Текст книги "Счастливого дня пробуждения"

– А он сюда зайдёт?

– Он устал, ему надо отдохнуть, – бубнит старик, шаркая к операционной.

Я почти след в след иду за ним хвостиком, стараясь не наступать на стыки плиток – это у меня игра такая.

– А что вы делаете? – спрашиваю я. Операционную не открывали с самого отъезда доктора.

Вот точно же сейчас скажет «Не твоего ума дело».

– Не твоего ума дело, – говорит он, и я украдкой улыбаюсь.

Тяжёлая стальная дверь захлопывается прямо перед моим носом.

Я так и сижу как на иголках всё следующее утро. Туда-сюда по коридору ковыляет Николай, таская какие-то ящики и коробки, а я испуганно выглядываю в коридор, гадая, что там спрятано. А ещё я считаю время. И у меня созревает план.

Я успеваю дойти где-то до семидесяти между тем, как за стариком захлопнется дверь, и тем, как он снова зайдёт в коридор. И всё это время дверь операционной открыта. Ничто мне не помешает туда заглянуть. И вот, как только тяжёлая дверь стучит за спиной Николая, я решаюсь на отчаянный шаг.

Семьдесят. Я срываюсь с места, бегу через весь коридор. Сердце бешено стучит в ушах. Тяну стальную створку на себя. Шестьдесят один. С кряхтением протискиваюсь в узкий проём, и меня почти пинает под зад тяжёлая дверь. Пятьдесят четыре. В нос ударяет особый запах, который больше ни с чем не сравнить. Меня вдруг так накрывает от вида этого стола, мониторов, гигантской лампы под потолком, разбросанных бумаг, шкафов с инструментами, что против воли в памяти вспыхивает мой самый первый день жизни и… и что-то ещё.

Я словно вижу вспышки неясных образов и слышу ритмичный писк кардиографа. Но ведь мне никогда прежде не приходилось слышать кардиограф… Почему я вообще знаю, что это такое? Я усилием заставляю себя вернуться в реальность. Сорок. Время идёт.

Я смотрю на сложенные возле стола коробки и ящики. Опускаюсь на холодный кафель. Тридцать шесть. Крышки коробок сложены внахлёст. Распахиваю картонку. Жадно смотрю внутрь. Тридцать два. Это огромная стеклянная банка в вате. И внутри плавает… Это что? Это часть лица? Глаз?

Это аккуратно иссечённая часть человеческой головы, от скулы и до носа. Я вижу в разрезе те же самые пазухи черепа, что и на плакатах в классной комнате. Двадцать три. В горле вязнет комок, я стараюсь снова закрыть коробку. От испуга руки не слушаются. Кое-как складываю картон, в ушах шумит. Я бросаюсь к выходу из операционной. Семь. Тяну дверь. Шесть. Протискиваюсь в коридор. Пять. Дверь по инерции ходит туда-сюда. Пытаюсь её остановить. Четыре. С лестницы доносятся шаркающие шаги. Три. Бегу к своей палате. Два. Прячусь, едва переводя дух, в глазах темнеет. Один. Скрипит больничная дверь, Николай волочит ноги до операционной.

Я нервно сажусь на койку, пытаясь переварить увиденное. Должно быть, мне стоило этого ожидать? Раз меня «создали», то, конечно, из чего-то. В остальных коробках тоже части тел? Мёртвых тел? Но зачем они нужны? Неужели доктор хочет создать ещё одно подобное мне существо? Я делаю недостаточно?

* * *

Я слышу его шаги: каблуки туфель выбивают звонкую дробь по коридорной плитке в ритм взволнованного биения моего сердца. Словно время замедлилось, и я на доли секунды разбираю момент, когда его силуэт появляется на светлом фоне дверного проёма. В руках он держит какой-то свёрток.

– Ну, как у нас дела? – Доктор садится на табурет у моей кровати, а мне до того радостно его видеть, что все слова пропадают из головы. Я просто таращусь на него, рассматривая лицо, халат и костюм, и выглядит он точно так же, будто никуда и не уезжал. Не дождавшись моего ответа, он задаёт новый вопрос: – Как успехи в учёбе?

– Я теперь знаю дроби! И как посчитать площадь круга! И как узнать скорость движения! И из чего состоят бактерии! – наперебой выкрикиваю я, будто меня прорвало.

– Похоже, Николай хорошо постарался. – Он легонько улыбается, и я улыбаюсь в ответ. – Ну что, тогда, раз у нас такие хорошие новости, думаю, можно приступать к новым занятиям. Ещё более интересным.

– Да? К каким? – От нетерпения я ёрзаю на месте.

– Увидишь, – кладёт он ладонь на мою голову, а затем передаёт мне свёрток.

Он ужасно тяжёлый, большой, увесистый, как кирпич. Я удивлённо смотрю на него, вертя в руках. Он такой широкий, что закрывает собой мои бёдра.

– Я отсутствовал на зимних праздниках, но не подарить подарок было бы кощунством, – мягко поясняет доктор, встаёт с места, глядя на меня сверху вниз, и прячет руки в карманы халата.

– А я… Я могу его открыть? – не верю я своему счастью.

– Вперёд, – кивает он.

Я осторожно разворачиваю пергаментную бумагу, мне страшно её порвать. Невероятно! Это огромный и красивый атлас в алой обложке. «Анатомия человеческого тела» – гласит золочёное тиснение. Я начинаю её листать. Она старая, в ней очень много иллюстраций и схем. Они цветные и подробные, глаза сами собой магнитятся к похожим на узоры зарисовкам кровеносных сосудов и мягких ветвей бронхов.

– Когда-то я сам по ней учился. И мне кажется, тебе бы она тоже понравилась.

Ещё бы! Если эта книга способна дать мне хоть крошечку знаний доктора, то я её всю изучу от корки до корки! Все слова благодарности застревают, я ни звука издать не могу. И как-то уже и те материалы не кажутся чем-то значительным по сравнению с этим.

Глава 4

– Надень. – Доктор протягивает мне резиновые перчатки, которые скрипят от малейшего движения. На нём самом тряпичная хирургическая маска и шапочка, чтобы волосы не попадали в глаза.

Я подхожу к столу, яркий свет отражается в металлической поверхности и слепит. В перчатках не особо удобно, они мне большеваты, от маски на носу кожу опаляет собственным дыханием. Не понимаю, как можно так проводить часы, а доктор словно и не замечает неудобств.

На столе, на подносе, я вижу распластанную коричнево-зелёную древесную лягушку. С недавних пор у нас начались новые уроки. Уроки анатомии. Их мы проводим в другом помещении в больничном крыле – его называют «процедурным кабинетом» или «препарационной». На этих уроках доктор объясняет мне строение живых организмов, в основном млекопитающих, но не только их. А сегодняшний урок особенный. Практический.

– Это самец или самка? – спрашивает доктор, смотря на меня.

Для земноводных вопрос с подвохом. Я разглядываю лежащую передо мной лягушку: небольшое ухо, горловой мешок не выражен, подушечек на лапах нет.

– Самка.

– Верно. – Доктор передаёт мне диссектор[2]2
  Диссектор – вспомогательный хирургический инструмент с плоскими изогнутыми концами, предназначенный для зажима тканей.


[Закрыть] и хирургические ножницы.

Я выдыхаю. Настало время показать, что я теперь знаю и умею. Я защипываю кожу внизу живота, делаю первый надрез – она режется легко, будто куриная. Весь прошлый урок у нас был посвящён теории препарирования, и мне, кажется, всё уже знакомо. Кожа легко отделяется от мышц, будто вовсе к ним не подсоединена – лишь тоненькая мембрана гиподермы рвётся под лезвием.

– Раньше некоторые люди верили, что, если опустить лягушку в крынку с молоком, оно не будет так быстро скисать. Впрочем, не сказать чтобы они сильно ошибались. – Доктор поводит плечом, наблюдая, как я делаю надрез за надрезом. – В их слизи высокое содержание пептидов. Из-за этого у неё высоки бактерицидные показатели… Ну-ка, а чего у лягушек нет? – Ткнув в её мягонький живот щипцами, он будто подсказывает мне ответ.

– Рёбер! – догадываюсь я, вспоминая иллюстрации из пособий по герпетологии.

Поверх маски я вижу: его глаза чуть сощурились, как от улыбки. Так, аккуратный Т-образный разрез, сквозь плёнку уже просвечивают органы.

