Текст книги "Язык ада"

XXIV

Мы нашли напечатанные на машинке страницы с исправлениями на полях и рукописными пометками. Анна также захватила из комнаты Рины маленький черный диктофон. С видом маньяка я вымыл руки.

– Ты что-то нашел? – спросила Анна.

– Монету. Третью.

В кармашке сумки были еще две. Я показал их Анне.

– У Рины тоже была одна. Я ее видел, но она упала в воду.

Анна подбросила в воздух одну монету.

– Где она была? – спросила она.

– Во рту, под языком.

Она бросила монеты на кровать, словно они внезапно превратились во что-то другое – жуткое и страшное. Несколько секунд мы молчали.

Я более тщательно просмотрел бумаги и отложил в сторону лист с пометками, сделанными от руки. Раньше мы не заметили, что на его обратной стороне имелся краткий текст, выполненный на компьютере или пишущей машинке. Это было письмо, обратную сторону которого Рина Агри использовала как черновик.

Уважаемая Рина,

я пока еще не получил подтверждения на рейс, потому что все билеты проданы; я заказал себе место на следующий день. Если я не приеду в день открытия, начинайте без меня.

Приветствую вас.

С. Наум (как вы говорите, ваш собрат по языку Ахерона).

Наум подписал письмо буквой «С» гигантского размера.

– Монеты во рту умерших. Тебе это ничего не напоминает? – спросил я.

У меня в сознании крутились слова, складываясь во фразу, которая пока не приобретала ни стройности, ни смысла.

– Плата Харону,[25]25
  Харон – в древнегреческой мифологии лодочник, перевозивший души мертвых через Ахерон, реку, разделявшую живой и мертвый миры.


[Закрыть] – сказала Анна. – В рот умершим клали монету – это цена переправы.

– Чтобы пересечь Ахерон. Интересно, как это объяснит Наум? Их собрат по языку Ахерона.

Я вспомнил гравюры из книги по греческой мифологии, которую мне подарили на день рождения, когда мне исполнилось десять лет.

Книга была в желтой обложке, и каждая страница начиналась с имитации греческой буквы. На страницах, посвященных Гадесу,[26]26
  Гадес – греческий бог подземного мира и царства мертвых.


[Закрыть] был изображен Харон, нарисованный каким-то любителем. Харон был горбатым, одетым в лохмотья, и толкал лодку длинным веслом. В глубине лодки сидел бледный и обнаженный пассажир с опущенными за борт ногами. Текст под рисунком пояснял, что река Ахерон разделяет мир мертвых и мир живых. Другие – более мелкие – речушки придавали местности заболоченный вид. «Это не река, это болото. Болото – это река, которая никогда не кончается».

– Почему они выбрали вышедшие из обращения монеты?

– Наверное, им нужны были символы, а для этой цели пригодны только бесполезные предметы.

Я просмотрел бумаги Рины: ее письмо, небольшое по объему, но ясное, казалось, было весьма далеким от любой мысли о смерти. Большинство страниц – рабочие заметки, материалы к докладу. На одном из полей был виден отпечаток монеты, подложенной под бумагу и заштрихованный сверху карандашом.

Сонеты под языком умерших. Хозяин подземного царства одновременно был стражем сокровищ.

Анна перемотала магнитофонную ленту. Мы ожидали услышать что-то такое, что все разъяснит – расскажет о тайном союзе, совместном сумасшествии, воплощенном в древней мифологии.

«Работа переводчика – это те же колебания и поиски истины, как и работа писателя. Писатель тоже делает перевод, сомневается и пытается подобрать самые точные слова, соответствующие его замыслу, он тоже знает – как и переводчик, – что его родной язык это тот, который становится непослушным иностранным жаргоном. Писатель переводит самого себя, как если бы он был другим автором, переводчик создает от имени другого, как если бы он был им самим».

Анна прокрутила ленту вперед: «Герой романа Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану». Языки, звучавшие в залах ожидания в аэропортах, в университетских барах, в ночных кошмарах переводчиков». Она прокрутила еще немного; в глубокой ночи гудение диктофона тоже напоминало голос, который издевался над нами.

