Текст книги "Счастливого дня пробуждения"

Глава 7

Всё произошедшее надолго отбило у меня желание бегать на первый этаж. Я всеми силами пытаюсь забыть, честно, пытаюсь! Но мысли сами возвращаются к той ночи, будто их тянет чем-то столь же непреодолимым, как земное притяжение, и чем больше я об этом думаю, тем больше всплывает вопросов, которые я не смею задать.

Я смотрю на доктора на наших занятиях, и вот он – такой же добрый, умный, всезнающий, заботливый. Ну разве мог он так жестоко с кем-то поступить? Я его знаю с самого первого дня. А того мальчишку из западного крыла – даже не пару часов. Жуткий, сумасшедший тип, который рассказывал мерзости и пытался меня убить. Зачем я вообще думаю о его глупостях? Он не заслуживает ни капли доверия. И всё же…

Всё же было что-то в его словах. Он ведь измучен, ему плохо. И всё это творится прямо здесь, в этом доме. Несколькими метрами ниже. И неужели доктор ничего с этим не делает? Да и… сороковой ведь с кем-то пытался меня познакомить.

– …В его тканях нет болевых рецепторов, мозг не чувствует боли. Удали свод и оболочки, воткни в него иглу – и ничего не произойдёт. Ты ничего не почувствуешь. – Доктор указывает на отрисованный им сагиттальный[10]10
  Сагиттальный разрез – продольный разрез, делящий на правую и левую стороны анатомический объект в плоскости двусторонней симметрии.


[Закрыть] разрез на доске. – И притом мозг – крайне эффективная электрохимическая машина, в которой происходят десятки тысяч параллельных процессов: где ты сидишь, что тебя окружает, какой формы, цвета, текстуры объекты находятся вокруг? Сколько их, чем они пахнут? В какой позе ты сидишь, чего касаешься и что слышишь? Какие звуки складываются в слова и что они значат? Сто триллионов связей, на каждый нейрон до десяти тысяч. Нейроны умеют не только освещать нужное, но и фильтровать лишнее. Чтобы мозг сейчас концентрировался на моих словах, а не на контроле дыхания, форме букв, степени освещённости или цвете столешницы. По сути, всё тело лишь огромная самообслуживающаяся машина рецепторов и обеспечения для сбора информации, которую потом сможет обработать твой мозг. Мозг, – стучит доктор по виску, – это начало и конец всего. Это самая большая наша ценность. И, как всё ценное, оно очень хрупко. Нейроны чувствительны к малейшим нарушениям биохимического гомеостазиса. Они легко умирают и почти не восстанавливаются. Нейроны не делятся, и в среднем каждые десять лет гибнет четыре процента. Мозг – величайшая человеческая загадка… – Доктор… нет, мне уже хочется назвать его наставником, поднимает на меня внимательные глаза и выдерживает короткую многозначительную паузу, затем продолжает: – Которую я всё же разгадал. Всё очень просто – не нужны ни регенерация, ни преодоление предела Хейфлика. Если только заставить стволовые клетки вечно продуцировать самих себя. – Доктор улыбается. – И сегодня особый день. – Он смотрит на настенные часы, ждёт, когда секундная стрелка окажется в зените, а потом поворачивается ко мне. В его тоне слышна непривычная доверчивая мягкость. – Десять пятьдесят шесть. Прямо сейчас ровно год назад я тебя пробудил. Сегодня я передам тебе самое ценное знание, которое у меня есть.

Я немного прихожу в себя, смотрю на его счастливую, но всё же немного печальную улыбку. И вдруг вспоминаю, как он смотрел на меня раньше: как лишённый эмоций объектив камеры. А теперь всё иначе. Мой карман оттягивают жёлуди и пирит.

– Сегодня я передам тебе тайну вечной жизни.

* * *

С ума сойти, он мне настолько доверяет, что посвятил в своё самое главное открытие! Он сказал «величайшее в истории человечества». Открытие, которое способно превзойти систему Коперника и электричество Фарадея. И из всех живых существ – именно мне, и никому больше, никто в целом мире этого не знает!

Не то чтобы мне прямо всё удалось понять, но выходило, что нужно изменить самую основу ДНК, химически переписать организм, заставить бесконечно производить соматические[11]11
  Соматические клетки – все клетки тела, кроме половых; они составляют ткани и органы, до постмитотического состояния способны к митозу.


[Закрыть] клетки, которые сами к неограниченному делению неспособны. Процесс требует колоссального труда и техники, и потому на создание существ, подобных мне, могут уйти даже годы!

– Всё дело в том, чтобы заставить геном поставлять дифференцированные из стволовых новые клетки туда, куда им раньше было доходить просто не положено. Видишь, как всё просто? – Карандашом доктор указывает через моё плечо на кончик витой спирали молекулы, а я думаю: ну ничего себе, если это просто, то что же тогда тяжело. – Заставить организм вечно обновляться, сохраняя при этом идеальный геном, и от мутаций его будет защищать то, что течёт в тебе вместо крови. На самом деле, в нашем мире куда больше биологически бессмертных организмов, чем смертных… Тяжело в это поверить, да? И всё же это правда. Практически все популяции простейших и бактерий бессмертны. Нас, многоклеточных, по сравнению с ними единицы. Но, – усмехается он, – тут важно именно слово «популяция». Так мы можем предположить, что и человечество как популяция бессмертно, даже если его индивиды – нет. Такой вот парадокс корабля Тесея. Если постоянно заменять детали, будет ли это всё тот же корабль? – Он поднимает брови, заглядывая в моё лицо. – Не знаю, сможем ли мы доказать, что какая-то конкретная клетка совершенно бессмертна. Но если сможем, то приблизимся к пониманию истинного бессмертия.

У меня перед глазами летают схемы онтогенеза; как из одной клетки рождается целый организм, как потихоньку отмирают его малейшие кусочки и заменяются новыми. Доктор рассказывал, что в среднем взрослый человек за год теряет и возобновляет массу клеток, практически равную его собственной. И только ограниченный потенциал деления – тот самый предел Хейфлика – заставляет организм потихоньку замедлять этот процесс: клетке обычно хватает поделиться пятьдесят – шестьдесят раз, прежде чем она начнёт умирать. И чем чаще делится, тем больше копится в ней мутаций. Первыми сдают те, основные клетки которых неспособны делиться[12]12
  Нейроны, кардиомициты, кариоциты, гепатоциты, олигодендроциты, клетки скелетных мышц, остеоциты и остеобласты, кристаллины и многие другие клетки, как правило, делятся только в период эмбрионального развития и в фазе активного роста организма. Но даже в органах, чьи основные клетки к делению неспособны, всё ещё есть структуры, так или иначе способные к митозу. Например, клетки сердца в экстренных условиях, чаще после инфаркта, способны к ограниченному делению. Клетки эпидермиса и ЖКТ подвержены замедлению деления по многим причинам: уменьшение теломерной длины (в том числе из-за активного деления клеток на протяжении жизни), аккумуляция мутаций и окислительных повреждений и т. п.


[Закрыть]: клетки мозга, сердца, печени, почек. За ними мышцы, кости, кожа, пищеварительные органы. Организм уже работает на пределе, больше неспособен эффективно очищаться от собственных отмирающих и дефектных клеток, и они медленно отравляют его, пока наконец он не погибнет.

Доктор также говорил, что в теории делиться вечно могла бы любая клетка, но для этого потребовались бы иные хромосомы, и возник бы риск неконтролируемого деления, порождающего опухоли. И – это же так логично – почему бы тогда просто не заставить клетки подменять самих себя?

– Так, выходит, всё же это не совсем вечная жизнь? – не понимаю я.

– Биологическое и фактическое бессмертие – разные вещи. Биологическое – это показатель графика вероятности смерти за единицу времени при идеальных условиях. А фактическое – когда при любых условиях он равен нулю.

– А вы что, хотите изобрести такое бессмертие? – поражаюсь я. Это ужасно амбициозно.

– Нет, – вздыхает доктор, выпрямляясь. – Пока что я не вижу ни единого шанса его достичь. Я не знаю, возможно ли это вообще. И нужно ли. Мне кажется, что не к бессмертию мы как вид должны стремиться. А к возможности выбирать, когда хотим умереть. – Он поворачивается ко мне.

– А зачем хотеть умирать? – совершенно не понимаю я. – Разве не все виды стремятся к жизни?

– Пока невозможно проникнуть в тайны мышления, и, быть может, смерть в какой-то момент окажется столь же необходимой опцией, как и сама жизнь. И даже если фактическое бессмертие возможно, мне кажется верным решением оставить путь отхода.

О таких вещах мне ещё даже думать не приходилось.

– На мои исследования ушло много времени. И с каждым днём я не молодею. Хоть я и смог оттянуть момент, но моё тело медленно продолжает стареть, как и мозг. – Он задумчиво проводит рукой по обесцвеченным сединой прядям, мелкие пергаментные морщинки собираются вокруг глаз. – И я не знаю, когда окажусь на пороге и больше не смогу себе помочь. К сожалению, рано или поздно этот день настанет. И поэтому мне так нужен преемник. Тот, кто сможет продолжать мои труды. – Он внимательно и долго смотрит мне в глаза. – И теперь, спустя столько лет, я уверен, что это ты.

Всё наконец встаёт на свои места. Вот к чему всё это обучение. И я буквально в ужасе. Я не смогу потянуть такую ответственность! Я понимаю, что впереди ещё долгая подготовка, сейчас я только делаю первые шаги, но… Заменить доктора! Это намного больше, чем я могу рассчитывать!

Кажется, он видит в моих глазах эту растерянность и кладёт ладонь мне на макушку.

– Ничего не бойся. Пока могу, я буду тебя поддерживать. Ты пройдёшь этот путь не в одиночку.

* * *

Я впервые чувствую подобное, и мне это не нравится. Это не совсем страх или волнение, но какая-то их жуткая комбинация, бьющая по голове с силой ста тысяч ампер, которая раскалывает многовековые деревья надвое. Значит, и доктор однажды умрёт? И мне предстоит его заменить? Я не могу представить мир без него. Кто будет меня наставлять? Моих знаний не хватает, даже чтобы без подсказок провести краниотомию на учебной модели, не то что вскрыть череп для вмешательства на настоящем человеческом мозге! Я крепко зажмуриваюсь, надеясь отогнать навязчивые мысли. Теперь меня тревожит слишком много вопросов, о которых я боюсь даже думать, не то что задавать вслух.

Мы с доктором много времени проводим вместе – в библиотеке и в процедурном кабинете. Он, похоже, серьёзно настроен меня подготовить, и чем основательнее его подход, тем больше я боюсь его разочаровать. Конечно, я стараюсь изо всех сил, внимательно вникаю во всё, о чём он рассказывает и чему учит. Но теперь эти знания окрашиваются в звенящий оттенок тревоги.

Я слышу за спиной шаги доктора по шуршащей осенней листве: он гуляет по саду, фотографируя что-то в кустах боярышника.

– Когда начинаются морозы, вода в почве замерзает. И деревья больше не могут поглощать её. Через листья влага в дереве испаряется – это называется транспирацией, и, чтобы сохранить воду внутри и пережить зиму, деревья вынуждены избавляться от листвы, – доходит до меня голос доктора, щёлкает вспышка его фотоаппарата.

Я подбираю хрусткий пламенно-рыжий лист с земли, верчу за черенок.

– Получается, в тропиках листья не опадают?

– Опадают. Просто срок их жизни чуть дольше. – Ещё одна вспышка, на долю секунды озаряющая землю вокруг меня. – Всё так же основным фактором является естественное старение.

– А что вы делаете? – Я с любопытством оглядываюсь, пытаясь понять, что он фотографирует.

– Смотри. – Доктор делает шаг и указывает рукой куда-то в густой ворох опавших листьев под кустом. – Не видишь ничего примечательного?

Мне так нравится эта его манера – вначале дать шанс ответить на вопрос своими силами. Я подхожу к кусту и, сев на корточки, внимательно вглядываюсь в груду сухих листьев, пока не замечаю там лёгкого движения: будто листья сами собой колышутся. Да это же бабочка! Такая грязно-рыжая, что её легко не заметить. Я, широко улыбаясь, оглядываюсь на доктора.

– Из семейства нимфалид. Репейница. Давным-давно должна была улететь, но, похоже, из-за резкого похолодания впала в оцепенение. – Он смотрит в небо. И правда, в этом году морозы пришли рано. – Это часто случается с насекомыми. Быть может, даже ищет, где сможет впасть в диапаузу – это что-то вроде спячки.

– Ого! – поражаюсь я. – А я могу её забрать?

– Почему нет, – он пропускает меня вперёд.

Я стараюсь осторожно заставить бабочку переползти на мою руку. С листика, на котором она сидела, бережно передвигаю её на ладонь. Похоже, почувствовав тепло, она чуть оживляется. А мне хочется визжать от счастья: такая крошечная жизнь, едва ощутимые невесомые лапки щекочут кожу, она будто пытается крыльями прижаться ко мне и согреться. Доктор подносит объектив к моей ладони и – щёлк! Всё же как хорошо он умеет искать чудеса в природе, ну кто бы кроме него заметил.

– Николай, подойди, пожалуйста, – зовёт он чешущего граблями на обочине сухие листья старика. – Коля! – повторяет он громче, и только тогда тот отзывается: плоховато стал слышать.

Доктор передаёт старику камеру и встаёт чуть позади меня. Тут я понимаю, что меня сейчас будут фотографировать! Впервые в жизни! Я оглядываюсь на доктора и стараюсь сделать такое же серьёзное лицо, как у него, всё же снимок – чрезвычайно важное дело, застывший момент, на который потом я буду смотреть сквозь годы и возвращаться в этот самый миг, в студёный осенний двор, где мы нашли запозднившуюся нимфалиду в листве. Я чуть раскрываю ладони навстречу объективу, чтобы и бабочка попала на фото. Потому что она теперь тоже с нами. Щелчок, вспышка. В глазах залипает пятно, как от взгляда на солнце.

Вечером я поселяю бабочку в банку и, чтобы было уютнее, обкладываю её листьями салата и капусты: ничего другого Николай мне не дал, только ворчал, что я каких-то вредителей в больницу тащу. Так-то, конечно, он прав: многие бабочки являются вредителями. Но не моя! Она теперь мой питомец. Как у людей есть попугаи или кошки, а у меня бабочка! Да ещё и такая красивая, не всем так везёт!

В чашке Петри, которую мне одолжил доктор, размешиваю для репейницы глюкозный раствор, чтобы ей было что кушать. Горлышко банки я прикрываю носовым платком и оставляю бабочку на тумбочке. Я целыми часами наблюдаю, положив голову на руки, как она ползает там и постепенно оживляется от тепла. Порой вытаскиваю и играю с ней – она охотно ползает по покрывалу, потому что это самое яркое пятно в комнате. Даже если я просто сижу рядом и читаю, стрекот её крылышек по стеклу меня успокаивает и напоминает, что здесь рядом со мной есть кто-то ещё.

На занятиях доктор порой справляется о самочувствии моей бабочки, и я страшно горжусь, что теперь и мне есть о ком заботиться. Иметь питомца – большая ответственность, которая показывает зрелость, а мне очень хочется, чтобы доктор считал меня серьёзным человеком. Кем-то таким, кто по-настоящему достоин стать его преемником. Во всяком случае, мне кажется, что именно так ведут себя взрослые люди.

Ещё я выпускаю нимфалиду полетать по палате. Она неважно справляется с полётами, и мне кажется, что у нас много общего: вначале у меня так же плохо получалось двигаться. И мы оба живём вопреки, а не благодаря: она потерялась и должна была замёрзнуть, а я вообще не задуманное природой существо. Так что из-за её слабости иногда мне приходится её подбирать, и я так и хожу с бабочкой, ползающей по волосам или жилетке, пока не пересажу её назад в банку или на чашку с сахарным раствором. Ещё я её рисую. Мне кажется, что узор на её крылышках – самый красивый на свете. Жаль, что всё время выходит что-то не то.

В один из дней доктор приносит плёнку с фотографиями – терракотовые рулончики, в которых на просвет видны кадры того пасмурного полудня. Как будто маленькая история, уместившаяся в тридцати шести отпечатках в три с половиной сантиметра шириной: вот наш задний дворик, вот Николай кутается в плащ, опираясь на садовый инвентарь, вот фотография моей спины, вот я ковыряюсь палкой в земле, а вот и тот боярышник, много разных фотографий моей бабочки в листве, потом на моих ладонях. И наконец, последний кадр – наш с доктором портрет.

* * *

Вдруг в одно утро, когда приходит время кормёжки, я замечаю, что моя бабочка совсем не двигается. Вначале кажется, она просто ещё не проснулась, но, когда я понимаю, что она совсем не реагирует, всё становится ясно. Я впервые сталкиваюсь со смертью вот так. По-настоящему. Не постфактум. Странно, что мне физически не больно, но плакать хочется точно так же. Неприятное чувство: будто череп мал, а на лёгкие давят рёбра. А вдруг это моя вина? Что-то в условиях жизни моей бедной бабочки было неправильно: не то питание, не та влажность, температура или недостаток движения. Наверняка это можно было предотвратить! Похоже, не так уж и много во мне ответственности.

– У нимфалид довольно короткий жизненный цикл. Не больше месяца. Не стоит так переживать. Это естественный ход вещей… Передай-ка кюретку, – просит доктор.

Мы сегодня работаем с некрэктомией[13]13
  Некрэктомия – хирургическое вмешательство с целью удаления омертвевших тканей.


[Закрыть] кости. В настоящем человеческом позвоночнике! Конечно, отдельном от человека, но это ужасно волнительно. Доктор говорит, что это полезно для набивания руки и что это ничего больше, чем практика. Но подспудно меня не оставляет мысль: вдруг это те же материалы, которые он привёз тогда из зимней поездки? Или того хуже… Тех, кто… спит внизу. Что-то во всём этом есть неправильное. Но, конечно, лишних вопросов я не задаю. Не хочу, чтобы доктор что-то заподозрил про мои вылазки на первый этаж и копание в его операционной. И тем более про мои страхи.

Я не хочу, чтобы меня заменили.

– Тогда почему… – поскорее спрашиваю я, – почему вам пришла идея искать вечную жизнь? Если, ну… Если смерть так естественна?

– Потому что могу. Потому что нет более интересного и могущественного соперника, чем природа. – Он щурится на меня поверх тканевой маски, настойчивым взглядом указывает на операционное поле, и я тут же испуганно возвращаюсь к выскабливанию. – Нет-нет, меньше угол. Ты же не хочешь повредить ткани… Вряд ли тут должна быть какая-то причина. Человечество с древнейших времён искало эликсир вечной жизни, а в Средние века алхимики ломали голову над философским камнем. В любом уголке планеты непременно найдётся история о попытке достичь бессмертия. Знаешь, даже старейший известный человечеству эпос – а ему почти четыре тысячи лет, – шумерский эпос о царе Гильгамеше… Здесь аккуратнее, давай помогу… Это легенда о полубожественном правителе, который после гибели своего ближайшего друга осознаёт весь ужас смерти и понимает, что всех постигнет та же участь. И в том числе его. В конце концов он находит цветок, дарующий бессмертие. Гильгамеш хочет вернуться к своему народу, с ним вкусить цветок… однако по пути на родину решает устроить привал и – это такой человеческий момент – во время отдыха теряет бдительность. И оставленный им цветок, что обещал бессмертие, уносит змей. Царь был всего в шаге от своей цели, но сама человеческая природа сгубила его. – Доктор останавливает меня жестом и придерживает зажим.

– И что, царь так и не нашёл бессмертия? – жутко огорчаюсь я.

– Нет. Ему пришлось принять свою природу.

– Значит, Гильгамеш хотел поделиться цветком… – задумываюсь я. – А почему вы никому не рассказали? О своём открытии?

– Потому что мир ещё к нему не готов. Если люди об этом узнают, настанет хаос. – Доктор пристально наблюдает за моими движениями.

– Да? – удивляюсь я. – Почему?

– Ты мало знаешь о мире снаружи. Это не то место, где принимают верные решения. А вечная жизнь – это власть. Такая великая, которая никак не должна попасть не в те руки.

Вечером я возвращаюсь в палату, где теперь снова только я. На завядших капустных листах неподвижно лежит оболочка моей бабочки. Доктор говорит, что необязательно с ней расставаться. Так что мы вместе булавкой прикручиваем её к доске и засушиваем. Теперь в моей палате на стене висит рамка с нимфалидой. Мне так странно смотреть на неё. Будто тоска и спокойствие застыли за стеклом в форме бабочки.

Глава 8

Ноябрь начинается с того, что Николаю резко становится хуже.

Я выхожу из классной комнаты и вдруг вижу, как Николай роняет швабру и она звонко падает на плитку, будто пытается позвать на помощь. Старик, охая, переползает к подоконнику.

Я замираю. Такого раньше не было. Он нетвёрдо опирается на раму, склоняет голову, а потом вдруг валко опускается на колени и прямо так и ложится на пол. Я пугаюсь, подбегаю, пытаясь определить признаки инсульта, но понимаю, что это не он. Я поднимаю Николая, волочу на своей спине в палату – ноги подгибаются от тяжести, я кое-как дотаскиваю его до кровати, роняю на постель. В ужасе щупаю пульс, снимаю связку ключей с пояса – он даже не возражает – и бегу скорее на второй этаж звать доктора. Влетаю в коридор, барабаню во все двери, испуганно зову его. Наконец одна открывается. «Там! Там Николай!» – задыхаюсь я, неопределённо тыкая пальцем в сторону лестницы, и мы вместе несёмся в больничное крыло.

Я наблюдаю, как доктор молча осматривает старика, ставит укол аспирина, ходит в операционную за аппаратурой, измеряет давление, слушает сердце, снимает электрокардиограмму, пока Николай всё стонет и тяжело дышит, стараясь скрыть боль.

– Тут я уже не могу ничем помочь, – наконец безэмоционально говорит доктор, отнимая от его перешитой груди стетоскоп. Я впервые вижу, сколько на ней шрамов: совсем-совсем старых и новых.

Я смотрю почти со слезами – разве это возможно? Разве он не способен на что угодно? Я вцепляюсь в рукав доктора, когда он встаёт со стула, с мольбой заглядываю в глаза, но его лицо не выражает ничего.

– Разве ничем-ничем нельзя помочь?!

– Я назначу поддерживающую терапию, но вряд ли это поможет надолго. – Он сворачивает провода кардиографа и складывает на тележку.

Я выбегаю за ним в коридор.

– Но ведь вы можете даже мёртвое сердце завести!

Доктор так же молча заходит в операционную, раскладывает оборудование на места, пока я взволнованно бегаю вокруг него. Мне кажется, он вот-вот достанет какие-то волшебные инструменты или пилюли, которые способны всё исправить, но…

– Мне очень жаль. В этот раз ничем помочь не могу. Держи, – передаёт он мне из шкафчика ампулы с нитроглицерином и гепарином.

Я удивлённо смотрю на них. Так, значит, это всего лишь стенокардия? Да как с ней можно не справиться?!

– Если вы не хотите, то это сделаю я! – выпаливаю дрожащим голосом.

И едва гаснут последние отзвуки этих слов, как я понимаю, какая это страшная наглость. Губы доктора трогает печальная усмешка. Он, чуть сощурившись, долго смотрит на моё отражение в стеклянной дверце витрины.

– Ну, попробуй, – легко соглашается он, а затем идёт куда-то к стальным архивам.

Я наблюдаю, как он перебирает документы и папки в ящиках, пока наконец не передаёт мне удивительно массивный конверт. Я откладываю медикаменты и начинаю копаться в бумагах. Там целый ворох снимков и анализов, разложенных в хронологическом порядке, и чем дальше я в это зарываюсь, тем быстрее гаснет мой энтузиазм. Какой ужас. Да на всей кровеносной системе Николая живого места нет! Надо действительно быть волшебником, чтобы заставить это глубоко больное сердце прослужить до стольких лет. Я роняю снимки, они разлетаются под ногами, а на глазах выступают слёзы. Ну конечно, чего ещё можно было ожидать. Уж если доктор говорит, что ничего нельзя сделать, то куда лезу я, кто дальше некропсии ничего не умеет!

– Врождённый порок, маршрутизация, ангиопластика, протез клапана, шунтирование… Всего девять операций в разные годы жизни, и это только на сердце, – сложив руки на груди, перечисляет доктор. – Он уже давным-давно должен быть мёртв.

– А если совсем новое сердце трансплантировать?.. – тихо предлагаю я.

Он хмыкает:

– Для начала такое где-то надо найти. Да и не в одном сердце уже дело.

– Но ведь вы можете даже заставить весь организм целиком обновиться! Вы же мне сами рассказали! Почему этого нельзя сделать? – горько кричу я.

– Мы не успеем. Сомневаюсь, что он вообще проживёт хотя бы до зимы. – Доктор задумчиво пощипывает подбородок. – Тебе следует знать, что на некоторых этапах от вмешательства больше вреда, чем пользы. И иногда отказ от действия – тот необходимый компромисс, который поможет пациенту прожить ещё хотя бы немного, – тихо и серьёзно говорит он.

Я опускаю взгляд на блестящие стеклянные бока пузырьков и вижу в них только своё бессилие. Я ничего не умею. Ничего не могу. Я отчётливо ощущаю свою немощность. И ведь на моих глазах были все симптомы: одышка, кашель, боли в левой части тела, потливость, отёки. Николая можно было бы спасти! Мне кажется, это только моя вина, что он сейчас лежит там. Вина моей неопытности и несостоятельности. Вначале бабочка, теперь он. Неужели поздно что-то исправлять?

Нет-нет-нет! Ни за что!

* * *

Без возни Николая в больничном крыле становится пусто. И тихо. Никто больше не снуёт по коридору, звеня вёдрами с водой, никто не ворчит и не ругается, и я не слышу его привычного шарканья с упором правой ноги на носок. Я круглыми сутками штудирую книги по кардиологии и гериатрии и чем больше читаю, тем больше растёт уверенность, что я ничего не знаю. Хочется плакать от беспомощности, я почти себя ненавижу. Каждое новое знание заводит меня в тёмный безвыходный лабиринт всё глубже и глубже, и, когда кажется, что вот он, ответ, только руку протяни, непременно оказывается, что из каждого правила есть исключения и на каждый патогенез найдётся с два десятка диагнозов. И колесо делает новый оборот. Будто я вслепую лезу по дереву и понятия не имею, на какой ветке искать плод. Не зная, за что хвататься, я изучаю всё подряд, и термины и клинические картины смешиваются в голове в сумбурную кашу, хотя такого раньше со мной не бывало. Когда доктор проходит мимо по коридору, где я сижу под подоконником на полу, обложившись пособиями, снимками и атласами, я ловлю его сочувственные взгляды.

«Так ты тоже через это прошёл? – хочется спросить его. – Тогда как это преодолеть?»

Я стараюсь как можно больше времени проводить с Николаем. Пока не учусь, хвостиком семеню за ним по крылу, когда он находит силы для прогулки. Ловлю каждое слово или просьбу. Всё время кажется, что я могу пропустить тот момент. Боюсь, что однажды зайду в комнату, а его там уже не будет. Как с моей бедной репейницей. Я всё время хочу что-то спросить, будто он может поделиться чем-то невероятно важным, но я не знаю, какой вопрос будет правильным. И потому осекаюсь на полуслове, не спрашивая ничего.

Николай непривычно тихий. И немного улыбчивый. Под его чутким руководством и внимательным взглядом доктора я учусь ставить уколы; прощупываю кожистую старческую руку, шприц под углом в двадцать – двадцать пять градусов, срез иглы вверх – повторяю я про себя инструкции. У самого носика внутри я вижу красную каплю и радуюсь этому так, будто только что не вена в руке нашлась, а мне удалось провести сложнейшее эндопротезирование.

– Молодец, – хвалит меня впервые за всю мою жизнь Николай. – Молодец.

Я учусь взаимодействовать с живым человеком: мерить давление, обращаться с катетерами, капельницами, стетоскопом, ультразвуковым аппаратом. Доктор показывает мне под микроскопом лейкоциты, тромбоциты и эритроциты, рассказывает, как подсчитать их в мазке на предметном стекле и как в гемометре узнать количество гемоглобина. Передо мной встают новые проблемы: диагностика и расшифровка результатов сбора анамнеза. Это оказывается настолько комплексная наука, что голова пухнет, и, засыпая, я думаю только о лабораторных пробах и методах биопсии, за закрытыми веками взмывают и опадают аномальные ритмы кардиограммы. Я даже прошу доктора увеличить мне дозировку снотворного, лишь бы не думать, лишь бы просто отключаться и забывать обо всём хотя бы на ночь.

Через те книги и журналы, что поновее, в глянцевых обложках и с красочными фотографиями, я выясняю, что оборудование в больничном крыле хоть и неплохое, но устаревшее, многого, оказывается, недостаёт. В мире появилось множество экспериментальных техник и точных аппаратов, способных облегчить работу. И тем удивительнее, что доктор, даже с его скромными ресурсами, смог достичь таких результатов и довести Николая до его лет.

Когда я смотрю на старика, то пытаюсь прочитать на его лице, что он чувствует. Что чувствует человек, знающий, что у него почти не осталось времени?

– Детям умирать проще. – Доктор теперь сам ухаживает за своими инструментами. Я наблюдаю, как он моет лабораторные капилляры в кипятке и они будто исчезают в воде до того момента, пока снова не вынырнут на поверхность.

– А вы это видели? – немного пугаюсь я.

– И не раз. – Он привычно протирает стекло хрустящей белой тканью вроде той, из которой сшит его халат, затем проверяет на просвет. – Во времена моей ранней практики две трети не доживали и до года.

Трубочка скатывается с его ладони в ёмкость с чем-то очень пахуче-едким, похожим на спирт, и будто растворяется там из-за одинакового коэффициента преломления.

– Некоторым везло продержаться до двенадцати, а то и тринадцати лет. Но нам их часто привозили в отделение, когда уже было слишком поздно. Впрочем, эти дети послужили своей цели. – Он смотрит на меня с неким намёком. – А значит, умерли не зря.

* * *

– Принеси-ка воды, – просит Николай.

– Сейчас! – моментально отзываюсь я, вскакиваю, как солдат на горн, и несусь к старику с зеленоватым гранёным стаканом.

Он берёт его трясущимися руками, делает несколько крупных звучных глотков – я вижу, как подпрыгивает кадык на шее, – а потом тяжело и мутно смотрит на меня.

– Ты уже знаешь, что будешь делать в будущем?

– Я? – Что ещё за удивительный вопрос. – Стану хирургом? – Мне это казалось очевидным, да я ничего другого и не умею. Это будто бы и не обсуждалось, и меня такой путь более чем устраивает. – Научусь лечить самые разные болезни. Чтобы больше никто не умирал, – надламывается мой голос.

– Это хорошо, – кивает старик. – Главное, чтобы так и оставалось… Знаешь, я ведь тоже хотел стать врачом. Таким, который способен чудо совершить. Как он. – Старик мотает головой в сторону коридора, где сегодня доктор засиживается в операционной. – Жаль, что мне этого просто не дано, – отрешённо произносит Николай, роняя голову на грудь.

Я не знаю, как его поддержать и как вообще реагировать на этот внезапный поток откровенности – быть может, призрак близкой кончины так развязал ему язык? – поэтому просто молчу, поджимая губы и стуча носками сандалий друг о друга. Но если бы нужные слова нашлись, мне бы хотелось сказать, что он наверняка не хуже.

– А давно вы здесь?

– Что? – глуховато переспрашивает он.

– Как давно вы здесь? – повторяю я громче. – В этом доме?

– Уже лет пятьдесят, – отмахивается старик, блуждая мыслями в картинах прошлого.

– Ничего себе! – вырывается у меня. И представить сложно, насколько это долгий срок, кажется, будто Николай должен был ещё птиц моа застать. – А вы и снаружи жили?

– Разумеется. В университет ходил и в стационаре работал.

– А сюда зачем приехали? – жадно спрашиваю я. Если на него впервые напала такая словесная охота, то он, быть может, даже не заметит, как много мне рассказал?

– Напросился, – скрежещущим смешком отвечает старик. – Я хотел учиться у лучшего, – в его тоне сквозит мечтательность с оттенком сожаления.

– Вы, получается, давно с доктором? – Всё кажется, что я ступаю по тонкому льду и что стоит чуть сильнее надавить, как вся эта моя затея с расспросами провалится.

– Давно, конечно, – кивает старик, и голова его на тонкой шее качается, будто шарик на пружинке. – С самого начала был с ним.

– Как это? С начала?

– Я был с ним, ещё когда он и здесь-то не работал, когда не было у него ни этого дома, ни даже планов вести свои исследования.