– А зачем вы тогда уезжали зимой? – спрашиваю я, удаляя похожую на склизкую паутину серозную оболочку. Оголяются мягкие, уязвимые органы, так напоминающие своими узорами розовато-коричневую цветную капусту; появляется первая кровь, пачкает лезвие.

– Мне нужно было достать медикаменты, оборудование и материалы для дальнейшей работы, – поясняет он. – Это непростая задача, потому я так задержался. – Для моего удобства он спицами закрепляет кожу на подносе.

– А что это за материалы? – Я всем видом пытаюсь показать, что это скорее вопрос для поддержания разговора, чем нечто волнующее меня больше всего в жизни.

– Что-то вроде этой лягушки. То, что было когда-то живыми организмами. – Я чувствую его взгляд и стараюсь почти не дышать. – Думаю, однажды и ты сможешь с ними поработать.

То есть как это? Я буду иметь дело с частями человеческих тел?.. Неужели это про них мне говорил доктор, когда упоминал, что я смогу создавать людей?

– В медицинской терминологии это называется кадавр, – продолжает он, словно мысли написаны у меня на лбу, и я пугаюсь этого – как в первый день жизни.

* * *

Постепенно мы перешли на вивисекцию лягушек. Мне было одновременно забавно и тревожно удалять им заживо мозг для приготовления нервно-мышечного аппарата – для этого пришлось рассекать череп. Он противно хрустел, как скорлупка ореха под прессом, пока в салфетку стекала кровь, а потом вся верхняя часть головы влажно плюхнулась на поднос, будто переспелый фрукт. Когда надо было вводить препаровальную иглу в спинномозговой канал, из лягушки неожиданно вырвался не то крик, не то сип, и пальцы у меня сами собой разжались от испуга. Лягушка шлёпнулась на пол, дёрнув лапами, будто из последних сил попыталась вырваться. Звякнула о кафель спица в её позвоночнике.

Были потом и змеи, и ящерицы, а после хладнокровных мы перешли к мелким млекопитающим: мышам, землеройкам и крысам. Мы изучали свойства нервов, мышц, кровеносной системы, патологические и здоровые состояния организмов. Как-то нам повезло найти мышку с «тотальной транспозицией» – зеркальным расположением всех внутренних органов. Это было так интересно, будто каждый раз открываешь подарок или – как выразился доктор – играешь в лотерею, надеясь на выигрышный билет. Только вот не знаешь, в какой же лотерее ты участвуешь. Может, старый перелом? Гипертрофия желёз? Камни в почках? Нарушения развития?

Мне было удивительно слышать, что многие, оказывается, избегают подробного изучения мира, – им мерзко проводить вскрытия. Доктор рассказывал: подавляющее большинство людей за стенами боятся не то что трогать, а даже просто приближаться к трупам. Но ведь мертвецы ничего не сделают, что тут страшного? Просто лежат, даже не двигаются. И не способны никого поранить. Доктор говорил, что там, за пределами забора, тебя могут заклеймить и посчитать сумасшедшим, если ты проявляешь «избыточный» интерес к строению организмов, и когда-то за это людей даже убивали – и покойников становилось только больше, смешно, да? Страшная глупость; я уже хорошо знаю, что именно таким образом зародилась медицина, и только заглядывая в самые сокровенные уголки природы, можно найти разгадки её тайн. Так что мне даже радостно, что моя жизнь началась здесь, в стенах этого дома, этого больничного крыла, где меня только поощряют к учёбе, где существует лишь радость науки, а любые заблуждения пресекаются на корню.

– Да, снаружи многие верят, что жизнь создана высшими силами. Религии приписывают это разным божествам: есть Яхве, Гея, Атум и Птах, Тиамат, Брахма, Аллах, Идзанаги и Инадзами… Таких демиургов много, и у всех конфессий свои теории сотворения мира и жизни, – не отрываясь от чтения, рассказывает доктор.

– Неужели они не слышали о взрыве? – поражаюсь я.

Я сижу со своей книгой по анатомии, которую, кажется, уже наизусть знаю, на ковре в библиотеке доктора. Пускать сюда меня начали недавно и всё ещё только под надзором. Тут приятно пахнет старой бумагой, немного пылью и чем-то древесно-ванильным, почти дымным. Мне очень-очень нравится это место: тёмные лаковые шкафы, до самого потолка забитые книгами, тёплый дубовый пол, совсем непохожий на ледяную изразцовую плитку. Колючий и красочный ковёр, приятный полумрак и так много вещей, что глаза путаются в изобилии деталей. На каждой полке, на каждом трюмо, консоли, подоконнике, столе – на любой горизонтальной поверхности стоят макеты, лежат анатомические атласы, схемы, пособия, огромные тома и фолианты, заполненные знаниями. Может быть, когда-нибудь и у меня будет столько же вещей, хотя я и представить не могу, что со всем этим делать. Каждый визит сюда превращается в праздник.

– Многие знают. Кто-то вписывает это в свою картину мира вместе с великим божественным замыслом, кто-то вовсе отказывается верить науке. Но даже учёные не знают, что было до взрыва.

– А почему? – Мне кажется удивительным, что не на все вопросы есть ответы.

– Потому что наша математика и законы физики там бессильны. – Доктор перелистывает страницу, и я удивляюсь, как он может одновременно читать и со мной разговаривать. – В общей теории относительности – так называется наша действующая теория пространства и времени – невозможна космологическая сингулярность. Это такое состояние мира, когда при бесконечно большой плотности и бесконечно малом объёме температура бесконечно высока. И так же как у всего живого есть рождение и смерть, у нашей Вселенной они тоже есть. Всё, что пришло из сингулярности, в неё же и вернётся. И пока наука бессильна сказать, что там, за границей величайшей смерти во Вселенной.

Это не укладывается в голове. Ладно, лягушки, люди, жуки и даже звёзды могут умирать. Но чтобы целые вселенные? Выходит, конечно абсолютно всё? Ужасно. А вдруг там совсем ничего нет, как нет ничего за аутолизом[3]3
  Аутолиз – процесс распада клеток организма после его смерти под действием содержащихся в тканях ферментов.


[Закрыть] коры головного мозга? Какая-то безрадостная перспектива. Или всё-таки есть? И тут мне приходит в голову одна мысль:

– А если я буду жить вечно, я смогу посмотреть, что там находится?

Доктор поднимает брови, и край его губ трогает улыбка.

– Возможно. Нашей Вселенной лишь немногим меньше четырнадцати тысяч миллиардов лет. Она очень молода. Пройдут ещё триллионы и триллионы, прежде чем Вселенная начнёт умирать. И я даже предположить не могу, как за это время может эволюционировать сознание, какие ещё великие открытия будут совершены. В мире так много неизведанного, наши познания о нём едва ли шире единственной песчинки из всех, что выстилают дно океана. Быть может, в ближайший миллион лет сознание научится существовать вне пространства, и ты уже будешь наблюдать за смертью Вселенной, словно она расстелена на твоей ладони.

Ого, звучит обнадёживающее. Вот только… Даже за целой Вселенной в руках в одиночку наблюдать невесело.

– А… – я запинаюсь: кажется, это глупый и слишком эмоциональный вопрос. Я неуверенно вожу ногтем по ковру, отчего на ворсинках будто появляется узор. – А что, получается, со мной тогда больше никого не будет? Это как-то… Немного грустно.

Я слышу, что доктор откладывает книгу, и поднимаю на него глаза.

– Между нами чуточку больше общего, – задумчиво начинает он, а затем расслабляет галстук и расстёгивает верхние пуговицы. Он чуть отодвигает воротник, и – ничего себе! У него шрамы! Со стежками! Такие же, как у меня!

– Ох! – Я взволнованно вскакиваю с ковра, глядя на знакомый узор, но не на своей, а на его груди. – То есть вы тоже?! Вы тоже сможете жить вечно?

– С собственным телом я пока так и не смог справиться до конца. – Он горестно качает головой, и это меня расстраивает. – Но если ты пожелаешь перенять мой опыт, вместе мы сможем преодолеть любые беды. И даже победить смерть.

И во всём вдруг появляется смысл – так много смысла, что я невольно задерживаю дыхание. Картины ближайшего будущего расцветают невероятными фейерверками, каких и не могло представить моё воображение. Это даже лучше, чем мои самые смелые надежды. Изучить тайны природы, заглянуть в самые потаённые уголки жизни, сделать множество открытий, посмотреть весь земной шар и даже больше – и всё это не в одиночку, а вместе!

– Конечно! Конечно! – практически кричу я. – Научите меня!

И лишь одна вещь меня печалит: неужели всё-таки настанет момент, когда и доктор покинет меня?

* * *

Библиотека доктора находится этажом ниже под больничным крылом, прямо под операционной. Попасть туда можно по той же лестнице, по которой мы спускаемся в сад. Помню, как забавно было впервые идти туда: точно такой же коридор, та же планировка, двери на тех же местах, но всё другое – стены покрыты узорными обоями, а не краской, на полу нарядная плитка и ковровая дорожка вместо голого кафеля, на окнах тяжёлые гардины, которые приятно щупать и крутиться в них, будто заворачиваясь в конфетную обёртку (конечно, только пока Николай не видит). Впрочем, все двери тут так же запираются, и мне никуда не попасть без разрешения.

Уже настала тёплая и солнечная середина весны, воздух мягкий, будто пар от оксида кальция в воде. В прошлый раз на прогулке мы рассматривали почки – в теории мне о них было известно абсолютно всё, но только сейчас удалось разобрать их и посмотреть вживую, из чего же они состоят. Настоящее чудо жизни в миниатюре.

Сегодня доктор сидит за письменным столом с блокнотом и книгой, что-то рассчитывая на бумаге; успокаивающе шуршит его стальное перо. Я, устроившись на подоконнике, наслаждаюсь тёплым свежим сквозняком, гуляющим от окна и до двери. Ветер шевелит волосы, будто пытается погладить. Мы только что провели невероятно сложную аутопсию, где меня учили не только отсоединять ткани, но и сшивать их вновь. И теперь меня немного сморило.

Библиотека – единственное известное мне помещение, где окна открываются целиком. Отсюда видно весь залитый приветливым солнцем двор, хоть и так же, как и везде, только через решётку. И вдруг на периферии зрения у подножия дома я подмечаю какое-то движение, перевожу туда взгляд и… Это человек! Человек! Какая-то женщина! В длинном коричневом платье и косынке. Поспешно выходит из двери соседнего крыла и, озираясь, со всех ног бежит за угол.

Я приподнимаюсь на своём месте, вытягивая шею, затем взволнованно оборачиваюсь на доктора. Секунду что-то невразумительно мямлю, потому что от ступора мне и сказать-то нечего. А он поднимает задумчивый взгляд, который ещё застилает пелена проводимых в уме расчётов. Но постепенно взор его проясняется, и доктор вопросительно привстаёт из-за стола.

– Там, там! Там кто-то был! – Я тычу пальцем в окно. – Вон! Вон там! Женщина!

Доктор чуть сощуривается, заводя руки за спину, и подходит ко мне, пока я пытаюсь объяснить, кто там только что пробежал. Он кивает и, не говоря ни слова, покидает комнату.

– Николай! Николай! – слышу я его грозный голос из коридора. – Иди сюда немедленно!

Я слышу торопливые подволакивающиеся шаги и дисгармоничный звон ключей, слышу, как доктор просит старикана пока присмотреть за мной. А потом куда-то уходит, оставляя меня в недоумении и в компании Николая.

– Ну-ну, давай, нечего там прохлаждаться! – брюзжит он, выводя меня из библиотеки, и запирает дверь. – Опять с ногами на подоконнике! Мало я тебя колочу!

* * *

Здесь кто-то ещё живёт! Кто-то ещё есть в этом доме! Ну конечно, я ведь едва ли треть особняка знаю, а что и кто находится дальше больничного крыла и библиотеки, мне неведомо. Я даже до сих пор не знаю, как выглядит дом по ту сторону. Мне-то позволено гулять лишь на заднем дворе. Но ни на какие мои расспросы Николай отвечать не желает.

Однако кое-что ещё узнать удалось: как-то мне захотелось посмотреть, что будет, если я долго не буду спать. Конечно, из-за инъекции снотворного это было непросто, но выполнимо. И оказалось, что Николай, как и я, живёт в больничном крыле, та последняя запертая комната – его спальня. А значит, если я дождусь, когда он уснёт, я смогу взять его ключи и посмотреть, что ещё находится в особняке.

И смогу узнать, кто та женщина.