Рина продолжала говорить, но теперь ее перебивал другой голос – скрытая форма неизвестного языка. Она смирилась, прекратив говорить по-испански, и попыталась сказать несколько слов по-итальянски, но язык отторгал ее из пространства, где властвовали известные законы. Другой язык, язык Ахерона, поглощал ее в круговороте. Какую историю рассказывал этот другой язык? Каково было значение языка, лишенного смысла? В гуле голосов звучала музыка, созданная ее полным отсутствием, придававшая смысл этой полной бессмыслице.

Я знал, что мы приблизились к истине. Я это чувствовал. Я подумал, что наступило время собрать вещи, попрощаться со всеми и навсегда отсюда уехать.

Беззвучно я проговорил:

– Пора браться за перевод.

XXV

– Я верну бумаги на место, – сказал я. – Только эту оставлю. И диктофон.

Я спрятал письмо в бумажник.

– Прямо сейчас и пойду.

– Ты уверен?

– Подожди меня здесь.

Я шагал по коридору, стараясь производить как можно меньше шума, но мое воображение многократно усиливало шум от моих шагов. Я обдумывал возможные объяснения, на тот случай, если кто-нибудь увидит, как я ломлюсь в чужой номер – тем более в номер, где в ванне плавает труп.

Я молча открыл дверь номера 316. Но раньше, чем я нащупал выключатель, зажглась настольная лампа. Я приглушенно вскрикнул.

Это был Наум, в пуловере наизнанку, как будто он натянул его в темноте.

Мы молча смотрели друг на друга. Когда-то мы были друзьями. Мы хорошо знали друг друга. Наша взаимная ненависть была неслучайным недоразумением.

– Что ты ищешь? – спросил он.

Он держался властно, как хозяин.

– Уже нашел. Я искал имя и нашел – твое.

Я открыл чемодан, что лежал на кровати, и положил в него все бумаги. Наум схватил их, быстро перелистал и положил на место.

– Анна что-нибудь знает? Я пожал плечами.

– Анна вечно покупает и выбрасывает вещи, – сказал Наум, усаживаясь на кровать. На секунду он закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. – Постоянные переезды приучили ее почти ничего не хранить. Но у нее есть обувная коробка с вещами, которые она не решается выбросить. В этой коробке есть и твоя фотография. Ты печатаешь на машинке, а за тобой – окно.

Я вспомнил эту фотографию. Я ненавидел Наума, потому что он меня хорошо знал: он знал, что я взялся разгадывать эту тайну не потому, что страдал бессонницей и хотел чем-то себя занять, а потому, что мне хотелось вернуть ему старые долги. Он хотел, чтобы я поверил, что в глазах Анны я был единственными неповторимым. Наум знал, как меня подкупить. Но с годами моя доверчивость порастратилась, и фотографии из обувной коробки было уже недостаточно, чтобы меня купить.

– Зачем ты пришел? Что ты искал?

– Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я был знаком с этими людьми. Если они вобьют себе в голову, что речь идет о секте и что они договорились о самоубийстве, нас могут здесь задержать на месяцы, считая полными идиотами.

– Меня не задержат. Моего имени нет в бумагах.

– В каких бумагах?

– В письме.

– И о чем там в письме говорится?

– Там говорится: начинайте без меня, приеду позже.

– И что в этом компрометирующего?

– Я уверен, что это ложь, что на рейс из Буэнос-Айреса не было свободных мест. Я думаю, ты летел в полупустом самолете.

Наум прилег на кровать. Казалось, что он собирался остаться в номере на всю ночь, как если бы администрация отеля неожиданно перевела его в эту комнату.

– Я закрою номер на ключ, когда буду уходить, – сказал я.

Он поднялся.

– Молчание в обмен за правду, – сказал он.

Я не ответил. Я вышел, запер за собой дверь и пошел вниз, чтобы вернуть на место ключи.

Когда я вернулся к себе в номер, Анны там не было.

XXVI

С утра Кун был в центре внимания; все очень хотели знать, когда нам позволят уехать. Вопросы отвлекли его от переживаний за судьбу конгресса и вернули роль организатора, хотя сейчас речь шла уже о завершении работы. Кун объявил, что делает все возможное, чтобы судья как можно скорее разрешил в первую очередь отъезд иностранцев; он говорил очень уверенно, так что некоторые поверили, что к судье отправлен гонец со срочным посланием.

В баре я встретил Химену, она сидела в одиночестве и потягивала апельсиновый сок. Время от времени она что-то записывала в свою записную книжку. Я спросил у нее, есть ли новости о Зуньиге.

– Утром я звонила в больницу. Он без сознания, лежит в отделении интенсивной терапии. Врачи говорят, что его состояние небезнадежное. Они его спасут.

Я сел напротив нее.

– Не помешаю?

– Нет, я делала записи для своей заметки. Скоро надо ее сдавать.

– Заметка о чем?

– Сегодня утром увезли тело. А вы в это время спали. Вы не станете журналистом.

– Нет, к счастью, нет.

Я заказал кофе с молоком и рогалик.

– Я пока поработаю. Вы мне не мешаете. Только не обижайтесь, я вообще неразговорчивая по утрам.

– Скоро полдень.

Наблюдая за ее работой, я с аппетитом съел рогалик.

Мне показалось, что Химене очень хотелось, чтобы ей помешали, что я и сделал.

– Пришлют еще кого-нибудь из газеты?

– Нет, все поручено мне. Они мне сказали, что очень довольны моей работой. Жаль, что уже все закончилось.

У нас имелось два трупа, один больной в коме, а ей было жалко, что все закончилось. Она страстно желала продолжения, чтобы сообщить факты в свою газету.

Подошла Анна и положила руку мне на плечо.

Химена не отрывалась от своих бумаг.

– Наум хочет поговорить.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Где он?

– Наверху.

Анна отошла к Куну. Я быстро допил свой кофе.

– Что-то важное?

– Нет. Нам надо обсудить один перевод.

Химена была так жадна до новостей, что не сумела скрыть разочарования – наверное, рассчитывала получить интересную информацию.

Анна встретила меня у лестницы. Мы поднялись на третий этаж. Я остановился.

– Он у себя в номере?

– Нет, на самом верху.

Мы поднялись на четвертый этаж, который был совершенно пустым. Я украдкой покосился на дверь номера, в котором скрывался Мигель. Свет не горел на всем этаже. По террасе мы подошли к бассейну. Наум сидел на штабеле кирпича в стороне от бассейна.

– Сейчас мы поговорим и больше уже никогда не вернемся к этому разговору. Я вам скажу всю правду, а вы в обмен уничтожите бумаги, где упоминается мое имя.

– По-моему, это справедливо, – сказал я. – Анна, а ты что думаешь?

– Я согласна.

– Где бумаги?

Я достал письмо из бумажника.

– Только это письмо.

– Точно? – Он посмотрел на Анну. – Анна, было только одно письмо?

– Почему ты доверяешь ей больше, чем мне?

– Ей тяжелее меня обмануть.

Я подумал, что он мог быть прав.

Наум внимательно посмотрел на нас и, кажется, поверил. Мы все поверили друг другу. Это была встреча старых друзей.

Наум начал рассказывать.

XXVII

– Пять лет назад я опубликовал «Следы Гермеса». В течение следующих месяцев я получил больше писем, чем за всю предыдущую жизнь. Ученые, сумасшедшие, которые все еще ищут философский камень, один португальский священник, утверждавший, что владеет рукописью неопубликованной работы Парацельса. Одно из писем написал греческий студент, который жил в Париже. Он хотел встретиться со мной лично. Я никогда не назначаю никому встреч, но он подписался: Андреас Савидис, ваш собрат по языку Ахерона.

Мне приходилось слышать ссылки на язык Ахерона, когда я изучал биографию Марсилио Фисино, когда работал над темой распространения герметизма на Запад. В 1460 году Косме де Медичи[27]27
  Косме де Медичи – (1389–1464) член семьи флорентийских банкиров, с 1434 г. – флорентийский правитель.


[Закрыть] доверил Фисино сделать перевод многочисленных рукописей Платона и Плотина. Потом он купил два манускрипта, которые заставили его изменить план работы. Один – «Корпус герметикум», на втором было лишь примечание переводчика. Марсилио Фисино очень жалел, что хотя книга была написана на греческом, она была полностью непостижима. Сперва он подумал о секретном коде, попытался найти ключ, но очень скоро разочаровался. Косме хотел получить «Корпус герметикум» до своей смерти и подгонял Фисино, чтобы тот быстрее заканчивал работу над переводом. Марсилио перевел манускрипт в 1463-м, за год до смерти Косме. О судьбе другой рукописи ничего не известно.

– А что это такое – язык Ахерона?

– Я всегда думал, что это было суеверие религиозных историографов, академический миф, существование которого не имеет других доказательств, кроме письма Марсилио Фисино. Считается, что это язык подземного царства. Те, кто верил в этот миф, говорили, что Данте знал этот язык и поэтому включил в свой «Ад» две непонятные строчки, которые не соответствовали ни одному из известных языков. Когда Данте с Вергилием подходят к преисподней Плутона, бог встречает их словами: «Отец – сатана, отец – сатана».

А в песне XXXI «Ада» Данте встречает Немврода, который произносит непостижимые слова: «Raphel may amech zabi almi».

На протяжении веков переводчики и исследователи пытались найти объяснение этих двух загадочных строчек. Но тайна так и осталась тайной, что помогло сохранить легенду о языке Ахерона.

Когда я встретился с греческим студентом, он мне сказал, что этому языку его обучил один старый профессор, который незадолго до этого умер. Как бы передал его в наследство. Одна из наследственных заповедей говорит, что тот, кто знает язык, может победить смерть, при условии, что сохранит его для себя и не будет на нем разговаривать.

Греческий студент говорил, что этому старому профессору было столько лет, что и вообразить невозможно.

– Ты с ним еще виделся?

– Много раз. Это был студент без солидного образования, но умный и увлеченный. Я не поверил в так называемое могущество языка, но все же пришел к убеждению, что он существует. Если бы я получил возможность изучить грамматику и лексику этого языка, работа с ним стала бы целью всей моей жизни. Я добился для Андреаса стипендии, взамен попросив его молчать. Его обещание ничего не значило. Он был очень молод и не знал, что академический мир более опасен, чем шпионское гнездо. В мире шпионажа существуют отдельные шпионы-двойники, в академическом мире – агентами-двойниками являются все. Без исключения.

В общем, очень скоро он привлек внимание тех, кто уже давно занимался поисками этого языка – Рина Агри, Валнер, Зуньига и еще несколько человек, которые сюда не приехали. Долгое время они шли по следу, но у них не было никаких конкретных свидетельств, пока не появился Андреас, готовый раскрыть свой секрет всем и каждому.

Я хотел засадить его в библиотеку, чтобы он занялся поисками следов языка в еще не переведенных рукописях, но его энтузиазм бил через край. Мы попробовали поискать этот язык в больницах: Андреас мне сказал, что умирающие легко разговаривают на нем, что они без усилий запоминают слова и умирают с этими словами из незнакомого языка.

В последнюю ночь, когда я его видел, он пришел ко мне: в кабинет в три часа утра. Шел дождь, он весь промок, но, похоже, не замечал этого. Я спросил, что он делал всю ночь. «Я ходил», – ответил он не без сомнения, как если бы толком не знал, что означает глагол «ходить». Он сделал какие-то странные движения языком, смысл которых я понял только потом. Надо разговаривать с монетой во рту и недалеко от воды, сказал Андреас. Тогда появляются видения. Язык – это вирус. Язык рассказывает только одну историю. Язык Ахерона – это приглашение стать поперек реки. Если человек не будет болтать об этом, если он сдержит себя – ему откроется тайна.

Я знал, что Андреас принимает транквилизаторы; я приписал его состояние действию лекарств. Я подумал, что это – примитивный искусственный язык, образованный из греческого путем перестановки слов по неким правилам, которых я не знал.

Я представил себе язык, способный вызывать галлюцинации. Не наркотики ли вызывают смятение в языке, который зарождается в мозгу? Как и в языке Ахерона. Но нужно было вносить коррективы, и он делал это, снисходя до перевода.

– Что случилось со студентом? – спросил я.

– Андреас был астматиком. Он умер два дня спустя после того визита ко мне в кабинет от передозировки лекарства от астмы. Под языком у него была монета. Ее нашли, потому что, когда омывали тело, монета выпала и забила сток мойки, вода затопила все помещение. Андреас был уверен, что обладание языком не может длиться бесконечно. Потому он и подверг себя риску. Согласно поверью, на каком-то этапе акценты смещаются, и уже не человек говорит на языке, а язык говорит с помощью этого человека.

– Знали ли Рина и Валнер, что они умрут, если заговорят на этом языке? Ты их об этом предупредил? – спросил я.

Наум поднялся. На дне бассейна валялось – в полном беспорядке – несколько полых кирпичей. Теперь он внимательно смотрел на них, как на зеленые точки, на которых он концентрирует внимание перед лекцией.

– Мы договорились собраться всем вместе и впервые поговорить на языке Ахерона. Какой нормальный человек поверит в то, что язык способен убивать? Я до сих пор не могу в это поверить…

– Но ты же знал, что случилось с Андреасом. И ты им не рассказал?

– Мы никогда не говорили об этом.

– Ты всех раздразнил и приехал только на следующий день, чтобы понаблюдать за результатами опыта.

Наум рассмеялся. Он посмотрел на Анну, как на судью.

– Ты в это не веришь. Ты так меня й не простила.

Я не стал говорить, что и он тоже кое-чего ей не простил.

– Кажется, мы теряем время. Ты тоже говоришь на мертвом языке.

– Ты специально задержался на день. Билеты были. Ты провел опыт, и результат превзошел все твои ожидания. Когда выйдет книга, которая расскажет об этой истории?

– Я рассказал тебе все, что знаю. Ты не можешь обвинить меня в убийстве из-за опоздания в один день. Теперь я хочу получить бумагу.

Я достал листок.

– Расскажи правду хотя бы Анне.

Я почти верил, что Наум скажет правду, и Наум был почти готов подвести черту, которая отделяла нас от правды. Но этого не случилось. Он бросился на меня, порывисто, но неловко – не отрывая взгляд от листка у меня в руках. Я встретил его ударом. Боднул головой в подбородок. Потом ударил его в живот. Он согнулся пополам и упал на грязный и влажный пол.

Анна встала на колени рядом с ним.

– Письмо, – попросил Наум тонким голосом.

– Правду, – сказал я.

– Письмо, – попросила и Анна.

Я хотел, чтобы она узнала правду, но ей эта правда была не нужна.

Я скатал письмо в шарик и швырнул его к ногам Наума. Он приподнялся, чтобы его подхватить. Потом уселся на кирпичный бортик бассейна.

Я сказал Анне:

– Он расскажет тебе всю историю в деталях. И предложит написать с ним в соавторстве новую книгу. И будет много-много переводов, но он так и не скажет того единственного, о чем действительно надо сказать.

Наум достал из кармана зажигалку и поднес огонек к письму. Мы – все трое – смотрели, как горит бумага. Когда письмо превратилось в пепел, единственным доказательством против Наума остался я сам.

XXVIII

Я позавтракал уже после полудня, потом совершил небольшую прогулку, а вернувшись к себе, почувствовал запах табачного дыма. Я даже подумал, что ошибся номером.

На моей кровати сидел мужчина и читал мои бумаги при свете настольной лампы.

– Что вы здесь делаете, комиссар?

Гимар, не скрывая досады, посмотрел на меня.

– Свою работу. Не беспокойтесь, я не нашел никакого компромата.

– А что вы искали?

– Поскольку вы посещали дальние комнаты, я подумал, не принесли ли вы что-нибудь из номера 316.

– Я даже не знаю, чей это номер – 316.

– Вас видели, когда вы прогуливались по отелю. Вас видели, когда вы возвращали ключи на место. Что именно вы там искали?

Я уселся на кровать. Гимар все знал.

– Объяснений.

– Нашли что-нибудь?

– Нет. Просмотрите бумаги, которые оставила Рина Агри. Вы сами увидите, что они ничего не объясняют.

Гимар надел пальто, которое лежало на кровати.

– Прошу прощения за табачный дым. Никак не могу бросить курить. Не снимайте куртку, мы выйдем вместе. Я вам расскажу свою историю, а вы мне – свою.

Гимар взял гостиничную пепельницу, полную окурков, и выкинул все окурки в мусорное ведро в ванной комнате.

– Куда мы пойдем? – спросил я встревоженно.

– Мне нужно кое-что проверить в комиссариате. Не беспокойтесь, вы не арестованы.

Кун был внизу и, увидев, как я спускаюсь в компании комиссара, явно забеспокоился.

– Куда ты собрался, Мигель?

– Мне нужно, чтобы мне подписали кое-какие бумаги. Я пригласил с собой сеньора Де Бласта как свидетеля, – ответил, не задерживаясь, Гимар. Я покорно махнул Куну рукой и последовал за комиссаром.

Снаружи нас ждал побитый «фиат-1500».

– Приходится использовать свою личную машину, даже в служебных целях. Патрульная постоянно находится в мастерской. Если не свечи, то ось или батарея. Вы знакомы с механикой?

– Я вообще не вожу машину.

– Но как же жить, если не умеешь водить машину?! Но с машинами столько проблем. Эта еще не настолько старая, но мне все равно часто приходится ходить пешком.

По моим подсчетам, автомобилю было лет двадцать. Комиссар включил радио. Диктор сообщил какие-то местные новости: выставка картин, дорожное происшествие, – а потом заговорил о конгрессе переводчиков. Он сказал, что передает слово корреспонденту в гостинице. Я узнал голос Химены.

– Эта девушка фотографирует, пишет, выступает по радио.

– Она единственная журналистка, которая у нас есть, – сказал комиссар. – Ее отец, инженер, много лет назад уехал из деревни. Бросил их с матерью.

Мы проехали по дороге вдоль берега, потом свернули налево и въехали в деревню. Комиссар снизил скорость, проезжая на красный свет.

– Нужно быть осторожным и соблюдать правила движения, хотя мы – в тихой деревне, – сказал он.

Он остановил «фиат» у здания комиссариата.

В караульном помещении никого не было. Только рядом с бюстом Сан-Мартина[28]28
  Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) – аргентинский генерал и политический деятель, активный участник борьбы за освобождение Латинской Америки.


[Закрыть] похрапывал унтер-офицер. Гимар с силой хлопнул дверью, чтобы его разбудить, и проследовал дальше.

Мы поднялись по узкой лестнице в офис с огромным письменным столом, который занимал почти все помещение. Вдоль стены тянулись металлические шкафы. На письменном столе стояла пишущая машинка.

– Для чего вы меня привели сюда, комиссар?

Не ответив, Гимар уселся за стол и открыл ключиком ящик. Он достал девятимиллиметровый пистолет и положил его на столешницу.

– Я приехал в эту деревню пять лет назад. Мне говорили, что здесь ничего не происходит, ничего не происходило и вряд ли когда-нибудь произойдет, но я знаю, «ничего не происходит» и «много чего происходит» – это вопрос наблюдения. Я нашел пустой архив, заполнил его собственными отчетами, которые я собственноручно редактировал. Буквально с первых же дней, как я сюда приехал, я начал заполнять архив; когда я освоился, я купил новую ленту для пишущей машинки и принялся писать.

В моем архиве собрана вся история деревни, и никто об этом не знает. Я рассказываю вам об этом, потому что вы – человек со стороны, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Взгляните на эту папку.

Он протянул мне папку. В подборке речь шла о приобретении участка под гостиницу, имелся состав прежних учредителей, предшественников архитектора. Я прочел: «Нарушения строительного кодекса».

– Когда я обнаруживаю преступление, я пишу его название заглавными буквами, это единственное, что я могу определить как свой литературный стиль. Преступление – заглавными буквами. Я обязан отметить все. Иногда это может пригодиться, чтобы оказать давление на людей, но это далеко не все. Не важно, что иногда я не могу вмешаться, что у меня связаны руки. Я не знаю, смогу ли добиться справедливости, но я все записываю очень подробно.

– А теперь расскажите мне все, что знаете, и я добавлю новую страницу в эту папку. Расскажите мне все, иначе ваше пребывание в Порто-Сфинксе грозит затянуться. А я так думаю, что в Буэнос-Айресе вас ждет много работы.

– Вы все равно не поверите в мою историю.

– Посмотрим. Вы начинайте. Продемонстрируйте силу убеждения, чтобы никто в мире не смог сомневаться в ваших словах.

Запинаясь, я рассказал ему о языке Ахерона. Я рассказал о Валнере, Рине и Зуньиге, но не упомянул о Науме. В моем рассказе все смерти происходили только из-за того зла, которое таилось в самом языке, – это были фатальные случаи, где не было виновных. Гимар слушал меня, не прерывая, несмотря на то что я делал паузы в ожидании его реплик; иногда, когда я чувствовал, что вхожу в опасную зону, я говорил быстрее, стараясь не давать ему возможности прервать меня, хотя и ждал этого. Я даже не знаю, почему я защищал Наума; наверное, во мне оставалась какая-то память о потерянной верности, и я не хотел, чтобы в нашу старую историю вмешивались посторонние.

Когда я закончил, Гимар по-прежнему не сказал ни слова. Он достал оранжевую папку и написал на обложке: «Язык Ахерона».

– «Ахерон» – я правильно написал?

Я ответил, что да.

Потом он спрятал пистолет в карман пальто, закрыл ящик на ключ и приказал, чтобы я следовал за ним.