Текст книги "Счастливого дня пробуждения"

Глава 6

После той поездки я начинаю понимать, насколько же мало во мне человеческого. У меня нет родителей, нет семьи, во мне не течёт кровь, мне не надо есть, у меня нет имени, у меня не было ни рождения, ни младенчества, ни весёлого шумного детства, я не боюсь смерти и, возможно, даже никогда не умру, я никогда не вырасту, у меня нет друзей, и тело моё совсем не человеческое. Даже доктор, с которым у нас куда больше общего, судя по словам тех ребят, имел семью. Может, у него даже были братья или сёстры, и уж точно у него было детство. В конце концов, он человек. И тем больше меня удивляет, что он совсем не стремится стать частью мира, которому принадлежит. И похоже, нисколечко от этого не страдает. А я хоть и самое особенное существо в мире, но единственное в своём роде, и нигде не будет мне места, кроме этого особняка. Что я вообще такое? Подобий мне нет.

Хотя… Возможно, есть. И они заперты в коридорах первого этажа.

В этот раз я жду ещё дольше, чтобы даже не пересечься с Марией, хочу всё посмотреть своими глазами. Вялость от снотворных и борьба с ней сегодня невыносимы. Меня шатает, и всё кажется совершенно ненастоящим. Я оказываюсь в тех же коридорах, где в эту ночь царит полная тьма, но иду совсем в другую сторону. Каждые пару метров я даю себе отдохнуть и замечаю, что засыпаю на ходу. Надо хотя бы найти свет. Я, честно говоря, совсем уже путаюсь и едва отслеживаю, куда иду. Всё вокруг незнакомо, пахнет пылью и затхлостью. Я двигаюсь вдоль стен, дёргаю дверные ручки, но они не поддаются.

Наконец я нахожу настенный светильник, на ощупь включаю его. Рыжий мягкий свет озаряет коридор. Лишь полосатые обои напоминают, что я всё ещё на первом этаже, но состояние этого крыла куда хуже: местами стены покрыты плесневыми пятнами, половицы, как пробы Петри[8]8
  Пробы в чаше Петри – микробиологическое исследование для культивирования колоний микроорганизмов.


[Закрыть], рябят щелями от перепадов температур. Я иду на перечёркнутый решёткой прямоугольник оконного света.

– Кто это? – вдруг слышу я слабый детский голос. – Здесь кто-то есть?..

Я замираю, стараюсь даже не дышать, предательски звенят ключи в связке. Я вспоминаю слова Марии, и по спине будто льдинка прокатывается. У меня плохое предчувствие. Я озираюсь, пытаясь понять, из-за какой двери доносится голос, подхожу ближе – вот, вот эта, с маленьким зарешечённым окошечком, будто в тюремной камере.

– Прошу, пожалуйста! – обессиленно и отчаянно плачет кто-то там, в темноте. – Я слышу, ты здесь… Кто ты? Я не узнаю твои шаги… Прошу, помоги мне… Пожалуйста, – он сбивается на шёпот, а затем я слышу всхлипы. – У меня уже нет сил бороться… – Его лёгкие будто пережаты тугим ремнём. – Я здесь уже так долго… Прошу, хотя бы поговори со мной! Я так давно не слышал речи! Пожалуйста… Пожалуйста!

Я настороженно подхожу ближе, стараясь заглушить звяканье.

– Ох, ты здесь! – в плаче появляется проблеск надежды. – Я слышу тебя, слышу! – голос улыбается сквозь слёзы, какое-то время молчит, пытаясь унять рыдания. – Как тебя зовут?..

Я всё ещё молчу, помня, что нельзя отвечать.

– А-а, понимаю. Значит, у тебя, как и у меня, нет имени, да?.. Ты тоже жертва?.. Ты ведь тоже родом из больничного крыла?.. Эй?.. Т-ты ещё здесь? – пугается голос. – Ты ведь ещё здесь?! Прошу, пожалуйста, скажи что-нибудь! Ответь, что ты ещё здесь! – в отчаянии умоляет он. – Скажи мне что-нибудь! Я не хочу сходить с ума! Ты ведь не мой мираж, правда?! Мне ведь не почудились твои шаги? – захлёбывается он в рыданиях и, заикаясь, сипит: – Пожалуйста… Пожа-луй-ста…

Я опускаю глаза в пол. Это ребёнок. И похоже, такой же, как я. Сколько боли в его словах… И кажется, он знает куда больше меня. Ладно, я не стану открывать дверь, как и предупреждала Мария, но хотя бы поговорю с ним. От этого ведь не будет вреда?

– Я здесь, – отвечаю я.

Из его груди вырывается радостный, ошеломлённый вздох, я слышу какой-то скрип, будто пружины на матрасе.

– Спасибо! Спасибо тебе! – плачет он от счастья. – Так ты тоже эксперимент?

– Да, – секунду медлю я. – А ты? – Я подхожу ближе, стараясь осторожно подглядеть в окошечко – там полная тьма.

– Ох, мне так жаль, – с искренним сочувствием откликается он. – Значит, тебе тоже не повезло…

– Почему? – удивляюсь я.

– А, так ты ещё не знаешь? – Он печально усмехается, какое-то время молчит. – Значит, он от тебя ещё не отказался?

– Он?

– Не надо притворяться. Ты знаешь, о ком я.

– А почему он должен? – Я не понимаю.

– Рано или поздно все его эксперименты заканчивают здесь, в этом крыле. И медленно и мучительно умирают. Как я, – безнадёжно шепчет он.

Ну знаете ли!

– Глупости. Зачем бросать что-то, что с таким трудом создано?

– Будь это глупостью, не было бы надобности скрывать это крыло, не так ли. Разве ты не нарушаешь запрет, находясь здесь?

На это мне нечего ответить, и он продолжает:

– Прошу, только подумай, почему от тебя так много скрывают! Почему не выпускают из виду. Возможно, твой создатель просто не хочет, чтобы его детище узнало раньше времени обо всём зле, что происходит в этом доме…

– Что за чушь?! Он очень добрый! – теперь я едва сдерживаю негодование.

– Он?.. – иронично вздыхает ребёнок. – Он самое жестокое существо из всех, которых носила земля.

– Почему ты так о нём говоришь?! – я уже по-настоящему злюсь. – Он ни разу ещё никого не обидел!

– Ну что ж, – голос грустнеет, – значит, тебе ещё предстоит это узнать… Он со всеми нами поначалу очень добр… – И замолкает.

– И что же происходит потом? – испуганно спрашиваю я.

Если это правда, то мне совсем не хочется, чтобы от меня отказались, хотя я всё ещё ни единому слову не верю.

– Потом ему что-то начинает в тебе не нравиться, – с болью шепчет ребёнок. – Как работает твой мозг, что-то в нервной системе недостаточно совершенно, какие-то огрехи собственной его работы – в этом никогда не бывает нашей вины. Или просто ты что-то вспоминаешь…

По коже пробегает холодная дрожь. Я невольно сглатываю тугой ком страха. В голове всплывают такие важные когда-то слова: «Не вспоминай». Те образы, что посетили меня в операционной. И писк кардиографа, который мне никогда не доводилось слышать.

– И п-почему нельзя вспоминать?..

– Потому что ты вспомнишь свои прошлые жизни.

– Прошлые жизни? – поражаюсь я.

– Твой мозг состоит из разных кусочков, – обречённо поясняет он. – Твоё тело, органы, нервная система. И все они когда-то кому-то принадлежали… Тяжело постоянно искать материалы за пределами особняка. Куда проще пересобирать из нас. Неудачных экспериментов.

Темнеет в глазах, а тело вдруг словно наполняется мягкой марлей. Я обессиленно хватаюсь за стенку. Выходит, вот эти руки, эти ноги, глаза, которыми я смотрю на мир, когда-то тоже вот так вот… сидели здесь, под замком? Кому они принадлежали? Что пережили мои предшественники? Из кого меня собрали? И если… А что, если те части, что тогда привёз доктор, нужны для нового? Если меня скоро… заменят?

– Какой твой номер? – тихо спрашивает голос, выдёргивая меня из мыслей.

– Номер? Какой номер?

– Ты не можешь не знать. Вспомни свой самый первый день.

«Номер шестьдесят четыре. День первый. Динамика нормальная».

– Шестьдесят… четвёртый? – побелевшими губами произношу я.

– Ох, – печалится он, – должно быть, ты почти совершенство. Я сороковой. Жаль, что мы познакомились вот так…

– А почему тебя держат здесь? – спрашиваю я.

– Чтобы выяснить, как скоро я умру, – с глухим отчаянием отвечает ребёнок. – На мне он проверил свою первую теорию бессмертия. И ни он, ни даже я не знаю, как много времени потребуется… И ед-единственное… – он снова заходится в рыданиях, – единственное, о чём я молю каждый д-день… Чтобы всё это прекратилось!

Какой кошмар! Никто не должен так мучиться!

– Погоди! – Я с жалостью бросаюсь к двери, смотрю в темноту окошечка. – Я могу чем-то помочь?

– Я слышал… Я слышал, что у тебя есть ключи? – со слабой надеждой отзывается ребёнок. – Я знаю этот звук. Это ключи Марии? Правда ведь?

– Да, – горячо киваю я.

– Тогда ты можешь меня выпустить. Я клянусь, я никакого вреда никому не причиню! – всхлипывает он. – Я просто убегу. Убегу отсюда в лес! Как можно дальше! Это единственное моё желание. Выбраться из этого пр-роклятого дома!

– Да-да! Сейчас!

Я начинаю перебирать ключи. Где-то на границе сознания ещё мечутся мысли, что этого делать не стоит, меня ведь предупреждали. Но и просто уйти я не могу, будет слишком жестоко даже не попробовать.

– Подошёл! – радостно кричу я, проворачивая ключ в невероятно тугом замке.

Дверь открывается – и я даже не успеваю ничего понять. Я вдруг чувствую, как больно падаю на пол, стукаясь спиной так, что из глаз выбивает слёзы, и прямо передо мной выныривает чьё-то белое лицо с красными глазами. Я испуганно закрываюсь руками, а это тощее существо нависает сверху, впиваясь зубами в моё предплечье – настолько больно, что я даже крикнуть не могу, только сиплю, пытаясь вырваться, отчего становится лишь больнее.

– Фу! – Вдруг ребёнок выпускает меня из зубов и брезгливо отплёвывается, вытирая рот рукой. – Чем он тебя пичкает?! Это даже не кровь! Ну и мерзость!

Я ошарашенно смотрю на этого мальчика, и перед глазами всё плывёт от слёз. Он малость выше меня, но очень худой, со спутанными волосами, в старой, похожей на мою, но испорченной одежде, которая болтается на нём, как на швабре. Больше напоминает призрака, чем ребёнка. И даже я понимаю, что от него дурно пахнет болезнью, слабостью и чем-то очень неестественным, в его виде пугающе мало человеческого, хотя на коже почти нет шрамов.

– В-встань с меня, п-пожалуйста… – робко прошу я, всхлипывая и прижимая к себе раненую руку.

Кажется, это один из лучших жизненных уроков, которые только можно получить: вот уж точно, не доверяй кому попало. Тем более если тебя предупреждали.

Он шатко поднимается, и я вижу, что у него нет одной ноги ниже колена – просто плотно перевязанная штанина, из которой торчит палка от метлы. Я поспешно вскакиваю, пытаясь разглядеть рану на руке: ровнёхонько по форме зубов, ещё чуть-чуть, и от меня бы откусили здоровенный кусок. Из пунктира укуса вытекает бело-жёлтая, немного прозрачная жидкость, которая темнеет со временем. Я смаргиваю слёзы. Мне хочется разрыдаться.

– Зачем ты это сделал?! – испуганно спрашиваю я.

– А как ты думаешь?! Потому что хочу есть! – рычит мальчик, а я не могу оторвать взгляда от его жутких глаз, обведённых тенью впалых глазниц. Он жадно озирается. – А где Мария?

– Думаю, спит. – Я пячусь к стене.

– Ох, значит, к ней не подобраться… – задумчиво отвечает он и тут же требовательно протягивает руку. – Отдай ключи!

Я мотаю головой, прижимая к себе связку, а затем бросаюсь наутёк. И что меня только дёрнуло открыть эту дурацкую дверь?! Бежать! Скорее бежать прочь отсюда! Позади я слышу какой-то слабый грохот, но даже не оборачиваюсь.

Я уже подбегаю к двери первого этажа и хватаюсь за ручку, когда понимаю, что никто за мной не гонится. На секунду я замираю. Оглядываюсь. Странно. Я беру с тумбы ближайшую керосиновую лампу, кое-как зажигаю её трясущимися руками и иду назад по коридору. Осторожно заглядываю за угол. Мальчик лежит на ковре, опершись о стену, и тяжело дышит. Он медленно промаргивается, разлепляет веки – и тут же болезненно отворачивается:

– Ох! Убери свет!

Я ставлю лампу на пол возле себя, за угол стены, и опускаюсь на корточки.

– Что с тобой? – напряжённо спрашиваю я, готовясь, если надо, снова убежать или даже бросить в него керосинку.

– Ха, – измождённо, хрипло посмеивается он. – Недолго мне осталось, а? – Он снова поворачивает ко мне осунувшееся лицо. – Совсем нет сил… Скорее бы всё кончилось. – Едва дыша, он склоняет голову, будто его страшно клонит в сон, потом через силу мотает ею и бьёт себя по щекам. – Ох, не спать… Не спать…

– А… А что с тобой случилось? – спрашиваю я.

– Опыты, вот что! Проверяют мою живучесть. Яды, кровопотери, удушье… А я же почти бессмертный… Сейчас вот голодом морят. Ем что придётся, – едва шепчет он. – Иногда везёт на сверчков. Иногда Мария сжаливается, но её за это сильно ругают. Она хорошая. А я столько раз на неё нападал… Она даже меня выпускала. Ночами, конечно. Днём я не могу. Свет мне делает больно… Или вот. – Он показывает мне свою палку вместо ноги. – Засыпаю, просыпаюсь – отпилили!

– Какой ужас… – Просто не могу поверить. – Неужели доктор об этом знает и ничего не делает?

На всякий случай я смотрю на свою ногу – нет, вроде другая.

– Так это он меня сюда и посадил, неужели ты не понимаешь?! – Мальчик откидывает голову, упираясь затылком в стену. – Сейчас. Подожди. Что-то мне нехорошо, – он сползает чуть ниже, – все силы потратил… И ради чего… Какая гадость…

– Может, я смогу тебе раздобыть немного еды? – осторожно предлагаю я. Теперь не кажется, что он такой уж опасный, скорее жалкий. – Ты ешь то же, что люди?

– В основном мясо, мне нужно много гемоглобина. Но сейчас я бы и полироль съел.

– Давай я принесу тебе что-нибудь мясное? – предлагаю я, потому что не знаю, что такое полироль.

– Правда? – Он сглатывает слюну.

– Хотя погоди. – Я недоверчиво кошусь на него. – А если ты поешь, у тебя появятся силы – и ты нападёшь на меня? Захочешь отобрать ключи? Мне никак нельзя их терять! Или вообще откроешь дверь в крыло, где живёт Мария, и нападёшь на неё?

– Резонно мыслишь, – усмехается мальчик, мрачно глядя на меня. – Хорошо же он потрудился над тобой.

– Ладно, – наконец решаюсь я. – Попробую тебе что-нибудь достать. Но у меня есть условие… Сначала я свяжу тебе руки. – Я подозрительно сощуриваюсь на него: пытаюсь сымитировать суровое выражение доктора.

– Как скажешь. Я на что угодно готов, – тихо отвечает он. – А взамен я расскажу тебе всё, что знаю сам. Быть может, мы окажемся на одной стороне.

* * *

Я иду на кухню и тщательно обыскиваю каждый уголок. Наконец в холодильнике находится сырое мясо, кажется, для рагу – я плохо разбираюсь в еде. В прачечной я перебинтовываю свою рану носовым платком, беру верёвку – надеюсь, достаточно крепкую – и возвращаюсь к мальчику. Он обессиленно открывает глаза, щурясь на свет лампы, его взгляд тут же жадно цепляется за миску в моей руке.

– Вначале уговор! – Я быстро отставляю мясо как можно дальше.

Он даже не пытается сопротивляться. Я как умею связываю ему запястья, затягивая узел за узлом, а затем осторожно кормлю его. Он буквально целиком заглатывает куски, едва-едва успевая жевать, будто я могу их отнять.

– Не думал, что доживу до этого момента, – говорит он, пусто глядя перед собой и почти плача, как только тарелка пустеет. – Мне казалось, я так и умру в этой камере. А теперь у меня есть шанс прожить ещё немного… Хотя, конечно, я уже ходячий труп. Да и ты тоже. – Сороковой с мрачным презрением глядит на меня. – Он и от тебя избавится.

– Да почему избавится! – возмущаюсь я. – Доктор сказал, что я – самое особенное существо…

– И мне он так говорил, – перебивает мальчик.

– И ещё он мне подарил свою книгу по анатомии! – горячо спорю я.

– И мне он её дарил, – усмехается сороковой. – Он всем нам её дарит.

– Да? – печалюсь я. – Та самая, красная…

– С золочёным тиснением, – завершает он.

– Этого не может быть! – И тут до меня доходит. – Погоди! Чем докажешь, что не врёшь?

– Если того, что ты сейчас видишь, недостаточно, можешь мне не верить. – Он кое-как поднимается, опершись о стену, и шатко идёт прочь по коридору.

– Эй-эй! Ты куда? – Я следую за ним.

– Искать выход.

– А как же рассказать?

– Поищем выход и расскажу. – Он уверенно ковыляет дальше.

– Тут всё заперто! И на каждом окне решётка!

– Да? – Сороковой останавливается посреди коридора. – Ладно.

И вдруг он бьёт меня ногой-палкой по голеням. Я снова падаю на пол, выронив миску. Она звонко катится к стене, боками ловя слабые отблески. Ладони ноют от удара. Я чувствую, как на лопатку опускается острая палка, и, похоже, сороковой пытается меня проткнуть! Это левая сторона между вторым и пятым ребром! Я вскрикиваю от боли и перекатываюсь, хватая его за лодыжку и дёргая на себя. Сороковой тоже падает. Какое-то время мы боремся, сопя, перекатываясь и стараясь придавить друг друга. Но сил в нём так мало, что даже мне не составляет труда прижать сорокового к полу. Мальчишка буквально весь как из веточек, кажется, я его вот-вот сломаю, и без такой хорошей реакции ничего бы у него не получилось. Хотя кто знает, что было бы, если бы у него были развязаны руки.

– Отдай ключи! Я пр-росто хочу уйти отсюда! – рычит он, пытаясь вырваться, пока я прижимаю его щекой к паласу.

– Там всё равно снаружи забор! И высоченные огромные ворота! Как ты их перелезешь? У меня нет ключа от них! – пытаюсь я хоть как-то его облагоразумить.

На секунду он перестаёт брыкаться.

– Тебя выводили к воротам?!

– Ну да. А тебя нет? – Я чувствую, что он больше не сопротивляется, и выпускаю его, надеясь, что теперь он не попытается проткнуть мне сердце.

– Меня нет. – Сороковой перекатывается на бок, как гусеница, и садится, смотря на меня с каким-то странным выражением лица. – Проклятье! Хотел бы я хоть глазком посмотреть, что там снаружи.

– А почему тебя не выводили?

– Догадайся! – презрительно цедит он. – Я не переношу света.

– А… Ой. – Я опускаю глаза. – И что же ты будешь делать, если сбежишь, как только встанет солнце? Там же повсюду свет!

– Понятия не имею. – Сороковой отворачивается. – Для начала надо сбежать.

– По-моему, делать это без плана дурацкая идея. Слушай, а… А ты вот всё говоришь «все мы». А… А ты видел других?

– Естественно. – Он вскидывает бровь. – Когда меня только создали, доктор ещё держал всех нас в общей палате. Там были я, номер тридцать шесть и тридцать семь. Тридцать восемь быстро усыпили, а что было с тридцать девять, я не знаю – так и не перевели в общую. Тридцать шесть ещё рассказывала о прошлых. Но за это её здорово колотил Николай. С её слов выходило, что мало кто жил хотя бы год. И потом появился сорок один. После этого предыдущие эксперименты я больше не видел. А меня сослали сюда… Вначале за мной следил старик. У него, конечно, поблажек не жди. Много лет прошло, прежде чем его заменила Мария. Хорошая женщина. Я очень просился погулять хотя бы по коридору, чтобы чем-то себя развлечь. Но моё нападение явно подпортило наши отношения, – усмехается он. – Поэтому она придумала, как меня выпускать так, чтобы я не смог её покусать. Она стала открывать дверь ещё засветло, а сама запиралась у себя. Но этого мне хватило, чтобы найти кое-что… Кое-кого. – Он хмуро и пусто смотрит перед собой, голос звучит будто из колодца.

– Кого? – оживляюсь я.

– Мы с ней мечтали сбежать вместе. Но оба были в том состоянии, что это действительно была только мечта. Но сейчас… Сейчас, кажется, у меня впервые появился реальный шанс. – Сороковой решительно смотрит на меня. – Отдай ключи.

Я отодвигаюсь к стене, крепче перехватывая связку.

– Ага, конечно! Ты дважды на меня напал! И я всё ещё тебе не верю. Ни единому слову!

Мальчик закатывает глаза.

– Хорошо, тогда ты пойдёшь со мной. – Он встаёт и толкает меня головой, заставляя идти вперёд. – Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Вот тут я понимаю: если их будет двое, то с двумя я уже не справлюсь. Срочно надо как-то заставить его вернуться в камеру; врёт он или говорит правду, его нельзя оставлять на свободе. Если всё это ложь, то он просто чокнутый, и тогда я подставлю или себя, или Марию, или нас двоих. Буйный и голодный сумасшедший непременно кого-нибудь искалечит, а может, даже убьёт, и это будет самое очевидное свидетельство, что кто-то из нас из-за жалости или глупости нарушил все запреты.

А если его слова правда, то всё ещё хуже. Я не хочу оказаться на его месте.

– Погоди! – брыкаюсь я.

– Ну что такое? – раздражённо цедит сороковой.

– Я боюсь! – начинаю я выдумывать на ходу. – А если она тоже меня покусает? – Я начинаю потихоньку пятиться и разбалтывать его, чтобы отвлечь внимание.

– Она не сможет! Она обездвижена. – Он раздражённо ковыляет ко мне.

– Обездвижена? Почему? – Я прибиваюсь к стеночке, оценивая траекторию. Мы как раз поравнялись с входом в камеру, как бы мне его так толкнуть одним махом? С ним одним мне должно быть легко справиться.

– Потому что её разобрали! – злобно рычит он.

И в этот момент я резко толкаю его в чёрный проход двери. Слышу, как он грохается на пол, как вскрикивает от удара. Я резко захлопываю дверь и наваливаюсь на неё всем весом, выискивая в неверном свете керосинки нужный ключ.

– Что ты делаешь?! Нет! Умоляю, я больше не хочу сюда возвращаться! – практически срывая голос, орёт сороковой. Я слышу, как он встаёт и начинает отчаянно ломиться в дверь, так что я почти отлетаю от её грозной дрожи. – Не запирай меня! Я больше не буду, клянусь! Клянусь! – Ещё один резкий удар, я слышу какой-то хруст, сороковой кричит. – Пожалуйста, выпусти меня… – плачет он.

– Прости! Прости! – Я нервно звеню ключом в скважине. – Я не могу оставить тебя здесь! Просто не могу! Прости!

Я пячусь от двери, слыша, как он продолжает биться. Я боюсь, что сейчас на этот страшный лязг и рёв прибежит Мария или даже Николай, и мчусь к выходу.

* * *

Утром первой приходит мысль, что всё произошедшее – просто сон. Я разлепляю глаза и смотрю на старика, стучащего тростью по железному изножью моей кровати, как у него теперь повелось. Ну конечно, ничего из того, что, как мне кажется, произошло, не могло быть по-настоящему: одноногий дикий мальчик, запертый на первом этаже. Попытка убить меня, какие-то страшные рассказы. Разумеется, всё это сон. Я сажусь, заспанно потирая глаза, и вдруг, словно сквозь толщу воды, проступает ноющая боль в руке.

Холодные мурашки осознания пробегают из горла вглубь живота. Я нервно сглатываю и стараюсь встать так, чтобы не потревожить прокус и не дать старику его заметить. С деревянной спиной заправляю постель и скорее бегу в ванную. Рана выглядит хуже, чем вчера: края опухли, кожа стала горячее, а жуткие углубления до самой гиподермы покрылись странной корочкой, блестящей, сырой и тёмной.

Всё это правда. Всё это произошло.

Мне доводилось видеть иллюстрации увечий в разы хуже моего, в теории я знаю о них всё. Но это первое увечье на мне. И мне совсем не нравится это чувствовать. Хочется содрать его, стереть, прекратить ощущать. Это больно, это чешется, это невозможно игнорировать или забыть. Я вздрагиваю от стука в дверь.

– Чего так долго? – злится Николай, как только я выхожу в палату.

Я неловко опускаю голову, стараясь вести себя как обычно и не дать рукаву задраться ни на дюйм. Так и проходит весь день – с деревянной спиной, поднимающейся температурой и сухостью во рту. Меня такой паникой накрывает при одной мысли о том, что я могу так и сепсиса дождаться, тогда мне точно крышка! Я почёсываю горячую кожу, из укуса сочится желтоватая лимфа. То ли от развивающегося воспаления, то ли от волнения кажется, что всё тело ломит. Но если я попрошу помощи – одной Вселенной известно, что произойдёт. А вдруг и меня сошлют в подвал?! Николай подозрительно косится, но я держусь как можно непринуждённее. Хотя вряд ли от его пронзающего взгляда укрылось, что что-то не в порядке.

Ночью я долго не могу уснуть: тихонько всхлипываю в подушку, глотая солёные слёзы, понимая, что у меня, в общем-то, остались считаные часы до системного воспаления. Уже завтра, возможно, я начну бредить: я отлично знаю клиническую картину, и хуже гноекровия ничего не придумать. И тогда никто мне не поможет. Я настолько явно представляю это в голове, что, засыпая, уже прощаюсь с жизнью, и мне снятся какие-то ужасные, тяжёлые сны про клетку, про сорокового, снится, будто я горю заживо, а доктор снимает показания температуры с печи, где меня жарят. Ну и поделом мне!

Утром я просыпаюсь оттого, что кто-то щупает мой лоб. Я разлепляю глаза и чуть не подскакиваю: старик, склонившись почти к самому моему носу, настороженно пялится на меня огромными жёлтыми глазами. Меня холодный пот прошибает! Николай молча и грубо, будто тряпку, подкидывает меня, щупает пульс, хватает за больную руку, и тут его лицо меняется – нащупал отёк. Он резко задирает пижамный рукав, его выпученные глаза расширяются.

– Что это?.. – тихим шёпотом, который страшнее крика, спрашивает он, и до меня слова доходят как через стетоскоп.

Я так теряюсь, что не могу придумать ничего умнее, чем:

– Мне стало интересно, что у меня вместо крови, – стараюсь я не пересекаться взглядами.

– Ты меня за дурака-то не держи… – Он отшвыривает мою кисть, и не успеваю я ничего понять, как по лицу прилетает звонкая, хлёсткая пощёчина, мучительная, унизительная и до того крепкая, что я заваливаюсь на кровать, будто меня пнули со всей силы.

Я поднимаю влажные глаза на старика, закрывая ладонью саднящую скулу.

– Ты думаешь, это всё шуточки? – Его челюсть трясётся, губы бледные, как кафельная стена. – Думаешь, просто так тебе нельзя туда?.. Что он успел тебе наговорить?..

Я хочу что-то сказать в свою защиту, хочу оправдаться, но вместо слов вырываются только жалкий сиплый вой и заикание, и я всё жмурюсь, боясь, что он снова меня ударит.

– Так он сейчас на свободе?!

Я испуганно мотаю головой, блею бессильное «Н-нет, заперт», чувствуя, как подступают рыдания. Николай меня так давно не бил, что я уже и не помню, как это обидно. Старик нервно жуёт щёки, хмурится, смотрит из стороны в сторону, будто какой-то ответ написан на стенах видимыми только ему чернилами. Наконец он ненадолго уходит и возвращается с судком; вата, бинты, спирт, шприц. Он грубыми, резкими движениями обрабатывает рану, туго перевязывает мою руку, ставит противовоспалительное и антибиотики, и всё молча, без привычного ворчания или укоров, и мне до того страшно и стыдно, что я практически не дышу и совсем не двигаюсь.

– Надо было мне сразу сказать… Вчерашняя ведь рана, да? Ещё бы чуть-чуть, и пиемии[9]9
  Пиемия – устаревшее название гноекровия, формы сепсиса.


[Закрыть] бы дождались. Повезло ещё, что ты не человек, – мрачно бормочет Николай, потом опять ненадолго замолкает. – Послушай… Тебе не потому туда нельзя, что это какая-то прихоть… Правда. Не надо тебе лезть во всё это. Не твоего это ума дело. Сейчас тебе надо учиться, думать о науке… И что бы тебе ни наговорил тот эксперимент – это неважно. Это всё неправда. Не просто так он сейчас там сидит… – не глядя на меня, увещевает Николай непривычно взволнованно и даже будто понимающе.

– А вы-вы не скажете док-доктору? – захлёбываюсь я в рыданиях. – Он же если уз-узнает, он-он… Он же совсем меня… Не буд-дет любить…

– Не скажу, – вздыхает он. – Для доктора мы что-нибудь придумаем. Пусть это будет наш секрет. – Николай встаёт и хромает к двери, затем оборачивается. – Ключи я теперь спрячу так, что искать их и не пытайся!

Ох. Значит, о моих ключах он всё ещё не знает.