Электронная библиотека » Паоло Джордано » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Человеческое тело"


  • Текст добавлен: 15 апреля 2014, 11:10


Автор книги: Паоло Джордано


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Вздох

В любимчиках всю жизнь ходила она. Я это понял рано – когда был еще совсем маленьким и родители даже не сомневались, что ловко разыграют комедию и никто не догадается, что их любовь распределена вовсе не поровну. Они инстинктивно направляли взгляд на Марианну и только потом, как бывает, когда замечаешь, что что-то не так, переводили глаза на нижеподписавшегося, награждая меня неестественно широкой улыбкой. Дело не в том, что они слепо повиновались приказу, который отдала им судьба, определив порядок нашего появления на свет, и уж тем паче не в лени и не в рассеянности. И неправда, что они замечали Марианну первой, потому что она была выше ростом, как говорили мне одно время. Само присутствие за обеденным столом девочки с прижатой ободком челкой, девочки, окутанной пеной в ванне или склонившейся над тетрадками, зачаровывало их, будто они видели ее в первый раз. Родители одновременно широко раскрывали глаза, зрачки вспыхивали от радости и смятения – наверное, тот же свет загорелся в их глазах, когда они с трепетом наблюдали чудо ее рождения.

– Вот она! – восклицали они хором, когда Марианна к ним подбегала, и опускались на колени, чтобы оказаться одного роста с ней. Потом, заметив меня, договаривали фразу: – И Алессандро, – на последнем слоге их голоса совсем затихали.

Все, что было предначертано мне, родившемуся через три года после сестры и появившемуся на свет в результате срочного кесарева сечения (Нини спала, Эрнесто находился в операционной и следил за действиями коллеги), оказалось не более чем неполным и небрежным повтором проявлений заботы, которую моя сестра получила сполна.

Например, я знал, что для Марианны у отцовской машины было имя – Ворчунья – и что каждое утро, отвозя сестру в школу, Ворчунья с ней разговаривала. В потоке машин, пока пятнистые стволы платанов то и дело закрывали яркий утренний свет, Ворчунья оживала и приобретала звериный облик: боковые стекла превращались в уши, руль – в пупок, колеса – в мощные лапы. Эрнесто изображал ее голос – пищал фальцетом, стараясь говорить в нос. Закрыв лицо воротником плаща, он выдавал торжественные фразы:

– Куда вас сегодня сопроводить, синьорина?

– В школу, пожалуйста! – отвечала Марианна с видом королевы.

– А не направиться ли нам в луна-парк?

– Да что ты, Ворчунья! Мне надо в школу!

– О, но ведь в школе так скучно!

Годы спустя я по крохам собирал свидетельства славного прошлого – того, что было до моего рождения, поскольку Эрнесто, надеясь хоть ненадолго вернуть любовь дочери, в которой он прежде не сомневался и которая затем куда-то исчезла, охотно вспоминал истории из ее детства. Слова Эрнесто были проникнуты такой горечью, что я мог легко вообразить, насколько полное, неповторимое счастье он испытал, но это счастье таинственно испарилось после моего появления на свет. А иногда мне казалось, что это всего лишь одна из бесчисленного множества уловок, к которым отец прибегает, чтобы похвастаться неуемной фантазией: создавалось впечатление, что он не столько пытается пробудить в сестре угасшую радость, сколько хочет, чтобы его родительские подвиги не были забыты.

– Ну-ка посмотрим, помнит ли Марианна, как звали нашу машину? – говорил он.

– Ворчунья… – Марианна тянула гласные и медленно опускала веки, эта игра давно ей наскучила.

– Ворчунья! – восклицал довольный Эрнесто.

– Точно, Ворчунья, – тихо вторила ему Нини с теплой улыбкой.

