Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

Время шло, и у приглашенных редакторов появился распорядок дня. Стояла ужасная жара, с которой пытались бороться «хлопчатобумажными юбками, закрывающими икры» [27], и Лори Глейзер и Сильвия встречались в проходе, улыбаясь «особенно белозубой улыбкой, оттененной модной в 1953 году пурпурной помадой». Нива приобрела приятную привычку начинать свой день в кофейне «Барбизона»; за стойкой обычно сидела еще одна девушка из приглашенных редакторов. Нива подсаживалась к ней [28] и заказывала кофе с молоком в большой белой керамической кружке и сладкую булочку, обычно «медвежью лапу» из миндального теста с фруктовым джемом. Динни Лейн, приехавшая на стажировку после помолвки, все выходные искала свадебное платье; наконец, нашла простой и элегантный наряд из белой органди. Все обсуждали, как не хватает Сильвии, которая засиживается на работе допоздна: даже не столько ради всяких мероприятий, сколько ради ежевечернего общения обитательниц пятнадцатого этажа «Барбизона», державших двери номеров открытыми настежь – отчасти чтобы бороться с удушающей жарой 1953 года, отчасти чтобы спросить у соседки, что надеть.

Когда по прошествии двух недель пребывания пришло время для официального фото победительниц, их, в одинаковых клетчатых юбках, блузках и кепи, отвезли в Центральный парк и велели им выстроиться в форме звезды. Сильвия, в своей обычной манере описывая происходящее в положительном ключе [29], сообщала домой, что на них надели «очень милые» клетчатые одежки. Но это было не так. Они никому не шли, и от них все ужасно чесалось. Девушек привезли в фургоне в парк в тридцатипятиградусную жару и заставили стоять «в одинаковых шерстяных клетчатых юбках и мальчиковых рубашках с длинным рукавом, застегнутых на все пуговицы, в которых бюст казался все сто сантиметров в обхвате, а псих-фотограф целился в нас с мостков» [30]. Лори Тоттен, соседка Сильвии из Массачусетса, была в еще большем ужасе от «дурацких колпаков», которые их заставили надеть на головы, чем от кошмарных юбок и блузок [31]. Про себя Сильвия возмущалась тому, что ее заставили надеть детскую голубую рубашечку, отчего она выглядела особенно нелепо. Тем не менее на групповом снимке она стоит на самом верху «звезды» и широко улыбается.

Прошло еще пять дней, и Сильвия все еще старалась убедить себя, мол, ничего страшного в том, что ее не взяли в отдел прозы, нет; пусть даже из ее писем и понятно, насколько она была нагружена работой: «Продолжаем трудиться. Целыми днями я читаю рукописи в кабинете мисс Эйблс и слушаю ее бесконечные телефонные разговоры. Рукописи Элизабет Боуэн, Румер Годден, Ноэля Кауарда. Оставляю пометки. Столько му учусь!» [32] И пусть это немного подло, но печатать письмо с отказом сотруднику «Нью-Иоркера» после получения стольких отказов из самого издания доставило ей истинное удовольствие.

Однако Сирилли Эйблс считала, что выделяет Сильвию среди остальных, взяв ее на стажировку в кабинет ответственного редактора. Более того, на самом деле Сирилли Эйблс являлась самым горячим сторонником Сильвии в журнале. Именно она признала ее рассказ выдающимся, поставив на нем пометку своим фирменным синим карандашом: «Талантливо, хорошо написано и совершенно точно один из лучших рассказов: принято». Неясно, понимала ли сама Сильвия, что ее поддерживают, но в письмах матери продолжала лукавить, убеждая саму себя в той же степени, что и мать: «Остальные девочки просто „заняты работой“, а я читаю интересные рукописи, оставляю краткие пометки… вникаю, что и почему печатается в „М-ль“… Я ужасно привязалась к мисс Эйблс и считаю ее самой умной из всех женщин, которых знаю» [33]. И хотя в романе «Под стеклянным колпаком» Эстер продолжает упорствовать [34], что ей «очень» нравится Джей Си, ее начальница, она описывает ее «страхолюдиной», хоть и с оговоркой, что это неважно, поскольку у той есть мозги и она знает уйму языков.

Кэрол Леварн, жившая в номере справа от номера Сильвии, тем летом станет ее боевой подругой. Кэрол тоже отправляла на суд редакции рассказ [35]; она обнаружит его в офисе «Мадемуазель» спрятанным в папке с одной-единственной пометкой синим карандашом Сирилли Эйблс: «Фу». Но, скорее всего, Кэрол лишь посмеялась, сделав это открытие. Выразительная блондинка [36], очень загорелая, эксцентричная и остроумная – словом, очень похожая на Дорин из книги «Под стеклянным колпаком»:

«На голове у нее были взбитые кудри цвета сахарной ваты, а глаза – синие, точно агатовые стеклянные шарики… губы, искривленные постоянной ухмылкой. Не злорадной, нет; изумленной, загадочной, словно бы она считала, что ее окружают недалекие люди, и, пожелай она того, могла бы здорово подшутить над ними».

Когда Кэрол получила письмо, подтверждающее участие в программе приглашенных редакторов сезона 1953 года, ее колледжу Свит Брайер, «Смит-колледжу Юга», также сообщили хорошую новость. Однако с поздравлениями там не спешили [37], зато немедленно написали Б.Т.Б. с просьбой изменить решение, потому что Кэрол не являлась типичной студенткой их колледжа и там не хотели бы, чтобы в журнале считали ее таковой. (В то время Кэрол встречалась с Томом Вулфом, студентом Йеля и будущим писателем; она появится в одном из его романов.) Но Сильвия, не насытившись нью-йоркскими приключениями, которых отчаянно желала и на которые вполне рассчитывала после уик-энда в компании студента-медика, была очарована буйным темпераментом новой подруги.

Как-то раз им никак не удавалось перейти забитую автомобилями улицу, и Кэрол подошла к такси, постучала в дверцу и попросила пассажира подвинуться, чтобы они с Сильвией смогли протиснуться через салон и выйти с другой стороны автомобиля; но никакую дорогу они в итоге не перешли, а очутились в баре в его компании [38].

Какими бы захватывающими ни были приключения, больше всего Сильвии хотелось познакомиться в Нью-Йорке с подходящим мужчиной. Большие надежды она возлагала на официальный танцевальный вечер на крыше отеля «Сент-Реджис», где надеялась «встретить интересного парня, чтобы смотреть Нью-Йорк и не платить за это из своего кармана» [39]. Мероприятие удалось на славу. Попеременно играли два живых оркестра: один поднимался на сцену, когда спускался другой, подхватывал и заканчивал его мелодию; крыша «Сент-Реджиса» светилась розовым, как официальный цвет «Мадемуазель», – вплоть до скатертей. В августовском номере есть фотография (Сильвия ужасно хотела себе копию в полном размере, жалуясь, что в журнале она выйдет крошечной): она и еще одна из девушек, Энн Шобер, от души хохочут рядом с двумя мужчинами: кавалер Сильвии по просьбе фотографа присел на стеклянный коктейльный столик, и тот разлетелся вдребезги прямо в тот момент, когда делался снимок [40].

Несмотря на праздничное настроение, Сильвии так и не удалось найти достойного кавалера. Отчасти дело было в росте: как и Дженет Вагнер, Сильвия была высокой, а собравшиеся в тот вечер мужчины – прискорбно низкорослыми. Сильвия, собираясь на вечер, еще на что-то надеялась, поэтому надела платье без бретелей из серебристого ламе – то же самое, в каком она была на балу в Йеле после головокружительного весеннего уик-энда в Нью-Йорке. Но теперь, в душном, нервном и пыльном июле, оно утратило свое волшебство.

В романе:

«А когда в журнале, над которым работала наша дюжина, вышла моя фотография – я потягиваю мартини в узеньком серебристом корсете из искусственного ламе, пристроченном к большому пышному облаку белого тюля, на крыше заведения, в компании молодых людей с наружностью типичных американцев, видимо, нарочно нанятых или приглашенных – глядя на нее, легко было поверить, что меня закружил радостный вихрь» [41].

Глядя на ту самую журнальную фотографию, копию которой хотела Сильвия, и впрямь можно было поверить, что она «кружится в радостном вихре». Но чего-чего, а радости не было.

Сильвию раздражало, что кое-кто из ее коллег все-таки обзавелся подходящим нью-йоркским ухажером, а она нет [42]. Ниве Нельсон повезло. Она писала матери, временно вернувшейся в тот момент в ее жизнь: «В тот вечер все было бесплатно, и да, мы пили коктейли с шампанским – три перед ужином, потом креветки и танец с Герольдом Хоуки из Вайоминга, ростом 164 см, потом салат, потом танец с Джоном Эпплтоном, ростом 170 см, молодым книжным издателем, потом курица с соусом вроде барбекю». Прикончив третью порцию фисташкового мороженого, Нива снова танцевала с Джоном Эпплтоном, а потом снова, после того как он допил девятую порцию виски со льдом [43]. После чего, тем же вечером, он взял ее с собой в знаменитый клуб «Аист», чтобы доказать, что клуб не стоит шумихи, и, наконец, когда она согласилась, что да, не стоит, они отправились в куда более модный «Сал де Шампейн» в Гринвич-Виллидже. На следующий день в офис «Мадемуазель» доставили букет экзотических цветов с запиской для Нивы: «С любовью от Джона» [44]. Ей пришлось нести букет с собой в «Барбизон», точно алую букву прелюбодейки, под ехидный шепот Сильвии и Кэрол: мол, это означает «спасибо за вечер». Нива не удержалась от того, чтобы заметить, что тон Сильвии на порядок ядовитее, чем ее подруги.

И – что окончательно добило Сильвию [45] – потом Ниву пригласили в загородный дом Джона Эпплтона на реке Гудзон, где он встретил ее одетым в белые тенниску и шорты, а ужин, состоявший из скудных (и снобских, по мнению Нивы) стейка и салата-латука, подали в богомерзкие девять тридцать вечера, как на каком-нибудь средиземноморском курорте. Но именно такого мужчину и хотела себе Сильвия, так что, когда в понедельник утром Нива украдкой вернулась в «Барбизон», Сильвия уже ждала ее. Подкараулила в туалете и принялась расспрашивать; но та лишь отмахнулась, сказав просто, что провела уик-энд за городом. К изумлению Нивы, Сильвию это, похоже, устроило. Или она притворилась, будто устроило. Но очевидно было, что Сильвии непонятно, как Нива умудряется игнорировать социальные нормы, которые ей, Сильвии, ненавистны, но тем не менее она их придерживается. Много дней спустя Сильвия все еще признавалась: «Жаль, что я не знаю мужчин, с которыми можно было бы сходить туда, куда вечером не сходишь одной» [46].

В самом деле, Нью-Йорк 1950-х без мужской компании предлагал крайне скудные возможности. Бытность дамы без кавалера означала значительное ограничение как количества мест, куда можно было пойти, так и того, чем заняться. Страстное желание Сильвии заполучить мужчину – из соображений как романтических, так и вполне практических – усиливалось еще и эскападами лучшей подруги, Кэрол Леварн. На следующий день после танцев в «Сент-Реджисе», когда почти все проснулись с похмельем, всех приглашенных редакторов рассадили по трем такси с шашечками, чтобы отвезти на очередную обязательную встречу с одним из рекламодателей «Мадемуазель». Сидевшая в первом такси Нива высунулась в окно – не столько для развлечения, сколько ради свежего воздуха. Вышло так, что в это время известный диск-жокей Арт Форд стоял на тротуаре у своего любимого бара, и он подошел к Ниве, приглашая ее с подругами выпить с ним и его друзьями. Нива, смеясь, отказалась и в шутку предложила ему попытать счастья со следующим такси. В котором как раз и ехали Сильвия и Кэрол. Не веря своим глазам, Нива и остальные смотрели, как те вышли из машины и исчезли в баре через дорогу, игнорируя обязательства перед «Мадемуазель». В романе «Под стеклянным колпаком» Сильвия, под именем Эстер, вспоминает о том, что увидела с тротуара:

«Под неистовое гудение клаксонов и крики он… дал водителю купюру, а потолм мы смотрели, как трогаются, одна за другой, машины с нашими девочками, точно свадебный кортеж из одних подружек невесты» [47].

И конечно же на танцах в «Сент-Реджисе» именно Сильвия ощущала себя скорее подружкой невесты, а не самой невестой – и продолжала так делать после небанального, даже рискованного решения пойти с Артом Фордом. На самом же деле стало только хуже. После, на обеде, устроенном рекламодателем в честь стажерок из «Мадемуазель», она, обожавшая авокадо, наелась крабового салата с таким же упоением, с каким уничтожила давешнюю икру. Но коктейль из авокадо, крабового мяса и майонеза слишком долго прождал приглашенных редакторов в кухне. В такси по пути домой Сильвия начала ощущать тошноту, и вскоре она накатила щедрой волной. До позднего вечера практически все бегали по очереди в туалеты, отчаянно стуча, мучительно выкручивая ручки, лежа на полу; кто-то беспомощно смеялся, когда стремительно вбегала очередная жертва, распространяя запах рвоты. В своем календаре Сильвия перечеркнула красным дни 16 и 17 июня, надписав большими печатными буквами: «ОТРАВЛЕНИЕ ТРУПНЫМ ЯДОМ».

* * *

Сильвия, которая прежде активно вела дневник, в июне 1953 года сделала лишь одну запись. Касалась она казни Розенбергов: еврейской супружеской пары, обвиненной в шпионаже в пользу русских. В дневнике Сильвия писала, что ее «тошнит» от того, что, хотя «все заголовки ревут» о предстоящей нынче вечером казни, все преспокойно заняты своими делами, будто бы в 23:00 ничего не произошло: не было «криков ужаса», лишь «умиротворенный зевок» [48]. Так начинается и роман «Под стеклянным колпаком».

Ничего не подозревавшая Нива Нельсон и была повинна в «умиротворенном зевке», так ранившем Сильвию. Утром 19 июня она, по своему обыкновению, пришла в кофейню. Увидев Сильвию за стойкой, она присела рядом и заказала неизменный завтрак: «медвежью лапу» и кофе с молоком. Очевидно было, что Сильвия чем-то взволнована, Нива спросила, в чем дело: та жестом указала ей на газетную стойку. Но Нива ничего не понимала [49]: ни в политике, ни в том, кто или что это такое – еврей, и понятия не имела ни о процессе, ни о предстоявшей казни. Сильвия выбежала оттуда, заслуженно обозвав ее «глупой». Нива поспешила следом, нагнав Сильвию уже в метро, когда из туннеля показался поезд. И застыла на полпути на ступеньках, наблюдая за тем, как Сильвия отворачивает лицо от скрежета состава, нараставшего из непроглядной тьмы туннеля, сопровождаемого летящими искрами.

В романе тот день описан еще подробнее:

«Стояло странное, душное лето – лето, когда отправили на электрический стул Розенбергов, и я не знала, что делаю в Нью-Йорке.

Вообще не понимаю, как это – электрический стул. От мысли о том, что кого-то убьют электричеством, меня тошнит…» [50]

Но почему же она не открылась Сирилли Эйблс, сочувствовавшей левым (а по мнению бывшего помощника редактора Джона Дэвиса, «стукнувшего» на нее в ФБР, – и вовсе коммунистки с партбилетом)? Эйблс бы уж точно поняла ужас Сильвии 19 июня – в день, вечером которого должны были казнить Розенбергов.

Сильвия ужасно расстраивалась из-за работы, нагрузки, Розенбергов, отсутствия достойных кавалеров, крушения нью-йоркских надежд. «Под стеклянным колпаком»:

«Вот только ничем я не управляла, даже собой. Просто курсировала из отеля на работу, потом на мероприятия, с мероприятий опять в отель и из отеля опять на работу, точно бесчувственный троллейбус» [51].

Прочие девушки часто заставали ее в слезах. Дженет Вагнер пыталась помочь ей, но к третьей неделе, как и прочие, махнула рукой. Это было чересчур.

В письмах матери Сильвия, как могла, старалась скрыть внутренний непокой; лишь иногда он проступает среди описаний одежды и чрезмерных признаний в любви Сирилли Эйблс. Восьмого июня она пишет матери: «Жизнь несется так быстро и яростно, что нет времени все усвоить. Сегодня лягу пораньше…» [52] и в том же письме далее: «…жизнь происходит так интенсивно и быстро, что я иногда спрашиваю себя: кто же я? Пойду-ка лягу» [53]. В книге «Под стеклянным колпаком» она пишет:

«Предполагалось, что мне будут завидовать тысячи таких же, как я, студенток колледжей по всей Америке, которые ничего не хотят так, как рассекать в черных лакированных туфлях тридцать седьмого размера – таких же, какие я однажды купила в „Блумингдейле“ в обеденный перерыв» [54].

К концу июля Сильвия поняла, что стала другой: Нью-Йорк изменил ее, но не так, как ей хотелось бы. Требовалось время, чтобы переварить все, что она увидела, услышала, ощутила и испытала – и не испытала, несмотря на страстное желание. За неделю до отъезда из Нью-Йорка она признавалась в письме брату [55]: «Много дней я не думала, кто я и откуда. Стоит противная жара, влажность скачет… Я тут кучу всего узнала: весь мир открылся перед моими распахнутыми глазами и вывалил передо мной свое нутро, точно треснувший арбуз. Думаю, окончательно я смогу все осознать только тогда, когда в тишине и покое подумаю над всем, что увидела и пережила в этом месяце». И речь даже не о драмах на работе и в «Барбизоне»: вероятно, речь могла идти и о сексуаизированном насилии или, во всяком случае, его попытке. За день до того, как она писала брату, Сильвия ходила на танцы в загородный клуб в Форест-Хиллс, где познакомилась с перуанцем по имени Хосе Антонио Ла Виас [56]. В ее календаре помечено, что они вместе отправились в его квартиру в манхэттенском Ист-Сайде. В остальных источниках она пишет, что он был «жесток». Дженет Вагнер, которая в тот вечер составила компанию Сильвии [57], вспоминает совсем другое: двойное свидание с двумя бразильцами и именно она, Дженет, стала жертвой наглого приставания среди бела дня; при виде нее с кавалера слетел лоск фальшивой галантности. По ее словам, за ними следил помощник редактора, отправленный «Мадемуазель» присматривать за ними после того, как они упомянули, куда направляются, и именно он спас их, увез в автомобиле с откидным верхом и высадил у «Барбизона», куда они вдвоем вбежали, уставшие, хохоча и радуясь счастливому спасению.

Но поверить в эту версию, особенно если параллельно читать «Под стеклянным колпаком», тяжело. В романе Эстер, главная героиня и альтер эго Сильвии, очутилась в загородном клубе в Форест-Хиллс, где ее домогался и едва не изнасиловал Марко, богатый перуанец из компании диск-жокея (имя его в романе сменилось с реального Арта Форда, с которым тогда встречалась Кэрол Леварн, на Ленни Шепарда). Впрочем, с самого начала нападавший демонстрировал запальчивое мизогинное поведение: сжал ее руку так сильно, что на ней остались синяки, которые он с восторгом ей показал.

Пострадала Сильвия от домогательств или нет, Нью-Йорк выбил ее из колеи, оставил в смятении – так бывает с теми, кто привык тщательно планировать свою жизнь. Обобщая нью-йоркский опыт [58] в письме брату, она пишет: «Я была на седьмом небе от счастья и в бездне отчаяния, была в шоке, в восторге, просветленной и взвинченной…» После того как закончит письмо, добавляла Сильвия, она намерена нырнуть вниз головой в бассейн «Барбизона» и выбраться на террасу позагорать: слабая попытка воссоздать горячо любимый ею пляж в условиях города.

В знаменитой сцене из романа «Под стеклянным колпаком» Эстер сбрасывает с крыши свою одежду в последнюю ночь в «Амазоне», на следующий вечер после нападения Марко в загородном клубе. Но в «реальности» история о том, как Сильвия выбросила свой гардероб с крыши «Барбизона» на Лексингтон-авеню, не столь поэтична. Как и в самый первый вечер, в прощальный девушки собрались в номере Грейс в девять часов: оказалось, что это ее день рождения, и в номере обнаружились вино, шампанское, остатки ликера и торт. Они планировали устроить веселую прощальную церемонию и прочитать по лимерику своим, но под воздействием алкоголя и грузом съеденного торта благие намерения сошли на нет. Нива развлекла и слегка шокировала аудиторию рассказом об одной брюнетке в короткой юбке с консервного завода, которая раздвигала ноги на парковке, подмываясь кока-колой, чтобы не залететь. А прочие считали, сколько бутылочек колы исчезало из автомата. Иногда все двенадцать!

Именно в состоянии опьянения Сильвия и ее подруга Кэрол поднялись на лифте на крышу с охапками платьев и прочего в руках, поначалу спросив Ниву, не нужно ли ей чего из этого. Нива отказалась, полагая, что Сильвии они понадобятся точно так же, и понятия не имея, что они задумали. Сильвия и Кэрол пожали плечами, вызвали лифт и поднялись на крышу. Дул легкий ветерок, солнце зашло уже несколько часов назад; Сильвия брала из охапки одну выбранную с таким тщанием и с такими тратами вещь за другой и выбрасывала их с крыши «Барбизона». Ни ее дневники, ни рассказы других участниц программы, ни знаменитый роман не предлагают сколько-нибудь достаточного объяснения, так что жест можно трактовать как угодно: бравадой, романтичностью, желанием избавиться от неприятных воспоминаний, начинавшимся помешательством.

Сильвия вернется в дом матери [59] в Уэллсли, Массачусетс, в зеленой клетчатой юбке и белой крестьянской блузочке с прошвами, которые ей отдала Дженет Вагнер. Взамен Сильвия подарила Дженет оставшийся предмет своего гардероба – зеленый в полоску купальный халат. В опустевшем чемодане [60] Сильвия везла авокадо и пластиковые очки со стеклами в форме морских звезд. Она очистилась – или ей так казалось.

Месяц назад, готовясь к приключениям в «Барбизоне» и «Мадемуазель», Сильвия ужасно радовалась мысли о том, что вот она уедет из колледжа Смит и испытает то, чего никогда прежде ей испытывать не доводилось. Она знала: для того чтобы писать [61], необходимо увидеть мир. «Я поняла: сейчас я больше всего на свете хочу Жить и Работать с Людьми… а не сидеть взаперти в расчудесных учебных стенах, где все девушки одного возраста и со схожими заботами и печалями. Лучше всего в поисках материала для историй мне помогают летние впечатления». Но «реальный мир» оказался для Сильвии чересчур, и «возжелания!», исполненные волшебной палочкой феи-крестной, к концу июня оказались причудливо наивной фантазией.

* * *

15 июля, спустя две недели после возвращения из «Барбизона» [62], Сильвия Плат спускалась по лестнице дома своей матери с голыми ногами. Мать сразу же заметила на них порезы – не свежие, но и не совсем зажившие. Ясно было, что они – дело рук ее дочери. Сильвия взмолилась: мама, давай умрем вместе, этот мир прогнил до основания! В течение двух последующих часов Сильвию доставили к психиатру и к концу июля подвергли электрошоковой терапии – в самом грубом и жестком виде, без обезболивания – так, что каждый удар тока с треском рассекал ее, точно спелый арбуз, каким она описывала Нью-Йорк. В какой-то из последующих дней Сильвия написала Пегги Аффлек – девушке из программы приглашенных редакторов, исповедующей религию мормонов [63]. Ей хотелось знать взгляды мормонов на жизнь после смерти – в них ставка делалась на существование параллельной жизни души после физической смерти тела.

К концу августа, вернувшись домой из лечебницы, Сильвия вскрыла металлический шкаф матери и достала оттуда пятьдесят ее снотворных пилюль, написала записку, что уходит в поход и вернется через день, и забилась в лаз под домом с таблетками и стаканом воды, чтобы их запить. Случившееся впоследствии облетит все новостные агентства страны: пропала студентка колледжа Смит, талантливая писательница и звезда «Мадемуазель». Ее нашел брат – там, куда она спряталась, еще живую, несмотря на количество проглоченных таблеток. Это была первая попытка самоубийства Сильвии Плат.

Она вернулась из Нью-Йорка другим человеком – только не в том смысле, на какой надеялась. С одной стороны, она увенчала себя всеми привилегиями выбранного образа жизни, с другой – стремилась избавиться от них, выбросив с крыши «Барбизона» весь свой тщательно отобранный гардероб. Ничто не стоило своих восхвалений, ничто не выполнило обещаний; совершенство, которого она так страстно желала, оказалось и вправду лишь сказкой.