Текст книги "Вызываем огонь на себя (сборник)"

По-русски этот пожилой немец говорил как на родном языке, с украинским, однако, акцентом. Зарядившись шнапсом, до которого он был очень охоч, вспоминал он, пуская сентиментальную слезу, детство, проведенное в помещичьей усадьбе на Украине, в имении отца – царского офицера, бегство за границу, годы эмиграции. Он бахвалился своим стажем в национал-социалистической партии, рассказывал, что до войны, окончив в Германии шпионскую школу, он долгие годы, будучи немецким шпионом, работал на шахтах в Донбассе, шпионил в Москве и во многих крупных городах Советского Союза, бежал из ГПУ в Челябинске. Этого-то полуспившегося и разложившегося матерого фашиста, помощника оберштурмфюрера, и держал в своих руках советский разведчик Константин Поваров. Он умело играл на слабостях и страстишках этого во всем разуверившегося гитлеровского шпиона. Ефрейтор Геллер считал себя обойденным по службе («Даже офицерских погон пожалели!»), злился на начальство, не признавшее его заслуг («Вот только крест пожаловали, да и то второго класса!»), оскорблялся недоверием («Сами держали меня в России, а теперь считают неполноценным русским немцем, не верят мне, в этой дыре в черном теле держат!»). Усомнившись после разгрома немцев под Москвой в победе Гитлера, слишком хорошо зная Россию, этот экс-шпион стремился лишь к одному – любыми средствами обеспечить себя под старость.

Сам по себе Геллер был не опаснее кобры, почти лишившейся зубов и яда, но за ним стоял СС-оберштурмфюрер Вернер со всем аппаратом контрразведки на базе. Пользоваться «услугами» старой кобры надо было очень осторожно.

От Геллера Поваров знал, как нагорело переводчику от оберштурмфюрера Вернера за то, что он «прошляпил» шпионку-еврейку Женю. Можно себе представить изумление, гнев и замешательство разведчика, когда он узнал, что Аня прячет у себя под кроватью Женю. И Поваров, и Алисейчик говорили Ане, что разведчик не имеет права так безрассудно рисковать делом, отлично понимая при этом, что Аня действовала по велению сердца. Пожалуй, это был единственный случай, когда командиры были недовольны Аней.

К концу августа 1942 года подпольная организация Кости Поварова состояла из нескольких изолированных, ничего не знавших друг о друге групп и насчитывала около тридцати пяти человек – в Сеще, на станции Сещинской и в окрестных селах – в Вельской, Радичах, Яблони. Все подпольщики были известны только ему одному. Подпольщики переправляли партизанам не только разведданные, но и оружие, медикаменты, распространяли советские газеты и листовки. Костя держал крепкую и постоянную связь с подпольем в районном центре Дубровка…

Да, Косте Поварову было что вспомнить перед вылетом на Большую землю – немало было сделано им за десять долгих месяцев в подполье…

Костя мчался на попутном немецком грузовике по пыльному проселку. На перекрестке спрыгнул из кузова, весело помахал водителю и полем пошел к Струковке.

«Я, наверное, скоро вернусь!» – сказал Костя Поваров своим друзьям в Дубровке и Сеще. Но Костя не вернулся ни в Дубровку, ни в Сещу, ни в Вельскую к матери. Не пришел он и в лес. В тот сентябрьский день всю округу облетела весть: старший полицейский Поваров погиб.

– Не может этого быть! – не поверил Федор, когда ему доложили о несчастье. Зная о том, что Костя должен прибыть в лес, Данченков запретил своим бойцам выходить из лагеря: ведь всем и каждому не объяснишь, что за старший полицейский Костя Поваров!

Что же случилось? Как погиб Костя Поваров, хозяин сещинского подполья?