Чтобы окончательно убедиться в том, что Марианна занимала в сердце родителей главное место, достаточно было заглянуть в чулан нашей старой квартиры, зажечь слабенькую лампочку, которую Эрнесто все никак не мог починить (хилая лампешка до сих пор болтается на проводе), и пересчитать коробки, на которых написано “Марианна”, а потом те, на которых написано “Алессандро”, то есть мои. Семь к трем. Семь битком набитых ларцов с сокровищами, напоминающими о счастливом детстве моей старшей сестры, – тетрадки, рисунки гуашью и акварелью, школьные дневники с блестящими отметками, сборники стихов, которые она могла бы прочесть наизусть и сегодня. А на самой нижней полке всего три коробки с моим старым хламом, дурацкие сувениры да поломанные игрушки, которые я не выбросил из скупердяйства. Семь к трем: в такой пропорции, более или менее, распределялась любовь в доме Эджитто.

Вообще-то я не жаловался. Я научился принимать неравномерное распределение любви как нечто неизбежное и даже справедливое. И если порой я втайне себя жалел (со мной неодушевленные предметы никогда не разговаривали), я быстро избавился от ревности, потому что, как и родители, больше всех на свете я любил и обожал Марианну.

Прежде всего, она была красивая, с узкими плечами, смешно морщила носик, улыбаясь своей самой лукавой улыбкой, со светлыми волосами (с возрастом они потемнеют) и россыпью забавных веснушек, покрывавших лицо с мая по сентябрь. Стоя на коленях у себя в комнате, на середине ковра, в окружении Барби-балерины, Барби – посла мира и трех мини-пони “Хасбро” с разноцветными гривами (все расставлено так, как хочется ей), сестра казалась не только хозяйкой самой себе, но и хозяйкой всего вокруг. Наблюдая за ней, я научился бережно обращаться с предметами: то, как она смотрела на них, как, всего лишь погладив, наделяла душой и значением ту или иную вещь, окружающий ее пьянящий розовый цвет убедили меня в том, что мир женщин намного увлекательнее, богаче и полнее нашего. Вот из-за этого я на самом деле сгорал от зависти.

И вообще Марианна была чем-то невероятным. Гибкая и крепкая, как тростник, на уроках балета, пока Эрнесто не заставил ее бросить танцы, потому что пуанты могли навсегда испортить ей ноги и привести к артрозу, хроническому тендиниту и прочим повреждениям опорно-двигательного аппарата; блестящая собеседница, приводившая в восторг интеллигентных друзей наших родителей (на обеде после конфирмации она удостоилась похвалы главврача больницы, в которой служил Эрнесто, за то, что к месту употребила слово “велеречивый”), но главное – чудо-школьница, до такой степени поражавшая всех своими успехами, что, когда она училась в средней школе, Нини устала отбиваться от комплиментов, сыпавшихся на нее со всех сторон – от учителей, завистливых родителей и просто знакомых, от которых Нини ничего подобного не ожидала и до которых долетала весть о потрясающих успехах девочки. У Марианны были способности ко всем без исключения предметам, и ко всем ним она относилась одинаково – серьезно, прилежно и бесстрастно.

Еще она играла на рояле. В пять часов по вторникам и четвергам к нам домой приходила ее учительница музыки Дороти. Дородная женщина с круглыми грудями и животом, одевавшаяся старомодно и во всем стремившаяся подчеркнуть, что по отцу она англичанка. Моей обязанностью было встречать ее в прихожей, а потом, спустя полтора часа, провожать.

– Добрый день, синьора Дороти!

– Милый, можешь называть меня просто Дороти!

А потом:

– До свидания, Дороти!

– Пока, солнышко!

Она стала первой жертвой тайного гнева Марианны. Союз с сестрой, который я долгое время ошибочно считал нерушимым, основывался на жестокой шутке. Как-то раз, ожидая появления учительницы музыки, Марианна сказала:

– Ты знаешь, что у Дороти дочка заика?

– То есть как?

– То есть она ра-ра-ра-разговаривает во-во-вот так. А слова, которые начинаются с “м”, вообще не произносит. Когда она обращается ко мне, говорит: “Ммм-ммм-мм-арианна”.

