Текст книги "Счастливого дня пробуждения"

– Кости свода имеют губчатую структуру, и внутри тоже есть сосуды. Видишь, из кости течёт кровь? – Доктор указывает шпателем на разрез. – Что ты посоветуешь?

Я на секунду путаюсь от волнения. Очевидно, её надо остановить. Зажим сразу отпадает, тогда что может помочь?

– Тампонада? – скорее передаю я судок с ватой.

– Слишком мелкие каналы, – качает он головой. – Ненадёжно, и кровяное давление может вытолкнуть тампон… Больше идей нет?

Я пристыженно качаю головой.

– Нет, значит… Что ж, даже в такой тонкой работе нам может помочь природа. – Он достаёт что-то шпателем из небольшой стальной банки и показывает мне матовые переливы на краешке стальной лопатки. – Это воск. Обычный пчелиный воск. Люди прошлого тоже были не дураки и ещё в Средние века использовали его для гемостаза[6]6
  Гемостаз – система кровоостанавливающих процессов при нарушении целостности сосуда, позволяющая поддерживать циркулирующую кровь в жидком состоянии.


[Закрыть].

Я зачарованно наблюдаю, как кровотечение останавливается, словно по волшебству: воск закрывает собой острый край, и он становится белым и ровным. Будто уже зажил. Кажется невероятным, что даже такие сложные проблемы решаются такими простыми способами.

– Смотри внимательно. В следующий раз это сделаешь ты, – улыбается доктор.

И я опять не решаюсь ничего спросить.

Меня почти каждую ночь посещает мысль рискнуть и снова спуститься на первый этаж. Там есть такие, как я… А какие они? Насколько мы похожи? Но если я это сделаю так скоро, меня непременно поймают, вначале надо усыпить бдительность.

Так проходят дни за днями. Уже разгорается лето, и двор за окном снова утопает в буйной зелени. Колени Николая сдают всё больше, и привычные дела теперь занимают у него уйму времени. Он охает от боли, глаза его влажно поблёскивают каждый раз, как он наклоняется выжать тряпку над ведром. В плохие дни, когда меняется погода, он старается совсем не двигаться и почти плачет, будто каждый шаг причиняет ему нестерпимые страдания. Я всё чаще вызываюсь помыть полы в коридоре, заправляю постель – лишь бы он меньше мучился. Николай уже даже не злится на меня, будто у него и на это нет сил.

Почему-то он не просит помощи, хотя доктору наверняка ничего не стоит его вылечить. Нет, при нём старик вовсе старается ничем не выдать своей болезни, будто не хочет его огорчать или навешивать лишние заботы. И мне от этого очень грустно. В самом деле, уж лучше бы он дальше на меня бухтел.

Так что я дожидаюсь момента, когда мы останемся с доктором наедине, и тихонько мямлю свою просьбу.

– А что с ним? – Доктор отрывается от микроскопа.

– У него очень болят ноги, мне кажется, у него проблемы с коленными суставами. Наверное, артрит… Хотя нет! – поспешно исправляюсь я. – Скорее артроз.

Доктор задумчиво смотрит на меня, немного хмурится.

– Он почему-то не хочет просить у вас помощи, наверное, стесняется, поэтому, ну… поэтому я прошу за него. – Я опускаю взгляд и скромно вожу носком туфли по полу.

– Я уже много раз ему помогал, – прохладно говорит доктор. – И у меня нет нужных протезов.

– Пожалуйста! Он очень страдает. Я знаю, что вы можете вообще всё! – отчаянно выкрикиваю я.

Какое-то время он молчит, но потом кивает:

– Что ж, если об этом просишь ты, я что-нибудь придумаю.