Ночью партизаны заминировали большак между Струковкой и Алешней. Утром показался крестьянский обоз с хлебом и картофелем под конвоем немцев и полиции. Какой-то полицай заметил мину под второй телегой. Немцы остановили обоз. Под угрозой оружия они стали заставлять крестьян разминировать дорогу. Костя Поваров спешил в лес. Ночью на тайной посадочной площадке партизан в лесу сядет самолет «У-2», а назавтра старший полицейский Поваров увидит московские бульвары и Кремль… Но он не мог пройти мимо. Он лучше разбирался в минах, не раз ставил их и решил выручить из беды крестьян, своих земляков, обреченных на смерть. На помощь пришел Елизар Полуков, связник из Струковки, хорошо знавший Костю. Они сняли одну мину, и тут Полуков нечаянно наступил на вторую тщательно замаскированную мину…

Партизанские минеры не поскупились на тол, доставленный августовской ночью самолетом с Большой земли на ту самую тайную лесную посадочную площадку… Поваров и Полуков не мучились, их сердца перестали биться почти сразу…

Полицаи тут же забрали оружие Кости Поварова, сорвали окровавленную одежду с еще теплого тела, забрали винтовку и наган. Один из гитлеровцев заметил туго свернутую шелковую трубочку в распоротом взрывом обшлаге рукава. Он развернул ее. Это была «шелковка» – на кусочке крепкого шелка было отпечатано удостоверение Константина Поварова – разведчика Красной армии. Федор Данченков предлагал всем партизанам оказывать всемерную помощь старшему полицейскому.

Ночью в Струковку приехал Василий Николаевич Поваров – дядя Кости. Но было уже поздно – ему сказали, что немцы забрали все документы Кости.

Опасаясь за собственную безопасность, начальник сещинской полиции Коржиков и переводчик Отто Геллер, рекомендовавший Поварова в полицию, замяли дело с «шелковкой». Но полгода спустя, когда начались массовые аресты в Дубровке и Сеще, оберштурмфюрер Вернер дознался о ней…

Вечером того дня, когда погиб Костя, Аня, бледная, с осунувшимся лицом и горячечными глазами, долго говорила с Яном Большим:

– Когда я передала Косте приказ о вызове в Москву, он сказал: «Видно, речь пойдет об усилении нашей диверсионной работы. Ведь наши летчики заняты теперь в Сталинграде». Это его последние слова. Значит, Ян, надо усилить диверсионную работу! Но кто теперь будет нами руководить?..

– Ты, Аня, – твердо сказал Ян Большой. – Мы считали и будем считать тебя своим командиром.

– Нет, что ты! Не могу я!..

Аня не рыдала, не билась в истерике. Но по щекам ее неудержимо лились горячие слезы.

В деревне на пути от Сещи к лесу, в поселке Преснова Пильня, Аня встретилась на явочной квартире с Федором и Дядей Колей. Они тоже непременно хотели, чтобы организацию возглавила Аня Морозова.

– Пойми, Аня, – уговаривал ее Данченков, – больше некому. Да ты и так фактически руководила половиной организации. Твоя группа девушек, польская группа, чехословацкая группа – ты создала все эти группы. Они за тобой и останутся. А остальные группы Поварова – в Сеще и сещинской полиции, в Вельской, Яблони, Радичах – и дубровская организация будут действовать самостоятельно. Они не должны знать тебя и твоих подпольщиков. Мы уже с Дядей Колей подумывали о том, чтобы выделить твой интернационал в особую организацию, глубже ее законспирировать, ограничить ее слишком широкие связи. И то ненормально, что твоя, Аня, организация связана не только с нами, но и с Виницким, но эту связь я не могу вам запретить. А у Поварова были еще связи и с рогнединскими партизанами и разведчиками. Все это увеличивало шансы провала. Твоя организация, Аня, для нас самая нужная, самая ценная. Береги ее!

– Извините, Федор Семенович! – прошептала Аня, вытирая концами косынки брызнувшие из глаз слезы. – Вот видите, какой из меня командир! Девчонка я, слезы у меня близкие!..

Успокоив кое-как Аню, Данченков и Дядя Коля указали Ане два канала связи для передачи сведений из Сещи в лес. Аня заучила новый пароль.

– Пароль очень прост, – объяснил Дядя Коля, поглаживая рыжую бороду. – Сегодня шестнадцатое сентября. Тот, кто придет к тебе, назовет цифру, состоящую из вчерашнего и завтрашнего числа. Итак, какой пароль сегодня?

– Пятнадцать – семнадцать, – без запинки ответила Аня. Ей вспомнился первый пароль – свой собственный красный шарф на шее Маруси Кортелевой из Шушарова. Всего три с половиной месяца прошло, а сколько пережито, сделано, выстрадано…

– Точно! – довольно улыбнулся Дядя Коля, ласково поглядывая на Аню своими голубыми, с лукавинкой глазами.

Данченков с трудом узнавал Аню. «Как меняет людей нечеловеческое напряжение подпольной работы! – думал он, глядя на двадцатилетнюю девушку. – Да, ей можно доверить организацию…»

– А в отряд, Анюта, не просись и не думай, – сказал ей серьезно Данченков. – В Сеще ты в десять, сто раз больше сделаешь! Безопасности ради надо поручить одним членам организации – Венделину, например, – только разведку, а поляки пусть займутся диверсиями. Группы расширять дальше не нужно. Мы сильно на тебя надеемся, Аня. Понимаешь, это как эстафета… Костя погиб, теперь на тебя надежда… Мы в тебя верим.

«Мы верим в тебя!» Всю дорогу – всю нелегкую дорогу из леса в Сещу – вспоминала Аня эти слова. Она понимала: это емкое слово «мы» вмещало в себя всех партизан, народ, Красную армию, ту Москву, которую так и не увидел Костя Поваров и которую ни разу еще не видела сама Аня.

Наверное, самым черным днем для Ани был день, когда Сещу облетела весть: «Полицай Поваров подорвался на партизанской мине!» По улицам поселка, по тряским колеям медленно катила полицейская подвода. Из-под рогожи торчал разодранный взрывом сапог. Под колесами шуршали желтью палые листья, а сещинцы, глядя вслед подводе, ворчали вполголоса: «Собаке собачья смерть!»

Аня стояла и смотрела, и все плыло перед ее глазами – и удалявшаяся телега, и закатное багровое солнце. А сердце, набухая невыносимой болью, ширилось и ширилось от беззвучно надсадного крика.

Никто тогда не знал, что придет время и назовет Сеща свою школу именем героя и на могиле Кости Поварова поставит обелиск…

Глава седьмая
В дни Сталинграда

В честь 25-й годовщины Великого Октября Клетнянский оперативный центр (он направлял в то время боевую деятельность клетнянских партизан) решил провести небывало дерзкую операцию – разгромить станцию Пригорье, в четырнадцати километрах северо-западнее станции Сещинской. Пятая Ворговская бригада имени Сергея Лазо под командованием ее начальника штаба подполковника Коротченкова, поддержанная другими отрядами, внезапно напала темной дождливой ночью на эту крупную прифронтовую базу и, перебив более трехсот пятидесяти гитлеровцев, смела станцию с лица земли. Командирский отряд, взорвав два моста, помешал гитлеровскому подкреплению подойти к Пригорью из Рославля и Сещи. По поручению Западного штаба партизанского движения операцией руководили подполковник Коротченков и комиссар лазовцев Шараев.

Операцию в Пригорье военные историки и сегодня считают одной из десятка самых блестящих и крупных партизанских операций Великой Отечественной войны. Если случится вам проезжать по железной дороге Рославль – Брянск, вы увидите, сойдя на неприметной станции Пригорье, мемориальную доску, установленную не так давно, в сентябре 1958 года, в ознаменование пятнадцатилетия освобождения Смоленщины, с такой надписью: «Здесь на станции Пригорье в ночь на 5 ноября 1942 года партизанской бригадой имени С. Лазо был нанесен удар по крупной прифронтовой базе немецко-фашистских войск. Во время этого налета было уничтожено 17 самолетов, эшелон с бронетягачами, 2 вагона с боеприпасами, 13 автомашин, склад с продовольствием и военным обмундированием, взорвана водокачка, выведен из строя узел связи, подорваны железнодорожные стрелки, семафоры. Убито 370 немецких солдат и офицеров. Героизм советских людей в годы Великой Отечественной войны не померкнет в веках».