Она вытянула губы и принялась громко мычать. Изображала она здорово, похоже, с беспощадным весельем. Нини бы этого не одобрила: большую часть времени она волновалась, как бы ненароком кого не обидеть, в разговорах тщательно избегала упоминания о детях, чтобы никто, не дай бог, не подумал (ведь это было бы неправдой, совершенной неправдой!), что она хвастается или сравнивает нас с другими. Если Марианна говорила об однокласснике: “Он намного слабее меня, получает только ‘удовлеворительно’”, – мама пугалась: “Марианна! Не надо никого ни с кем сравнивать!” Представьте себе, что бы с ней стало, увидь она, как Марианна передразнивает заикающуюся дочку Дороти Берни, скосив глаза и скривив рот!

Поскольку в восемь лет я невольно подражал во всем маме, услышав, как Марианна мычит и повторяет согласные, я поначалу расстроился. Но потом я почувствовал, как мои губы постепенно растягиваются. И почти с ужасом понял, что улыбаюсь. Вернее, не так: я улыбался во весь рот, словно внезапно увидел что-то очень смешное. Марианна еще разок промычала, а потом тоже расхохоталась.

– А-а-а еще… погляди на подмышки у Дороти… там темные пятна… и так воняет!

Мы не могли остановиться, заражая друг друга смехом. Как только мы начинали успокаиваться, Марианна едва заметно скривляла рот, и все начиналось снова. До этого у нас с ней не было ничего общего. Дружбу или простое чувство товарищества перечеркивали разница в возрасте и гордое смирение, с которым Марианна переносила мое присутствие. Беспощадная карикатура на дочку Дороти была первым, что связало нас напрямую, нашей первой общей тайной. За ужином, когда Эрнесто задерживался в больнице, а Нини поворачивалась к нам спиной, чтобы в последний раз помешать не вызывавшее аппетита картофельное пюре, Марианна принималась кривляться, а я рисковал подавиться едой. У нас вошло в привычку высмеивать знакомых, находить нечто нелепое в нашей упорядоченной жизни и хохотать что есть сил, заражая друг друга смехом и уже не помня, что же нас так развеселило.

В тот день, когда Дороти появилась в дверях в длинном платье цвета морской волны с плиссированным рукавами, глаза у нас были мокрыми от слез. Я сразу же заметил пятна на подмышках, и хотя уже умел сдерживаться, у меня не хватило сил поздороваться с Дороти, не засмеявшись ей в лицо и не обрызгав ее слюной.

– Рада видеть вас такими веселыми, – раздраженно буркнула учительница. Положив сумочку на диван, она решительно направилась к инструменту.

Тут я, как обычно, оставил их наедине. Удостоверившись, что на хрустальном столике стоят кувшин с водой и два бокала, я выходил в коридор, закрывал дверь и отправлялся к себе. Несколько мгновений тишины – и до меня долетал стук метронома.

Полчаса они разогревались: хроматические гаммы, гаммы терциями и квартами, чтение с листа, упражнения Поццоли и рвущие связки упражнения Ганона. Потом исполнялся репертуар. Некоторые вещи мне особенно нравились: “Doctor Gradus ad Parnassum” Дебюсси, “Лунная соната” Бетховена, менуэт Баха, из которого мне запомнились только повторяющиеся такты, Прелюдия № 4 Шопена, в первой части которой мелодия мягко опускалась вниз, наполняя душу горькой печалью. Но больше всего я любил “Вздох” Ференца Листа – в его исполнении Марианна достигла наивысшего технического мастерства и выразительности. Ей уже исполнилось четырнадцать, и она готовилась к концерту, первому настоящему концерту после долгих лет занятий в домашних стенах. Дороти устроила выступление своих учениц в маленькой барочной церкви в центре.

Марианна до тошноты твердила эту вещь, в которой были технически трудные места – например, при исполнении начального арпеджио нужно было перекрестить руки: пробежав по двум октавам, левая рука стремительно пролетала над правой и заканчивала мелодию на верхних нотах. Видеть это было даже интереснее, чем слышать, и порой, когда Марианна занималась, я приоткрывал дверь и глядел в щелку, как ловко двигаются ее пальцы, как они ласкают клавиши под внимательным взглядом живых глаз. Руки перемещались настолько стремительно, что с трудом верилось, будто пальцы нажимают на клавиши, и когда мизинец вытягивался, я боялся, что он вот-вот оторвется от ладони.