На следующий день я осторожно подглядываю в дверную щель палаты, как доктор ловит Николая в коридоре. Они недолго переговариваются, старик отнекивается, пока наконец доктор мягко, но настойчиво не уводит его в операционную. Потом я Николая совсем не вижу, около недели он где-то пропадает. С одной стороны, это хорошо, потому что доктор сам за мной ухаживает, мы много говорим, и он ставит инъекции совсем не больно – у него лёгкая рука. Но с другой стороны, я волнуюсь за Николая, хотя доктор уже кучу раз уверил меня, что его здоровье не под угрозой. Несмотря на всё стариковское ворчание и дурной характер, без него как-то пусто. Он со мной с первого дня моей жизни, всегда был рядом, следил за мной, многому научил. А теперь его вдруг нет, и тревожная мысль раз за разом мелькает в голове: он на самом деле не всегда будет со мной. Потому что нет в мире ничего постоянного.

Но старик возвращается, и это происходит внезапно: просто одним утром я просыпаюсь от стука костылей и вскакиваю, смотря, как он настырно и грозно ковыляет ко мне. Я невольно улыбаюсь его смятому лицу. Он колотит палкой по железной кроватной ноге, мерзким звуком выгоняя меня из постели. И жизнь возвращается в привычное русло с той небольшой разницей, что Николай чуть медленнее ходит и пользуется опорой. Как-то я нечаянно подглядываю, как он меняет повязки: штанины закатаны до бедра, пятка лежит на стуле на подушке, и я вижу не только свежие шрамы на коленях. Николай и сам весь как будто перешитый, и вдруг приходит в голову догадка: а что, если он тоже один из «экспериментов»? Быть может, просто менее удачных, чем я?

Глава 5

Из-за лекарств старик стал сонным и вялым; теперь он уходит спать раньше, отправляя в кровать и меня, – даже ещё стемнеть не успевает. Кажется, настал тот самый правильный момент, когда можно снова рискнуть.

Всё складывается даже удачнее, чем в прошлую вылазку: Николай спит как убитый, а меня из-за режима даже под снотворными не так сильно шатает. Я спускаюсь на нижний этаж, толкаю тяжёлую дверь. В конце коридора в проёме горит свет, и я иду на него, словно влекомый любопытством мотылёк. Я заглядываю внутрь: на бельевых верёвках сушатся рубашки и простыни, и за ними Мария вываривает что-то в большом чане, пахнет сырым хлопком, щёлочью и ещё чем-то едким. От посудины поднимается столп густого пара, и воздух здесь очень непривычный: такой влажный, горячий и насыщенный, что его хочется выкашлять. Погружённая в свои мысли женщина оборачивается и вдруг натыкается на меня.

– Ох, боже! – пугается она, совсем как в первый раз, на секунду прикрывая глаза и хватаясь за грудь. – Это ты!.. Опять сбегаешь?

Я неловко киваю, осматриваясь. Подхожу к чану и осторожно заглядываю внутрь, стараясь не задеть его: знаю, что к горячему лучше не прикасаться. Смешно, там в кипящей воде плавают какие-то вещи: халаты, платки, носки, совсем как еда на всяких кулинарных картинках.

– А зачем вы варите суп из вещей? – удивляюсь я.

Мария заходится в живом искристом смехе, похожем на переливчатый звон мензурок:

– Это не суп, глупышка! Я вывариваю бельё, чтобы его отбелить.

– А как это работает?

– Засыпаешь соду, добавляешь немного уксуса и кипятишь с вещами. И всё само отбеливается, – поясняет она и снова принимается помешивать варево длинной деревянной палкой.

– Ничего себе! А как это? Из-за углекислого газа? – загораюсь я, припоминая уроки химии.

– Понятия не имею. Главное, что работает. – Мария машет рукой. – А что случилось? Чего опять прибегаешь?

– Ну… – я неловко начинаю мять подол свитера в руках, – мне хочется посмотреть на других таких, как я. И… почему их держат здесь, а меня там?

– Думаю, это не нашего ума дело, – сдержанно и грустно качает головой Мария.

– Да? – печалюсь я. – А ещё… Ещё мне надо признаться кое в чём. – Я чувствую, как становится жарко, не от горячего пара, а от стыда. – Мне на самом деле нельзя есть. И нельзя пить молоко! Это было враньё. Простите меня, пожалуйста! – Я почти хнычу, и слёзы готовы сами хлынуть ручьями. – Мне не хотелось врать, мне просто было очень интересно! Правда!

– Ой да что ты, лапушка! – смеётся в ответ она, вдруг прижимая меня к себе, и я чувствую её мягкое, нагретое паром тело, так непохожее на всё, чего мне прежде доводилось касаться. Такое живое. – Ничего страшного, не кори себя! Лишь бы тебе плохо от молока не стало, а остальное неважно! – И треплет меня по волосам.

Меня… меня не поругали? Так бывает?

– А ты что же, так и будешь ключи у бедного Николая воровать? – спрашивает она, возвращаясь к делу и заталкивая на дно всплывающие пузыри простыней.

Действительно, это совсем-совсем неправильно. Видимо, если ложь ещё можно оправдать, то воровство уже нет?

– Если в этот раз повезло, то может не повезти в следующий, – задумчиво продолжает она. – И… есть у меня одна идея. Знаешь, почему я тогда по двору пробегала? Я свою связку ключей потеряла, и пришлось через открытые двери бежать, чтобы попасть в постирочную. Думала, никто не заметит, пока ключи не найду. Заметили. Ох и нехороший же был разговор! – припоминает она. – Весь день проискала и не нашла. Пришлось ездить в город, новые заказывать. А потом уже как новая связка была готова, я свои старые ключи откопала. В прямом смысле – они в корзину с бельём завалились, вот и не нашла! Но я об этом никому не сказала. Я это всё к чему: если уж ты так сюда бегать и продолжишь, то лучше у бедного Николая не воруй. Возьми мою старую связку, – предлагает женщина каким-то странным, плоским тоном.

Ушам поверить не могу! Получается, я смогу когда захочу сюда приходить? Вообще в любую ночь?

– На, бери. – Она достаёт из кармана платья ключи, эта связка поменьше Николаевой раза в два. Женщина доверительно кладёт её мне в руки, накрывая своими ладонями, и грозно велит: – Только спрячь хорошо. Если об этом узнают, нам вдвоём плохо будет.

Неужели… неужели мне кто-то так верит? Это же страшная ответственность! Столько шансов и перспектив мне не было доступно никогда. И они в моих руках. Столько свободы, что голова разрывается от возможностей.

– А вы правда… – Я запинаюсь, потому что не могу даже оформить мысли в слова. – Зачем вы мне их отдаёте? Почему?

– Так не дай бог Николай ещё поймает за воровством! А я детишек знаю, от любопытства их не убережёшь. Сами всё узнают да успокоятся, – махнула она. – Воспользуйся ими с умом… – И опять она говорит как-то странно.

– Спасибо большое! – просто не верю я своему счастью. – А вы что? Даже следить за мной не будете?

– У меня так много дел, ещё и следить! – Мария смешно закатывает глаза, но тут же опять серьёзно на меня смотрит. – Могу только предостеречь, не более того. Слушай… Если ночью как-то окажешься в коридоре и вдруг услышишь голос, который будет просить тебя открыть дверь, – не отвечай ему. Не открывай.

Вернувшись наверх, я решаю, что спрятать ключи можно только в ящике с кубиками. Это единственное место в крыле, которое Николая совершенно не интересует. Наверное, его бы воля – он бы эти кубики сжёг, чтобы мне нечего было разбрасывать. Да и на руку играет то, что за чистотой моей палаты старик теперь практически не следит, лишь проводит ревизии после моей уборки.

Кстати, после операции Николаю с каждым днём становится всё лучше, и он уже ходит не с костылями, а с тростью, и настроение и у него постепенно улучшается. А значит, у него вот-вот снова появятся силы бузить и ворчать на меня. Но мне даже это в радость: значит, болезнь отступила.

* * *

– Послушай, я тут собирался съездить на пляж. Не хочешь со мной? – невероятно будничным тоном предлагает доктор, стягивая окровавленные перчатки.

Вот так просто, будто это просьба протереть стол после некропсии[7]7
  Некропсия – посмертная секция (вскрытие); то же, что аутопсия.


[Закрыть], а не поехать на пляж. Нет, конечно, мне известно, что такое пляж. Это участок прибрежной местности у большой воды: реки или озера. И даже может статься, что у моря или целого океана. Но ведь это может значить только одно! Что мы покинем особняк!

– Пляж?! Какой пляж? – мелькают в голове фотокарточки и иллюстрации из книг, где до самого горизонта простирается синяя степь волн, такая же бескрайняя, как и небо над ней, прыгают по хребтам катера и густым басом зовут гудки пароходов.

– Минутах в сорока отсюда есть побережье, – поясняет доктор. – Там обычно мало людей, за что я и люблю там бывать. Мне кажется, тебе понравится.

– Да! Да, конечно! Я очень хочу с вами! – Я прыгаю от восторга. – А мы что, поедем туда? Прям поедем? На лошади? На автомобиле? На поезде? – перечисляю я известные мне средства передвижения.

– На автомобиле, да, – кивает доктор, стягивая тряпичную маску.

– А Николай с нами поедет? – Я всё прыгаю вокруг него, будто маленький спутник по орбите.

– Нет, ему нужно до конца выздороветь. – Доктор споласкивает руки, вытирает о хрустящее вафельное полотенце и выходит из препарационной. – Иди к Николаю, оденься. Встретимся внизу.

Снаружи я вижу доктора уже в красивом белом костюме, которого он прежде при мне не носил. Это выглядит удивительно нарядно, и я теперь хочу себе такой же. Если всё же что-то пойдёт не так, как планирует доктор, и я вырасту, то мне бы очень хотелось вырасти, как он. Но вместо торжественной прогулочной одежды на мне синий комбинезон и заскорузлые резиновые сапоги, от которых меня кренит в стороны, как косолапого медведя.

– Сегодня отличный день для прогулки, – говорит доктор, глядя в небо: ветер торопливо гонит с запада темнеющие облака, взволнованно шепчутся листья. – Видишь? Где-то часа через два грянет гроза. Значит, на пляже наверняка не будет ни души. Всё побережье будет в нашем распоряжении. – Он идёт чуть впереди меня, и я по траектории понимаю, что сейчас мы зайдём за угол и я увижу фасад дома!

– А почему это хорошо, что других людей там не будет? – Мы на пару с едва ковыляющим Николаем стараемся не отставать. Соломенная шляпа на верёвочке то и дело спадает с затылка на спину.

– А зачем нам лишние гости? – Доктор пожимает плечами. – Если повезёт, мы найдём в песке парочку аммонитов. Эти места богаты на окаменелости.

Мы заворачиваем за угол особняка, и я вижу широкую подъездную дорожку – впрочем, довольно заросшую, террасу, большие каменные вазы, обвитые плющом. И конечно, главный вход; под скатным навесом скачет ряд тонких резных балок, рассохшихся от времени, высоко над ним я вижу железную ржавую решётку балкона. Мутно поблёскивают зарешечённые стёкла, этажи-башни уходят высоко в небо. Доктор идёт чуть дальше, и за выступом эркера на площадке под растянутым тентом я вижу автомобиль – чёрный и какой-то нелепо длинный, не меньше шести метров, – с полосой окон вдоль кузова. Из-за больших круглых глаз-фар у капота автомобиль будто растягивает широкую безумную улыбку буферным ртом. «Катафалк!» – осеняет меня. Должно быть, это он так страшно шумел тогда под окнами заднего двора.

– Ничего себе! – Я бегаю вокруг машины, разглядывая своё отражение в его скруглённых лаковых боках. – Настоящий автомобиль! А вы сами его водите? А вам не страшно? – Я запоздало соображаю, что это глупый вопрос: конечно же, доктору ничего не страшно!

– Давай, забирайся. – Он открывает мне пассажирскую дверь переднего сиденья.

Я впервые поеду в автомобиле! Я впервые увижу большой мир! Побываю на пляже! Это самый счастливый день моей жизни! Каждый раз, когда мне кажется, что лучше уже и быть не может, непременно происходит нечто ещё замечательнее. От волнения и восторга я верчусь волчком на месте, ощупывая диванчик, ручку, кожу сиденья, приборную панель со множеством необычных циферблатов. И пахнет тут совсем ни на что не похоже, мне и описать тяжело; это не неприятный запах, но какой-то такой, какой исходит от керосиновых ламп и резиновых перчаток.

Доктор садится на водительское сиденье, от его веса машина чуть заметно качается, с зубастым лязгом хлопает дверь.

– Во время поездки надо пристёгиваться, – он тянется через моё плечо к ремню и вставляет пряжку в замок.

– Да? А зачем? – Я с непривычки дёргаю от подбородка ремень, который неприятно давит на шею – очевидно, роста мне не хватает.

– Чтобы не вылететь через стекло, если попадём в аварию.

Он заводит двигатель, и я пугаюсь: это, оказывается, не только громко, но ещё и жутко – будто сама земля вдруг ожила и зарычала. Страх выбивает из головы все вопросы про аварии. Спустя несколько секунд тряска становится чуть мягче, но у меня такое ощущение, будто все органы внутри перемешиваются, как реагенты в колбе.

Доктор осторожно вжимает педаль в пол, выруливая на подъездную дорожку, и я впервые ощущаю подобное; мир вокруг двигается, хотя я сижу на месте! Инерция мягко толкает то в спину, то в грудь; это оказывается так необычно и даже весело. Теперь мне хочется всегда кататься на автомобиле. Я увлечённо слежу, как за стеклом с невероятной скоростью (гораздо быстрее, чем я могу бегать!) проносятся деревья, как мы преодолеваем границу огромных ворот, которые за нами запирает Николай, как внизу из-под колёс выныривают камешки, которые я и разглядеть не успеваю. От этого чуточку начинает кружиться голова, но и оторвать взгляд от пейзажей я не могу, хочется запомнить каждую веточку, мимо которой проносится моё окно.

Дорога начинает петлять серпантином, и я замечаю, что мы едем вниз. Похоже, живём мы на какой-то возвышенности? Спускаемся довольно долго, и картинка всё время меняется – такого в окне дома не увидишь! Через некоторое время сосны расступаются, и сквозь тёмные стволы у подножия мелькает невероятно огромный, тяжёлый, стальной массив воды. Он уходит в самый горизонт, и даже граница неба теряется в далёких грозовых облаках. А это? Это что?

Я прилипаю к стеклу, разглядывая горы. Наверху, в их глубине, скачет кирпично-красная черепица домов, бегут заборы белёных стен, петляют дороги. Сердце замирает: там таится жизнь, горят фары проезжающих автомобилей, мельтешат крохотные, будто муравьи, фигурки людей. Маленькие клочки цивилизации, будто трава меж плит. Там столько всего, о чём мне доводилось лишь читать. Что из этого правда? Когда-то мне казалось, что и драконы существуют. А люди? Они правда заводят домашних животных? Они ходят по утрам в булочные? Они едят три раза в день? А правда ли они пьют какую-то микстуру – кажется, «кофе»? – которая утром способна их лучше пробудить? Вот такое очень бы мне пригодилось ночью. Хотя каков шанс, что это не выдумка? Фантазия вроде волшебной палочки. Но как бы мне хотелось хоть разочек оказаться в городе и поговорить с людьми, узнать, что там у них происходит в большом мире!

Заметив мой взгляд и будто прочитав мысли, доктор невесело говорит:

– Большинство людей непохожи на тех, о ком написано в книгах. Они вовсе не герои. И совсем непохожи на нас.

Пора бы уже привыкнуть к его подобию телепатии.

– Почему? – Я разворачиваюсь к нему, разглядывая будто начерченный на светлом фоне окна профиль.

– Истории пишут мечтатели. А люди есть люди. В строении их мозга много уникального, но оно же и делает их трусливыми, жестокими и ленивыми. Это полезные качества – их на это выдрессировала сама эволюция. Она вложила в них страх и благоговение перед всем неизвестным. Но сознание таких существ – вещь любопытная; оно надстраивает витиеватые конструкции поверх того, что не может постичь. Небесные тела становятся божествами, случайности – знаками свыше. Рождаются мифы и традиции. А дальше люди начинают наказывать себя и других за недостаток веры в сверхъестественные силы, хотя их не существует. Подвергать остракизму тех, кто с ними не согласен. А ведь и без того мало кто стремится задавать вопросы о мире, – голос доктора звучит задумчиво. – Есть ещё мораль, совесть, стыд. Величайшие друзья и помехи цивилизации. Они помогают людям выжить, и они же заставляют их страдать. Как чересчур заботливая мать. Надеюсь, – он бросает на меня внимательный взгляд, – ты научишься с ними правильно обращаться.

Доктор заглушает мотор, осматривая берег: кругом клочки высокой растревоженной ветром травы, каменистый пляж с тёмным сырым песком, вдали белеет будка лодочного сарая. Доктор выходит из автомобиля, приказывает мне сидеть тихо и куда-то уходит.

Некоторое время я так и сижу, болтая ногами, а потом вдруг замечаю шевеление в траве. Дальше происходит что-то совсем непонятное: из кустов высовывается несколько лиц, они друг другу что-то кричат, и нечто во мне подсказывает: надо пригнуться и спрятаться за бортом двери.

– Гляди! – смеётся похожий на мой высокий голос. – Опять эта труповозка!

Какой-то визг, будто гуси в стае кричат друг на друга. Я слышу приближающиеся шаги: кто-то обходит катафалк по кругу, и я через зеркало вижу в заднем окне детские фигурки, которые приклеиваются ладонями к стеклу, будто геккончики лапками. Я вжимаюсь в бархатную стенку, настороженно наблюдая за ними.

– Ну чё? Видишь что-нибудь?

– Не-а!

– Слушай, а ты когда-нибудь видела, ну… его? – Первый ребёнок кивает на машину и говорит «его» таким тоном, будто одно упоминание способно обрушить на его голову проклятье.

– Нет, – мотает головой другой ребёнок. – Но моя мама видела как-то его отца, ещё в детстве, а потом и самого этого давным-давно, когда ещё я не родилась. Говорила, он на отца похож…

– А ну убирайтесь отсюда! – слышу я грозный голос доктора.

Будто шарики по лестнице, рассыпаются испуганные визги, ребята со всех ног разбегаются и прячутся в траве. Я поднимаюсь и выглядываю; доктор долго, пристально смотрит вслед детям, заведя руки за спину, и только потом подходит к автомобилю.

– Пойдём, – зовёт он, отстёгивая меня. – Шляпу не забудь.

* * *

Снаружи воздух неожиданно плотный, сильно пахнет солью, сыростью и ещё чем-то неприятным. От ветра тяжело дышать, будто он заталкивает вату мне в рот. Ноги непривычно увязают в сыром песке и запинаются о камешки, пока я пытаюсь поспевать за доктором в своей громоздкой обуви. Перед глазами расстилается невероятная красота; не верится, что в одном месте может быть так много воды! Сколько же мерных стаканов потребуется, чтобы вычерпать её всю? Вдалеке уже грохочет гроза, глубоко в облаках на горизонте я вижу редкие всполохи молний, от которых небо озаряется прохладными вспышками. А с другой стороны неба темнеют невысокие горы – будто покрытые мхом гигантские булыжники.

Моё внимание приковывают тёмно-зелёные волосы водорослей – они валяются на сырой границе песка, куда их приносят вспененные грязные волны. Я увлечённо разглядываю всё, что попадётся на глаза: тонкие рыбьи кости, обломанные ракушки, спутанные клубки морской травы и обрывки рыболовных сетей. Порывистый ветер бросает пряди чёлки в лицо, отчего я то и дело жмурюсь. Забавно, на влажном песке остаются мои следы, такие чёткие, будто выгравированы на воске. Я подбираюсь ближе к воде, волны обмывают мои сапоги, и, как только вода отступает, следы исчезают, будто их и не было. Я оглядываюсь на доктора; он, заведя руки за спину, прохаживается по сухой кромке, высматривая что-то на земле, иногда носком мягкой туфли переворачивая камешки.

Какое-то время я так и развлекаюсь: забегаю в воду, потом отбегаю, словно играя в догонялки с волной. Нахожу несколько интересных ракушек: пару длинных, завитых в спиральки, будто перекрученные капельки, и ещё одну похожую на сплюснутую волнистую скорлупку. Я втыкаю спиральки в песок так, чтобы они напоминали глаза, а плоская ракушка становится носиком. Я рисую пальцем снизу улыбку – получается счастливая мордочка. Я ещё сверху украшаю её водорослями, как причёской.

Оказывается, песок очень липкий, пристаёт к коже, и мне вдруг приходит мысль: может, он такой же липкий, как снег? Я пытаюсь слепить что-нибудь, но шарики из него не выходят. Зато получаются куличики. В итоге я увлекаюсь и начинаю лепить из песка клетку эукариот; всякие ракушки превращаются в митохондрии, водоросли – в аппарат Гольджи, а рыбья голова с глазом по центру становится ядром. Я оглядываюсь и ищу глазами доктора: хочется показать ему, что у меня получилось. Но его не видно.

Он куда-то ушёл? Меня вдруг охватывает паника. Что, если он меня потерял? Или бросил?! А что же я буду делать?

– Эй! Эй! – вдруг слышу я те же голоса, что были у автомобиля. – Пст! – зовут меня.

Я, боясь развернуться, замираю, вслушиваюсь. С одной стороны, хочется вскочить и убежать, скорее найти доктора, а с другой – он ведь надеется, что моё сознание избавлено от «эволюционных пережитков» и открыто для всего нового. Раз так, любопытство, выходит, лучшее из качеств.

– Эй, а тут этот жмуролюб не проходил? – кричит хрипловатый и скачущий детский голос.

Я пониже натягиваю шляпу.

– Кто? – испуганно спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, о ком они говорят.

– Да хозяин труповозки! Ты чё, не отсюда, что ль? – удивляется другой детский голос, и я слышу, как песок шуршит под их приближающимися шагами.

– Не совсем, – неуверенно отвечаю я.

– Да есть, короче, у нас тут один поехавший. Любитель жмуров. Во-он там живёт, – кажется, тычет он в холм. – Отец его ещё доктором был. Хорошим, людей лечил. А этот – паталого… гонатом – жуткий тип. – Ребёнок опускается на корточки подле меня, и я вижу его сандалии и острые коленки, болтающиеся в шортах, как колокольные языки; они кажутся практически пунцовыми в сравнении с моими. – Говорят, мертвяков коллекционирует; мол, выкупает невостребованных из моргов. Мама рассказывала, даже свежие могилы грабит! А уж что он там с покойниками у себя делает – этого никто не знает… – тараторит он загадочным голосом и поднимает скрюченные растопыренные пальцы, будто хочет напугать. – И – не поверишь – мы сегодня его вживую увидели! Страшнючий! Косматый, жуткий, высоченный, как жираф! Эх, вот бы ещё хоть одним глазком на его дом посмотреть! – мечтательно тянет мальчишка. – Слушай-ка, ну так а ты чё? – легонько стукает он меня по плечу кистью. – Ты тут проездом? Или на отдыхе? – Он пытается заглянуть мне под шляпу.

– П-проездом, – подтверждаю я и стараюсь опустить лицо как можно ниже.

– А как тебя зовут?.. А чё ты голову-то опускаешь? – хихикает он.

– Я-я болею.

– Фу! Сразу надо было сказать! – недовольно подскакивает мальчик. – Чем болеешь? Заразное?

– Нет, врождённое… – Я пожимаю плечами, лишь на самую капелюшечку приподнимаю голову, чтобы взглянуть ему в лицо, и этого, похоже, хватает.

– Боже, фу! – Мальчишка брезгливо и вместе с тем насмешливо морщит лицо. – Ну и мерзость! Это как так? Буе-э! – Его передёргивает, и остальные дети тут же с жадным любопытством кидаются поглазеть на меня.

Я пытаюсь снова спрятаться за полами, но они срывают мою шляпу, я испуганно закрываюсь руками.

– Ничего себе! Вы поглядите! – восторженно кричат дети.

– Что с твоим лицом?

– Гляди, какие руки!

– А что с тобой случилось? – удивляются и смеются они. – Чё кожа такого цвета?

Я не знаю, что ответить, и потому молчу, беспомощно смотря на них сквозь пальцы. Двое мальчишек в цветных футболках и девочка чуть старше. Грустно спрашиваю:

– А что? Очень страшно?

– Скорее, странно, – косится на меня девочка. – У тебя же… Да у тебя вся кожа жёлтая! Это желтуха? – спрашивает она приятелей, и они озадаченно пожимают плечами.

– Ой! Я знаю! Мама мне про своего племянника рассказывала – его на стройке так же размазало! Лицо прячет, потому что всё косое стало, тоже зашивали.

– Вот ты чучело! – смеётся другой.

Меня это обижает. Я-то знаю, что мои стежки красивые и аккуратные. А что кожа не такая розовая, как у них, так это ничего! У людей кожа бывает разного цвета! Может, они просто этого не знают?

– А вдруг оно с труполюбом приехало?! – вдруг догадывается мальчуган в шортах. – Ты чё, ты с ним?! Колись!

Резко перехватывает горло, будто ком застрял. Я понимаю, что мой честный ответ не повлечёт за собой ничего хорошего, и потому честно отвечать мне не хочется.

– А разве это важно? – беззащитно спрашиваю я, едва вырывая свою шляпу.

– С труполюбом! С труполюбом! – Дети весело скачут, глядя на меня, будто на препарированную лягушку. – А ты что, тоже жмуров любишь?!

Ну, вообще это интересно и уж тем более ни капельки не страшно, и мне бы хотелось им рассказать об этом, но тут я припоминаю слова доктора о том, как порой невежественны люди и какой суеверный страх сковывает их перед мёртвыми организмами, и больше мне об этом говорить им не хочется.

– А вот вы и попались, детишки! – вдруг слышу я грозный, рычащий голос доктора. – Увезу всех на катафалке! С мер-р-ртвяками в морг посажу! – кричит он.

Ребята в ужасе визжат и со всех ног несутся по пляжу в сторону городка. Стоит им только скрыться из виду, как доктор неожиданно разражается смехом. Я впервые слышу, как он смеётся – грудным и весёлым раскатистым хохотом, будто поднимаются пузыри из глубокой воды. Он опускается возле меня на песок, на его губах играет широкая усмешка:

– Как я их, а?

Я со смущённой улыбкой опускаю взгляд, нервно мну в руках полы шляпы.

– Не обидели тебя? – хмурится он.

Я мотаю головой, хотя какое-то едкое послевкусие осталось. Как от мыла на языке.

– Они сказали, что я чучело… – Я ещё ниже склоняю голову.

– Ну, неправда! Я очень хорошо подогнал все части, никакого отступления от пропорций, надкостницы на своих местах, – цыкает он. – Должно быть, они просто ничего не смыслят в красоте. А я вот что тебе показать хотел. Смотри, что нашёл. – Он протягивает мне раскрытую ладонь, на которой лежит маленький и блестящий золотистый камешек.

– Ого! – не могу сдержать восхищённого вздоха. – Это что? Это… золото?

– Нет. – Доктор качает головой. – Это пирит. Дисульфид железа, его ещё называют «золотом дураков». Легко спутать, правда? – Он подносит камешек к глазам. – Обычно он встречается в кубической сингонии, а этот вода так обмыла, что уже и не определишь по форме. Но в этих краях месторождения золота нет, а вот пириты могут встретиться. – И нагретый теплом его руки камешек ложится мне в ладонь.

Я любуюсь, как красиво на его поверхности бликует пасмурное небо. Теперь это моя самая любимая вещь на свете. И вдруг я чувствую, как на затылок капает вода. Доктор, чуть сощурившись, смотрит в небо: грохочет уже очень близко. Рядом начинает щёлкать вода по траве, и на песке постепенно появляются маленькие тёмные кружочки. Доктор кладёт ладонь мне на макушку.

– Ну что, поехали домой?