А неподалеку – памятник. Советский солдат, сняв каску, навеки застыл, устремив торжественный и скорбный взор на братскую партизанскую могилу…

Другие отряды в ту памятную ночь помогали лазовцам – взрывали мосты, уничтожали связь. Отряду Толочина («Силыча») было приказано «беспокоить огнем своей батареи», состоявшей из одного дряхлого семидесятипятимиллиметрового орудия и одной «сорокапятки», гарнизон Сещинского аэродрома с тем, чтобы отвлечь его внимание от налета лазовцев на Пригорье.

Ночная неравная артиллерийская дуэль продолжалась до пяти утра. Шрапнельные снаряды зениток рвались в стороне от батареи. Партизаны-артиллеристы взмокли, поднося снаряды и перекатывая пушки с места на место, чтобы корректировщики сещинских батарей не нащупали их.

Полковник Дюда все же выслал отряд на помощь пригорьевскому гарнизону, но на шоссе его смяли лазовцы. В ту ночь Дюда потерял семнадцать самолетов в Пригорье. Этот налет побудил его просить начальство усилить сещинский гарнизон. Вернер, в свою очередь, ходатайствовал об укреплении на базе контрразведки – органов СД и ГФП. Немцы в Сеще теперь чувствовали себя точно в осаде.

Когда после сигнала отхода, сидя на зарядных ящиках и на лафетах, партизаны-артиллеристы мчались в лес, с Сещинского аэродрома поднялось около двадцати пикировщиков. На рассвете они полетели на северо-запад и долго кружили над Пригорьем, метались над мглистой лентой шоссе, разыскивая исчезнувших партизан. В дыму и тумане оплывали осветительные ракеты, грохотали разрывы слепо кинутых вокруг Пригорья бомб. Тех самых бомб, что должны были обрушиться в тот день на красноармейские окопы, а ночью, возможно, на Москву… А лазовцы и другие бригады, и отряды благополучно вернулись в лес.

Вечером Силыч торжественно объявил в лагере, что, по данным сещинских подпольщиков, партизанская батарея не только страху нагнала на гарнизонников и помешала им выслать большой отряд в Пригорье, но и уничтожила четыре самолета на аэродроме. Итого партизаны уничтожили за одну ночь на земле двадцать один самолет!

По приказу генерал-фельдмаршала Гюнтера фон Клюга войска 2-й бронетанковой армии готовились уничтожить партизанские отряды и бригады в Клетнянских лесах. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Клюге не раз слал радиограммы из своей ставки в лесу западнее Смоленска, требуя от генерал-полковника Рудольфа Шмидта, командующего 2-й танковой армией, чтобы тот раз и навсегда покончил с клетнянскими партизанскими войсками, – к зиме 1942 года фельдмаршал уже не называл партизан «лесными бандитами», а говорил о «втором фронте» в тылу своих армий. Осенью в Клетнянском лесу действовало пять больших партизанских бригад, сформированных из прежних партизанских отрядов. Первой Клетнянской партизанской бригадой командовал Федор Данченков. Приказом, подписанным 15 октября 1942 года главнокомандующим партизанским движением маршалом Советского Союза Ворошиловым и начальником Центрального штаба партизанского движения Пономаренко, бригаде Данченкова предписывалось действовать в районе Сеща – Клетня – Овстуг.

После разгрома станций Понятовки и Пригорья и других дерзких партизанских налетов генералу Шмидту, напуганному резким усилением партизан в своем тылу, удалось выторговать у фельдмаршала Клюге дополнительные войска и власовские «остбатальоны». Сняв с фронта какие только можно было полки, мобилизовав карательные части СС, финский лыжный батальон, вспомогательную полицию Рославля, Дубровки, Жуковки, Ершичей и Сещи, Шмидт отдал приказ о начале 16 декабря 1942 года операции «Клетте» («Репейник»).

На этот раз Венделину Робличке не удалось предупредить партизан. Не удалось потому, что еще 12 декабря он уехал в отпуск домой. Гауптфельдфебель Христманн к тому времени души не чаял в своем помощнике – он оформил Венделину дополнительно десять дней отпуска, чтобы тот успел завезти в Бремен горячо любимой супруге Христманна внушительную посылку из уворованных консервов, кофе, шоколада и сахара.

– Боюсь, мой мальчик, – сказал он доверительно Венделину, – что всех нас ждут тяжелые дни. Наши солдаты, окруженные в Сталинграде, мрут от голода. Станет туго и в рейхе. Эти продукты очень пригодятся моей семье.

Венделин Робличка ехал поездом из Бремена в «протекторат», когда полки карателей и батальоны предателей-власовцев высадились на многих станциях железных дорог, стальной петлей окруживших «Клетнянскую партизанскую республику», и с ходу двинулись к лесу.

Поддержанные авиацией, танками и артиллерией, каратели выбили партизанские бригады Данченкова, Коротченкова и Галюги из зимних лагерей и лишили партизан продовольственных баз. Над лесом кружила «борона» – двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф». Для партизан начались тяжелые времена – дни и ночи холода, голода, когда пусты были заплечные мешки и подсумки у бойцов, когда неделями нельзя было разжечь костры, когда приходилось зарываться в снег, отбиваясь от врага.

Горели подлесные деревни, горели партизанские лагеря. На лесных просеках день за днем шли кровопролитные бои.

Партизаны голодали, жестоко страдали от морозов, берегли последние патроны. Но на их лицах, почерневших, обожженных морозом, светился отблеск сталинградской победы.

Немецкое командование, проведя почти двухмесячную карательную операцию, объявило клетнянских партизан уничтоженными. Партизанские отряды потеряли немало людей в борьбе с карателями, и все-таки после блокады стали еще больше. Они выросли за счет добровольцев, за счет новых бойцов.

Вторую зиму работали поляки на Сещинском аэродроме. Опять на самолетах замерзало масло, заедали пушки и турельные пулеметы, отказывали зенитки.

После целого дня, проведенного на аэродроме под сильным – десять метров в секунду – ледяным юго-западным ветром, Яну Маньковскому было диковато видеть, как немецкие асы, раскормленные и распаренные, выбегают из бани, чтобы поваляться, покататься в снегу. Зато из-за частых бомбежек доставалось зенитчикам. Сещинские зенитчики провели всю первую страшную зиму в России в жарко натопленных казармах. Теперь же, в летную погоду, они днем и ночью мерзли у орудий. Если и удавалось согреться, то только у пылающих, разбитых бомбами казарм. На аэродром в зимней шинели с бобровым воротником и теплыми наушниками приезжал полковник Дюда. Он подбадривал молодых летчиков:

– Не робейте, мальчики! Холодно? Это в закрытой машине, в отапливаемом комбинезоне?! Да я в этой России, будучи летчиком кайзера, летал в открытых «фоккерах»! Мы, ваши отцы, мазали лицо китовым жиром, чтобы не обморозиться!..

Поляки мерзли почти так же жестоко, как в первую зиму, и все же вторая зима была мало похожа на первую, потому что тайный огонь согревал сердца четырех поляков – Яна Маленького и Яна Большого, Стефана и Вацека. А когда долетела из Клетнянского леса в Сещу весть о сталинградской победе, немцы перестали с жеребячьим гоготом валяться в снегу, зато поляки с трудом скрывали переполнявшее их буйное ликование.

– Слышь, Вацек! – радовался Ян Маньковский. – Немцы закрыли оба кинотеатра в Сеще с четвертого по шестое февраля. Приказ Геббельса. Три дня траура во всем рейхе!

Теперь они взялись за подпольную работу с удвоенной энергией. Теперь они взирали на каждую бомбежку Сещи, когда снизу летели разноцветные трассирующие пули, а сверху плавно спускались на парашютиках гроздья осветительных ракет, как на победный салют…

Подпольщики чувствовали себя участниками Сталинградской битвы. В дни сражения на Волге они продолжали наводить советские самолеты на авиабазу врага – Сещинская авиабаза и подчиненные ей аэродромы сковывали чересчур много наших самолетов в районе Москвы. Чем сильнее удары наносились по Сеще, тем больше наших самолетов можно было отправить на юг, где гремела великая битва…

Венделин Робличка, вернувшись из отпуска, продолжал работать в штабе. Теперь Христманн уехал в отпуск в Бремен. Его обязанности исполнял штабс-фельдфебель Зейдель. Но и этот штабной писарь отдавал Венделину ключи от сейфа, уходя в казино.

Эхо великой битвы на Волге потрясло и Сещинскую авиабазу. Его услышали и летчики в авиагородке, и подпольщики в поселке. Берлинское радио передавало траурные марши. Немецкая печать призывала к тотальной мобилизации. Из Берлина летели приказы в оккупированные районы. Оккупационные власти еще лихорадочнее проводили мобилизацию всех сил на «борьбу с большевизмом», угоняли молодежь, порой с духовым оркестром, под развеселую польку-бабочку, на каторжный труд в Германию. Вернер проводил почти ежедневные облавы и обыски.

…После работы Ян Маленький завернул к Люсе, стал отряхивать снег в сенях.

– Ян! – крикнула Люся, выбегая навстречу. Она едва сдерживала рыдания. – Ян! Меня хотят отправить в Германию, что мне делать? Бежать? В лес бежать?..

Ян Маленький обнял ее за плечи. В руке у Люси белела повестка.

Яну вспомнился плакат на бирже труда: «Приехавшие в Германию будут обеспечены всеми видами хорошей жизни…» И на фоне готических шпилей мордастый парень жарит в экстазе на балалайке. А рядом другой плакат: «Фюрер вас любит!» С приукрашенным изображением личности фюрера.

– До лясу тераз не можно, – ответил Ян, заговорив от волнения по-польски.

– В лес никак нельзя! – подтвердила Аня Морозова, выходя вслед за Люсей в холодные сени.

На подступах к Клетнянским лесам и в самих лесах уже полтора месяца гремели бои. С аэродрома ежедневно летали на юго-запад бомбардировщики и разведывательные самолеты. «Уму непостижимо! – говорил Ян Большой. – Как только выдерживают все это ребята в лесу!» В операциях карателей принимал участие и гарнизон Сещи. Через Сещу на выкрашенных белой краской танках катили солдаты в белых маскировочных костюмах. Однажды полковник Дюда установил вокруг леса, в котором были зажаты лазовцы, прожекторы с аэродрома, чтобы помешать ночному прорыву. Немцы уверяли, что партизанские отряды истекают кровью, умирают с голоду, среди «клетнянских короедов» уйма обмороженных. Каратели бахвалились, что бригады Данченкова и Коротченкова уничтожены, комбриг Галюга взят раненым в плен. В те дни советско-польско-чехословацкая группа надолго потеряла связь и с разведчиками Виницкого, и с партизанами Данченкова.

– Что же делать, Ян? Да я лучше повешусь!

Ян положил руки на вздрагивающие плечи Люси, провел рукой по светло-русым волосам.

– Есть одно средство, – сказал он нерешительно. – Мою жену не пошлют в Германию!

Люся посмотрела было на него с надеждой, но тут же лицо ее вновь омрачилось.

– Вот те раз! Но я не хочу замуж…

Не такого ответа ждал Ян Маленький от девушки, которую любил. Но он пересилил себя, усмехнулся печально.

– Это будет фиктивный брак, – сказал он тихо. – У нас в Польше часто шли на такой брак. Ведь я, панна Люся, пользуюсь некоторыми правами немецкого жолнежа, солдата, и мою жену в Германию не пошлют. Как думаешь, Аня?

– Да, но… – растерянно проговорила пораженная Аня. – Но почему ты, Ян, а не Ян Большой, не Стефан, не Вацек? Нет, не время любовь крутить! Мы ж договаривались – сердце на замок!..

– Это же все понарошку, – проговорила Люся, внимательно глядя на Аню. – Какая там любовь! Нельзя – не будем расписываться, только как я тогда от Неметчины отбоярюсь?

– Ну что ж… – с трудом сказала Аня, беря себя в руки. – Значит, так тому и быть…

Странная, невеселая была эта свадьба. По завьюженной улице гнали парней и девчат. Полицаи силой отрывали, оттаскивали голосящих матерей от их сыновей и дочерей. На ветру трепыхался плакат: «Фюрер вас любит!» Какой-то краснокожий полицай орал:

– Шнель! Ферфлюхтер твою бабушку! Давай, давай!..

А в домике Сенчилиных играл патефон Вацека:

 
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось…
 

За столом со шнапсом, самогоном и скудной закуской чинно восседали жених с невестой, Люсина мама, подавленная Аня, скучные Паша, Лида Корнеева, тетя Варя, Стефан, Вацлав и Ян Большой. Староста Сещи Зинаков произнес речь. Кричали «горько», а Эдик, нахохлившись, говорил сестренке Эмме:

– Люська-дура за фрица выходит!

– Да поляк он!

– Польский фриц, какая разница… Со свастикой!..

Ян Маленький смотрел на Люсю влюбленными глазами.

– Жених здорово играет свою роль! – шепнула Лида Паше.

– Скорее бы кончилась эта комедия! – сказала Яну Люся под крики «горько». – Горько? Что верно, то верно – горькая у нас свадьба!

– Для меня это не комедия, Люся! – серьезно ответил Ян Маленький. – Это по-настоящему. На всю жизнь!

Люся фыркнула, но пришлось опять целоваться. Люсина мама прижимала уголок косынки к мокрым глазам, хотя Аня все ей растолковала. А Паша вполголоса говорила Люсе:

– А сама-то ты разве только роль играешь? Ой, ли! Не верю я что-то в твое «понарошку»…

Люся вскочила. В глазах – слезы. На щеках – жаркий румянец.

– Что ж носы повесили, гости дорогие? А я плясать буду. Свадьба-то моя! Гуляй, пока бомбой не пристукнуло! А ну, русского!..

Но тут в горенку вошли трое полицаев во главе с Никифором Антошенковым.

– По какому случаю праздник? А ну, девки, бабы, живо на аэродром снег расчищать!

– Это свадьба! – сдерживаясь, проговорил Ян Маленький. – С разрешения германского командования! Траур по Сталинграду кончился…

– Терпеть не могу эту шкуру, – тихо сказала Люся. – Вроде того же Поварова: «Мундир немецкий, табак турецкий, язык – наш, русский, а воин – прусский!» Ничего, и он, как Поваров, кончит!

– Ты что, Никифор, – пробасил, выходя из боковушки, староста Зинаков, – назюзюкался? Своих не узнаешь?

– Вот оно что! – пробормотал Антошенков. – С разрешения, значит… – и выразительно глянул на бутылки. – Раз начальство не против – мне что!..

– Выпейте, господин старший полицейский, за здоровье молодых! – громко сказала Аня, наливая шнапсу в граненый стакан.

– Корешей не обнесите… А то промерзли мы, сдирая с заборов новые листовки бандита Данченкова! За молодых! Зер гут! Данке! Хайль-покедова!..

Лицо Ани озарилось внезапной радостью. Вот это подарок! Значит, бригада не уничтожена, как уверял Вернер, бригада действует!.. Этой новостью она поделилась шепотом с друзьями, и тут и впрямь начали танцевать и барыню, и оберек…

После свадьбы Люся все еще верила, что разыгрывает комедию, чтобы обмануть полицию, а Яну все обиднее становилось слушать невеселые шутки Люси:

– Тоже мне свадьба! Жених польский, невеста русская, а загс немецкий!

Она злилась и капризничала, когда Ян приходил по вечерам, скучала и томилась, когда он оставался в казарме. Но потом все чаще видел Янек, как в глазах Люси, когда она задумывалась, светилось еще несмелое, еще только зарождающееся чувство.

Свидетельство о браке, выданное немецко-фашистской регистратурой двум подпольщикам, скрепленное круглой печатью с имперским орлом Третьего рейха, на время избавило Люсю Сенчилину от визитов полицейских и от грозных мобилизационных повесток комендатуры.

…Весь день до позднего вечера поляки и русские военнопленные под наблюдением немцев устанавливали штабелями в обгорелой роще у аэродрома бочки с бензином, а потом засыпали сверху снегом, чтобы не было видно с воздуха.

– Эх, сюда бы мину! – вздохнул Ян Большой.

Заметив проходившего мимо Венделина, Ян Маленький подошел к обер-ефрейтору, попросил закурить.

– Назад, Маньковский! – закричал баулейтер. – Не курить здесь! Арбайтен!

Но Ян уже успел переговорить с Венделином.

– Блокада в основном закончилась, – шепнул Венделин Яну. – У партизан потери тяжелые, но бригады целы и готовятся к действиям… Но большая опасность грозит Данченкову!..

В ту ночь Маньковский не спал. И не из-за бомбежки. Мартовская ночь была ненастной, нелетной – авиабаза спала. Яну мешали спать думы о Люсе и беспокойство за партизан. Венделин накануне узнал в штабе о секретной акции против данчат, подготовленной особой бригадой СС обер-фюрера доктора Оскара Дирлевангера, того самого Дирлевангера, который всегда ходил с обезьяной на плече, который позднее сыскал себе славу одного из главных палачей восставшей Варшавы.

– Эта бригада, – сказал Венделин Яну, – знаменита тем, что она целиком укомплектована немцами – уголовниками, бандитами и убийцами, выпущенными из концлагерей и тюрем. Дирлевангер мечтает сделать то, что не удалось карательным отрядам. В бригаду Данченкова проник шпион Вернера – он дал эсэсовцам исчерпывающие сведения о данчатах. Партизаны думают, что немцы ушли из леса надолго. Двести пятьдесят отборных головорезов бесшумно войдут ночью в Малиновский лес, из которого только недавно ни с чем ушли каратели. Они окружат лагерь Данченкова, снимут часовых и перережут спящих партизан! Операция «Варфоломеевская ночь» – месть за ту ночь в Сергеевке…

– Надо предупредить Данченкова…

– Я послал человека, чтоб тот предупредил партизан, но не знаю, успеем ли мы, удастся ли связаться с партизанами – ведь из-за блокады мы давно уже не имеем связи с Данченковым. Спасибо немцам, из их планов я узнал, в каком квартале леса разбили лагерь данчата!..

К счастью, как потом узнали Ян Маленький и Венделин, Данченков вовремя получил донесение Венделина, переданное им через дубровских подпольщиков. Всех больных и раненых партизан комбриг тотчас приказал отправить в соседний Бочаровский лес, а с остальными, обезвредив очередного шпиона Вернера, вышел встречать бандитов доктора Дирлевангера.

Охотники за партизанами, одетые в белые маскировочные костюмы, похожие на привидения, бесшумно продвигались к лагерю на лыжах, обходя заставы партизан. Они думали застать партизан врасплох, но сами попали в западню. Ночную тьму осветили огни ракет, грохнул залп, светляки трассирующих пуль густо роились в подлеске. Не более половины бандитов вырвалось в ту ночь из лесу.

Через несколько дней разведчики бригады встретились с Аней Морозовой на квартире Марии Иванютиной в Сердечкине. Комбриг Данченков прислал подпольщикам благодарность, а комиссар Гайдуков – газеты и листовки с Большой земли, свежие сводки Совинформбюро, рассказывающие о великой Сталинградской битве, о прорыве блокады Ленинграда, освобождении Северного Кавказа и других славных победах Красной армии.

И снова ударял могучий партизанский прибой о стены сещинской крепости. Снова бушевали партизанские пожары в занятых гитлеровскими гарнизонами селах вокруг Сещи, снова рвались мины на всех коммуникациях врага. Авиабаза – островок среди враждебного моря – ощетинилась дулами пушек, пулеметов и автоматов.

СС-оберштурмфюрер Вернер свирепствовал вовсю: по малейшему подозрению бросал в тюрьму или отправлял на каторжную работу в Германию жителей все заметнее пустевшего поселка, еще строже ограничивал передвижение всех русских подсобных рабочих, выставлял еще больше часовых и патрульных, ограждал колючей проволокой и заборами многие участки на авиабазе. Вернер решил положить конец «позорной фратернизации» солдат и иностранных рабочих с русским населением. Все рабочие были переведены в казармы и взяты под неусыпное наблюдение СД и ГФП.

Но даже оберштурмфюреру Вернеру делалось ясно: не получилось у него «мертвой зоны». Какая там, к дьяволу, «мертвая зона», когда в самом сердце ее – авиагородке – появлялись на стенах домов и заборах листовки, подписанные секретарем большевистского обкома!