Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

Всякий раз, когда женщина в рабочем костюме шла по улице или появлялась в лифтовом холле офисного здания, она служила ходячим напоминанием о «скомпрометированной мужественности». К 1932 году в двадцати шести штатах замужней женщине запретили работать по найму; а там, где не запретили, требовалось сообщать о грядущем замужестве: отбирать работу у «настоящих добытчиков и кормильцев» считалось возмутительным [24]. «Барбизон» предлагал укрытие от подобных упреков. Он стал уже не просто жилым отелем, но тихой гаванью.

Зима 1932/33 года выдалась особенно тяжелой. Помимо очередей за хлебом и Гувервиллей, имел место марш незамужних женщин по улицам Нью-Йорка с требованием работы. Многие из протестующих были из «хороших семей», воспитанные в оптимистичной атмосфере «ревущих двадцатых». Франклин Д. Рузвельт стал президентом в 1933 году – в пик Великой депрессии: национальный доход урезан вдвое, девять миллионов сберегательных счетов аннулированы [25]. Когда Рузвельт вступал в должность, число банкротств достигло тысячи в день, тридцать восемь штатов закрыли свои банки и у многих местных администраций не хватало денег даже на выплату пособий. Крах фондового рынка продемонстрировал, как иллюзорен был оптимизм «ревущих двадцатых», построенный на том, что первая леди Элеанора Рузвельт метко окрестила «национальным помешательством на материальных ценностях» [26]. Несомненно, она была права: 1920-е воспевали современность, основанную на индивидуализме и потреблении; вместе с тем это были благоприятные времена для женщин, которым позволили мечтать о большем, чем домашний очаг. Теперь же их опять загнали в кухни, хотя финансовые обстоятельства требовали ровно обратного.

Несмотря на это, многие упорно продолжали. Молодые женщины, искавшие работу, недавно окончили колледж, однако шансов у них было не то чтобы много: только треть выпускников колледжа Барнард [27], искавших работу, находили ее, и почти всегда она сводилась в итоге к печатанию на машинке. Степень по английской литературе помогала мало – только если резюме включало еще и сертификат секретарских курсов, желательно лучших: секретарских курсов Кэтрин Гиббс. Юные выпускницы колледжей, мечтавшие о блестящем будущем и полноценной жизни, теперь отчаянно обивали пороги знаменитой школы секретарей. Если их принимали и они выдерживали интенсивнейшие занятия машинописью, стенографией, обучение манерам и постановку осанки, то становились «девушками Гиббс». Теперь практически забытые, «девушки Гиббс», бывшая гордость офисной Америки, весь рабочий день олицетворявшие лоск и невозмутимость, появились на свет в тридцатых – как раз когда женщин осуждали только за то, что они осмелились выйти на работу.

Теперь классные комнаты Кэти Гиббс наполняли не выпускницы престижных колледжей «Семи сестер»[8]8
  Колледжи «Семи сестер» – ассоциация семи элитных учебных заведений в США, исторически являвшихся женскими колледжами. Название дано в честь Плеяд, семи дочерей Атланта.


[Закрыть], а молодые девушки, отчаянно желающие устроиться на настоящую работу. Светские львицы превратились в соискательниц. Легче было поступить в колледжи вроде Вассар, Смит или Барнард, чем на курсы Кэти Гиббс. Чтобы разместить всех прибывающих студенток, шестнадцатый этаж «Барбизона» был отдан под официальную нью-йоркскую резиденцию курсов Гиббс [28]. Основной упор на курсах делался на изысканность и точность. К обязательным дисциплинам – обучению правильной осанке, владению голосом и хорошим манерам – добавились лекции по искусствоведению, к примеру, от знаменитого венгерского художника, теоретика Баухауза Ласло Мохой-Надя. У престижных колледжей заимствовались и другие факультативные предметы: основы здоровья, личная гигиена (которую преподавали доктор Дороти Кеньон, ассистентка кафедры нервных болезней Колумбийского университета, и доктор Фейт Мезерв, врач-консультант колледжа Уэллсли), современное декораторское искусство, банковское дело, управленческие методы, мода в бизнесе, распределение доходов; и английская литература (наверное, чтобы в случае чего поддержать разговор о книгах). Рекомендации по поводу жизни после курсов Гиббс гласили: «„девушка Гиббс“ должна знать всё»:

«Вы можете обнаружить, что в фирме, где служите секретарем, заведено писать дату так: „21-е июня 193..“. Какое-то время придется вежливо соглашаться с этим, хотя вам следует знать: современные тенденции требуют убрать „-е“ и точку в конце. Однако не следует перенимать старые методы и позволять себе считать их верными или даже предпочтительными».

В 1934 году старший сын Кэтрин Гиббс совершил самоубийство [29], а она сама умерла два месяца спустя; но другой сын, Гордон Гиббс, продолжил семейное дело: отныне имя его матери станет сакральным для тысяч студенток. При нем к общежитию «девушек Гиббс» добавился семнадцатый этаж «Барбизона», а сама школа вновь переехала, на сей раз в престижное здание Нью-Йорк Сентрал-билдинг, позднее переименованное в Хелмсли-билдинг – самое высокое из помещений железнодорожного комплекса Большого центрального вокзала. Место славилось тем [30], что было связано с вестибюлем вокзала посредством «удобных подземных переходов». Школа располагалась на четвертом этаже, в аудиториях с «современной системой вентиляции и звукоизоляции». Собственный буфет поддерживал физическое благополучие студенток, а для душевного и социального здоровья им полагались перерывы на кофе, организованные увеселительные мероприятия и официальный танцевальный вечер, проводившийся в середине зимнего сезона.

В дополнение к двум этажам общежития «девушки Гиббс» имели приватный доступ к «симпатичным комнатам отдыха и досуга» на двадцать третьем этаже отеля. Кормили (завтраком и ужином) [31] в отдельной и «живописной столовой в духе Коро», куда доставлялась еда из кофейни «Барбизон» на нижнем этаже. По четвергам студентки курсов пили чай на веранде с отдельным входом, также на двадцать третьем этаже [32]. Выпуски альманаха курсов Гиббс 1930-х годов частенько помещали на свои страницы фотографии студенток на открытых верандах «Барбизона» на фоне грандиозных очертаний Манхэттена. Последние страницы выпускного альбома курсов (под названием «Типографский валик») еще сильнее закрепляли эту связь [33]. Спонсорские странички упоминали: «Эмиль из „Барбизона“»; «Законодатель мод», «макияж и укладка от лучших мастеров», «аптека „Барбизон“» и «Кофейня и ресторан „Барбизон“»: «доставка продуктов для студенток „Курсов Кэтрин Гиббс“».

Курсы Гиббс отныне неразрывно связывались с лоском и деловитостью – нынешним имиджем «Барбизона». Неудивительно, что в эпоху Великой депрессии студентки больше походили на бизнес-леди Барбару Коултер, а не на Хелен Эстабрук Стоддард, филантропку из Массачусетса из состоятельной семьи. А ведь Барбара едва смогла наскрести на курсы из денег, которые накопила мать [34]. Живя в «Барбизоне» и будучи «девушкой Гиббс», она могла завтракать и ужинать в «живописной столовой в духе Коро», как и обещала реклама, но в перерывах ей всегда хотелось есть, потому что денег на обед не хватало. Все, что у нее было, уходило на шляпки, перчатки, каблуки и чулки, которые «девушке Гиббс» требовалось носить постоянно. Без них Барбару Коултер в лучшем случае оштрафовали бы, в худшем – вовсе исключили. Даже в подземке им не разрешалось появляться без шляпки – это прекратилось лишь в конце шестидесятых, когда шляпка стала считаться символом старомодной женственности и никто моложе тридцати ее не носил.

Хотя Кэтрин Гиббс провозглашала миссию своей школы как «помочь сделать первые шаги в деловой карьере», курсы хороших манер и культурное просвещение предлагали другие тропы в деловых джунглях. Фрэнсис Фонда, будущая мать Джейн и Питера Фонды, нарочно пошла на курсы Гиббс, чтобы стать «самой быстро печатающей машинисткой, какую можно нанять» [35]. Но этим она ограничиваться не собиралась. После окончания курсов Фрэнсис воображала быстрый подъем по карьерной лестнице Уолл-стрит и брак с миллионером. Что она довольно быстро и проделала до 1950 года, когда покончила с собой. Выпускницы курсов Гиббс были готовы к любому из вариантов трудоустройства: законов, а тем паче сомнений касательно того, какую «девушку» выбрать, не существовало, так что работодатель вполне мог потребовать, чтобы она была выше 170 сантиметров или рыжей. Чарльз Линдберг, знаменитый пилот, известный своими симпатиями к фашизму, потребовал секретаршу, разделяющую его убеждения. В «Сатердей Ивнинг пост» процитировали слова некоего бизнесмена, который спустя два месяца после найма первой «девушки Гиббс» пришел нанимать вторую, потому что на первой женился его сын.

Но «девушки Гиббс» пользовались своей секретарской должностью и для собственно восхождения по карьерной лестнице. Укоренившееся в 1920-х мнение о том, что женщина может быть не только учительницей или медсестрой, распространилось и на тридцатые, несмотря на противоречивые мнения эпохи Великой депрессии. В «Барбизоне» это мнение подкреплялось различными тематическими чаепитиями, публичными обсуждениями и лекциями, включая устроенный колледжем Барнард ужин, посвященный женщинам в различных профессиональных сферах; выступавшие по очереди затронули темы «женщина в прессе», «женщина в управлении», «женщина в медицине», «женщина в политике на местах» [36]. Поп-культура 1930-х, с ростом влияния кинематографа, удвоением числа радиостанций и печатных изданий, часто изображала «сильную» женщину. Героиня тридцатых [37] – в исполнении, скажем, Кэтрин Хепберн, Кэрол Ломбард, Клодетт Кольбер или Джин Артур – «амбициозная карьеристка, дерзкая певичка, утонченная светская особа, блондинка-соблазнительница и, во главе списка, – умудренная жизнью журналистка». (На самом деле уже в 1920-е в журналистику массово пришли женщины, в 1930-е тренд сохранился – особенно при поддержке первой леди Элеоноры Рузвельт, устраивавшей еженедельную пресс-конференцию, куда приглашали только женщин-журналисток, чтобы те не лишились работы.) Экранные героини стали «прибежищем утраченных надежд двадцатых».

Однако в то же самое время этих героинь предполагалось побеждать и укрощать – в самом крайнем случае путем изнасилования, как Скарлетт О’Хару в «Унесенных ветром», отчего из львицы та стала агнцем. Иными словами, поп-культура встретила освобожденную женщину двадцатых упреками из тридцатых; собственно, с локальными и не столь кинематографичными замечаниями обитательницы «Барбизона» сталкивались каждый день. В справочнике 1935 года под названием «Итак, ты решила стать журналисткой?» значилось: «В кино вы видели, как женщины-журналистки публиковали сенсационный репортаж. Мечтать не вредно, дамы, мечтать не вредно… Если вы грезите о том, как станете освещать пресс-конференцию президента, сделайте глубокий вдох и вспомните, что вы просто-напросто „Сюзи“. Какая Сюзи? А вот какая. Новеньких журналисток всегда зовут „Сюзи“, пока они не сделают что-нибудь стоящее и не заслужат себе новое прозвище» [38].

Но кое-кто кое-где по-прежнему верил, что женщина может состояться в профессии; в «Барбизоне» уж точно в этом не сомневались. Элизабет Кертис, культурный администратор и профессиональный консультант «Барбизона», искренне считала, что в розовых кирпичных стенах постоялицы отеля для женщин получат то, чего никогда бы не получили за его пределами [39]. Кертис была убеждена: современной женщине нужно покинуть дом, забыть о кухне, обязательных семейных праздниках и обязанностях – только так можно сделать карьеру: «Если женщина идет в офис и думает о том, что приготовить на ужин, как развлечь приехавших в гости родственников, чтобы угодить матери, – она отдает себя работе лишь наполовину». В словах Кертис был резон: если тебе не приходится готовить себе (а тем паче – другим), если не нужно сопровождать мать на званый ужин, а можно самой ходить в рестораны и пить коктейли с коллегами-подругами, ты не только куда приятнее проведешь время: так будет полезнее для твоей карьеры. И стайка «девушек Гиббс» в белых перчатках, каждое утро выпархивавших из дверей «Барбизона», как нельзя лучше иллюстрировала ее слова.

* * *

«Девушки Гиббс» были приняты обществом потому, что к началу 1930-х профессия секретаря рассматривалась как исключительно женская. Но существовала в большом городе еще одна исключительно женская профессия – работа быть красивой. Студентки секретарских курсов занимали значимую часть номеров «Барбизона», но сразу же вслед за ними шли модели Пауэрса. Джон Роберт Пауэрс приехал в Нью-Йорк в двадцатых и намеревался посвятить себя актерской карьере, но вскоре нашел свое истинное призвание: он основал первое в мире модельное агентство. Однажды он подслушал, как некий бизнесмен сказал, что ему требуются привлекательные люди для рекламного снимка в журнале. Пауэрс опросил друзей, нашел требуемое – остальное всем известно. В 1943 году его «история успеха» легла в основу сценария киномюзикла «Привет, красотка!».

Агентство Пауэрса специализировалось на типаже «уроженка Среднего Запада»: высокая блондинка с формами. Четвертую часть прибыли агентств составляли фотографии для каталогов посылочной торговли вроде «Сиэре Робак», заменявших тогдашней сельской Америке торговые центры. Какие-то из девушек действительно приезжали со Среднего Запада, но в целом «модели Пауэрса» могли прибыть откуда угодно, «неизменно останавливаясь в „Барбизоне“». Как хвалился сам Пауэрс, его незамужние модели, конечно, «могли найти комнату подешевле», но понимали: «стоит потратить чуть больше за атмосферу, жить в которой престижно и безопасно» [40]. Так «Барбизон» наводнили красотки. Знаменитая хостес «Уолдорф-Астории» Эльза Максвелл любила повторять, что может «представить вечер без дебютанток, но не без моделей Пауэрса, и чтобы не меньше шести» [41]. Поскольку от моделей требовалось быть хорошенькими блондинками, они в целом все были поразительно похожи, и репортеры светской хроники скоро прекратили попытки узнать, кто есть кто [42]. Просто писали: «Его видели с девушкой из агентства Пауэрса».

Это были никакие не супермодели [43]: это были работающие модели. Те самые девушки со страничек между журнальных статей, которые, как любил пояснять сам мистер Пауэрс, «пили твой любимый кофе, водили машину твоей мечты, демонстрировали тебе новую моду и учили тебя печь вафли». Посмотрев на девушек, которые приходили к нему в офис на Парк-авеню, он на глаз определял потенциальные способности продать что угодно: «от соболей для светских дам до макарон для хорошей домохозяйки». Средний рост моделей – 172–175 сантиметров и соблазнительные 90-60-90 – «„американские красавицы“ на длинном стебле»[9]9
  «Американская красавица» – сорт розы.


[Закрыть], как звал их иллюстратор Уильям Браун. И происходили они не из престижного Хэмптонса (хотя частенько оказывались там), но из Америки среднего класса.

В этом смысле случай Эвелин Эколс можно назвать типичным: прямой путь в «Барбизон» со Среднего Запада. Она всегда мечтала о Нью-Йорке [44], и в апреле 1936 года, в свой двадцать первый день рождения, она с лучшей подругой купила самые дешевые билеты на поезд, перевозивший автомобили; затолкав сумки под заднее сиденье, они мчались через ночь. По прибытии они первым делом сняли номер в «Барбизоне», потому что в нем «селились все незамужние девушки, приезжавшие в Нью-Йорк в тридцатые». После чего проспали весь день, пока наконец не осмелились выбраться на улицу, проходя мимо мужчин, «круглосуточно дежурящих у входа, точно хищные птицы». Первая остановка, разумеется, Таймс-сквер, после чего девушки отправились на Бродвей и 43-ю улицу. Оказавшись там, Эвелин обняла подругу и объявила, что никуда из Нью-Йорка не уедет.

Но для этого нужно было где-то работать. Ни моделью Пауэрса, ни «девушкой Гиббс» она не была, так что на стойке регистрации «Барбизона», где уже навидались «тех, кто решил, что нипочем не уедет из Нью-Йорка», Эвелин в руки сунули «Нью-Йорк Таймс», раскрытую на страничке объявлений о найме на работу. Годы Депрессии еще не прошли, но, к счастью, Эвелин отучилась в свое время на курсах медсестер и быстро нашла работу в частном родильном доме всего в шести кварталах от «Барбизона». Владельцем был врач-итальянец, который звал всех будущих матерей «Рози» [45]. Всякий день, когда Эвелин делала обход, она слышала доносившийся отовсюду в родильной палате неотступный напев, точно заевшую пластинку: «Тужься, Рози, тужься!» В свои выходные Эвелин – подруга давно уехала обратно без нее – общалась с моделями-соседками. Они звали себя цветастыми именами – не теми, какими звались в городишках, из которых приехали: Далсет Тоун, Чу-Чу Джонсон, Дориана Ли и Хани Чайлд Уайлдер. Они отвели Эвелин к стилистам для обязательной смены имиджа: укротить светлые волосы и накрасить круглые и блестящие, как у птички, глаза, а после сопроводили на Седьмую авеню, в портновский квартал, где можно было купить себе дизайнерские вещи по оптовой цене. Однажды, направляясь в кинотеатр, ее подруги зашли по пути в агентство Пауэрса за новой работой. Пока Эвелин ждала на улице, к ней подошел мужчина и принялся внимательно ее рассматривать. «Давно я не видел столь живого воплощения Среднего Запада!» – воскликнул мистер Пауэрс и объявил, что Эвелин как никто подходит для каталога «Монтгомери Уорд» [46].

Эвелин пробыла моделью Пауэрса недолго, а вот Селеста Гин, также жившая в «Барбизоне», подошла к карьере серьезно. Титул «самой универсальной модели» она получила не зря [47], и список того, чему служило рекламой ее лицо, тело или даже какая-то его часть, внушает уважение: сигареты «Кэмел», «Олд Голд» и «Честерфильд» (она курила только последние); обувь «Крип-пендорф Фут Реет», Американский резинотрест, «Бьюик», майонез «Хеллмане», «Ля целлофан», сироп «Лог Кэбин», «Тексако», «Паккард», аспирин «Байер», детское питание «Бич-Нат», матрасы «Симмонс Бьютитрест», чистящий порошок «Бон Ами», консервы «Спэм» и слабительное «Кастория» (к последнему она не прикасалась). Мистер Пауэрс удостоил ее высочайшего комплимента: «Она – олицетворение типичной американки!» «Нью-Йоркер» пояснил: «У нее не та красота, от которой захватывает дух и которая заставляет мальчишек свистеть ей вслед, но она – определенно привлекательная девушка с нежными, тонкими чертами лица и уверенностью в себе».

Селесту это вполне устраивало. Родом из Кливленда, Огайо, она окончила восьмимесячные курсы секретарей и устроилась на работу в компанию «Шервин-Уильямс», которая продавала краски. Однажды в 1934 году она отправилась в фотоателье, чтобы сделать фотокарточку, послать матери, и фотограф предложил найти ей место в рекламе «Дженерал электрик», которую ему заказали. Место нашлось, и Селесте заплатили пять долларов за то, что она держала в руках лампочку «Мазда». Подпись к снимку гласила: «Соглашайтесь на лучшее!» Она решила, что побыла моделью – и хватит, но нью-йоркские рекламные агентства, увидев фото Селесты с лампочкой в руках, заявили, что она им нужна. Пауэрс вызов принял, нашел ее в Кливленде и год писал умоляющие письма, которые она старательно игнорировала, подозревая, что он вовлекает молодых белых женщин в торговлю своим телом. В определенном смысле так оно и было.

Но осенью 1935 года, после года непрестанных просьб мистера Пауэрса, она решила-таки приехать в Нью-Йорк и встретиться с ним. К тому моменту Селеста, девушка весьма деловая, заставила его обещать, что если ее модельная карьера не задастся, он даст ей работу секретаря в своем агентстве. Она приехала в Нью-Йорк, прошла его проверку, поселилась в «Барбизоне», но все равно не оставила подозрений. Когда подоспел ее первый заказ на позирование, она попросила одну из соседок-приятельниц по «Барбизону» позвонить в полицию, если она не вернется к определенному времени. И даже зашла дальше, сообщив фотографу, что ее подруга в «Барбизоне» предупреждена и в случае чего сообщит куда надо, отчего тот так занервничал, что едва мог держать камеру ровно. Но скоро Селеста поняла, что в тридцатых у всех на уме одно: заработать денег. И она – не исключение. Столь невнятное начало карьеры не помешало ей вскоре зарабатывать 35 долларов в неделю; за комнату в «Барбизоне» она платила одиннадцать, а на оставшиеся могла вполне достойно жить и даже откладывать немного.

Как любая нью-йоркская модель, Селеста носила с собой черную шляпную коробку, в которой была косметика, заколки и прочее, что могло понадобиться модели, поскольку краситься и причесываться она должна была сама. Если это была коробка от мужского шляпного мастера Джона Кавано, чей магазин располагался в том же самом здании, что и агентство Пауэрса, всем было понятно, что перед ними «девушка Пауэрса». Когда кто-то из конкурентов Кавано устал от бесплатной рекламы, какую тому делали модели, он предложил им специальные коробки с наклейкой, на которой было написано имя девушки. Несмотря на это, мало кто согласился сменить коробки. Хотя как-то раз Селеста едва не выбросила свою коробку от Кавано, когда прямо в автобусе, ехавшем по Мэдисон-авеню, у той отвалилось дно и все пассажиры смогли созерцать ее содержимое, включая длинное шерстяное нижнее белье и «бинокль» (приспособление, которое создавало эффект большой груди, когда это требовалось для съемки). Да и в других случаях, когда, завидев ее с коробкой от Кавано, ей кричали вслед: «Эй, „Пауэрс! “» Впрочем, без коробки ей в спину летело: «Привет, красотка!» Ничуть не лучше.

Но одним из худших аспектов модельного ремесла был жар от фотографических прожекторов. Во время съемок приходилось бороться с обильной испариной и желанием свалиться в обморок. Селеста научилась у других моделей облокачиваться на тонкую металлическую подставку, выдаваемую фотографами, и отчаянно жевала резинку «Бичис», которую всегда носила с собой, чтобы победить дурноту. В среднем Селеста работала три-четыре часа в день, но за заказы нужно было еще побороться. Заправляли процессом две усталые молодые женщины средней наружности: на них приходилось двадцать три модели и здоровенное расписание съемок, висевшее позади них на стене. Кого-то из моделей Пауэрса снимали только ради лица и никогда не ниже шеи, но у Селесты была хорошая фигура, что доказывало ее портфолио в кожаном переплете, на обложке которого были пропечатаны ее фамилия и фамилия мистера Пауэрса. Платья она носила 12 размера (сейчас это будет 42–44), шляпки – 22-го, туфли размера 37,5, чулки десятого и перчатки – седьмого. Все это соответствовало обхвату бедер 86, талии 61, обхвату груди 86, росту 173 сантиметра и весу 52 килограмма. Словом, была живой, ходячей куклой Барби до того, как ее придумали.

Когда приходил заказ, ассистентки агентства искали в расписании, кто из моделей подойдет. Самые паршивые заказы, по мнению Селесты, маркировались «ЕПП». Что означало «если погода позволит», и порой этой самой погоды приходилось ждать дней десять, а за время ожидания получить другие заказы было нельзя.

Два года Селеста проработала за пять долларов за полтора часа, а потом подняла ставку и стала брать пять долларов за час. Сами модели решали, поднимать ли им цену, если видели, что клиент готов выложить больше; из четырехсот моделей Пауэрса только двадцать получали по десять долларов в час, и Селеста, будучи реалисткой, сомневалась, что сможет попасть в их число.

Но у Селесты были талант и способности причесаться и накраситься так, чтобы выглядеть на возраст от восемнадцати до тридцати пяти. Однажды ей пришлось сыграть «любящую мать, которая дает печенье довольно крупному ребенку», хотя работать с маленькими моделями она не любила – они часто вели себя отвратительно; раз она даже шлепнула ребенка, пока его мать смотрела в сторону. За так называемые неприятные заказы платили двойную цену; такие заказы предполагали рекламу крема для депиляции или дезодоранта, и сниматься нужно было в купальном костюме, бюстгальтере или сорочке с панталонами. Самым неприятным из «неприятных» заказов Селесты был тот, в котором ей пришлось обмазаться колменовской горчицей; после чего рекламная кампания, обещавшая здоровье кое-каким мышцам, была свернута. Селеста совершенно точно была работающей женщиной в не меньшей степени, чем «девушки Гиббс», каким бы разным их труд ни казался на первый взгляд. Но и те и другие зарабатывали себе на жизнь профессиями, которые в эпоху Великой депрессии считались «женскими».

* * *

Именно контингент постоялиц «Барбизона» 1930-х – женщины, готовые и стремящиеся работать, пусть и на поприще, считавшемся не только «женственным», но исключительно женским, – и закрепил за отелем репутацию «посадочной полосы» для молодых, красивых и целеустремленных. В 1938 году Катрин Скола, плодовитая сценаристка, на две недели сняла номер в «Барбизоне»: проживание и расходы оплачивала кинокомпания «XX век Фокс» [48]. Ей поручили наблюдать, запоминать и потом описать впечатления в сценарии фильма. Она впитывала атмосферу «большого и красивого светского монастыря», по выражению колумнистки «Вашингтон пост» Элис Хьюз; богато декорированный вестибюль отеля был полон молодыми людьми такого вида, «будто штатный детектив вот-вот вытолкает их на улицу пинком под зад, обтянутый лучшими брюками цвета сливочного мороженого. И девушки почти все как на подбор. Модели, манекенщицы и всякие такие». Именно на жизнь моделей Скола и будет делать упор. Написанный сценарий она предполагала назвать «Отель для женщин». Режиссер, Генри Батофф, нанял Эльзу Максвелл, знаменитую устроительницу вечеринок в «Уолдорф – Астории»: сначала техническим консультантом для одной из сцен в фильме, но потом стал настаивать, чтобы она и Скола вместе работали над сценарием.

Эльза Максвелл – чисто американское явление, нетипичная история успеха. Развивать способности организатора праздников она начала еще в двенадцать лет, когда ей сказали, что она слишком бедна, чтобы быть приглашенной на день рождения подруги. Росла Эльза – росли и организованные ею вечеринки; благодаря ей появилась новая профессия – организатор праздников; ее мероприятия гремели на всю округу. Вечеринки для богатых и знаменитых [49] прославили венецианский Лидо; потом Эльзу наняли в Монако, и результат был тем же, а в Париже организованная ею «охота за сокровищами» произвела фурор. Отнюдь не привлекательной внешности, одетая, как замечала «Нью-Йорк Таймс», «в подобие мужской униформы», но с такой репутацией, что, когда в 1931 году, в разгар Великой депрессии, Эльза вернулась в Штаты, ей были готовы бесплатно дать хороший номер только за то, чтобы она привлекала в отель клиентов, а за организацию их досуга еще и доплачивать. Под ее руководством фильм Катрин Скола внезапно был переименован в «Отель для женщин Эльзы Максвелл».

Протянутая Эльзой рука помощи была довольно тяжелой. Героиня фильма, Марша Бромли [50], приезжает в «Шеррингтон» (вымышленный аналог «Барбизона») из Сиракуз, штат Нью-Йорк. Она намерена выйти замуж за архитектора Джеффа. Но за ужином в тот вечер он говорит, что ему нужно подумать о карьере, а значит, ему пока не нужны обязательства и уж точно – брак. Марша возвращается в отель для женщин, собираясь отбыть домой, и в коридоре встречает соседок, моделей старше себя. Поскольку на следующий день поездов до Сиракуз нет, она соглашается сходить на «двойное свидание» с двумя миллионерами за компанию с одной из соседок. В клубе «Пеликан» (под которым подразумевался, конечно, знаменитый клуб «Аист») ее предсказуемо заметил уже бывший бойфренд, который (что тоже предсказуемо) пришел туда на свидание с дочерью босса и (еще более предсказуемо) при виде Марши в компании миллионеров воспылал ревностью. Вскоре Марша сама становится моделью и даже выигрывает конкуренцию у одной из моделей, живущих в «Шеррингтоне», становясь лицом сигарет «Кембридж». Теперь Марша встречается с боссом Джеффа, с которым познакомилась в знаменитой «Блю рум» на вечеринке, проводимой Эльзой Максвелл собственной персоной (этот момент и призван был стать блистательным кинодебютом последней; впоследствии один кинообозреватель сказал лишь, что она «слишком быстро» произнесла свой текст).

«Отель для женщин Эльзы Максвелл» вышел на экраны в те дни, когда экономический климат стал меняться к лучшему и Великая депрессия потихоньку пошла на спад. «Барбизон» стал приходить в себя так же стабильно, как и экономика, и, чтобы получить комнату в самом главном отеле для женщин, приходилось снова проходить целый процесс, который в первую очередь подчеркивал престиж этого места. Оттого-то Филлис Маккарти [51] из Вустера, Массачусетс, отправила заявку на номер в «Барбизоне» и попросила своего друга со связями, Сен-Клера Маккелуэя, выпускающего редактора «Нью-Йоркера», дать ей рекомендацию. Тогдашний управляющий отелем, Бруно Р. Уи-дерман, проверяя девушку, написал Маккелуэю, задав следующий вопрос: как вы оцениваете привлекательность мисс Маккарти?

Формулировка Уидермана не ускользнула от Маккелуэя, и он весь день развлекался тем, что печатал на машинке четырехстраничный ответ управляющему «Барбизона»: «Безусловно, это совпадение, но вышло так, что вы задали мне вопрос о привлекательности мисс Маккарти в тот момент, когда мои мысли занимает только она… Никогда не думал, что придется признаваться в подобном управляющему отеля, но раз уж вы спросили, Бруно, вот ответ: мисс Маккарти привлекательна настолько, насколько девушка вообще может быть. Она высока – как раз чтобы подходить мужчине ростом метр восемьдесят, блондинка с волосами средней длины, которые то и дело ниспадают ей на лицо, несмотря на все усилия парикмахеров и ее собственные. Но так ей даже лучше. Чтобы держать себя в форме, – продолжал Маккелуэй, – она периодически ездит верхом, укрощает норовистых жеребцов и иногда правит лодкой, танцует до четырех утра, пробивая себе путь в клуб „Аист“ и из него, используя своего спутника как биту… Она прекрасно одевается и склонна покупать серые костюмы за сто пятьдесят долларов или около того, а если у нее нет ста пятидесяти долларов, то и много дешевле; и также способна выбрать серый костюм просто потому, что он ей понравился, несмотря на то, что у нее нет ни серых туфель, ни серой шляпки, ни серых перчаток; следовательно, ей придется их купить на то, что останется от ста пятидесяти долларов, которых, для начала, у нее и нет».

То, что Филлис Маккарти действительно относилась к жизни именно так [52], совершенно случайно подтверждалось газетной статьей, написанной неким Джорджем Бушфельдом и повествующей о том, как он провел день в Нью-Йорке с другом, Хэнком Хэрлтоном, рекламщиком. Тот жил в холостяцкой берлоге на Лексингтон-авеню, с балконом, выходящим на «Барбизон». Бушфельд пошутил: мол, друг, какое бесценное место тут у тебя, и Хэнк подтвердил: да, всякое бывает. Вот буквально этим утром кто-то беспечно выбросил из окна смятую бумажку, и она приземлилась далеко внизу прямо на его балкон. Листок бумаги 10 на 12 сантиметров содержал записку, оставленную на стойке регистрации для мисс Маккарти, номер 1515, извещавшую, что пришла заказанная ею копия романа «Как зелена была моя долина». На обороте, прежде чем выбросить листок, Маккарти написала свои недельные расходы: