленькая коровка. Карманная. На один укус.

Ди подумала о людях, гнавших овец по Университет-авеню. Может, сейчас в городе и нет мяса, но оно было.

– Люди так привыкли, что их обкрадывают, что теперь, когда мы бушелями раздаем зелень и свежий хлеб, они не могут поверить, что это не очередное надувательство. Можешь в такое поверить, Дора?

– Нет, – отозвалась Ди, хотя вполне могла и про себя соглашалась со здравомыслием горожан. В честности своего лейтенанта она не сомневалась, но зелень и хлеб, которые раздавали волонтеры, привезли не из закромов усадьбы Барнсов. Какими бы темными ни были люди, они умели распознать разницу между раздачей реквизированного и отдаваемым добровольно. Роберт собственным добром пока не пожертвовал. Возможно, он и на это способен. Может, он оставит себе семейную фотографию – патриарх, матриарх и наследник на вышитом диване в окружении напольных ваз с орхидеями, а с остальным найдет в себе силы расстаться, отдав и особняк, и лошадей, и землю, и работников, и банковские счета… Но пока он этого не сделал.

– Если восковые фигуры оживут и тоже начнут предъявлять претензии, – сказал ее лейтенант, поудобнее устраиваясь на кровати, – скажи им, что у меня дежурство кончилось. Если что-то архисрочное, пусть обращаются к капитану в соседнем здании.

Не прошло и минуты, как Роберт крепко спал.

Крики начались примерно через час после наступления темноты, как и в другие ночи.

Δ

Прикрутив лампу до слабой искорки, Ди сидела и глядела на Роберта, пока продолжались пытки в бывшем посольстве. С разгладившимся, вдохновенным лицом он казался ребенком. Его сон напоминал сказочное оцепенение. Другого объяснения не нашлось – лишь чары могли закрыть слух от ужасных воплей. Если его разбудить, волшебство потеряет силу: Роберт услышит крики, пойдет разбираться и погибнет. Либо ее сосед убьет Роберта, либо его закажут люди повыше, которые входят во временное правительство и направили сюда капитана Энтони. Глазами души Ди видела, как чернобородый гигант остановится и отсалютует ей на обратном пути в посольство, когда отнесет труп ее любовника в бывшую конюшню.

– Нет! Нет! – выл кто-то. – Я не… – Дальше мольбы перешли в высокий визг.

Другой голос не произносил слов, а только кричал, надрывно, истошно, так что Ди невольно стиснула руки. Кричала женщина – без слов, просто криком. Голос принадлежал женщине.

Наконец в ночи прогремели три выстрела, и стало тихо.

Роберт во сне пробормотал что-то жалобное.

Ди подошла к окну.

Задняя дверь империалистического посольства широко распахнулась, и цилиндрический объект, перевязанный веревкой, вытолкали наружу. Сосед Ди появился на крыльце со вторым похожим свертком, обернутым холстиной, и переступил через первый, не дававший двери закрыться. Он отнес свою ношу в конюшню и вернулся за другой. Ди показалось, что она расслышала глухой удар, с которым свертки падали в общую кучу.

Хотя луна пошла на убыль и стало темнее, чем в первую ночь, Ди все равно различила белизну зубов в косматой бороде, когда капитан Энтони остановился на пороге посольства и приложил руку к фуражке.

Лежа рядом с Робертом, Ди пыталась представить комнату, в которой обитает ее сосед, но ничего не получалось. Только мрак.

На рассвете лейтенант проснулся, оделся и, уходя, поцеловал ее в щеку.

– Снова на работу, дорогая, – сказал он.