Но самое трудное было впереди, когда перед languendo нужно было стремительно спуститься вниз. В этом месте Марианна спотыкалась, маленькие мускулы ее пальцев не выдерживали подобной скорости, и она останавливалась, раздавались только сухие удары метронома. С бесстрастным видом сестра возвращалась на несколько тактов назад и вновь исполняла этот отрывок – один, два, десять раз, пока, по ее мнению, он не выходил достаточно гладко. Однако на следующий день она нередко спотыкалась на том же месте, злилась, принималась лупить по клавишам, раздавался жуткий грохот.

За неделю до концерта она исполняла эту вещь свободно, и пришло время подумать о наряде. Нини отвела сестру в магазин в центре, вместе они выбрали прямое платье без рукавов, к которому подобрали балетки. Мне предстояло надеть темно-синие брюки и рубашку кораллового цвета – этот цвет преобладал в моем гардеробе, прежде чем окончательно исчезнуть, чтобы не привлекать внимание к покраснениям на лице и шее. Стоя на цыпочках и пытаясь разглядеть себя целиком в зеркале в ванной, я волновался не меньше сестры, а скорее всего, как я теперь понимаю, намного больше.

В церкви было холодно, зрители, которых набралось с полсотни, не стали снимать куртки, отчего весь концерт казался минутным делом: того и гляди все вскочат и помчатся на улицу. Дороти была как никогда элегантна, ее встретили горячие аплодисменты, хотя с сентября она повысила плату за частные уроки с тридцати до тридцати пяти тысяч лир. Ее дочка сидела в первом ряду, чуть в сторонке, не раскрывая неумелого рта.

Марианна выступала одной из последних, ведь она была старшей и опытной ученицей. Я еле сдерживал нетерпение, пытаясь сосредоточиться на музыке. Я узнал многие вещи, которые исполняли выступавшие перед сестрой девочки, – когда-то и она их разучивала. Мне казалось, что никто не играл так хорошо, как она, или, по крайней мере, ни у кого не было столь рано проявившегося таланта. Всякий раз, когда на сцену поднималась новая девочка, я задерживал дыхание, боясь, что она одареннее Марианны или исполнит более эффектную вещь. Однако никто не мог поспорить в даровании с моей сестрой, никто не исполнил ничего эффектнее “Вздоха” Ференца Листа.

Сидевшая рядом со мной Нини то и дело брала меня за руку и сжимала ее. Она тоже нервничала. Молча оценивала платья юных пианисток, думая, не слишком ли кричащий наряд она выбрала для Марианны. Вежливо отвечала на улыбки мам, искавших в ней сообщницу, но словно прибавляла: конечно, все это замечательно, но поскорее бы закончилось! Ей хотелось, чтобы дочка вернулась к обычным занятиям дома, в гостиной, в безопасности, потому что присутствие на концерте требовало от мамы такого напряжения душевных сил, на которое она не была способна. Мне не терпелось сказать ей, что Марианна – самая лучшая, хотя я знал, что за этим последует. Нини с ужасом оглянется по сторонам, а потом строго скажет: “Алессандро, ради бога! Не надо никого ни с кем сравнивать!”

Чуть поодаль сидел Эрнесто, лицо его почти целиком было закрыто шарфом. На голове – теплая шерстяная шапка с ушами, под курткой – несколько слоев одежды. Он второй день голодал (только пил литрами воду комнатной температуры) из-за очищающей организм диеты, на которую сам себя посадил, чтобы избавиться от загадочных токсинов, присутствующих во всякой пище. Во время лечебной голодовки, которую он будет устраивать себе раз в полгода в течение ближайших трех лет, Эрнесто брал отпуск и целыми днями, хрипло постанывая, лежал на диване, окруженном полупустыми пластиковыми бутылками. В последний, третий день голодания у него начиналось помрачение рассудка. Он спрашивал “Который час?” у всякого, кто проходил мимо (голодовка оканчивалась в двадцать два часа), а Нини промокала ему лоб влажной салфеткой. В день концерта он еще был вполне ничего, однако в церкви, по которой гуляли сквозняки, мерз больше других. Перед тем как выйти из дома, Нини умоляла его проглотить хотя бы несколько ложек бульона:

– Это просто вода, Эрнесто! Тебе сразу полегчает.

– Ну да, вода, обогащенная животными жирами. И солью. Своеобразное у тебя представление о том, что такое “просто вода”.

Потеряй он сознание, рухни на стоявшие перед ним стулья, Нини сразу бы нашла оправдание, сославшись на многочисленные ночные дежурства (шесть и даже семь в месяц – действительно много, но как откажешь, если просят?).

Впрочем, Эрнесто не потерял сознания и просидел весь вечер, скрестив руки на груди и от голода еле дыша под шарфом. Когда Марианна встала со своего места в первом ряду и подошла к роялю, он первым захлопал, чтобы подбодрить ее. Распрямил плечи и прочистил горло, словно подчеркивая: это моя дочь, поднявшаяся на сцену прекрасная девушка – моя дочь. Я думал о пассаже, с которым Марианна так мучилась на занятиях, и твердил про себя: только бы она не сбилась, только бы не сбилась.

Мои мольбы были услышаны. Марианна сыграла этот пассаж без ошибок. Но произошло нечто намного худшее. Ее исполнение с самых первых нот оказалось провалом. Не то чтобы она играла неточно – уж я бы услышал фальшивую ноту, поскольку знал эту вещь наизусть, – она играла натужно, без чувства, так, что музыка раздражала слушателя, особенно начальное арпеджио, исполнение которого требовало легкости и непринужденности. Пальцы Марианны внезапно одеревенели и начали издавать не связанные друг с другом звуки, походившие на стоны. Из-за напряжения плечи сжались, она сгорбилась над роялем, словно сражаясь с ним, словно пытаясь справиться с болью в запястьях. Нини и Эрнесто не шевелились, они, как и я, боялись вдохнуть, и теперь мы все втроем мечтали, чтобы все это как можно скорее закончилось. “Вздох” превратился во “Всхлип”.

Закончив, Марианна поднялась с пунцовым лицом, слегка поклонилась и вернулась на свое место. Я видел, как Дороти подошла и что-то прошептала ей на ухо, гладя ее по спине, пока затихали аплодисменты, в которых звучала растерянность. Я еле сдерживался, чтобы не вскочить с места и не закричать: погодите! Она должна была играть совсем иначе, клянусь, она играет намного лучше, я слышал ее каждый день, эту вещь она исполняет бесподобно, поверьте мне, она переволновалась, позвольте ей сыграть еще раз, еще один раз… Но ее место за роялем уже заняла другая девочка, с беспардонной наглостью заигравшая рапсодию Брамса.

По дороге домой мы почти не раскрывали рта. Эрнесто говорил общие слова, хвалил – не столько выступление сестры, сколько весь концерт. Нини поставила точку, проговорив:

– Ох, как же я устала! Ну, теперь вернемся домой, в тепло, и с завтрашнего дня все будет, как прежде.

Марианна продолжала брать частные уроки игры на рояле все с меньшим усердием, по вторникам и четвергам, в общей сложности тринадцать лет, пока ее не завалили на вступительном экзамене на седьмой курс консерватории, – об этом разочаровании дома предпочитали не говорить, и вскоре о нем забыли. Впрочем, к этому времени Нини и Эрнесто уже пришлось открыть глаза и с горечью признать, что между способностями дочери и их мечтами пролегла пропасть. С тех пор Марианна ни разу не подняла крышку рояля “Шиммель” и, проходя через гостиную, держалась от него подальше, словно от зверя, который долго ее терзал и даже теперь, уснув, вызывал в ее душе страх и отвращение. Рояль так и стоит там – немой и сверкающий. Стальные струны под его крышкой ослабли и совсем расстроились.

Сильный ветер, затемнение

– Давно мы здесь?

– Двадцать пять дней.

– Да ты чего? Гораздо больше.

– Двадцать пять – я тебе говорю.

– А кажется – целую вечность.


На двадцать пятый день с момента прибытия альпийских стрелков в Гулистан и на тридцать шестой день после высадки в Афганистане на базу “Айс” было впервые совершено нападение.

Поднявшаяся ночью песчаная буря не утихает, в воздухе висят пыль и густой оранжевый туман – неба не видно. Несколько десятков метров до столовой или туалета приходится проходить, склонив голову, прищурив глаза и крепко сжав губы, а вот незащищенные щеки покрываются царапинами. Палатки дрожат, словно окоченевшие звери, вслед за порывами ветра слышится пугающее завывание эха. Песчинки, обезумевшие от стремительного ветра, заряжают электричеством все, что ни попадается им на пути: вся база будто опутана низковольтными проводами. Истерия молекул проникла даже в сердца военных, которые стали разговорчивее, чем обычно. В Развалине раздаются громкие, заглушающие друг друга голоса ребят из третьего взвода. То и дело кто-нибудь встает с лавки и подходит к единственному окошку взглянуть на кружащееся облако пыли и на смерчи, носящиеся по плацу, словно призраки. Только и слышно: “Ни фига себе!” или “Пиздец!”.

Больше всего гомон мешает сержанту Рене, который пытается написать по электронной почте Розанне Витале и никак не может подобрать правильные слова. У себя в голове он по привычке разложил все по полочкам, но как только он начинает излагать свои соображения, логика мгновенно рушится, оказывается ненадежной. Начал он с подробного рассказа о военном походе – утомительном перелете из Италии, медленно текущих днях в Герате, переброске на базу, – он даже позволил себе подробно и по-своему поэтично описать рейд в Калайи-Кухну и песчаную бурю. Только потом он переходил к истинной теме письма: абзац начинался со слов “Я долго думал о нашем последнем разговоре”, и дальше Рене пришлось выделывать все более немыслимые трюки, чтобы не употребить слово “ребенок” и обойтись описательными выражениями вроде “случившееся”, “то, что произошло” и “ты сама знаешь что”. Перечитав письмо, Рене почувствовал, что в пространном вступлении есть что-то обидное, словно он говорит об их главной проблеме как об одном из великого множества дел, словно для него это совсем не важно, ну или почти не важно, хотя на самом деле для него это очень важно и это должно быть ясно. Поэтому он все стирает и начинает сначала. Это уже четвертая попытка, и несмотря на все стилистические потуги, несмотря на то, что ему начинает казаться, будто он уже испробовал все способы, чтобы подойти к волнующей теме, до заключения он так и не добрался. Он спрашивает себя, можно ли выразить то, что ему нужно сказать, не рискуя показаться бессердечным, или трусом, или бессердечным и трусом одновременно. В порыве отчаяния он набирает короткое письмо:

Дорогая Розанна!

Наверное, тебе лучше сделать аборт.

И нажимает на кнопку “Отправить”. Но из-за бури соединение плохое, и Рене успевает удалить сообщение прежде, чем оно уходит.

Под ногами у него образовался вонючий пятачок из окурков и пепла, дым ложится в воздухе мягкими слоями, но Рене опять закуривает. Ребенок разрушил бы ему жизнь или как минимум создал бы немало трудностей. И вообще, какой смысл заводить ребенка с женщиной, с которой он едва знаком, вернее, вообще не знаком, с женщиной, которая на пятнадцать лет его старше и которая платит ему, чтобы насладиться его телом? Ребенок – дело серьезное, это не шутка, детей заводят, когда для этого есть условия, когда это можно заранее спланировать. Доктор сказал, что от ребенка можно избавиться за несколько секунд, никто ничего не заметит – ни мать, ни ребенок… что же он все твердит “ребенок” да “ребенок”, хватит! Размером тот не больше комара, высосут через трубочку, и все дела. Из того, во что он вляпался, есть только один выход: Розанна должна сделать аборт. К сожалению, он в командировке и не сможет быть рядом с ней, ему очень жаль, но потом он пошлет ей цветы – в больницу или домой. Кстати, какие цветы посылают сделавшей аборт женщине?

