Текст книги "Анаис"

Когда ты снимаешь трусики, Анаис, ты отдаешь не меньше, чем свою девственность, и каждый раз – впервые, правда? Словно твоя девственность постоянно возобновляется, ведь тебе так приятно ее терять.

Вот что нарисовал Жером.

Помимо любви, единственным постоянным занятием Анаис было воровство в магазинах. Когда она выходила из примерочной кабинки, ее грудь гордо выпячивалась от всех тех лифчиков, что она надела один поверх другого под свитер. Она демонстрировала нам свою добычу, считая вслух: «Три, четыре… шесть…» Подсчет заканчивался раздеванием, поскольку, как самые лучшие авторы, Анаис умела рассказывать только одну историю. Всегда одну и ту же. Нам, конечно, нравилось слушать ее перед сном. Мы еще не совсем расстались с детством.

Несколько раз она попадалась. С карандашом губной помады, с последней пластинкой своего любимого певца (ее вкусы были весьма переменчивы, но она влюблялась в нового кумира и крутила его пластинку неделями, без роздыху, на проигрывателе Жерома). Ее застукали с парой перчаток, которые она хотела подарить Винсенту. Она тибрила для нас книжки с лотков: выбирала те, обложка которых ей нравилась, а формат соответствовал размеру кармана или сумочки. Так она составила для нас небольшую библиотечку, хотя и довольно бессистемную. Лоточники в конце концов стали ее узнавать и гнали, едва завидя, но она почитала делом чести повторять свой подвиг.

В один прекрасный день она оказалась в полицейском участке. Это случилось из-за украшения, которое, к несчастью, не принадлежало бабушке Винсента: крупного бриллианта в оправе. Ни с того ни с сего. Она увидела его в витрине. На Вандомской площади. Настоящее невезение: она ведь редко там прогуливалась. Анаис обладала великолепным даром импровизации: жених предложил ей самой выбрать кольцо, так как он очень занятой человек. Он придет позже и оплатит, или же пришлет чек. Перед ней тотчас выложили полдюжины бриллиантов на подставке из черного бархата. Потом еще три, побольше, на красном бархате. А как блестят, а как прозрачны! Ни малейшего дефекта. И посмотрите, какая огранка!

Все было так хорошо. Мир был так прекрасен. Анаис целый час изучала жемчужины коллекции известного ювелира. Продавец позвал самого ювелира, и, сидя перед маленькой врушкой, оба целый час рассматривали собственные драгоценности. Но наша Анаис никогда не носила лифчиков. Она их только крала. В тот день, под просторным платьем, которое ее бело-розовые округлости подсвечивали изнутри, на ней вообще ничего не было надето. Она тоже могла хвалиться блеском и прозрачностью. Можно было подумать, что именно к этому она и готовилась. Но нет! Она просто была в хорошем настроении: в настроении носить бриллианты вместо трусиков.

Анаис колебалась между двумя камнями, скромно оправленными в желтое золото. Эти два были самыми красивыми в коллекции, заявил известный ювелир: один чуть покрупнее, но не меньшей чистоты и такого же приятного оттенка, что и другой. Хотя, возможно, чересчур велик для такой хорошенькой ручки, для таких тонких пальчиков…

Ах, ее пальчики! Как они были соблазнительны! Как они заслуживали быть покрытыми драгоценностями! Счастливый жених! Эти красивые пальчики должны были сторицей воздать ему за щедрость.

Анаис украсила левую руку бриллиантом поменьше, правую – бриллиантом покрупнее: она смотрела, сравнивала и, конечно, позволяла обоим мужчинам тоже смотреть и сравнивать. Сколько угодно! Можно подумать, что эти почтенные отцы семейств никогда не видели настоящей девушки!

Потом перед ними не оказалось ничего: ни девочки в коротком легком платье, ни двух роскошных бриллиантов. Красоты и прозрачности исчезли. Смотали удочки. Анаис уже выходила за дверь. Мужчины поднялись и смотрели – это они умели. Они еще не совсем стряхнули с себя чары: ангелочек быстро бегает. И какая попка!

Увы, Анаис никогда не умела всего предусмотреть. Она подчинялась мимолетному капризу, и пусть она питала бесчисленные желания, их не хватило бы для того, чтобы исчерпать всю сложность действительности. Мир гораздо больше, чем кажется. Даже если быстро бежать, Вандомскую площадь пересекать гораздо дольше, чем предполагала Анаис.

Двое мужчин схватили ее за руки, когда она выходила на улицу Руаяль. Но то уже были не директор ювелирного магазина со своим служащим. На них был мундир. Бесчувственные к мольбам ласточки, изо всех сил хлопавшей крыльями, чтобы улететь, они держали крепко, и руки их нежностью не отличались. Они выполняли свою работу. И выполняли ее тем лучше, что не каждый день им выдавался случай ощипать такую хорошенькую гузку. Подоспели два козла из ювелирного. Их стало слишком много на одну Анаис. Она перестала вырываться. Ее перестали лапать. Пока ей большего и не требовалось. Ее увели в участок.

Об этой истории мы узнали гораздо позже. В то лето Анаис просто исчезла. Сначала мы ничего другого не знали. Ни адреса, ни номера телефона. Анаис жила с нами несколько месяцев и назвала нам всего лишь свое имя. Она предоставила нам гораздо более ценную информацию о своей особе, но те сведения, какими бы достоверными они ни были, не упоминаются ни в паспорте, ни в адресной книге.

Жером расспрашивал парней, которые когда-то были с ней хоть недолго. Он не был уверен, что знает всех. Как тут вспомнишь, кто что делал, в какой комнате и с кем? Тем более что речь шла обычно о трех часах ночи. В такой час не знаешь, бодрствуешь ты или спишь. Даже не знаешь, пьян ли ты. Ладно. Жером все-таки звонил по телефону, даже ездил в далекий пригород расспросить тех, у кого не было телефона, но никто уже давно не видел Анаис.

Тревога постепенно сменилась разочарованием. Наша спутница нас бросила, вот и все, причем без предупреждения: это было в ее стиле. Нашла себе получше, попривлекательнее, повеселее, гадал Жером, и от этой мысли ему было горько. «Какая разница, кого она себе нашла, – с досадой поправлял он сам себя. – Для нее что поновее, то и лучше».

Мы мысленно распрощались с Анаис. По крайней мере мы так думали. О ней больше никто не говорил, кроме Винсента, который заявлял, что она сбежала, да, и сбежала как раз вовремя.

– Чтобы девственность сохранить? – спрашивал Жером.

Винсент пожимал плечами и продолжал ворчать про себя. Он-то еще надеялся найти Анаис, пусть даже в другой жизни. Но он никогда и не мечтал ни о чем другом. В лучшем мире Винсенту наконец улыбнется удача. Он уже не будет таким робким. Не станет так сомневаться в себе. И он сведет с нами счеты – с Жеромом и со мной. Мы не мешали ему мечтать.

Стоял июль. Жером провел август в Монтелимаре. Он взял с собой тетрадь для набросков, рисовал в основном по памяти и съел у мамы кучу пряников. А я давал уроки латыни на подготовительных курсах. Курсы размещались в старом доме, прилепившемся к скале над берегом океана. После полудня я шел с учениками на пляж. Некоторые девочки были прехорошенькие и с таким пылом требовали повторить с ними склонения, что мне не оставалось времени попробовать, холодна ли вода. Или слишком печалиться об отъезде Анаис – как мне казалось.

Винсент отказался от стажировки в Германии и остался дома. Он упрямо ждал нашу беглянку. Мы уже знали, что ему недостает непринужденности.

Анаис вернулась в октябре. На ней была длинная пестрая юбка, доходившая до босоножек без каблуков. Она заплела себе косички. Она была похожа на цыганку. Нет, скорее, на индианку. Возможно, на индианку гуарани.

Когда она позвонила в дверь, мы – Винсент, Жером и я – были дома. Винсент пошел открывать. Он вернулся, не говоря ни слова, совершенно ошарашенный. Анаис шла впереди. Мы молча разглядывали ее юбку, блузку с вышивкой, косички, странную круглую шляпу. Анаис заметила по нашим глазам, какой эффект произвел ее наряд, и веселилась от души. Но она выглядела и слегка озабоченной, словно скроила свою юбку из занавесок в гостиной. В первую минуту мы почти забыли из-за этого представления, что ее где-то носило три месяца. Потом Анаис нам все рассказала.

Конечно, врала она вдохновенно. Но, возможно, это не было просто враньем. Она сочиняла сказки так же, как брала любовников. Просто для удовольствия. «А давайте, будто…» – решала она, словно Алиса из страны чудес. Она попадала в Зазеркалье, скача верхом на парнях, еще больше, чем желание, на новые приключения ее толкало неутолимое любопытство. Это была бесстрашная натура. А главное – счастливая. Я никогда не чувствовал в ней гнева или отчаяния. Она любила жизнь и людей. Ей нравилось, что у людей есть половые органы, особенно у мужчин. И ей постоянно нужно было удостоверяться в том, о чем она уже знала. Вот такая она была, Анаис: открытая нараспашку для мира, но закрытая для действительности. Она отметала реальность движением руки, своим смехом, и больше о ней не думала. Она была не лгуньей, а кем-то совсем другим. Лгуны неталантливы: они постоянно помнят о том, что было на самом деле. И не могут от этого избавиться.

Так вот: Анаис в полицейском участке. Она несовершеннолетняя, у нее нет удостоверения личности. Рыдая, она с трудом выговаривает свое имя. Ее отправляют в КПЗ. Там она проведет ночь. Завтра к ней придет следователь. Как, уже?

Главное, ей сообщили, что ее не отпустят, пока ее родители или «законный опекун» не явятся держать за нее ответ. Вот тогда-то и начнутся настоящие неприятности: семья и полиция сплотятся против нее! Потом суд, «исправительная колония», а может, тюрьма?

Общество использует свои законы и могущество против детей, а Анаис была еще совершенным ребенком: путала бриллианты и молоко с гранатовым сиропом. Но ей все-таки исполнилось восемнадцать, у нее было самое красивое женское тело, какое я когда-либо видел, а ее ненасытность побуждала ее завладевать странными вещами.

Тогда в дело вступил ее крестный.

У Анаис был крестный? А почему бы и нет? В двенадцать лет она потеряла мать, а отец был алкоголиком, не способным ее воспитывать. Вот вам и крестный, старый друг дедушки с бабушкой! Она жила у него. Он полностью взял на себя ее содержание и воспитание. Молодец старик! Мы убедились, что он не слишком ее донимал, давал ей большую волю, позволял свободно уходить из дома. «Он сговорчивый», – сказала Анаис. Надо думать.

У крестного, конечно, было имя: Шарль. Мы станем называть его «мсье Шарль», а не просто «Шарль», потому что немного старомодное «мсье», напоминающее о пенсне и котелке, хорошо подходит господину, которого описала нам Анаис: уверенный в себе шестидесятилетний здоровяк, не обделен деньгами, а потому чувствует себя свободно, обладает титулом «почетного консула» Перу в Париже и – для правдоподобности – сильным испанским акцентом. Потому что мсье Шарль – уроженец Перу. Его можно было бы называть «мсье Карлос», но он живет во Франции уже двадцать пять лет, и этот «Карлос» привнес бы легкое мафиозное звучание, которое совсем не подходит такому господину.

Я говорю «господину», потому что наивных нет, и никто не был полностью уверен в том, что этот мсье Шарль вообще существует, по крайней мере, такой, каким описала его Анаис. Ладно! «Давайте, как будто…» – сказала бы в очередной раз Алиса. Чтобы не усложнять себе жизнь, воспримем крестного Анаис таким, каким подает его она!

Так вот, именно мсье Шарль на следующий день после ареста Анаис вызволил ее из «темницы сырой». Именно он оказался «законным опекуном», которого требовали порядок и безопасность мира. У него на руках были все необходимые бумаги – справки, заключения с визами и печатями… У него было и немало денег – достаточно для того, чтобы ювелир забрал свое заявление, пробормотав – да-да! – слова извинения.

Потом мсье Шарль увез Анаис в Южную Америку: Перу, Аргентина, Уругвай… Она точно не помнила. В мире слишком много стран, а все роскошные отели похожи друг на друга. Анаис не много удалось повидать. Свои экспедиции она устраивала по постелям. Пока крестный занимался своими делами, малышка оставалась в номере, но совсем одна, словно корабль, застигнутый штилем посреди океана. Она немного скучала: ей не терпелось вернуться в Париж.

– И ты не повстречала там «красавца идальго»? – удивился Жером.

– Идальго водятся в Испании, – поправил его Винсент.

– Тогда, – не сдавался Жером, – танцора танго? Анаис не повстречала ни танцора, ни гаучо из пампасов, ни даже захудалого бармена или лифтера. Тогда мне пришел в голову такой вопрос:

– А твой крестный? Разве ты жила не в одном с ним номере?

– Там было две комнаты, – гордо заявила Анаис.

– И твой мсье Шарль их ни разу не перепутал?

– Ему уже за шестьдесят, – серьезно пояснила девушка. И ее ответ удовлетворил трех повес, которых легко было убедить в том, что в таком возрасте мужчины уже вовсе не испытывают желания, за исключением больных, которых необходимо изолировать от общества.

Анаис до утра рассказывала о своих приключениях на другом краю света. Переезжая из одного номера с кондиционером на двадцатом этаже «Хилтона» в другой, она все же мельком видела пейзажи, встречала людей. Она описала, что ей было видно из иллюминатора самолета: гладкий и далекий мир, то переливающийся под несколькими солнцами, созданными воображением, то спрятанный за тучами невнимания и забвения. Она путала места и даты: отправляясь из Перу в Чили, она села на старый кукурузник, который летел прямо над морем, на высоте не более ста метров. Над морем, в самом деле? Она или путала, или просто выдумывала. Но рассказы Шахерезады и не должны быть подлинными. Только бы они не кончались, продолжались до зари. В ту ночь Анаис вела себя с нами так же пристойно, как три месяца со своим крестным. И уснула на канапе – раз и все, посреди описания Рио де ла Плата, где мы и оставили ее плавать.

Но на следующий день наша маленькая семья восстановилась, старинные привычки возобновились, и пока Винсент знакомился с географией Перу по книгам, специально взятым в библиотеке, Анаис расточала себя по спальням – уже не в «Хилтоне», без всяких кондиционеров, кроме нее самой. Она расточала себя щедро и в лучшем смысле этого слова, от чего на теплых водах ее наслаждения распускались белые лилии.

На ее спине, на уровне поясницы, виднелись две розовые ссадины. На ягодицах красовались полоски потоньше, едва заметные. Я спросил, что это. Анаис не ответила. Я настаивал, и она буркнула мне недовольно, что поцарапалась о шиповник.

– Как это?

– Отстань, надоел!

И поскольку я заинтересовался ее ягодицами, она встала на четвереньки, а потом, выгнувшись развеселейше непристойным образом, удовлетворила мое любопытство столь соблазнительным ответом, что все дальнейшие расспросы прекратились.

У Анаис явно были свои секреты. Она не поддавалась, когда я пытался ее о них расспросить, или запутывала меня какой-нибудь выдумкой. Иногда она сердилась и кричала: «Я что, в школе?» Или: «Ты мне не отец!» Она только уступала, как я уже сказал, и то на то время, покуда сама захочет. Она была по-своему упрямой.

На самом деле она так и не рассталась с детством и играла в куклы своим роскошным зрелым телом, которое, должно быть, стянула у старшей сестры. Анаис говорила, что она единственная дочь, но пойди проверь!

Это была счастливая натура, об этом я тоже уже сказал. И главное, обладала даром уклончивости. Она никому и ничему не говорила «нет», но охотно награждала нас улыбкой, которая и не означала «да». Она решительно делала все так, как ей заблагорассудится, и, повторяю, рассудок у нее был детский.

Мы так больше ничего и не узнали про ее поездку в Южную Америку. То, что произошло, существовало только в ее памяти. А это все равно, что не существовало вовсе. И следов не осталось.

Хотя нет! Она повстречалась с фотографом.

– Фотографом?

– Да.

– Там повстречалась?

– Нет. В аэропорту Орли. Он приехал из Лондона.

– И ты будешь ему позировать?

– Да.

– Голой, я полагаю?

– Я ведь уже позировала для Жерома. Для всей его мастерской.

Анаис считала, что сказала достаточно. Своими секретами она делилась так, как угощают крепкими спиртными напитками. Малыми дозами. Кто его знает, осталось ли еще что-нибудь в бутылке.

Но мне было этого мало. Странные следы на попке нашей маленькой музы не оставляли меня в покое. Как и Жером, я привык к мысли о том, что Анаис может сколько угодно распутничать в стенах нашей квартиры, это никогда не вызовет серьезных последствий. Настоящие ее «крестные» – это мы: Жером, Винсент и я. Нам казалось, что мы ограждаем ее от худшего и, в конце концов, относимся к ней с уважением. Мы не вышли бы за определенные рамки. По крайней мере так я тогда думал.

Мне не пришлось делиться своими опасениями с Жеромом: он был в курсе. И знал даже больше, чем я: Анаис каждого угощала своей дозой правды. Кто сколько сдюжит. Наверное, она думала, что Жером в этом отношении крепче меня. Честно скажу, она была права. Что до Винсента, то я вскоре смог убедиться в том, что ему она ничего не сказала.

– Обнаженка, скажешь тоже! – посмеялся Жером. – Этот мужик щелкает манекенщиц во время показа мод, слегка раздевает девиц для эротических журналов, но это все его законный заработок, с которого он платит налоги и отчисления в пенсионный фонд. Лучшие свои работы, непричесанную графику, он предназначает для настоящих ценителей. В служебном помещении при лавке некоего мсье Хонга, вьетнамца, который продает экологически чистый рис и трактаты по восточной мудрости.

– Ты видел эти фотографии?

– У Анаис их нет. Этот тип ей сказал, что ей и не нужно на них смотреть. Достаточно встать перед зеркалом – эффект будет тот же. Он боится, что она станет шляться с ними, где попало и кому попало показывать.

– Должно быть, что-то с душком!

Тем более что рассказ Жерома, эта история с вьетнамцем и его лавочкой, наверняка были только частью правды, несколькими миллилитрами, которые наша красавица отмерила для него. Но пока я наивно ужасался, представляя себе, в какой паутине она увязла, Жером раздумывал над тем, как воспользоваться ситуацией.

Он ведь и сам может фотографировать, верно? Сможет и проявить, и увеличить. А для продажи найдет каналы, наведет справки.

«Зачем тебе это нужно?» – спрашивал я.

Но Жерому казалась забавной такая работенка: продавать американцам попку Анаис.

«Американцами» он называл всех людей, которые были достаточно глупы, чтобы покупать что-либо с переплатой. Однако попка Анаис и все, что к ней непосредственно прилегало, не имели цены. Все это было бесценно. Разумеется, если только не фотографировать эти сокровища и не размножать их в большом количестве. Тогда они встанут в цену бумаги. Остальное – чистая прибыль.

Жером подсчитывал сногсшибательные барыши, которыми, конечно, следовало заинтересовать Анаис. Привлекательность легкой наживы почти вытеснила у него из головы «официальную» причину этой затеи, которая была нравственного толка – что, разве нет? Мы не должны оставлять малышку в лапах подлецов, которые рано или поздно выгонят ее на панель.

В этом плане, к несчастью, Жером все предвидел верно. Вот только насчет всего остального он ошибся: Анаис наотрез отказалась от его предложений, к которым я трусливо присоединился. Нет, он не будет ее фотографировать! В этот раз позировать она не станет. Не надо превращать ее попку в семейное предприятие. Она не вступит в кооператив с двумя молокососами. Что это еще такое? Она была с нами мила и дарила нам наслаждение, но серьезные дела – не для нас.

Я должен был уехать из Авиньона позавчера, но мне предоставили номер еще на пять дней. Кто-то отказался в мою пользу. Ладно, потом выясним.

Винсента с того вечера я не встречал. И не стремился его увидеть. Он тоже не давал о себе знать. Возможно, он думал, что я уехал. Да нет! Он знает, что я остался. У него в этом нет никаких сомнений. Ждет, пока я сам прорежусь? Нет. Он ждет своего часа. Здесь не мне решать.

Я брожу по улицам. Тысячи людей вокруг тоже словно идут куда глаза глядят, останавливаются на часок, все также случайно выпить пива или газировки. Так золотые рыбки плавают кругами в аквариуме, не видя друг друга. Когда их пути пересекаются, они скользят так близко, будто сливаются или проходят друг сквозь друга, на самом деле даже не задевая одна другую. Вот именно: они практически не существуют одни для других, так что даже не могут столкнуться.

Винсент думал, что люди, напротив, общаются друг с другом, что они могут причинить друг другу добро или зло. Таково было его убеждение. А я полагаю, что мы проходим друг сквозь друга, никого при этом не задевая. Мы имеем дело только с образами людей. Говорим с призраками, порожденными нашими желаниями, воображением или тем, что называют любовью. Натыкаясь только на самих себя.

Тогда что же? Что удерживает меня здесь? Чего я жду от Винсента? Разве я уже не понял, что его воспоминания об Анаис, его иллюзии в ее отношении не имеют ничего общего с моими? Он уже показал мне это своей танцовщицей фламенко. Что он хотел мне доказать? Что несложно сбить с пути легкомысленную девочку? Сделать ее проституткой? Он так тогда понял нашу историю?

Из-под двери гостиной пробивался свет. Было уже семь часов, но еще не рассвело. Я оставил саквояж в прихожей и вошел.

Жером стоял на коленях у канапе. Я подошел. Он не сразу заметил мое присутствие. На канапе лежала Анаис. Она не сняла пальто, но во сне дрожала от холода. Она была очень бледна. Волосы влажные. Одна прядь наискось легла через все лицо. Ее лакированная черная сумочка упала с канапе, и содержимое высыпалось на палас. На столике валялась пачка стофранковых купюр, соединенных скрепкой. «Две тыщи, – сказал Жером. – И это еще не все. Смотри!» Он откинул пальто Анаис. Из одежды на ней была только коротенькая ночная рубашка, закрученная вокруг талии. Бедра и живот были испещрены красными ссадинами, а лобок выбрит. Ночнушка усеяна маленькими точечками крови. Жером дал мне взглянуть на все это и запахнул пальто. Потом показал бумажку, на которой были нацарапаны имя и адрес. «Вот, нашел, – сказал он. – Наверняка там все и произошло».

Анаис была погребена под курганом своего сна.

– Что они с ней сделали? Что же они с ней сделали? – повторял вполголоса Жером. – Она вернулась час назад. Упала и опрокинула круглый стол – вон, смотри! Лампа разбилась. Я проснулся от шума. Она стоит на четвереньках в камине. И ржет. Она не понимала, где находится. Даже не знаю, узнала ли она меня. Потом ей стало плохо. Я отвел ее в туалет. Она еще могла идти. Ее вырвало. Рвало минут пятнадцать, а потом она вдруг уснула, прямо на коленях, головой в унитазе.

– От нее пахло вином? – спросил я.

– Откуда я знаю? Теперь пахнет блевотиной. И баста!

– Она что-нибудь сказала?

– Ржала все время. Подхихикивала. Не понимала, что с ней.

Жером смотрел на меня в ярости, словно говорил: «Вот что бывает, когда оставляешь ее без присмотра! Однажды она исчезнет насовсем. Или вернется и помрет у нас на глазах». У меня было впечатление, что он возлагал ответственность за это несчастье на меня. А при чем тут я? Ну уехал я на недельку в горы, что тут такого? Он-то остался. Вот и сделал бы что-нибудь.

– Они ее убьют, – прошептал Жером. И зарыдал, закрыв лицо руками. Жером-провокатор, Жером-циник, отрицатель морали, скулил, словно малыш, который любит пряники.

На шум вышел Винсент – в пижаме, еще не вполне проснувшийся.

– Что случилось? – пробормотал он, подавив зевок. Жером позабыл про слезы и дал волю своему гневу. Тем хуже для Винсента! Он ведь ничего не мог поделать, правда? Он вообще был тут ни при чем, наш невинный друг? Ну уж нет, он так просто не отделается!

– Пошел ты к черту! – заорал Жером. – Ты что, не видишь, что ты тут лишний? Ты всегда лишний!

Винсент привык к грубому обращению. Этим его было не пронять. Он обошел канапе и посмотрел на Анаис.

– Что с ней? – повторил он. – Она больна?

– Ты свалишь отсюда или нет?

– Хорошо, хорошо! – промямлил Винсент, чтобы только не кричали.

Он, можно сказать, еще спал, и ему не было охоты ссориться с кем бы то ни было. Он наклонился над Анаис и, сморщившись, распрямился:

– Ее рвало. Она вся в блевотине. Даже волосы.

– Хочешь этим позавтракать, да? – резко спросил Жером.

Мне показалось, он сейчас вскочит и ударит Винсента.

– Она слишком много выпила, вот и все, – сказал я глупо, чтобы упредить еще более глупые вопросы и ответы.

– Слышал? – эхом отозвался Жером. – Слишком много выпила. Выпила – и точка.

Злоба Жерома, наконец, разбудила Винсента. Он снова наклонился над Анаис, внимательно посмотрел на нее, похлопал по щекам. У девушки даже ресницы не дрогнули. Она прерывисто дышала и, несмотря на то что ее тормошили, была все так же бледна.

– Ей плохо, – не отставал Винсент. – Надо вызвать врача. Да. Ее надо обследовать.

– Конечно! Все это надо обследовать, – ухмыльнулся Жером, откинув раздраженным жестом полы пальто с обнаженного живота Анаис.

– Что это?

– Что это? Что это? – повторил Жером вне себя. – Может быть, крапивница? Или экзема? Добрый доктор скажет. Ты этого хочешь?

Распахнутое пальто Анаис открывало выбритый лобок, словно после хирургической операции, пятнышки крови, красные ссадины, мерзкие лиловые отметины, похожие на ожоги. Винсент не отрывал глаз, пытаясь расшифровать эти знаки, словно надпись, выполненную незнакомыми иероглифами. А мы смотрели на Винсента, растроганные его наивностью. Мы с Жеромом не были столь простодушны. То, что произошло с Анаис, что ее заставили вытерпеть, нам было известно не более, чем Винсенту. Мы тоже не были обучены разбирать такие надписи. Но мы поняли сразу. У нас был нужный словарь. В глубине души. А Винсент никак не мог понять. Все его существо этому противилось.

– Если это увидит врач, – сказал Жером, немного смягчившись, – он подумает, что это сделали мы. В худшем случае. А в лучшем – что мы не способны присмотреть за ней.

– Да что мы? – простонал Винсент. – Анаис плохо. Ей нужно лечение.

Однако его голосу уже не доставало твердости. Мы не станем показывать эту мерзость врачу, конечно же нет! Анаис уже даже не пыталась скрывать от нас свои сомнительные приключения. Ей было плевать. В своем коматозном сне она насмехалась над нами, сама того не желая и не понимая. «Хороша же она!» Но нам уже было не до смеха. Как бы то ни было, наш растленный ангелочек знал, что мы отмоем кровь и рвоту, ничего никому не сказав.

Она вдруг зашевелилась, словно сделала усилие, чтобы проснуться – огромное усилие, – и пробормотала:

– Я наглоталась дряни. Слишком много. – Потом, обессилев, снова лишилась чувств.

Анаис проспала до самого вечера. Мы перенесли ее в комнату Жерома. Мы не слышали, как она встала. Ужинали в гостиной, сидя на полу вокруг низкого столика, на который Жером поставил сковородку с бифштексами. Обычно сковородка на драгоценном лакированном столике с китайским орнаментом выводила Винсента из себя. В этот раз он ничего не сказал.

Появилась Анаис, закутанная в купальный халат Жерома. Пояс был обернут вокруг талии дважды. Сомкнутыми руками она придерживала ворот у самого горла. Анаис шла маленькими шажками, как японка. От ее ног на паркете оставались влажные следы. Анаис молча смотрела на нас. Ее взгляд переходил с одного на другого, не решаясь остановиться. Мы тоже на нее смотрели. Она присела на канапе. От нее хорошо пахло. Она натерлась моим одеколоном. Халат Жерома и мой одеколон – таким образом она снова хотела с нами подружиться. Она маскировала привычным запахом тревожные отметины прошедшей ночи. Наверняка ей самой было страшно.

Винсент смотрел на Анаис с детской тоской. Он не мог оторвать от нее взгляда. Все смущенно молчали: мы – из-за того, что видели этим утром, она – из-за того, что дала увидеть. Она, наша милая семейная плутовка, которая обычно разгуливала нагишом.

Винсент нарушил молчание: кто эти люди, кто эти сволочи? Анаис коротко взглянула на Винсента с удивленным видом. Что ее удивило: его вопрос или то, что он здесь, что мы перед ней все трое? Откуда она вернулась? Из какого далека? Она, должно быть, сама это помнила нетвердо, а потому молчала, отвечая на наши расспросы только собственным замешательством.

– Хочешь есть? – спросил я через минуту.

Она улыбнулась мне, кивнув головой. Винсент сходил за тарелкой и подал ей бифштекс. Она набросилась на мясо, разрывая его ножом и глотая куски не жуя, с какой-то звериной яростью. Должно быть, она и впрямь сильно проголодалось. И потом она выигрывала время до наших вопросов. Она положила себе еще спагетти.

– Не увлекайся, – сказал Жером, – тебе снова будет плохо.

Она продолжала наматывать спагетти на вилку и запихивать себе в рот. Я рассмеялся, мне вдруг полегчало. Анаис была обжорой, браво! Новое лицо нашей протеже меня успокоило. Этой ночью ничего такого не произошло. Почти ничего. У нее было несварение желудка, вот и все.

И вдруг колесо этой спасительной мысли со скрежетом застопорилось. Вилка со звоном упала на тарелку. Анаис застыла с набитым ртом, упершись взглядом в бог знает какое видение. Потом, с трудом сглотнув, пообещала тихим, еле слышным голосом:

– Я туда больше не вернусь. Никогда.

В последующие ночи Анаис спала одна. На ее теле оставались следы. Они заживут, сотрутся. Но мы их видели – и мы тоже, она знала. Она подозревала, что мы не станем настаивать на том, чтобы забраться к ней в постель, и что мы так же, как она, хотим обо всем забыть.

Несколько дней она не выходила из квартиры. Взяла книги из моей библиотеки – она, за всю жизнь не раскрывшая трех брошюр, – и часами читала. Она придумала такой способ избежать наших вопросов – или своих собственных. Она была спокойна и молчалива. Винсент разжигал поленья в камине. Она усаживалась на канапе, подобрав под себя ноги, и читала. На ней было длинное, наглухо застегнутое платье. Она так пряталась от нас.

Мы с Жеромом наведались по адресу, нацарапанному на бумажке. Мы представляли себе какой-нибудь тайный вертеп с непреодолимыми решетками, охранниками, вооруженными револьверами. Автобус привез нас на красивую авеню, засаженную каштанами, недалеко от Елисейских полей. Под указанным номером мы обнаружили особняк в стиле неоклассицизма. Богатство обстановки нас ничуть не удивило. Мы были в том возрасте, когда принято считать, что деньги и порок, как старость и уродство, прекрасно уживаются друг с другом. Мы были почти разочарованы, когда перед нами сама собой раскрылась входная дверь из двойного стекла.

Затем мы словно поплыли в аквариумном свете огромной залы, лишенной тени и освещаемой целиком сквозь матовое стекло потолка. Большие картины абстракционистов медленно проплывали мимо нас. В глубине залы, за письменным столом – единственным предметом мебели во всем обширном пространстве – сидела дама средних лет в элегантном твидовом костюме и перелистывала тетрадь в картонной обложке. Она машинально подняла на нас глаза и приветствовала улыбкой, а затем вернулась к своему занятию, сверкнув очками в блестящей оправе.