И вот ещё через пару дней я лежу, чувствуя, как неумолимо слипаются глаза, а в ушах уже звенят сонные мошки. Я пытаюсь удержаться на плаву, вычитая из тысячи по три, потом по шесть, потом по девять, потом снова по три, по шесть, и так по кругу. Вот, слышу, как щёлкает в коридоре выключатель, и тонкая полосочка света под дверью гаснет. Теперь можно встать – если ходить, то проще бороться со сном. Прохожу в ванную и тихонечко умываюсь ледяной водой, чтобы взбодриться. Брожу так по всей палате, медведем-шатуном болтаясь между койками, вывожу змейки вдоль прохода, уже добившись автоматизма сомнамбулы.

Кажется, прошло достаточно времени, моя тысяча уже ушла в минус. Я выскальзываю в коридор. Всё мучительно плывёт перед глазами, будто гравитация пытается меня надурить. Дохожу до комнаты Николая и прислушиваюсь – тишина. Легонько толкаю дверь, придумывая, что сказать, если старик вдруг проснётся. Голова тяжёлая и горячая, как наковальня.

Койка Николая ютится в самом уголке тесной комнатушки, больше похожей на подсобку: всюду вёдра, швабры, щётки, на батарее сушатся тряпки. Будто это они тут хозяева, а не старик. Замечаю, как в темноте в свете окна тускло поблёскивают колечки ключей на тумбе. Их-то мне и надо. Лёгкие сжимаются, от страха даже кажется, будто мне это только снится. Вслушиваюсь в размеренное дыхание Николая. Тяжёлые ключи звякают, заставляя меня мучительно медленно поднимать их в воздух.

Ох… Мой рисунок. Тут же, на тумбе, лежит и мой рисунок. Так Николай всё-таки его сохранил? Сердце робко ёкает: так для него подарок всё же что-то значил? И я чувствую себя ещё гаже оттого, что совершаю свой позорный поступок.

На самых кончиках пальцев я двигаюсь к выходу. Кажется, время замедлилось до того, что мгновения превратились в целые часы. И только когда дверь за мной закрывается, я выдыхаю. То, что течёт во мне вместо крови, набатом колотит по барабанным перепонкам. «Что ты творишь?» – кричит совесть. Мне кажется, я даже дышу слишком громко.

Я иду к выходу из коридора – знаю наверняка, какой ключ от этого замка, мне десятки раз доводилось видеть его, когда мы выходили на прогулки. Вот этот, почти чёрный, с фигурным ушком. Кажется, что ключ проворачивается с громкостью пушечного выстрела. Петли предательски скрипят, будто зовут на помощь.

Камень лестницы холодит голые ступни. Я отсчитываю ключи на связке – тридцать один. От чего десять из них, я знаю, а остальные? Кругом ещё так темно, что я передвигаюсь почти на ощупь. Спускаюсь на первый этаж и долго перебираю ключи, ища нужный.

Ну вот, провернулся! Я приоткрываю дверь и заглядываю внутрь – приглушённая тьма, только где-то горят редкие блёклые керосинки на консолях и комодах. Я крадусь мимо дверей – планировка тут сплошь незнакомая, путь петляет, как лабиринт. Стены обшиты снизу тёмными деревянными панелями, а сверху обклеены полосатыми зелёными обоями. В объёмных деревянных рамах я вижу сначала масляные пейзажи, а потом фотопортреты, на которых узнаю доктора и даже Николая.

Я подхожу ближе, разглядывая снимки в неверном свете далёкой лампы. Чёрно-белые, старые. Через своё отражение в стекле я вглядываюсь в молодого Николая: он ещё стоит прямо, уверенно, да и волосы не белые. Но смотрит он так же серьёзно и холодно, будто уже предчувствует свою старость. Есть что-то странное в его лице: оно как будто мне знакомо, но вовсе не потому, что я знаю Николая.

Вдруг я слышу шаги. Замираю, оглядываюсь, в панике пытаюсь сообразить, куда спрятаться. Заползаю за первую попавшуюся тумбочку, придумать ничего лучше не успеваю. По ковровой дорожке ко мне медленно и неотвратимо приближается пятно света, становится всё ярче и ярче, шаги – громче. Я сжимаюсь и зажмуриваюсь, будто это меня спасёт.

– Ох, Господи милостивый! – пугается женщина, вздрагивая и прижимая к груди руки. – А ты тут откуда?!

– Ой! П-простите! – Я вскакиваю и пячусь, мне смертельно страшно, хотя дама совсем не страшная, даже наоборот. И определённо та же, что и тогда внизу, во дворе. – Простите-простите! Пожалуйста, только не говорите обо мне никому! Не говорите Николаю! – слезливо умоляю я.

– Да кому же я скажу… – Она делает ко мне шажок и внимательно, жалостливо рассматривает моё лицо, пока я рассматриваю её. Женщина кажется мне очень красивой: у неё розовые щёки и мягкие круглые руки, совсем как с картинок. – Как тебя зовут, бедняжечка?

Я пожимаю плечами:

– У меня нет имени. Я эксперимент.

– Да, это я знаю… – кивает она, её голос будто тёплое полотенце.

– Так вы знаете? – не верю я. – Откуда?

Она на секунду заминается, быстро оглядывается, будто боится чего-то.

– Хорошо, что это я тебя нашла. Слушай-ка, лапушка, а как ты… – Тут же заметив связку ключей в моей руке, она печально качает головой, цыкает. – Ах ты воришка.

Я смущаюсь ещё больше, прячу связку за спину, запоздало пытаясь скрыть следы своего очевидного преступления.

– Ну ладно, мы Николаю ничего не скажем. Может, угостить тебя молочком?.. Ах, чего же это я, – всплёскивает она руками. – Тебе же нельзя!

– Молочком? – переспрашиваю я.

Я знаю, что такое молоко – это жидкость, которой млекопитающие виды вскармливают детёнышей. Люди могут пить молоко разных сельскохозяйственных видов даже во взрослом возрасте и делать с ним различные блюда, но мне-то еда не нужна. Потому что я особенное существо. И всё же мне очень-очень интересно, какое оно и что вообще такое еда. Раньше мне только мыло лизать приходилось, но на вкус оно было совсем не такое, как на запах, – со вкусом разочарования, – и это надолго отбило у меня желание ставить опыты на пищеварительной системе. И потому я говорю:

– Неправда, мне можно!

– Да? – удивляется женщина, оценивающе смотря на меня. – Так тебе разрешено кушать?

Я киваю. Она неуверенно поджимает губы и идёт куда-то по коридору. Когда она щёлкает выключателем и над головой зажигается лампочка, я догадываюсь, что это кухня: чёрная старая газовая плита, огромная – выше меня – корзина с тряпьём, на полках – целые армии горошков, банок, кастрюль, сковородок. Я забираюсь на высокую табуретку перед столом и кладу на него подбородок. Невольно так широко зеваю, что суставы щёлкают. Женщина берёт с полки гранёный стакан, открывает жутко жужжащую холодильную камеру и достаёт оттуда сотейник. Переливает немного кремово-белой жидкости в стакан и ставит передо мной.

Я осторожно нюхаю напиток. У него слабый, ни на что не похожий запах, вообще-то немножечко даже противный, какой-то телесный. Но надо притвориться, что мне это не в новинку. Я делаю маленький глоточек, гоняю жидкость во рту. Вначале вкус кажется гадким, почти тошнотворным, но потом проступает приятная жирная сладость. Женщина всё это время внимательно меня разглядывает, подперев голову мягкой рукой.

– А вы тут живёте? – Я слизываю с губ плёночку молока.

– Конечно. Я тут много работы по дому выполняю. – Она улыбается и, облизав палец, смазывает что-то с моей верхней губы.

– О-о, так это вы стираете все эти полотенца и простыни? – догадываюсь я.

– Стираю, – кивает она. – И ковры чищу, и полы мою, и готовлю, и вещи утюжу.

– Ого! А вам не скучно? А вы тут одна? А вам кто-то ещё помогает? – засыпаю я её вопросами.

– Не одна. – Она снова запинается. – Но не уверена, что мне можно об этом тебе рассказывать.

– Ну расскажите! Я никому-никому не скажу! – заверяю я её, мотая головой. – Честное слово!

– Ну, хорошо. – Я вижу, что она ещё сомневается. – А ты ведь знаешь, что ты такое?

– Разумеется! – энергично киваю я, барабаня пятками по перекладине табуретки. – Меня доктор создал! Я самое особенное существо, которое, может, даже никогда не умрёт!

– Да-а, – тянет она, печально щурясь. – Особенное… А ладно, неважно. Не должна я тебе всё это говорить. – Женщина отмахивается, но видно, что что-то не даёт ей покоя, будто она сражается сама с собой. – Всё глупости.

– Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! – ною я.

– Ну… Знаешь, лапушка, – она бросает на меня долгий взгляд, и я чувствую, что ей очень не нравится этот разговор, – тут ведь есть ещё такие, как ты.

– Как… я? – повторяю я.

– Тоже «эксперименты», – жалостливо объясняет женщина.

Я чувствую, как расшатывается мой мир: в его фундаменте появляется трещина. Но ведь я – особенное существо, единственное в своём роде! Или нет? Или, может, другие просто не настолько особенные? Правда ведь?

– А какие они? – спрашиваю я и вдруг чую, что меня начинает едва заметно подташнивать.

Но тут из коридора доносятся звон и треск, будто что-то упало и разбилось. Женщина испуганно дёргается, её глаза расширяются. Она поспешно встаёт и берёт меня за руку. Её пальцы ни разу не похожи на клешни Николая, такие мягкие и осторожные, как перьевые подушки.

– Ох, лапушка, нельзя тебе здесь находиться! Пойдём. – Она ведёт меня к другой двери, не к той, через которую мы вошли.

Мы идём по короткому чёрному коридорчику и оказываемся во дворе. В том самом знакомом мне дворе, куда выходят окна библиотеки доктора.

– Беги-беги! – мягко и взволнованно подталкивает она меня. – Знаешь путь до лестницы к больничному крылу? Дойдёшь?

Я примерно прикидываю в голове и киваю.

– Точно?.. Тогда беги!

– Подождите! А как вас зовут? – едва успеваю я крикнуть, прежде чем дверь за ней закроется.

– Мария, – тепло представляется она. – Маша. Ну всё-всё, иди скорее!

Мария. Красиво! Как только я добираюсь до ванной своей палаты, меня тут же тошнит. Молоком. И я думаю, что мне надо окончательно прекратить свои опыты над пищеварительным трактом.

Утром начинается что-то непонятное. Николай подозрительно осматривает мою палату, ботинки, носки, одежду, кровать, допрашивает меня, на что я всеми силами отнекиваюсь и делаю удивлённое лицо. Я догадываюсь, что что-то меня выдало, но, похоже, доказательств у старикана нет: ключи тут ни при чём, они снова на месте. Конечно, мои силы во вранье весьма невелики, и, надави он чуть покрепче или подозревай самую малость больше, – списать моё поведение на нервозность уже бы не получилось. Но, видимо, страх перед Николаем и страх перед раскрытой ложью выглядят на моём лице одинаково, потому в итоге он сдаётся.

И только где-то к полудню до меня доходит: дверь-то на первом этаже так и осталась не заперта!

* * *

У доктора на следующем занятии я пытаюсь узнать, что это была за женщина вчера во дворе и почему мне нельзя с ней общаться. Он отвечает, что это просто прислуга, которая убирает остальную часть дома. И общаться не то чтобы нельзя, но незачем. Он описал это словечком очень в его духе – «непродуктивно», – зачем и о чём разговаривать с человеком, который обеспечивает чистоту помещений и никаким особенностям эктомии[4]4
  Эктомия – хирургический процесс удаления органа целиком.


[Закрыть] или стереотаксиса[5]5
  Стереотаксис – малоинвазивный метод хирургических и радиационных вмешательств, основанный на принципе построения (чаще посредством контрастной радиографии) трёхмерной схемы органа и последующих манипуляций согласно схеме. Используется в основном в нейрохирургии.


[Закрыть] научить не может. Больше ничего спросить я не решаюсь. Если я себя выдам и вскроется подлая правда, что я ворую ключи, гуляю по запрещённым территориям и пью молоко, разве он захочет меня дальше чему-то учить? Я и так чувствую, что лезу не в своё дело. И что это может очень его расстроить.

Именно поэтому дальше я молча наблюдаю, как доктор проводит трепанацию: мы сегодня делаем репозицию вдавленного перелома у свинюшки; это такая штука, когда осколки костей переставляют так, чтобы они снова оказались на своих местах. Она у нас под общим наркозом, и если всё пойдёт хорошо, то уже завтра сможет снова заниматься своими делами. Представляю, как Николай её сюда тащил!