Текст книги "Автобиография"

Вот в одно время, когда я, проходя из Карпатских гор в Австрию, мимо Мануиловского скита, зашел ночевать к монаху Адаму. Он, приняв меня, сам пошел ночевать на базар в Фильтичени; я остался в келии один. Вечером, прочитав вечерню, начал пересматривать у него книги: нет ли какой, которой я еще не читал.

80. Попалась мне книга «Беседы» Великого Макария Египетского, которую я еще не читал никогда, ибо она рукописная, очень редкая. Я и принялся ее читать; что же, только начал читать, почувствовал в душе великую сладость и утешение. Когда прочитал одно слово, то полились слезы ключами. Я не знал, что увидел, думая, что это и есть Царство Небесное.

О, Боже мой! Что читаю далее, то больше мне открывается, так что я во всю ночь позабыл и о сне. Воистину сладки гортани моей словеса Господа. Теперь-то я узнал, для чего я оставил мир и родителей. О, Боже мой! Что наши толкуны толкуют о верах. Вот бы надобно о чем толковать, и будешь к Богу-то поближе; тогда и веру истинную он откроет; когда очи отверзутся, тогда и дорогу можно найти скорее, а то как слепцы слепцов водят и на настоящую дорогу выйти не могут; только и толкуют: тот не хорошо перекрестился, другой не так поклонился, а иной не так положил начало; кто не в такой одежде пришел, кто не так пропел, не так слово выговорил; за все эти мелочи один от другого отделяются и один другого гнушаются, и вместе не пьют и не едят, а про любовь к Богу и ближнему никогда и не помянут. С этого времени еще более сердце мое зарвалось в пустыню и на самые жестокие труды.

Пришел отец А. с базару. Я ему сказал: «Отче! Какой я прекрасный камень нашел у тебя в келии, про который еще никогда и не слыхал», – и сказал ему, какую он имеет прекрасную книгу у себя. Он сказал: «Да, книга высокая, да по ней мало живут. Есть и еще другая книга, подобная этой, очень хорошая, только печати не нашей, называется «Добротолюбие»; но только наши ею гнушаются, за то что Великороссийской печати; но она есть в дальнем скиту у отца Феодосия, и они ее держат тайно и никому не показывают.

Я, услышав про такую душеспасительную книгу, немедленно отправился в дальний скит. Придя к отцу Феодосию и отцу Гедеону, начал упрашивать, чтобы они хотя показали мне такую книгу; но они всячески отказывались, что у них такой книги нет, и спросили: «Кто тебе сказал, что мы держим такую книгу?» Я сказал, что отец А. Они, делать нечего, вынесли книгу. Я как ее увидел, так и затрепетало мое сердце, и начал просить, чтобы дали хотя на одну ночь. Они долго было не давали, наконец, дали, прося меня, чтобы я никому ее не показывал. Я, взяв ее и прочитав немного, тогда-то забрало меня за живое, и помышляю в себе: «Что это такое, Греко-российская Церковь какие имеет драгоценные книги, и мы, как нищие, от крупиц падающих, как пси голодные, хватаем; что это такая за тайна; всю благодать получаем от Российской Церкви, и все ее бранят наши толкуны». С этого времени стал я знать эти книги: «Добротолюбие» и «Беседы» Великого Макария Египетского.

Опять возвращаюсь к моему путешествию.

1849 года, в июне, проводили мы в Россию старцев: отца Иоанна, Анатолия и проч.

81. 28 сентября того же года и мы с Никитой отправились в Святую Гору Афонскую чрез города: Роман, Бакев, Факшане, Браилов, Мачин, Силистрию, Тортукай, Рущук, Габрово, Шипкой, Калофер, Базарчук, Татарский, Быстрицы, Серез, Извор, Гирсово – и во Афон. Проживя во Святой Горе Афонской полтора года, дважды был пострижен в мантию и схиму. Здесь были духовные отцы и близкие друзья – много кое-что я от них узнал. Если будет угодно Богу, то кое-что упомню и напишу.

82. 1842 года, апреля послали меня из Русского монастыря для сбора и для обращения родителей моих к православной вере и ко Христовой Церкви. Со скорбию и слезами я разлучился со Святой Горой Афонской. Чрез Архипелаг, Дарданельский пролив, Калиполь, Константинополь, Черное море, Варну, Сулин, Тульчу, Галацы, Борлат, Васлуй, Яссы и опять Галацы, Измаил, Кишенев, Киев и пустынь Белые берега и из Оптинска в Москву, потом чрез Нижний Новгород прибыл по Волге в Казань; отсюда послал письмо в Афонскую Гору, чтобы немедленно выслали мне сборную книгу, потому что нужно. Переменил паспорт; дела никакого нет, и жить негде.

83. Узнавши, что друзья мои, отец Иоанн и Анатолий, живут в Саратовской губернии, в Иргизских монастырях, хотя не имея ни одной копейки денег, чрез Самару прибыл к ним, и много друг другу радовались, что увиделись нечаянно. Вот через 20 лет опять увидел Иргизские монастыри, но только уже не в таком виде, как прежде были, – не стало беглых попов, а все законное священство. Погостив там шесть недель, я начальниками был выгнан, что сказал правду, что в Афоне молятся в три перста. Оттуда чрез Хвалын, Сызрань и Симбирск опять возвратился в Казань. Здесь, в Консистории узнав, что нашего монастыря сборщику, монаху Иерению, Святейший Синод выдал книгу для сбора, я очень был рад хотя бы послужить сборщику для обители и отправился в Санкт-Петербург, хотя денег нет ни копейки, чрез Нижний Новгород, Владимир, Москву, Тверь, Новгород, прибыл в Санкт-Петербург, еще в первый раз, как в темный лес, но однако отыскал своего сборщика, который был в Афоне близкий друг; но он принял меня очень холодно, даже и огорчил. Я что буду делать: есть нечего, жить негде, дела никакого нет – пошел на Малую Охту, в часовню Валаамского монастыря, и спросил: «Нельзя ли попасть на Валаам?» Старцы отправили меня с попутчиками туда, и в Великом посте прибыл я в монастырь и постился там шесть недель до весны. Спаси, Господи, игумена Дамаскина – принял меня очень ласково и успокоил меня, и даже упрашивал меня остаться навсегда у них жить. Я сказал, что послан за послушание; на Валаам приехал по льду, а с Валаама – в лодке, на берег, а потом пеший 250 верст по Финляндии и по пути заходил на Коневец; там погостил четыре дня. Валаам мне лучше показался: больше благочиния и построже живут. Потом прибыл в Санкт-Петербург, а оттуда сел на тихвинку и поехал водою до Казани, чрез города Ладогу, Тихвин и Устюжну, по рекам Сясе, Горюне, Сомине и Мологе, города Мологу, Рыбинск, Ярославль, Кострому, Нижний Новгород и прибыл в Казань. Здесь бумаги и книга сборная из Афонской Горы меня дожидались. Я, получив, был утешен этим и, по благословению преосвященного Владимира, посбирал для Горы Афонской. Насбирав 100 руб. серебром, отослал в монастырь, а сам отправился опять в Санкт-Петербург для получения законной книги из Святейшего Синода и потом до Нижнего по воде, а до Москвы – на конях; здесь я вознамерился побывать в Сергиевой Троицкой Лавре и поклониться святым мощам преподобного Сергия. Еще дотоле в Лавре не бывал.

84. Придя в Лавру, я нашел знакомых людей, бывших в Афоне. Там погостил две недели. Поговев, причастился Святых Таин; тогда еще скита Гефсимании и слуху не было. Потом отправился обратно в Москву и до Хоткова монастыря проводили меня знакомые отцы, иеромонах Самуил, грек, и иеродиакон Мелетий, уже теперь благочинный. В Хоткове были у одной юродивой матери Евдокии; она мне всю жизнь мою прошедшую рассказала и все недоумения разрешила; и предсказывала грядущие на меня скорби. Показывая на свои ноги, сказала: «Вот эти ноги скоро в кандалы закуют», – и проч. Но я хоть и догадывался, но не предвидел тому причины; и каждый помысл мой разрешила. Отсюда отправился в Москву, а потом в Санкт-Петербург; найдя Иериния, просил его походатайствовать о мне или хоть показать мне ход дела. Но он не только не помог, но еще помешал делу. Что должен делать – не знаю. Уже один ходил к Обер-Прокурору графу Протасову, но он отказал, потому что еще Иеринеевой книге срок не кончился; дал мне совет ехать в те страны, где Иериней сбирать не будет; в Сибири очень хорошо, а епархиальное начальство может быть тебе разрешит, ибо у тебя документы хорошие; а после, когда Иериней окончит свой сбор, тогда и тебе можно разрешить. Вот я и положился ехать в Сибирь.

85. В этот раз Валаамский игумен Дамаскин познакомил меня с одним купцом, Сергеем Артамонычем Демидовым, рыбным торговцем. Вот нашел я его себе друга, утешителя и благодетеля. Жизнь он свою продолжал по-пустыннически, хотя и торговал на миллион рублей, но ничто его не могло развратить. Он был лет 35: чаю не пил, мясного не ел, в баню не ходил и тело свое не мыл – правило все выполнял монашеское; кушал в день однажды и то всегда с монахами. Каждому, кто у него обедал, платил по полуимпериалу; странникам подавал по 1 руб. серебром, нищим – по 10 коп.; у него много рыбных садков, на них много комнат и все они заняты монахами или странниками; и сам жил на садке, а семейство в доме, там он и кушал; очень желал быть монахом, но семейные обстоятельства не позволили, ибо был опекуном малолетних племянников. После так мирянином и скончался.

86. Я из Петербурга поехал в Сибирь, хотя и не очень хотелось, но делать нечего, и через Москву в Нижний Новгород, а там до Казани водою уже прибыл в октябре месяце. Из Казани нанял извозчиков по пути с товаром до Перми. Отъехав от Казани 500 верст и не доехав 5 верст до города Оханска, приехали в дом извозчиков, а тут выпал снег, и им было нужно перекладывать товар с телег на сани. По Божьему изволению, отец извозчиков сделался болен и даже к смерти. Дети поехали за священником в город (ибо приходом они в городе). Приехал священник и больного исправил по христианскому обычаю, и больной выздоровел. Священник спросил меня: «Откуда и куда еду?» – больше ничего.

87. Пришла ночь. Только легли спать, вдруг к нам в дом входят исправник, городничий и заседатель с понятыми. Хозяева испугались – что такое, и священник тут. Спросили у меня паспорт. Посмотрев его, взяли к себе, а мне приказали собираться с ними. Я полагал, что ничего не будет. Привезли в Земский суд – в нем и ночевал. Поутру, собравшись все, привели меня и расспросили обо всем; бумаги и вещи все пересмотрели и ничего подозрительного не нашли. Было немного книг, взятых в Москве, которых я еще и не читал. И все говорят, что в нем нет никакого сомнения; но священник говорит, что это беглый поп раскольнический и книги у него подозрительны. Хотя я и оправдывался, но ничего в резон не приняли – беглый поп раскольнический, да и только. Многие меня защищали и советовали отпустить, но не отпустили, а посадили в острог.

О! как показалось мне это больно. Потом заклепали в кандалы, как разбойника. Первые три дня я ничего не мог делать: ни пить, ни есть, ни Богу молиться – даже весь ослаб. Но потом Господь утешил меня, так что я радовался и благодарил Господа Бога, что привел быть узником без вины; даже целовал свои кандалы. Голову не брили – это опять какое-то было чудо, что никто на это не обратил внимания. Вот и сделался для меня острог затвором безмолвия, и пошло все правило церковное и келейное; но как у меня книги были все отобраны, то я начал все исправлять по общей минеи, т. е. по четкам, для которых не нужно ни свету, ни налоя. И до днесь поминаю ту блаженную жизнь – вот было училище благочестия и академия всех любомудрых наук! Но Господь посадил меня в острог самый любопытный, на Сибирском тракте. Каждую неделю проходила партия, посылаемая в Сибирь: кто на каторжную работу, кто на поселение; партии человек от 200 до 500. Я с каждым почти занимался разговорами: кто за что осужден. Мне все откровенно сказывали обо всем, так что и под присягою того не открыли бы. Все это меня утешало.

Вот где любопытная картина, раскрывающая судьбы человеческие, что воистину всуе мятется всяк человек. Вот для меня было обильное великое поле для сеяния слова Божия. Сколько тут было безвинных и сколько разлученных родителей от детей, мужей и жен. Сколько я видел, как страдают дети за родителей и жены для мужей своих, не хотев остаться на своей стороне сиротами, но страдать вместе.

О! сколько они в пути примут нужды, претерпят скорбей, холода, тесноты и всяких неприятностей, что уму непостижимо: день идут по грязи, а придут на этап, не только что можно лечь, но и сесть негде; а про духоту и смрад и говорить нечего (сам их после видел в Сибири, и этот путь называют огненною рекою), но за то там, в Сибири, благоденствуют.

Сидев, я часто вспоминал рабу Божию Евдокию в Хоткове, что за 3 месяца все она мне предсказала. Посадили меня 1842 года, в октябре.

88. Вот другое испытание мне Господь приготовил: в декабре месяце почувствовал я болезнь очень опасную и думал, что это уже моя кончина, ибо Господь меня это очистил пред смертию. Пришедши к смотрителю, распорядился вещами, которые у меня еще остались, что отдать в церковь, что священнику, для поминовения, и что братии, со мной страждущей. Смотритель спросил: «Что ты, отец, распоряжаешься, ты еще не болен». Я сказал: «Не только что болен, но и кончина моя приходит ко мне, отправляйте меня скорее в больницу, ибо мне очень тяжко». Отправили меня в арестантскую больницу, где лежат пересыльные арестанты. Дошел сам, без помощи других. 24 декабря я потребовал к себе священника. Пришел тот самый, который меня посадил в острог; я очень обрадовался, чтобы разрешиться с ним и простить его. Он, исповедав меня, узнал, что напрасно безвинный сижу; он заплакал, прося прощения; я его простил, благодаря его, что он исполнил волю Божию. Потом я как-то пошевелил ногами, и кандалы забрякали. Он спросил: «Что это такое?» Я сказал, что это узы Христовы. Он больше испугался и закричал: «За что забили в кандалы, человек взят по сомнению. Сейчас раскуйте». Я было начал просить, чтоб оставили помереть в кандалах; но он велел немедленно расковать, и я уже едва помню, как меня расковали. Потом, простившись со священником, духовным моим отцем, мне, что ближе к вечеру, то хуже. Однако ночь провел, как воск, истаявая; сам чувствую, как во мне все слабеет. Но в праздник Рождества Христова, после Литургии, пришла жена священника и принесла мне обед разных кушаньев, но я только посмотрел на них, сказав: «Спаси, Господи, за все ваши милости, но кушать ничего не могу; а если любите меня, то отдайте все это моей возлюбленной братии, со мною лежащей, ибо они, может быть, и желают хотя малых крупиц сего кушанья – все они на чуждой стране и больные, да и еще в неволе. Она начала просить, чтоб я чего-нибудь отведал, но я и смотреть не хотел. Она отдала больным, а я поблагодарил духовного отца.

89. Потом, к вечеру, очень мне стало тяжко, даже уже не мог рукою творить крестного знамения, но все еще в полной памяти. Вижу, что подходит ко мне смертный час, но сердце мое очень спокойно, только помышляю: «Буди, Господи, воля твоя, что я в жизни своей сотворил, а что не исполнил по немощи, или по лености, или не позволило время достигнуть до совершенства чистоты душевной, то на щедроты Твои надеюсь». Потом засветили огни – это я еще видел. Потом вдруг все закрылось: не стало ни огней, ни сотоварищей, лежащих около меня, как будто я один лежу. Но это недолго продолжалось. Вдруг открылся уже мне другой свет – не от огней мира сего, но не знаю откуда. Вот смотрю, пришли ко мне два юноши, так, как бы лет по 15 им; они сами светоносные, красоты неизреченной, одежда на них белая – прозрачная, длинная, подпоясаны златыми поясами широкими; на главах волосы кудрявые, светло-русые – лежат немного по плечам, расчесаны на обе стороны; от лиц их сияние; очень веселые, с улыбкой на устах. Когда я их увидел, о, Боже мой, затрепетала душа моя от радости. Вот они и говорят мне: «Отче, пойдем с нами». Я сейчас встал с постели и пошел с ними, между их; они против меня выше – я им по пояс. Идем мы по какому-то полю злачному, чистому, прекрасному, покрытому зеленой травою и разными цветами, а подальше в сторону – леса зеленые: деревья, которые цветут, а другие уже с плодами. Иду и помышляю в себе: «Стало быть, я помер, что в такое зимнее время – такая благовонная страна, где теперь на земле можно найти такую благовонную страну; ибо сего дня, 25‑го декабря – Рождество Христово, хотя во Афоне и тепло, а все-таки зима. Потом спросил моих путеводителей: «Скажите мне, друзья мои, стало быть, я помер? И вижу такую страну, какой никогда не видал?» Они ответили: «Помер, уже окончил свою скорбную жизнь». Ох, какой я исполнился радости, что помер и не узнал когда, думая только: «Видно, Господь сделал со мной милость». Не знаю, долго ли продолжали путь. Я все посматриваю в стороны и любуюсь на всю природу. Потом смотрю: впереди открылся град, огражденный стенами; стены очень высокие; чрез стены видно много сияющих кумполов. Я спросил водящих меня: «Друзья мои, что это за город – очень велик и прекрасен?» Они сказали: «Это град вышний Иерусалим, сотворенный Господом Иисусом Христом, по вознесении своем, и в нем-то упокояются все верующие во Христа, чада Святой Восточной Церкви и исполняющие волю и заповеди Господни». Когда я это услышал, то еще больше возрадовался. Когда стали подходить близко к стенам, стена каменная, высокая, кругом града поля и зеленые травы, по левую сторону сады и не очень часто деревья, между которыми много домиков небольших. Я спросил водящих меня юношей: «Что это за домики, и почто они выстроены вне града?» Они же отвечали: «В этих домиках те, кои оставили раскол, а совершенно к Церкви не присоединились, называемые единоверцы; они муки избавлены, а настоящей и совершенной радости не приимут и во внутрь града не допускаются, и не знают, что там есть. Я еще спросил: «А где те раскольники, не присоединившиеся к Церкви?» Они ответили: «Ты их не увидишь – они во аде, во тьме и сени смертной, с прочими еретиками». Потом подошли мы к воротам; нам отворили; здесь не заметил я ничего, или позабыл. Но только мы вошли во град, нам открылась широкая и прямая улица – так широка, что я нигде такой и на земле не видал. Мы пошли по этой улице. Град же столь прекрасен, что ум человеческий не может вообразить, ни язык сказать, если б человек во плоти увидал, то и жив бы не был; по улице же несчетное множество народов и людей – одни по земле ходят, а другие по воздуху летают, и все радуются, ликуют и воспевают какие-то песни, ибо смешаны все – ангелы и человецы. Воистину сказано, что уготовано праведным и какая радость и какое блаженство ожидает их, что око не виде и ухо не слыша, и на сердце человеку никогда не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его; когда я попался в этот град, то все позабыл, все свое бытие: что был на земле, что имел родителей, что был монахом; а думал, что только настало мое существование на свете, и доныне только вспомню тот град и ту радость и утешение, то прихожу весь в трепет.

О, Боже мой! Какой мы радости и блаженства лишаемся ради маловременных наслаждений, ради грехов своих и прелестей мира сего краткого; и теперь не могу вспомнить без слез радость ту, и ее, ради грехов моих, лишен бых. Но мои спутники ни на что не обращают внимания, потому что им уже это все известно и они привыкли, а только продолжают путь свой далее и далее. Потом пришли мы к одним домам, которых 20, по обеим сторонам улицы по 10‑ти, неизреченной красоты, подобны великим царским дворцам, ибо как дворцы царские больше частных домов, так и сии больше прочих. Я, увидя их, изумился, так они меня заняли, что я остановился, вопросих водящих меня: «Что это за домы, что они всех прочих больше и прекраснее?» Они ответили: «Эти домы – афонские обители 20‑ти монастырей, ибо каждый монастырь здесь имеет обитель, и когда кто из братии помирает, сюда относится в свою обитель. О, какой я радости исполнился, слыша такие сладкие слова, и немедленно вопросил: «Которая обитель нашего Русского Пантелеимонова монастыря?» Они ответили: «Из числа этих, но только ты в нем не будешь»; и с этим словом поворотили обратно и повели меня с собой, пошли тем же путем, откуда шли. Я спросил: «Куда же вы пошли?» Они ответили: «Обратно, ибо пришло Божие повеление тебе опять возвратиться в мир, в свое тело». Тут-то я вспомнил, что я жил на свете и сидел в остроге. О! как мне это показалось скорбно, что опять жить на земле и терпеть такие скорби, и начал просить: «Оставьте меня здесь, хотя бы в последнем уголке». Они сказали: «Не наша это воля, а Божие определение»; и так оскорбилось мое сердце, что я уже больше ничего не помню, как мы вышли во врата и я пришел к телу. Но вдруг я пришел в себя, открыл глаза и перекрестил лице свое; вижу, что сторож подошел ко мне и спросил: «Что ты, отец, жив еще, а мы чуть тебя не закопали в землю, но один лекарь все отговаривал, – моли Бога за него, – совсем уже изготовимся погребать, а он еще уговорит подождать». И точно, я лежал уже не там, где прежде. Потом спросил меня сторож: «Не хочешь ли поесть чего?» Я сказал: «Хочу». Он: «Чего тебе хочется?» Я сказал: «Молочка бы хотелось». Он: «Сегодня молока не едят – скоромно». Я сказал: «Как скоромно? Вчера было Рождество Христово, теперь 12 дней разрешено на все». Он: «Уже прошло – сегодня сочельник, 5‑е число января, сейчас заблаговестят к обедни, а после будет освящение воды». Я же, сие услышав, удивился и сказал: «А когда так, то принеси мне из церкви просфиру и святой воды». Он принес. Я съел просфиру и выпил святой воды – потом скоро выздоровел.

90. Как скоро прошло время – 12 дней! Мне показалось, за несколько часов; и здесь все Божия премудрость и благость Его. Если бы это случилось в деревне, в простом доме, то закопали или заморозили; а Бог привел в таком месте казенном, да еще в арестантском, где самое наблюдение за этим, дабы живого не похоронить или не заморозить; потому от скорбей всего на свете случается и притворно умирают. Выздоровев, опять возвратился в острог. Весною опять заболел и отправился в больницу; лежал очень тяжко, 12 дней не мог принимать ни пищи, ни пития и опять исповедался и причастился Тела и Крови Христовой; и лежал более месяца; до того дошел, что силишься и не можешь руки поднять, чтобы перекреститься; ожидал каждую минуту смерти, но был все в памяти. Потом выздоровел и опять в острог. Придя туда, неосторожно напился холодного квасу, и сделалось великое биение сердца, и опять слег в больницу – еще недель шесть вылежал и недели три не мог ничего есть, что возьму, то и вырвет. Опять причащался Святых Таин; теперь уже все доктора сказали: «Ну, отец, видно, уж ты отжил на свете, собирайся на другой». Но Господь опять воздвиг, и я выздоровел. Потом уже, слава Богу, был здоров.

Вот здесь-то я много изучил уроков жизни человеческой и видел все на самом деле. Здесь-то обитель плача и скорби, и здесь можно быть скоро соединенным с Богом – лучше пустыни и монастыря, ибо делать ничего не заставляют, но кто хочет сам, так занимайся и делом. Молиться Богу не запрещают, но еще рады тому. Пища готовая, самая скромная, я жил, утешался. Правило я сам свое уставил по своему произволу; так что времени очень мало оставалось и для отдыха; хотя и по 3 копейки выдавали в сутки кормовых, я и то накопил экономии. Купил святцы, псалтирь, Евангелие; святцы и до днесь при себе держу. Правила Устава напишу особою статьею, ежели будет угодно Богу; но в том же горестном и плачевном месте можно все худое сделать, только что есть на свете, чему я самовидец, даже и на воле того трудно сделать, но здесь все делают. Такожде я много имел разговоров и с раскольниками и с разными верами, которых пересылали в разные места, ибо все меня очень любили, как начальники, так и вся своя братия, даже самые разбойники предо мной смягчались и делались кроткими, и все мне открывались, как духовному отцу; и как трудно изучать человеческие страсти – уму непостижимо. Бывало, плачут, закаиваются что-либо сшалить, но только как отлучился, опять за свое; ибо мне позволено было в день ходить по всем отделениям и на дворе со всяким говорить что только хочу. Я даже уже привык и хотел просить начальство, чтобы до смерти меня оставить тут жить; потому что тут можно проходить все пути спасения: можно быть пустынником, безмолвником и послушником, проповедником и учителем – есть кого учить и наставлять, только не ленись. Ко мне уже несколько человек прилепились было особенною любовию, и мы уже было сделали из острога монастырь.

91. Просидев в этом остроге год без двадцати дней, но выпустить меня забоялись, дабы я не пошел своего оправдания искать, отправили меня по этапам в Казань. Вот другая была академия: гнали нас человек 11, свойств все разных; моих сотрудников гнали на железной цепи, а я как по воле, то принимал святое подаяние и носил суму; мои сотрудники шли посредине, а я бегал по грязи, как дитя, поперек улиц и дороги, принимать подаяния. Шли 500 верст – шесть недель, в самую грязь: октябрь и половину ноября. Но и от этого Господь не лишил – две последние станции к Казани, уже по снегу, шел прикованным на цепь. Придя в Казань, еще две недели продержали, потом выпустили. Просидел в остроге и в пути всего один год и два месяца.

92. Я, получив все бумаги и узнав, что все вещи мои пропали, не стал хлопотать и беспокоить начальство, а благословил обидящих меня. Благодетели дали мне немного денег, и я отправился в Санкт-Петербург чрез Нижний Новгород, Москву и Новгород.

Приехав в столицу к своему другу Артамону Сергеевичу Демидову, он узнал меня, а также и со мной случившееся – много плакал и пошил мне приличную одежду, и я явился к Товарищу министра народного просвещения, Платону Александровичу Шехматову-Ширинскому; он принял меня очень ласково и принял участие в делах моих, чтобы исходатайствовать мне книгу для сбора, и просил Протасова. Познакомили меня с разными вельможами и возили меня по столице во своих каретах, и почти ежедневно приглашали с собой кушать; трижды Бог привел быть в Зимнем Дворце; прикладывался к святыне, там лежащей, хотя и в киоте, десной руке св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня. Теперь я к двум суставам десной руки Иоанна Предтечи прикладывался: в Афоне, в монастыре Дионисиате – к средней кости, от локтя до кисти, а кисть приделана серебряная, а в Зимнем Дворце – к самой кисти, но где эта часть, от локтя до плеча, неизвестно. Еще и к другой святыне великой: части Честного Древа Креста Господня, и к иконе Божией Матери, писанной евангелистом Лукою.

93. О, Боже мой! Чудны дела Твои: то был вменен с разбойниками в темнице – и на том же месяце с князьями в чертогах царских! Упомяну здесь несколько о князе П. А. Шехматове-Ширинском, Товарище министра народного просвещения, а после уже бывшем и настоящим Министром народного просвещения.

94. Это был человек истинный раб Божий. Сколько я ни приходил к нему, всегда он выходил встречать с уважением, и мы часа по четыре беседовали с ним. В одно время в Великом посте, в четверток, на третьей неделе, я пришел к ним, люди сказали, что сейчас сели кушать. Он, услыша мой голос, закричал: «Пожалуйте, пожалуйте, отец Парфений. Княгиня выбежала встречать, и сейчас посадили с собою обедать». Что же: все кушанье подали без масла постного. Я сказал, что вы уже очень запостились, князь, – сегодня и во Афоне едят с маслом, потому четверток и поиелей пели, то разрешается на масло. Княгиня сказала: «Мы, отче, только разрешаем на масло в субботу и воскресенье, как повелевает устав, а поиелеев-то мы не знаем». Потом потребовала масла, говоря: «Бог тебя, батюшка, послал к нам к обеду, вот и с маслом поедим».

С этого надобно взять пример: какую они жизнь проводили, живя на такой высокой степени и быв министром просвещения!

Еще в одно время, вечером, пришел я к ним. Княгиня встретила меня, вместе с князем, и смеется, говоря: «Батюшка, батюшка, у нас князь сегодня был в гостях на обеде у Великого князя Михаила Павловича и приехал домой голодным и дома обедал». Я сказал: «Что это такое? Неужели у Великого князя нечего было пообедать?» Князь же сказал: «Как нечего – кушанья было много, да все не мое – то скоромное, то с рыбой, а я только сухого хлеба поел, да с тем и домой приехал».

Вот пример всем; как они любили Господа Бога и боялись в чем-либо Его прогневить. Ни чины, ни высота рода и должности не могли их разлучить с Богом!

В одно время княгиня ввела меня в свою молитвенную. Показывая мне всю святыню: редкие иконы и части мощей святых и проч., – ее зачем-то позвали. Мы остались двое с одной старушкой, гречанкой родом; она мне, показывая на пол, говорит: «Княгиня каждую ночь вот где спит, простыню постелет – молится, молится Богу, да и ляжет на полу». Вот в наши времена в России есть какие княжеские фамилии.

95. Опять мне отказали сборную книгу, потому что и Иерению книгу еще отсрочили. Я, получив от благодетелей денег на дорогу, отправился во Афонскую Гору. Весну провел в Москве и многажды в Чудовом монастыре видал митрополита Филарета; со трепетом смотрел на него и дважды только в толпе народа получил благословение. В то время я случился быть у юродивого Ивана Яковлевича, и он много мне пророчествовал. Когда просохло немного, я на своем коне отправился в Молдавию чрез города Калугу, Белев, Болхов, Орел, Киев и Кишенев. Прибыл в Молдавию и отправился в дом родителей. Они приняли меня очень любовно. Сначала со мной не пили, не ели, но после разрешили; о чем писано в третьей части моего «Странствия».

1. Русские паломники на палубе корабля, следующего в Яффу. Фотография конца XIX в.

2. Вид Яффы с моря. Фотография 70‑х гг. XIX в.

3. Больница на Русских постройках в Иерусалиме. Фотография конца XIX в.

4. Кувуклия – Гроб Господень. Фотография конца XIX в.

5. Храм Воскресения Христова в Иерусалиме. Фотография 70‑х гг. XIX в.

6. Великий Четверг. Чин умовения ног. Фотография конца XIX в.

7. Празднование Пасхи в Иерусалиме. Фотография конца XIX в.

8. Вид на Иерусалим с Елеонской горы. Фотография 70‑х гг. XIX в.

9. Эль-Сахра. Купол над Скалой на Храмовой горе. Фотография конца XIX в.

10. Троицкий собор Русской Духовной Миссии и древняя колонна, найденная возле него. Фотографии 70‑х гг. XIX в.

11. Русские постройки в Иерусалиме. Фотография 70‑х гг. XIX в.

12. Архимандрит Антонин (Капустин). Фотография 70‑х гг. XIX в.

13. Лавра Святого Саввы в Иудейской пустыне. Фотография конца XIX в.

14. Соломоновы пруды. Фотография конца XIX в.

15. Мамврийский дуб на русском участке в Хевроне. Фотография 80‑х гг. XIX в.

16. Русские паломники на Иордане. Фотография конца XIX в.

17. Вифлеем. Базилика Рождества Христова. Фотография 70‑х гг. XIX в.

96. Теперь я мог их убедить и присоединить ко Святой Восточной Христовой Церкви; хотя прежде и говорил много, и письмо писал, но ничего не помогло; а теперь все кончил. Получив письмо из Афонской Горы, повелевающее возвратиться в свою обитель, и прожив в доме родителей 4 месяца, но уже не в том положении, как я их сначала оставил, но в самое второе на них, когда второго дома лишились и своей страны и были в нищете; вот я их видел и в самом блеске и молодости, а при старости в нищете, но они были все одинаковы и за все благодарили Господа, даже еще этим утешались. Но когда почталион принес письмо из Афонской Горы, родительница, увидя его, упала на постелю, что едва подняли. Она догадалась, что пришло время опять со мною разлучаться, хотя уже и была Богом извещена, но все-таки родительское сердце не могло равнодушно перенесть. Мы простились. После меня немного Господь опять их утешил, хотя не по старому, но, однако, слава Богу, опять нажили дом и состояние порядочное.