Тут в душу сержанта закрадывается сомнение: не проявляет ли он эгоизм? А вдруг он не прав? Что, если тому, что он собирается совершить, нет прощения? Розанна сказала, что сама во всем виновата, что вина на сто процентов ее, но откуда Рене может знать, как потом Господь Бог будет судить, кто прав, а кто виноват? Сержант вновь погружается в размышления, невидящий взгляд обращен к окну, в которое бьются вихри пыли. Рене не очень знаком с опасными лабиринтами, в которые могут завести размышления, его голова привыкла к прямой последовательности, к тому, что одно логически вытекает из другого. Все эти метания туда-сюда, мельтешение аргументов “за” и “против” невероятно его утомляют.

– Сержант, очнитесь!

Пассалакуа хлопает в ладоши у него перед носом, Рене вздрагивает. Обидевшись, толкает товарища. Дзампьери, сидящая за другим столом, встает на сторону Рене:

– Да оставь ты его в покое! Не видишь, что сержант пишет любовное письмо? – Она подмигивает, но Рене не отвечает.

Он выходит из электронной почты и дважды кликает по иконке Warcraft II. Отвлечься, ему нужно ненадолго отвлечься.

Неподалеку, за столом, стоящим ровно благодаря половине рулона туалетной бумаги, который сплющили и подсунули под одну из ножек, Йетри, Кампорези, Чедерна и Маттиоли играют в “Риск”. В таких играх Чедерна вечно проигрывает, потому что слишком уверен в себе. Он выбрал черных и менее чем за час потерпел поражение на нескольких территориях. Его армия рассеяна, и он решает сосредоточить оставшиеся силы в Бразилии, упорно преследуя закрепившихся в Венесуэле воинов Йетри. Всякий раз, когда очередь доходит до Чедерны, он бросается в атаку, и Йетри это начинает злить. Он считает, что миссия приятеля не имеет ни малейшего отношения к разгрому его, Йетри, армии и завоеванию Южной Америки. Чедерна просто обнаглел и пытается помешать Йетри, испортить ему игру, потому что сам проигрывает и никак не может смириться с тем, что у Йетри все идет хорошо (завоевав Северную Америку, Йетри медленно продвигается на юг).

– Атака из Бразилии на Венесуэлу, бросаю три кубика, – заявляет Чедерна. – Прощайся с танками, целочка!

– Ну что ты вечно ко мне пристаешь, – отвечает Йетри, но сразу же жалеет о сказанном. Маттиоли ехидно улыбается.

Чедерна передразнивает:

– Ну что ты вечно ко мне пристаешь… в Венесуэле окопались сраные коммунисты, надо их покарать. Вот и все.

Он швыряет кубики на доску, пытаясь разбросать солдат Йетри, который долго и старательно выстраивал их рядами. Пять, шесть и два.

– Бум!

Йетри неохотно берет голубые кубики. Хотя у него многочисленная армия, теперь она выглядит беспомощной, охваченной хаосом отступления. Он бросает кубики, два из трех приносят ему меньше очков, чем Чедерне. Тот быстро снимает с доски его танки, всякий раз изображая взрыв.

– Убери руки! Я сам все сделаю.

С него хватит. На месте Чедерны он бы не вел себя так. Он бы лучше заключил союз против кого-нибудь, да хотя бы против Маттиоли, который играет молча, жадно, словно это не игра, а настоящее соревнование. На кону двадцать евро – пустяк, но все же лучше, чем ничего. Йетри напуган тем, как сильно ему хочется их получить. Порой, все чаще и чаще, в его душе просыпаются силы, которые он не способен обуздать.

– Новая атака. Венесуэла. Смерть коммунякам!

– Ну нет, хватит уже! – взрывается Йетри.

– Целочка, я сам решу, когда хватит!

Кампорези ржет. Никто даже не подозревает, насколько унизительно чувствует себя Йетри. Он сжимает кубики в кулаке.

На этот раз все три кубика приносят ему меньше очков, чем противнику. Йетри теряет территорию. Ничего, захваченных территорий у него еще много. Он убирает танки и складывает в коробку. Раз Чедерна решил вести себя как козел, тем хуже для него. Йетри не станет дергаться из-за пустяков, пусть Чедерна и не надеется.

Теперь ход переходит к Маттиоли, который собирается воплотить выношенный в молчании коварный план, – и тут раздается первый выстрел. Тяжелый, гулкий удар, словно на землю уронили наковальню. Уши у ребят привыкли различать шум артиллерии. Но сержант Рене первым произносит слово “миномет”.

Произносит совсем тихо, почти неслышно. И сразу орет:

– В убежище!


Ребята вскакивают и устремляются к дверям – быстро и организованно. Они помнят порядок эвакуации – отрабатывали его не меньше сотни раз. Гвардии старший капрал Чедерна в первый раз слышит миномет не на учениях. Удивительно, насколько знакомый звук: ну конечно, это миномет, а что же еще? Он почти благодарен врагу за то, что тот прервал партию в “Риск”, в которой Чедерна должен был проиграть.

Кампорези и Маттиоли уже стоят в очереди на выход. Чедерна замирает напротив внезапно побелевшего Йетри. Сбрасывает рукой танки с доски:

– Вот досада, целочка! Тебе сегодня везло. – Чедерна хватает банкноты и засовывает в карман. Йетри не шевелится. Новый взрыв, на этот раз оба чувствуют, как заходила под ногами земля. – Смелее! Я за тобой.

Чедерна последним ныряет в песчаное облако. Ему хочется показать, что он спокоен, и убедить самого себя, что ситуация под контролем. Где-то слева раздается новый взрыв. На этот раз ближе. Наверное, снаряд упал на территорию базы, но из-за того, что видимость всего несколько метров, точно этого не узнать. Громкий вой сирены и крики сливаются в сонм неразборчивых звуков. Приказы солдатам, которые получают задание, перемежаются призывами командиров, поторапливающих остальных спуститься в убежище. Чедерне досадно, что сегодня дежурит не его взвод, придется им сидеть тихо, словно собакам, которые боятся салюта. Вот невезуха!

Он слышит, как заводят двигатели бронемашин. Куда это они собрались? В такую бурю они могут наделать больше бед, чем шрапнельный дождь. Чедерна открывает рот, чтобы велеть другим поторапливаться, но прямо в глотку ему залетает горсть песка, приходится замедлить ход, остановиться и выплюнуть песок на землю. Он еле сдерживает рвотный позыв. Теперь взрывы раздаются совсем рядом, наполняя кровь адреналином. Ощущение приятное, Чедерна чувствует себя слегка опьяненным происходящим. Вот разошлись, ублюдки!

Он добирается до бункера. Глаза жжет, особенно правый – в него попала песчинка, которая кажется огромной, как камень. Цементный коридор забит солдатами.

– Подвиньтесь! – просит он.

Его ребята пытаются пошевелиться, но коридор до того набит людьми и всем настолько тесно, что не удается освободить ни сантиметра. Чедерна чертыхается:

– Да сдвиньтесь вы, черт возьми!

Рене велит ему прекратить и стоять, где стоит, разве он сам не видит, что места нет.

– Ну, тогда я пойду в другое убежище.

– Что ты несешь? Стой, где стоишь: здесь ты в безопасности!

– А я говорю, что пойду в другое убежище. Не стану я торчать на улице.

– Стой, где стоишь! Это приказ.

Со спины он прикрыт стенкой из габиона, однако пыльный ветер залетает в коридор и хлещет в лицо. Постепенно задор пропадает, Чедерну охватывают волнение и дрожь. Будь на нем шлем и жилет, он бы сел и свернулся калачиком, а так он чувствует себя раздетым. Песок застревает в волосах, проникает повсюду – за шиворот куртки, в носки, в ноздри. Упади снаряд где-то рядом, осколок легко может попасть ему в плечо или, что еще хуже, в шею. А он вовсе не собирается коллекционировать осколки, ему через несколько дней в отпуск, и нужно дожить до отъезда в целости и сохранности. Даже этот мудак Митрано втиснулся в бункер, хотя бы наполовину, и теперь ногтем большого пальца соскабливает с носка ботинка засохшую грязь.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации