Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

Но постепенно Дженет начала впитывать лоск того лета с «Мадемуазель». Шли дни, и номер «Барбизона» перестал казаться таким уж маленьким, а телефон и раковина для того, чтобы отстирать от белых перчаток нью-йоркскую грязь, и вовсе нравились. Регистраторы ссудили Дженет десять долларов на еду до первой получки, и ей ужасно нравилось, что горничные тщательно убирают номер к ее возвращению, в каком бы беспорядке она его ни оставила утром. И научилась радоваться одиночеству. А еще обнаружила в Гринвич-Виллидже волшебное заведение под названием «Шампань Гэллери» – «место, где зависают начинающие ньюйоркцы» [48]. Внутри оно выглядело как огромная гостиная с диванчиками, ковриками, картинами, торшерами и большим пианино, на котором можно было играть все что угодно – никто бы не стал открыто возмущаться «Собачьему вальсу», пусть даже остальные играли исключительно классику; двое парней спорили по поводу мелодии, которую сочиняли. Другие рисовали, но не в «богемном» или претенциозном стиле, а чернокожий чревовещатель ходил вокруг со своей куклой, и все болтали с ней о политике и эстетике. Одна из двух официанток периодически поднималась на сцену, чтобы спеть. И это Дженет ставила куда выше клуба «Аист», который нашла «слишком „слишком“», а «мерзкий» лимонад и вовсе заставил ее гадать, отчего это место так знаменито [49]. По крайней мере, теперь Дженет испытывала не напускную пресыщенность, а точно знала, от чего ее воротит.

В середине месяца объявилась Сильвия Плат [50]. Она уже стала знаменитой – как минимум среди студенток; отчасти из-за попытки самоубийства, широко освещавшейся в прессе. Особенно «помешались» на ней приглашенные редакторы с Восточного побережья. Шептались [51], что у Сильвии был нервный срыв, что она забралась в подпол материнского дома с пузырьком снотворных таблеток, и последовавшие поиски в ту пору добавляли таинственности ее образу – Пегги лишь позднее поняла, что

«невротичность женщин-писательниц стала почти обязательным условием принятия в творческое сообщество».

Когда Плат пришла в офис «Мадемуазель» [52], приглашенный выпускающий редактор Джейн Труслоу, студентка колледжа Адамс, штат Колорадо, из состоятельной семьи, настаивала, чтобы Пегги встретилась с молодой, но уже почти знаменитой поэтессой. Уроженка Калифорнии Пегги, которую это не особенно впечатлило, довольно мило поболтала с Сильвией и нашла ее «типичной американской студенткой, со вкусом одетой и вполне спокойной и сдержанной». Но она никак не могла взять в толк, отчего с ней все так носятся. Дженет же, которой не довелось встретиться с Плат в тот день [53], это понимала, и ощутила затаенную зависть; она слегка вызывающе отшучивалась: на самом деле, фамилия Сильвии – Пласс, просто та шепелявит.

* * *

Не одно поколение приглашенных редакторов впоследствии вели споры на вечную тему: требовалось ли стажеркам «Мадемуазель» работать, то есть действительно работать? Или всю работу уже сделали за них, так что оставалось расставить точки и запятые в нужных местах? В этом смысле Сильвия Плат была уникумом. Она доработалась до нервного срыва, а на ее рабочем столе копились новые и новые задания. Что, если их реальная работа заключалась в том, чтобы позировать фотографам и в подробностях рассказывать о своих предпочтениях стае рекламодателей и сотрудников отдела продаж, ужасно желавших узнать, что нужно студенткам колледжей? Больше всего споров возникало вокруг «дефиле по швейному кварталу, чтобы производители смогли оценить покупательские предпочтения». Гейл Грин считала, что это наконец-то была работа.

Разумеется, будь Гейл в числе избранных, которым выпала честь пройтись по подиуму одетыми по последней моде на традиционном журнальном показе мод в отеле «Астор», она бы отозвалась об «эксплуатации» благосклонней. Однако первой по подиуму прошлась, жонглируя булавой, девушка из Юты [54], а саму Гейл попросили «участвовать вприглядку» с балкона. Приглашенный выпускающий редактор Джейн Труслоу [55] написала в августовском номере: «в „Асторе“», «стартовой площадке» моды, «Милли» пообещали «надежду… на будущее со стройными бедрами», обеспечиваемое длинным корсетом марки «Уорнер» под названием «Веселая вдова» (в честь фильма с Ланой Тёрнер). Дженет Барроуэй участвовала в показе с простой целью: получить новую стрижку (без этого обошедшуюся бы в заоблачные десять долларов пятьдесят центов) от знаменитого Энрико Карузо, делавшего прически звездам и супермоделям и распоряжавшегося прическами и макияжем на показе. Получить бесплатную стрижку, а также зрительское место в центре партера ей удалось: потом она написала родителям, что подготовка к показу уделала воскресную службу в Соборе Святого Патрика, точно провинциальную театральную постановку.

В тот, 1955, год августовский студенческий выпуск содержал рекордное количество рекламы. Все рекламируемые вещи выставлялись в огромном танцевальном зале отеля «Астор» перед целой армией «закупщиков, владельцев магазинов, оптовых и розничных торговцев, руководителей рекламных отделов, художников по витринам и рекламе и дизайнеров» с «изменениями декораций, всякими ухищрениями и приспособлениями и другими фантасмагорическими штуками» и хрустальной люстрой, увешанной тремя тысячами разноцветных воздушных шаров» [56]; гостям вечера дарили доски-планшеты, обтянутые золотой искусственной кожей; подавали канапе и виски с содовой, и пока все «смешно напивались, двадцать невинных приглашенных редакторов сновали по залу, бормотали милую несуразицу про искреннюю благодарность рекламного отдела „Мадемуазель“ и уворачивались от назойливых ухаживаний». Тут Гейл Грин была права: это в самом деле была работа.

Корпоративные обеды и вечеринки с фотосессиями занимали время девушек ровно настолько же, насколько любая редакторская работа. В июне регулярно устраивался вечер [57] в доме косметического магната Элены Рубинштейн: Пегги была удивлена при виде «маленькой кругленькой русской еврейки на двенадцатисантиметровых каблуках, с собранными в узел волосами и в невероятном чайном платье» (на самом деле Рубинштейн родом из Польши). В ее причудливо отделанных апартаментах в Среднем Манхэттене можно было попасть с помощью лифта на особый этаж, где за темными бархатными портьерами располагалась галерея картин известных мастеров. Пегги была в восторге [58] – увидеть произведения искусства, которые вряд ли кто увидит, тогда как Дженет, рассматривая частную коллекцию Пикассо и Шагала, все гадала, как можно умудриться собрать худшие работы лучших художников и упихать их в одну комнату. Бетси Талбот Блэкуэлл также устроила [59] для приглашенных редакторов вечеринку в своей огромной квартире на Пятой авеню – одну из лучших по воспоминаниям Пегги, хотя она уже поняла, что не так уж на них и весело; туда всегда ходили извечные соперники: владельцы универмагов «Гиблис» и «Мэйси». К 27 июня Дженет, с одной стороны, вздыхала: «Какая унылая коктейльная вечеринка миссис Блэкуэлл – не то чтобы я хочу нахамить, но как могут столько известных людей быть такими скучными?» [60] С другой – уже жалела, что не может заставить себя «жить в моменте», оценить красные ковровые дорожки, показы мод, обеды, полет на самолете в Уэст-Пойнт на фотосессию, и вообще все то, что дала ей «Мадемуазель» и чего, подозревала она, ей не видать еще много лет.

Но в каком-то смысле Дженет удалось получить то, что предлагал Нью-Йорк. Десятого июня, по истечении трети месячной стажировки, «Мадемуазель» устроил свой знаменитый танцевальный вечер на крыше отеля «Сент-Реджис» – коронную вечеринку журнала. Если во время показа мод Гейл Грин обошли стороной [61], при подготовке вечера она оказалась в гуще событий. Она привела с собой друга детства Сидни, который жил в Нью-Йорке и продавал шейные платки и шарфы вместе с отцом; его-то она и предложила Студенческой редакции, руководство которой не только искало кавалеров для танцев, но в особенности нуждалось в «симпатичном презентабельном республиканце с удачным местом проживания, чтобы посадить его за столик главреда». По счастью, когда Сидни пустился в рассказы об участии в предвыборной кампании кандидата от левой Прогрессивной партии Генри Уоллеса, «немного захмелевшая миссис Б. танцевала с голубоглазым шотландцем в гольфах и нарядном килте». Лучшие холостяки Манхэттена – или их симулякры – много пили и открыто обсуждали «крупы и загривки» девушек, рассуждали, «кто даст, а кто нет», очевидно, выбирая; и в конце концов решили, что любая, если правильно выгулять, напоить и приласкать. Заводилой заигрываний, неудачно замаскированных под флирт, стал Хиггинс Уинтергрин фон Лемур, репортер журнала «Лайф», клявшийся, что шрам заработал не в драке, а во время любовной ссоры со своей венгерской гувернанткой в возрасте семи лет. Пьяный, он подбадривал других заказывать больше коньяка. Маргарет Фешхеймер, редактор Студенческой редакции, перехватывала официантов и велела им приносить кофе, и умоляла Гейл Грин сделать что-нибудь, потому что только один ее столик употребил недельный бюджет конкурса.

Пегги нашла вечер потрясающим; настоящий бал, который шел до утра. Она пригласила Тома [62], с которым познакомилась в Мексике прошлым летом – того самого, кто уговорил ее участвовать в конкурсе «Мадемуазель»: «Без тебя ничего бы не было», – сказала она ему. Рано утром, когда празднество в «Сент-Реджисе», заканчивалось, Том предложил ей прокатиться по Гарлему в своем «Эм-Джи». Когда над Манхэттеном занялась заря, Пегги, в нарядном платье, села в машину, и они проехались всем улицам Гарлема и Вест-Сайда, чтобы она увидела то, чего не могла видеть, будучи запертой в «Барбизоне» в Верхнем Ист-Сайде. Катались они до шести утра, когда Том наконец высадил ее у «Барбизона», и, выбравшись из автомобиля и приподнимая брови у стойки регистрации, во вчерашнем платье, она хихикала про себя.

В это время Гейл к концу ночи обнаружила себя «подползающей к „Барбизону“ по тротуару и вваливающейся внутрь через вращающиеся двери. Множество рук протянулись ко мне и поставили на ноги; держалась я нетвердо» [63]. Едва не теряя лиф платья, она наклонилась и обнаружила, что, собственно, потеряла меховую накидку своей матери; но тут звук, который она приняла за шум в голове, оказался Оскаром, желавшим сообщить, что он нашел накидку: та была намотана на пожарный гидрант. В ту ночь Гейл уснула на узкой кровати с меховой накидкой, намотанной на голову, – один конец накидки болтался из открытого окна. На следующее утро дверь внезапно отворилась, и одна из постоялиц «Барбизона» кинула ей дюжину шоколадных батончиков «Кларк», почти не открывая рта протянув, как заведено у девиц из высшего общества: «Арахисовое масло здор’во помогает н’утро от головы».

Дженет Барроуэй тоже отлично повеселилась – правда, абсолютно не пила. Она была одной из самых молодых приглашенных редакторов и к тому же трезвенницей [64]. Но вместо того чтобы переживать из-за невозможности тягаться с такими, как Гейл Грин, она купалась во внимании, уделяемом «восемнадцатилетней девственнице-методистке, первокурснице Финикса, которая никогда не пробовала ни алкоголя, ни сигарет». Рано утром [65], пока Пегги катали по городу в «Эм-Джи», Дженет вернулась в «Барбизон» и написала домой: «Пусть „М-ль“ не умеет делать журнал, но танцы они там устраивать могут!» Вечер начался правильно: она уложила волосы так, как ей посоветовал Энрико Карузо, когда она выпросила у него прическу во время подготовки к показу: пробор посередине, густая завивка по бокам, с одной стороны волосы зачесаны назад. К ее огромному удивлению, укладка держалась. Как единственная непьющая девушка на вечеринке, она произвела фурор. Декор ресторана на крыше «Сент-Реджиса» напомнил ей «Голливуд Саппер Клаб»: розовые узорчатые стены, два оркестра и по официанту на каждые четыре человека. Распорядители из «Мадемуазель», «да благословенны будут они», усадили ее рядом с «очень некрасивым интеллектуалом, который весь ужин интересно говорил о политике, Европе и литературе». Танцевала она с симпатичными. Тем не менее в конце вечера она предпочла, чтобы ее подвез домой «некрасивый интеллектуал», Дик Олдридж, фулбрайтовский стипендиат, собиравшийся в Оксфорд. Они проехали в такси через Центральный парк. «Это, – писала она домой, – и есть тот Нью-Йорк, о котором я думала!»

С тех пор Нью-Йорк для нее стал неотделим от Дика Олдриджа, который, как она заметила, уже не казался таким уж некрасивым (точно так же, как и номер «Барбизона» перестал быть таким уж маленьким). Она стала проводить с ним все свое свободное время, приходила в гости и к его семье в большую нью-йоркскую квартиру. Дженет обещала матери узнать о его вероисповедании и срочно сообщила эту ужасно важную информацию: «Он протестант» [66]. Чтобы окончательно успокоить родителей, она писала:

«Знаю, что вы считаете Нью-Йорк большим, безжалостным и пугающим городом, но даже среди людей, которые всю жизнь прожили в апартаментах без палисадника, некоторые умудряются вырастить детей, которые не становятся ворами и бандитами».

Дик Олдридж не был ни вором, ни бандитом; он вырос в богатой и уважаемой семье: его отец был известным нью-йоркским гинекологом, а мать – англичанкой строгих правил, выросшей в Индии. К восхищению и зависти Дженет, Дик успел опубликовать стихи в «Нью-Йоркере», а «Нью-Йорк Таймс» сравнила его с Робертом Фростом. Пегги запомнит, как она, взволнованная, вбежала в «Барбизон» как-то вечером и выпалила: «Я ходила на свидание с известным поэтом!» Что еще сильнее убедило Пегги в том, что Дженет «вполне способна топнуть ногой и устроить так, как ей нужно». Но на самом деле это было очень далеко от правды; так же, как остальных, к концу месяца неопределенность накрыла ее с головой. (В 1968 году актриса Сибил Шепард будет сидеть в своем номере «Барбизона» «и грустно думать: разве мне преуспеть в огромном городе, полном блестящих людей» [67].)

Помимо всех вечеринок, в июне 1955 года в программу входило посещение штаб-квартиры «Нью-Йорк Таймс», встреча с дизайнерами в Эмпайр-стейт-билдинг, обед в офисах Сакса на Пятой авеню и многое другое. В завершение сделали обязательное общее фото для августовского выпуска в одинаковой одежде. Для снимка 1955 года всех усадили на скамейки стадиона и велели широко улыбаться на камеру. А обязательная одежда представляла собой ужасную застегнутую на все пуговицы узкую блузку, заправленную в тяжелую шерстяную юбку. Отчего приглашенные редакторы сезона 1955 года смахивали на гувернанток прошлого столетия. Джейн Труслоу восторженно вещала читателям студенческого выпуска: «Самые известные компании пригласили нас в гости, развлекая так щедро, что даже завзятые любительницы считать калории выбросили осторожность в Гудзон! Но наши впечатления от города включают и другие моментальные снимки: вот Пегги ЛаВ. несется по Парк-авеню в зеленом „Эм-Джи“, вот лицо Джоан Дидион, когда она узнала, что выиграла оба конкурса короткого рассказа Калифорнийского университета… вот мы все сонно улыбаемся, выбираясь из такси в без пятнадцати семь утра у Бейкерсфильд-колледжа Колумбийского университета» (уникальный опыт – когда еще услышишь, как на крик фотографа «Сы-ы-ыр!» отзовется эхом целый пустой стадион) [68]. В конечном итоге все они [69], как проницательно заметила Пегги, были «разъездной фокус – группой», от которой редакторский коллектив узнавал, что нынче в моде, а самых хорошеньких из участниц выбирал в качестве бесплатных моделей для подиума «Астора» и страниц августовского выпуска журнала.

За улыбками на общем фото скрывалась неопределенность, какая могла возникнуть лишь у участниц программы приглашенных редакторов «Мадемуазель». Три года назад этому испытанию подверглась Сильвия Плат; но на самом деле каждый июнь девушки приезжали в Нью-Йорк и обнаруживали, что есть множество таких же, как они, только лучше – талантливее, целеустремленнее, живее. И красивее, конечно. Ежегодный парад хорошо одетых, хорошо воспитанных и многого достигших отличниц, планировавших стать художницами или писательницами, которые сталкивались с суровой реальностью, переместившись из общежития в суету Мэдисон-авеню и туда, где Сирилли Эйблс и ей подобные черкали синим карандашом поверх твоих рукописей.

Когда Дженет Барроуэй впервые вышла из самолета в Нью-Йорке, ее встретила «гигантская неоновая надпись вишневого цвета: ВИВЕКА ЛИНДФОРС» [70]. Какое везение, подумала она: именно у Вивеки, родившейся в Швеции бродвейской актрисы, Дженет и хотела взять интервью для рубрики «Стремиться к звездам». Интервью должно было стать главным событием ее нью-йоркской жизни. В августовском номере вышло фото Дженет с Вивекой Линдфорс (темноволосой скуластой привлекательной женщиной в ярком многослойном бохо). Вивека жестикулирует, точно ее засняли в задумчивости посреди ответа. Дженет сидит нога на ногу, полностью сосредоточенная и в то же самое время странно напряженная, точно задавшаяся целью быть – или выглядеть – сосредоточенной; в маленькой шляпке и с планшет-блокнотом, сильно смахивающим на те, которые дарили во время показа мод «Мадемуазель».

В письме родителям Дженет рассказывает: «Вивека сказала: почему все теперь хотят быть счастливыми? Счастье ничему не учит. Мудрость дает только несчастье». На всем протяжении интервью Дженет удивлялась: зачем она спорит с этим предложением, ведь сама думает абсолютно то же самое?

В середине июня она признавалась в письме домой, написанном на розовой бумаге с логотипом «Мадемуазель»: большая часть «ужасно несчастного» самочувствия и объяснялась тем самым интервью с Вивекой Линдфорс [71]. Дженет планировала впечатлить актрису «дерзкой искренностью», а фотограф кричал: «Смотри в камеру, детка!», ответы записывал кто-то другой, у самой Дженет были нервы на взводе, а в лежащем на коленях блокноте – стандартные вопросы, которые ей бы самой и в голову не пришли: «Я спрашиваю ее о школах – она говорит о красоте своего искусства; спрашиваю о жизни в Швеции – отвечает о мудрости в несчастье». Дженет путалась, подбирая слова, и один раз Вивека, знаменитая актриса, чей портрет приветствовал Дженет в Нью-Йорке, заметила: «Ты меня вообще слушаешь?» – и это было так, точно она дала ей пощечину.

Пару недель спустя Дженет наконец увидела «Анастасию» – пьесу, в которой блистала Вивека. «Мне стало ужасно стыдно: я и не знала, какой она талант», – призналась Дженет. И заставила себя пойти за сцену после спектакля – пусть это было последним, чего ей хотелось; женщина «с суровым лицом и хриплым голосом», сторожившая дверь, смягчилась, увидев, что Дженет, плача, умоляет позволить ей увидеть Линдфорс. Это и стало переломным моментом: при виде нее Вивека немедленно извинилась за резкость во время интервью – а ведь могла бы сообразить, что Дженет молода и нервничает. Дженет, в свою очередь, призналась, что в «Мадемуазель» хотели бы, чтобы она сместила акцент на театр, но на самом деле ей лично хочется стать писательницей. В определенном смысле тем, что она нашла смелость вернуться к Вивеке Линдфорс после неловкого интервью, Дженет и показала, что способна на собственный путь.

Вскоре настала пора прощаться. Июнь 1955 года, как и другие июни, подошел к концу; программа тоже. Но Нью-Йорк оставил неизгладимое впечатление. В письме родителям [72] из номера «Барбизона» Дженет Барроуэй подвела итог: «Сидит аризонская девушка в Аризоне, и Нью-Йорк видится ей далеким и мерцающим – или, скорее, блистающим местом, и, если взять и приехать, можно увидеть, что он и вправду блестит и что она может стать его частью и прожить жизнь интереснее, чем быть просто председателем школьного комитета, матерью троих детей и отличной кухаркой. Так вот: приезжает она в Нью-Йорк и самым главным оказывается то, что, в отличие от КОЛЛЕДЖА, ТЕАТРА, ПОДИУМА, ПУБЛИКАЦИИ СТИХОТВОРЕНИЯ В 17, ДИЗАЙНЕРСТВА и тому подобного, вблизи он точно так же блестит, как издали, важные люди существуют на самом деле, и ты можешь стать одной из них». Нью-Йорк раскрыл свои возможности.

Пути Джоан и Пегги разошлись. Джоан, заранее придумавшая себе приключение на пути домой, решила доехать поездом до Калифорнии кружным путем. В письме Пегги она писала [73]: «Кратко о том, что случилось после того, как вчерашним утром я оставила тебя в Блистательном „Барбизоне“: на Центральном вокзале не оказалось никого, кто помог бы мне понести сумки, сказать, куда идти или хотя бы посмотреть на меня. Почти 10 утра – и я уже устала стоять посреди спешащих мимо меня людей, ужасно расстроилась и не сдерживала слез». В итоге она села на поезд до Бостона, оттуда направилась в Квебек, затем в Монреаль и, наконец, в Чикаго, где села на сверкающий «Калифорнийский зефир», чтобы вновь пересечь страну, но уже на запад: «Не хочу покидать Нью-Йорк – но теперь мне действительно пора домой. Однако я довольна путешествием: прекрасный урок клинической патологии!»

К изумлению Пегги, Джоан рассказывает, как ее лапали, заигрывали и нехорошо шептались за ее спиной в бостонском городском парке и как шокировало чрезмерно любопытных попутчиков то, что молодая женщина путешествует в одиночестве. Но стоило ей оказаться дома: «Сакраменто ужасен. В жизни не видела места, где все движется так медленно и бессмысленно. Кажется, все застыли на тех же самых местах, на каких я оставила их шесть недель назад» [74]. Мало помог и бойфренд Боб, сын торговца автомобилями из ничем не примечательного калифорнийского Бейкерсфильда, которого Джоан нашла таким же скучным: «Жаль, что я не в Нью-Йорке», – заявила она. Джоан знала, чего хочет – пусть именно сейчас она и не могла этого получить. В биографическом очерке «Знакомьтесь: победительницы этого сезона» [75] Дидион напишет о себе: «Каникулы Джоан проводит, сплавляясь на плотах или лодках в окрестностях долины Сакраменто, открыточной красоты местах». Ее интересы включали «чтение почти всех недавно вышедших книг», а также публикацию собственной. По воспоминаниям Пегги [76], в следующем году, будучи на последнем курсе университета Беркли, Джоан вложила все выигранные в обоих конкурсах деньги (как написала Джейн Труслоу в «Мадемуазель», «вот лицо Джоан, когда она узнала, что выиграла оба конкурса короткого рассказа Калифорнийского университета») в акции “AT&T”, начав свой маленький инвестиционный фонд, еще не окончив колледж.

Пегги осталась на Манхэттене [77]. О себе она написала, что «желала остаться в Нью-Йорке» и на всякий случай привезла свой институтский сертификат спасателя на водах, «если не найду работы по профессии». Когда Пегги искала работу [78], Джоан, с бесцеремонностью юности, предложила: поскольку мистер Смит из «Стрит энд Смит» умер как раз тогда, когда они были в Нью-Йорке, – почему бы ей не представиться достойным кандидатом кое на какую должность: вообрази, что будет за реклама в рубрике «Достижения наших победительниц» на следующий год. Ну и, не удержавшись, добавляет: «А Барроуэй – она возвращается в Барнард, „кататься“ через Адирондак [sic!] с этим своим надутым парнем и его семейкой?» Учитывая то, что своего бойфренда Боба Джоан считала «безнадежным», она бы не отказалась очутиться в Барнарде, Нью-Йорк, с надутым молодым человеком [79].

Бетси Талбот Блэкуэлл подыскала Пегги работу в «Ливинге», еще одном журнале издательского концерна «Стрит энд Смит», но она больше не могла позволить себе жить в «Барбизоне» на первоначальную зарплату. И нашла номер в менее шикарном «Ист-Энд отеле» для женщин. Пока она ждала, когда он освободится, бывший приглашенный выпускающий редактор Джейн Труслоу предложила ее пожить с ней в квартире на Пятой авеню, принадлежавшей каким-то ее дяде с теткой. «Если тебя не смутит, что мы будем жить в комнатах для прислуги», – пояснила она. Квартира с мебелью в белых тканевых чехлах ждала дядю и тетку Джейн, отправившихся в свою летнюю резиденцию; в ней имелся лифт и, как показалось Пегги, бесконечное множество комнат. Две спальни и ванных комнаты для прислуги были отданы в распоряжение Джейн. Девушки ужинали за полночь и ходили в театр при первой возможности, покупая билеты на самые дешевые стоячие места.

* * *

Прошло два с лишним года, и Пегги ЛаВиолетт вернулась в Калифорнию. Теперь настал черед Джоан Дидион ехать в Нью-Йорк – точнее, в журнал «Вог», – удачно воспользовавшись очередной победой в литературном конкурсе. Она снова оказалась в том же здании, где располагалась редакция «Мадемуазель»; стоял 1958 год, и среди победительниц конкурса была будущая актриса Эли Макгроу. (Красавица Макгроу, выигравшая в художественной номинации, оказалась на обложке августовского номера того года, даже не имея опыта по части работы моделью.)

Сидя в кабинете, Джоан писала Пегги [80], вспоминая тот день 1955-го, когда они вместе летели на рейсе под названием «Золотые ворота», который перенес их в Нью-Йорк, заселились в «Барбизоне» и когда она решила, что мост, который виден из окна ее номера, – и есть Бруклинский, «потому что это единственный мост, про который я слышала». И как она решила, что Пегги – совершенно точно светская дама, потому что она, по крайней мере, раньше летала на самолете. Вот вам и «простушки за границей»[15]15
  Отсылка к произведению Марка Твена «Простаки за границей».


[Закрыть].

В свой второй приезд в Нью-Йорк Джоан ездила в Бостон навестить Джейн Труслоу, их бывшего приглашенного выпускающего редактора, с которой Пегги жила летом 1955 года. Муж Джейн Питер Дэвидсон [81], редактор отдела поэзии «Атлантика» и бывший любовник Плат, прожил год в Англии, ища писателей; и ему рассказали про «ту американку – восходящую звезду литературного небосклона, и при этом нечто среднее между Дейзи Миллер[16]16
  Дейзи Миллер – героиня одноименной повести Генри Джеймса, американская девушка, невинная и простодушная кокетка, чье поведение осуждается «типичными европейцами» и которая предстает классической жертвой «социальной шумихи».


[Закрыть], „Девушкой с Запада“ [17]17
  «Девушка с Запада» – опера Джакомо Пуччини, действие которой происходит в Калифорнии во времена золотой лихорадки, главная героиня – женщина с «твердой рукой», но подверженная страстям.


[Закрыть] и Зулейкой Добсон[18]18
  «Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви» – сатирический роман Макса Бирбома; в девушку по имени Зулейка Добсон влюбляются все без исключения мужчины, однако она способна воспылать чувствами только к тому, кто в ней не заинтересован.


[Закрыть]». Этим американским чудом и трансатлантической femme fatale оказалась не кто иная, как Дженет Барроуэй. Джоан Дидион, вероятно, снедаемая завистью – пусть даже Дженет уже давно рассталась с Диком Олдриджем, – снова не удержалась от легкого щипка: «Все, что Джейн смогла сказать по поводу [ее романа]: „Ну, Питер сказал, что там кое-что есть“».

Джоан, Пегги, Гейл и Джейн выберут подчеркнуто разный жизненный путь. Но всех их сформировало пребывание в Нью-Йорке. Дженет пришла к выводу [82], что хотя город «нравился ей не всегда», его «притяжение» для нее стало «фантастическим; даже, думаю, отдельно от Дика; хотя они связаны воедино». К концу июня она, с порывистостью юности, решила: если захочу, сброшу килограммов десять и стану моделью; а может, женой богача, но мир моды и рекламы – нет уж, увольте: «Дешевый, фальшивый, полный грязи и алчности: спасибо, но лучше уж я буду шить себе одежду сама и не иметь с ним дела». В то же время Дженет поняла [83], что все призы и награды «раздули мое эго до таких размеров, что я с трудом видела его вершину», и теперь ей «пришлось туго, потому что я оценивала себя посредством их, и теперь моя самооценка порядком пошатнулась». Программа приглашенных редакторов оказалась отличной испытательной площадкой; она изменила даже лучших из лучших.

Это было уникальной, необходимой средой. На страницах «Мадемуазель» главный редактор Бетси Талбот Блэкуэлл создала и подпитывала новый американский культ юности: страну, где можно целиком сменить имидж, где обитают юные умницы и красавицы с дерзкими улыбками и невинными мечтами.

Довольно скоро Блэкуэлл это поняла: «Иногда, размышляя над долгой, страстной любовью нации к Юности, чувствую себя „сапожником без сапог“» [84].

Ее журнал торговал юностью с газетных лотков, а продавщицами были победительницы конкурса приглашенных редакторов.

Тем не менее «Мадемуазель» предлагал революционные возможности для молодых женщин. Читательницы беззастенчиво находили пищу для взгляда и ума; победительницы конкурса – уникальную стартовую площадку, трамплин для самых целеустремленных девушек своего поколения. В 1950-е это оказалось особенно ценно: то была эпоха [85], когда мужчины – белые мужчины – беспрепятственно и непререкаемо правили миром. На экране великие Джоан Кроуфорд и Кэтрин Хепберн сороковых уступили место бодрым Дорис Дэй и Дебби Рейнольдс. Времена, когда, по меткому замечанию Криса Лэдда, «высшее образование являлось заповедником лощеных белых мужчин, где они могли отгородиться не только от национальных меньшинств, но и от конкуренции со стороны женщин. Практически каждый управленец, преподаватель и член вступительной комиссии был белым мужчиной. Те же самые привилегии органичным образом перетекали на рабочие места – что неудивительно: любой банкир, юрист, бухгалтер, риэлтор, врач или чиновник… оказывался белым мужчиной». Именно в таких условиях Бетси Талбот Блэкуэлл, ее по преимуществу женский коллектив, ее приглашенные редакторы создавали своего рода параллельную вселенную – как в коридорах редакции «Мадемуазель», так и в отеле «Барбизон» – в двух местах, где женщины (пусть пока белые образованные женщины среднего класса) становились видимыми и услышанными, где, подобно Блэкуэлл, могли управлять, где у них хватало красоты и ума становиться как производителями, так и потребителями. В те времена, как замечает Дженет Барроуэй, никто не знал слова «феминизм», но это не означало, что его не существовало – пусть даже в строгих границах 1950-х [86].