Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

Глава 7
Невидимые

Гейл Грин и «одинокие женщины»

В 1950 году «Нью-Йорк Санди Таймс» опубликовал иллюстрированный очерк об отеле для женщин «Барбизон» под заголовком «Мужчинам нельзя – но кому нужны мужчины?».

Как же они ошибались.

Грядущее десятилетие вообще предполагало обратное: каждой приличной, уважающей себя женщине мужчина необходим. Времена независимой клепальщицы Рози давно прошли – как завершилась эпоха освобожденных флэпперов 1920-х и независимых работающих девушек 1930-х. Оттого-то Сильвия Плат, Джоан Дидион и прочие так тревожились и нервничали – они все еще колебались: следовать за мечтой или же воплощать ожидания общества.

Затем, конечно, требовался мужчина – кавалер, постоянный бойфренд, жених и муж, который перевезет тебя в собственный дом в пригороде, – или же в том смысле, в каком, по общепринятому мнению, в мужчине нуждалась Грейс Келли и какой не обсуждался, иначе противоречия эпохи проступили бы особенно явно. После того как Грейс вышла замуж [1] и официально стала княгиней Монако, Малахий Маккорт слышал множество историй о том, как она заходила из «Барбизона» в его бар в компании «уродливых, хмурых типов бандитского вида», на что мог только добавить, что «ну нравились ей такие, чрезмерные». В самом деле, до свадьбы у нее бывали страстные романы, а также отношения по расчету; режиссер Альфред Хичкок, который приложил руку к ее славе, сняв в «Окне во двор», называл актрису «вулканом под снегом», но также и менее метафорично «самой ненасытной женщиной, которую когда-либо знал» [2].

Противоречия между желаниями женщины и тем, чего Америка ждала от нее в ту эпоху, вызывали гнев, беспокойство и искажение представлений о морали. Самые сильные и противоречивые отклики от молодых читательниц получили две публикации в «Мадемуазель» на тему секса. Одна представляла собой напечатанный в 1958 году рассказ о двух студентах: он, которого она раздражала, возбуждала и отвращала своей доступностью; она, чересчур эмоциональная, надоедает ему, стараясь угодить. В итоге, чтобы сбросить напряжение, они ищут свободную машину на парковке за женским общежитием – автомобиль, нарочно не закрытый, с коробкой бумажных салфеток и чистыми чехлами на сиденьях. Она находит автомобиль с кузовом «универсал» и не замечает, как сексуальное желание партнера перерастает в насилие. Другая публикация представляла собой отчет о честном разговоре с выпускниками 1959 года о роли добрачного секса. С единодушным выводом: мужчины хотят, чтобы жена была девственницей, но в то же время желают стать опытными любовниками, так что толпой увиваются вокруг «дающих» девушек, «практикуясь» с ними, готовясь к свадьбе с избранницей. Возможно, читательницы «Мадемуазель» пришли в ужас, но журнал снова опередил свое время: он обсуждал вопросы, мучившие его аудиторию; не закрывал на них глаза.

Женское одиночество точно так же, как женское желание, открыто не обсуждалось.

Если без мужчины женщина – никто, кто же тогда женщины, которые не могут привлечь или удержать их? Ни сексуально активная женщина, ни одинокая женщина не соответствовали требованиям к прекрасному полу, выдвигаемым 1950-ми. (И уж точно им не соответствовали ни довольные своей свободой, ни гомосексуальные женщины.)

Одним из первостепенных благ, которые сулила реклама «Барбизона», было чувство сестринства. «Мадемуазель» регулярно напоминал своим провинциальным читательницам, что, если им случится приехать в большой город, «Барбизон» – то, что им нужно. В 1940 году «Мадемуазель» называл отель «подарком судьбы», «уютным и не чопорным», с «множеством молодых женщин с такими же, как у тебя, интересами» [3]. Обещалось, что, поселившись в «Барбизоне», новых подруг заводишь раньше, чем успеваешь поздороваться. А в стенах можно заняться всем чем угодно – времени не хватит: гимнастический зал, теннисный корт, «первоклассный» бассейн, библиотека с множеством книг, ежемесячно пополняемая бестселлерами, студии для занятий музыкой и живописью, которые можно снимать на час в день за четыре доллара в месяц; ежемесячно ставились пьесы, проводились концерты и читались лекции. Все за 12 долларов в неделю за комнату с водопроводом, а за 15 – с ванной. Реклама твердила то же самое годами [4]: в статье 1957 года в журнале «Мадемуазель», с попутной рекламой отеля, обещалось [5]:

«Если ты приехала одна и неумного боишься – останавливайся в отеле „Барбизон“ для женщин, где легко можно объединиться со сверстницами, разделяющими твои интересы, для совместных вылазок в большой город».

Однако кое о чем реклама молчала: о том, что дружеские связи, с такой легкостью возникающие в «Барбизоне», помогут продержаться лишь до той поры, пока ты не найдешь настоящую любовь, своего мужчину.

Спустя два года после того, как Гейл Грин жила в «Барбизоне» как победительница конкурса приглашенных редакторов, она снова заселилась в отель. На сей раз – как репортер для журналистского расследования «Нью-Йорк Пост», которой заказали серию очерков под названием «Одинокие женщины». Газета обещала читателям нерассказанную историю Нью-Йорка:

«В нашем городе – любом большом городе – их очень много. Они приехали в поисках карьеры, отношений, приключений – да просто сбежали от скуки. Что случается с ними, когда они приезжают сюда? С их мечтами выйти замуж за прекрасного принца? Удается ли им справиться с обычными страхами незамужних женщин в большом городе: что ничего не получится, что останешься старой девой, что станут домогаться?»

Гейл сравнялось двадцать три, и она сняла угловой номер в форме буквы L с «письменным столом и комодом на фоне бледно-желтых стен». Шторы подходили по цвету к покрывалу. Она назвала его «камерой». Читателям не сообщалось, что ей приходилось жить там раньше – всего два года назад, в 1955-м, вместе с Джоан Дидион, Пегги ЛаВиолетт, Дженет Барроуэй и Джейн Труслоу. Перед читателями «Нью-Йорк Пост» Гейл предстала только что приехавшей, точно бы она никогда не жила в «Барбизоне» и не видела Оскара. «Вы знаете Оскара, мисс? – спросил таксист, когда широко ухмыляющийся мордатый человек в униформе открыл дверцу и заглянул внутрь. – Оскар о вас позаботится. Он звезда. Все знают Оскара».

– Я ухаживаю за всеми девушками, – проворковал толстяк в ливрее. – Особенно за такими хорошенькими, как вы.

Конечно, особенно хорошенькой Гейл не была – вспомним хотя бы ужасный тренчкот, из которого она не вылезала всю стажировку. А еще ее не взяли участвовать в показе моделей «Мадемуазель», отправив в зрительный зал.

Вероятно, именно об этом она вспомнила на следующее утро за завтраком, потому что читателям «Нью-Йорк Пост» сообщалось: «Именно за завтраком я как следует рассмотрела два мира „Барбизона“. Мир, населенный подобиями Грейс Келли и Каролин Скотт: „Подтянутые девушки в шляпках и открытых туфлях на высоком каблуке сидели по четыре за центральными столиками и кабинетами кофейни. Покончив с завтраком, какая-нибудь из девушек, цокая каблучками, направлялась к двери, и на ее место быстренько садилась другая“». Но существовал и другой – мир «одиноких женщин»: «Другие завтракали в одиночестве. Без шляпок. Стеснительные, напряженные, они, опуская взгляд, пили кофе или апельсиновый сок. Одна за другой, скользнув в кофейню, они жадно искали знакомых; не найдя, садились на табуреты у стойки. Закрыв лицо, прижав локти к бокам, они завтракали – каждые несколько секунд взглядывая на дверь, а потом снова таращась в книгу или газету. За ужином картина повторялась».

Гейл села рядом с одиночками. Удачно замаскировавшись книгой под мышкой, она принялась знакомиться с другой половиной «Барбизона». Сначала она познакомилась с Дженни [6], с которой разделила столик на двоих, усевшись есть холодное мясо и картофельный салат. Дженни, «молодая девушка с плоским лицом», читала «Насилие» – «историю двух интеллектуалов-юношей из богатых еврейских семейств, живших в Чикаго в 1920-х и совершивших убийство наугад выбранного мальчика, чтобы ощутить себя выше и вне закона». В то время книга была бестселлером. Дженни, двадцати лет от роду, проучилась два года в женском колледже Ист-Коуст, только чтобы вылететь оттуда и бросить своего бойфренда Реджи, учившегося по соседству, – словом, идеальную жизнь, какую представляла в средней школе: колледж, замужество и дети – потому, что хотела сделать что-то по-настоящему захватывающее. Вместо этого она ждала выходных, которые проводила с Реджи. Будучи девушкой из хорошей семьи, она выбрала «Барбизон» из-за репутации, того, что его одобряют родители, и расположения в безопасном районе. Рассказывая свою историю, она заговорщицки пододвинулась к Гейл.

Однако Дженни не особенно любила вестибюль отеля, где толпились мужчины, чтобы «отдохнуть и поглазеть на хорошеньких девушек». Проблема заключалась в том, что иногда они увязывались за девушками, выходя с ними за двери отеля и на улицу, где, как предупреждала одна из постоялиц «Барбизона» другую, «это может случиться на углу улицы – на любом». «Это» – приставания, даже нападения. После ужина Дженни оставила Гейл, и юный репортер «Нью-Йорк Пост» принялась прогуливаться по вестибюлю. Она видела парочки, смеясь, уходившие на вечерний променад, большую компанию девушек, направлявшихся в кино: Оскар трепал каждую по щеке, широко улыбаясь. Гейл прислушалась.

– Все они одинаковые. Хотят соблазнить тебя, – поучала молодая женщина другую, глазея на чьего-то кавалера.

– Но, мама, я хочу приехать домой, – шептала другая в телефонной будке.

– Мне писем нет? – спросила некрасивая девушка в белых гольфах, когда почтовый служащий вручил другой девушке внушительную стопку писем и газет из родного города.

Гейл вышла побродить по Лексингтон-авеню; начался дождь.

Задание, данное Гейл Грин «Нью-Йорк Пост», звучало так: «пожить среди них», «одиноких молодых женщин», «храбро скрывающих» красноречивые свидетельства своей непростой жизненной ситуации. Разнообразные впечатления от этого вылились в серию очерков. Гейл приглашала читателей постоять рядом с ней в вестибюле «Барбизона», посмотреть и послушать.

«Застывшая улыбка надежды и ожидания.

Пенящийся бокал дайкири на подносе у ее двери.

Старая дама, бранящая ее за хихиканье перед телевизором.

Печенье и пустые разговоры за чаем.

Стекло на двери телефонной будки, к успокоительной прохладе которого она прижимается мокрым от слез лицом.

Слезы тоски по дому. Ласковая улыбка одобрения» [7].

Вот такой была «Нерассказанная история Нью-Йорка», обещанная «Нью-Йорк Пост» и написанная Гейл Грин в 1957 году.

* * *

Субботним вечером везучие постоялицы «Барбизона» (назовем их Грациями) спускались на лифте в вестибюль в бархате и мехах, где, волнуясь, ждали кавалеры. Миниатюрная лифтерша кричала: «Вверх, вверх, вверх!», отправляясь за очередной порцией счастливиц. Вторая половина, те, кому повезло меньше, собрались в комнате отдыха, слушая Перри Комо: «И ты поймешь, что счастье твое ⁄ Совсем недалеко ⁄ Прямо на заднем дворе». Самое забавное, писала Гейл, мало кто догадывался, что Перри Комо мог быть прав и лучше всего им было бы в родном городе, а не здесь. Одна темноволосая девушка тянула пряжу (она вязала свитер), две красотки собирали пазл. Все они собрались в крошечной комнате отдыха на самом верхнем этаже. Через пару минут какая-нибудь из девушек вскакивала с боевым кличем: «Ка-ак же я проголодалась!» Как и те, кто был до нее и будет сразу после, она пересчитывала мелочь и бежала к лифту, ведущему к магазинчику в вестибюле и, как думала Гейл, «за чем-нибудь питательным, сладким и с кремом, чтобы заглушить пустоту, ошибочно принимаемую за голод».

Однако на следующий день пришло воодушевление: в обшитом дубовыми панелями актовом зале в бельэтаже – там, где обычно подавали чай и где девушки в папильотках смотрели по телевизору «Очень позднее шоу», – ожидался свадебный прием. Замуж выходила одна из постоялиц «Барбизона»: венчание происходило в церкви по соседству, после чего она отмечала у себя «дома». Одна из барбизонских подруг новобрачной, Эллен, толковала это как знак того, что «надежда есть для всех». Невесте было двадцать шесть (старуха!), а будущему мужу аж сорок пять. «То есть теперь у нее есть работа, дом, муж и машина – и все за один год!» (Позже другая постоялица задавалась вопросом: а так ли хорош вожделенный приз, если жених ростом ниже, чем невеста?) Эллен, ученица Кэти Гиббс, жила на одном из трех зарезервированных для ее курсов этажей: там, где за постоялицами круглосуточно надзирали, велели гасить свет в положенный и довольно ранний час и после наступления темноты вели книгу уходов и возвращений. Она всегда носила обязательные чулки, туфли на высоких каблуках и непременную шляпку, и, что куда хуже, «девушкам Гиббс» запрещалось носить свитеры: они-де подчеркивали формы. В среднем у Эллен было по кавалеру в месяц.

Иногда вечерние развлечения сводились к подсматриванию за обитателями дома напротив «Барбизона»: женщиной в красной фланелевой ночной сорочке и мужчиной, разгуливавшим в боксерских трусах. Также всегда можно было посмотреть телевизор; в отеле их имелось два. Гейл сидела перед телевизором [8] в вечер ковбойских фильмов. Девушки устраивались в кресла с подушками и ставили ноги на деревянные скамеечки. Молодые и старожилы вечно бранились из-за того, что смотреть и кто как себя ведет. Перед входом в комнату, где располагался телевизор, висело объявление, запрещающее курить и приносить с собой еду и напитки, но никто не обращал на него внимания. На восемнадцатом этаже, в единственной комнате отдыха, куда можно было привести кавалера после получения пропуска на стойке регистрации, было тихо. Гейл прошла через комнату к террасе и посмотрела на светящийся неоновым светом город. Увидев с южной стороны разом здания Эмпайр-стейт и Крайслер, Гейл внезапно осознала, что находится в самом центре Манхэттена.

Анну Гейл встретила во время чаепития в зале. В отличие от прочих, Анна сама проявила инициативу и представилась Гейл. Она была самопровозглашенным аниматором «женской крепости» и немедленно поинтересовалась, на каком этаже живет Гейл [9]. И достала блокнот. Сама Анна обитала на пятом, где, по ее словам, они «отлично веселились». В общем, на пятом этаже царило веселье. Но Гейл жила на десятом. Анна принялась листать блокнот, попутно заметив, что номера 774-го давно не видно, а потом, просияв, вспомнила, что знает одну жиличку с десятого: номер 1090 – Гейл просто обязана была с ней познакомиться! В номере 1090 жила Сильвия. Сильвия, «с одутловатым, бесцветным лицом», оказалась не в восторге, несмотря на то, что Анна настаивала, и загородила дверь, мешая им войти внутрь. Мельком Гейл заметила в номере наполовину распакованный чемодан, горы одежды, пустую бутылку из-под вина, а на комоде – целый арсенал флаконов и флакончиков. Сильвия была из Филадельфии, медсестра: «Мать Грейс Келли сказала, что это лучшее место, чтобы остановиться в Нью-Йорке». Гейл вспомнила недавно увиденные в магазине солнцезащитные очки, снабженные табличкой: «Точная копия тех, что носит Ее высочество княгиня Грейс Монакская».

Потом Ирен. Которая встретила своего «ухажера» на «свидании вслепую» (первом, из которого что-то вышло); юрист – ни больше, ни меньше. Но теперь он хотел «романа», то есть сексуальных отношений, однако Ирен отказала и теперь не знала, сердиться или чувствовать себя польщенной. Гейл Грин, хотя всего двумя годами старше Ирен, была куда опытнее: взглянув на Ирен, она твердо заявила: «Чувствуй себя польщенной». Еще одно проявление реальности для женщин 1950-х.

Даже будучи окруженной «одинокими женщинами» [10], Гейл встретила знакомую, которая совсем не подходила под эту категорию. Нет, Гейл вспомнила не «низкий, чувственный голос», но «зеленые глаза и длинные ресницы»: эта молодая женщина, Джоан, училась с ней в Мичиганском университете. Джоан ждала, когда агентство по трудоустройству найдет ей работу (пока не нашло), и безделье утомляло ее: однажды она четыре раза прокатилась на пароме до Стейтен-Айленда и обратно, а потом дошла пешком из порта до 14-й улицы. Когда Джоан не каталась на пароме, то мыла голову, занималась шопингом и встречалась с одним молодым холостяком за другим. Иногда помогала подругам, если на свидание вслепую их кавалер брал с собой друга.

Джоан не относилась к «одиноким женщинам»: она относилась к тем счастливицам, которые утром заскакивали в кофейню и выбирали, к кому бы за столик присесть. Но кое-какой опыт у нее имелся: она призналась Гейл, что познакомилась с большинством соседок «однажды вечером, когда одна из соседок напилась и слетела с катушек». Услышав шум, Джоан заглянула в номер, где увидела, как девушка швыряет о стену вещи. Когда Джоан спросила, не нужно ли помочь, соседка зашипела на нее. Не только она пришла утешать соседку, в номер набилась целая толпа, человек сорок. Казалось, что проходит вечеринка, не хватало только коктейлей. Администрация вызвала полицию. Девушки узнали об этом, и всех как ветром сдуло: вернувшись в свой номер, каждая сняла бигуди и надела сексапильный домашний халатик. Ведь полицейские – мужчины… Джоан, хорошенькая Джоан, закатывала глаза, рассказывая эту историю.

Не менее тяжело было смотреть на тех, кто «не был ни молод, ни стар; с заострившимися лицами и первыми намеками на отчаяние в глазах». Но хуже всего, добавляла Джоан, была «святая святых „Барбизона“». Кое-кто живет здесь уже двадцать семь лет – чуть меньше, чем со дня открытия. Они все еще платят восемь долларов за неделю (или что-то вроде этого), тогда как все прочие – по тридцать девять. И их номера – сущие музеи: о прошлом говорят не только недельная плата, но и интерьеры их жилища.

Джоан прекрасно знала: единственным способом выехать из «Барбизона» было найти работу, но девушка не закончила колледж, не умела печатать на машинке или стенографировать, а для неквалифицированной работы, как ей сказали, она была слишком умной. Пока они болтали с Гейл, зазвонил телефон: агентство сообщило, что ее зовут на собеседование в зарубежную кинокомпанию. Джоан снова закатила глаза: «Знаешь, что такое „иностранные фильмы“? Это непристойные фильмы. „Обработка телефонных контактов“ – отвечать на звонки. „Вычисления“ – бухгалтерский учет. „Ведение важных записей“ переводится как „следить за ставками босса“. Так себе работа». Джоан так и не пошла ни на одно из собеседований; позвонив в агентство, она сообщила, что подхватила азиатский грипп, и отправилась на последнее свидание с Тедом, которого намеревалась бросить в тот вечер.

Жаклин, еще одна постоялица, певица из Англии [11], пела в заведении под названием «Вандер Рум». Невысокая, худенькая, но с формами, с кожей цвета слоновой кости и волосами цвета платиновый блонд, аккуратно собранными в пучок, она разговаривала с Гейл, попутно смотрясь в зеркало и ловко нанося зеленые тени на веки и выщипывая брови. Она жила на том самом, «веселом», пятом этаже. На ужин она съедала четыре шоколадных батончика и почти не смотрела телевизор, потому что начинала работать в одиннадцать вечера и возвращалась рано утром. Хотя ей было двадцать три, точно так же, как и Гейл, выглядела она на тридцать. Она была особенно, причем взаимно, привязана к обитательнице соседнего номера Хелен, восемнадцати лет, которая обрела в Жаклин маму. А также опосредованно жила ее жизнью: от поклонников до поздних свиданий и телефонных звонков. Они с Жаклин периодически стучали друг другу в стену, чтобы узнать, дома ли соседка. У Хелен была привычка швырять что-нибудь в выключатель на стене, если она желала выключить свет, но не хотела вставать с постели. Недавно, когда не получилось проделать это при помощи флакона капель в нос, она запустила тяжелую пепельницу; от грохота в номер тут же прибежала Жаклин. Они обе заботились друг о друге, не только Жаклин, выбранная в матери; когда одна из пожилых резиденток сравнила пение Жаклин с помехами на радио, Хелен повесила на ее дверь табличку «Окрашено» и намазала порог кремом для бритья.

Билли Джо бросила колледж в двадцать лет [12] – что рассердило ее отца, уважаемого зубного врача из одного из южных штатов. Это не мешало ему оплачивать ее счета, при условии, если она снимет жилье в отеле для женщин. Так она очутилась в «Барбизоне»: «высокая, широкая в кости, с мышиного цвета волосами, бледными водянистыми глазами и безупречной кожей». Она бросила колледж из-за парня – коротко стриженного второкурсника, которому оказалась не нужна. И, чем избегать его в общежитии, предпочла вообще уйти. Она снова нашла бойфренда, на сей раз в Нью-Йорке, и уходила из «Барбизона» вечером – он работал допоздна; она любила готовить ему ужин в его квартире. Она вешала на дверь табличку «Не беспокоить», когда уходила, и пока что ей все сходило с рук.

«Иногда мне кажется, что со мной что-то не так. То есть меня воспитывали хорошей девочкой, ну, как и всех других. Хорошей девочкой – что бы это ни значило… Я хорошая девочка; я никогда не сплю с двумя мужчинами за одну ночь. Принципы, знаете ли».

Билли всегда полагала, что даже хорошие девочки могут заниматься сексом – при условии, что они недоступные; но даже так было не счесть препятствий: «Вечно они оказываются женатыми, с пятью детьми, их внезапно переводят в Сиэттл, или они вовсе исчезают». Недавно она встречалась со славным молодым человеком, который купил ей букет фиалок, когда они гуляли по улице. Но после этого он больше не звонил.

Гейл оставила Билли Джо, которая сбежала от проблем с мужчинами под одеяло, и зашла за Лоис спросить, будет ли та ужинать в кофейне. Лоис была стройной и эффектной брюнеткой в очках «кошачий глаз» с толстыми стеклами, за которыми скрывались большие карие глаза. У нее была замечательная осанка, прямая спина, а одежда – будто только что из химчистки; чего не скажешь о ее номере: «сущем крысином гнезде, полном пустых сигаретных пачек, стопок газет и журналов и недоеденной еды в лотках из кулинарии». Лоис было двадцать восемь; она окончила колледж и наблюдала, как все вокруг нее выходят замуж: младшие сестры, подруги из родного города, бывшие соседки по нью-йоркской квартире. Она поселилась в «Барбизоне» потому, что у нее закончились незамужние соседки. Войдя в лифт вместе со стайкой молодых девушек, чьи кавалеры уже ждали их в фойе, Лоис схватила Гейл за руку: «Слушай, так нечестно! Я не уродина. И не дура. Одеваюсь не хуже других. Лучше. Почему? Может, была бы я красавицей… Когда мне было восемнадцать, я твердила себе, что стану красавицей в двадцать два. Мечтала, какой хорошенькой буду. Когда мне исполнилось двадцать два – я пообещала себе, что в двадцать пять точно стану красавицей. Но когда мне исполнилось двадцать пять, я стала слишком старой, чтобы снова в это играть. Безумие. Но я действительно верила!» Лоис передумала и отправилась по лестнице в комнату с телевизором.

* * *

Гейл любила чаепития в «Барбизоне»; лишь бы не сидеть у телевизора. С пяти до шести вечера каждый день [13], после поисков работы, занятий или «алюминия и света» [sic!] мира торговли, всегда было чаепитие. В зале, отделанном красным деревом, с бархатными портьерами цвета бургундского вина, пухлая дама в вязаном платье пастельных тонов играла на органе. В перерывах она подсаживалась к другим пожилым постоялицам, сбившимся в углу комнаты. Этот день пришелся на Хеллоуин, и вместо чая с печеньем подавали сидр и пончики, и народу было – не протолкнуться [14]. Элеанор, работавшая в отделе рекламы, устроила очередной импровизированный опрос покупателей. На сей раз на тему бумажных полотенец. Маргарет сообщила, что прошлой ночью она открыла слишком много ящиков комода и все вывалилось, включая стеклянную крышку, которая разбилась у ее ног. Линда спрашивала, не пойдет ли кто-нибудь с ней в кино: у нее был свободный билет на этот вечер. Оглянувшись вокруг, она вздохнула: теперь, когда она учится актерскому мастерству, фильмы стали приносить ей куда меньше удовольствия. Роберта, надевшая плащ прямиком на купальник, планировала отправиться в бассейн сразу же, как управится со своей порцией сидра с пончиками.

Гейл собралась было вымыть голову, как ее остановила Анна, самопровозглашенный аниматор. Она сообщила, что будет в комнате Аннетт и что Гейл нужно присоединиться. Аннетт училась живописи и угощала всех конфетами, которые подарил ей уехавший в Европу поклонник. Анна только что ходила к гадалке в «Цыганскую чайную» и узнала, что «на следующий год ей повезет: она выйдет замуж и родит двоих детей». Тут Хелен стала настаивать, чтобы все шли туда, особенно в Хеллоуин; и хотя Гейл оказалась не в восторге от идеи, она поплелась следом; как и Жаклин, клубная певица, ее «младшая сестренка», и соседка Хелен. Они очутились в заведении, «похожем на тысячу дешевых манхэттенских забегаловок»; всех развели по отдельным кабинетам и предсказали ровно то, что они хотели услышать. На обратном пути трое детишек в масках монстров потребовали монетку, крича: «Сладость или гадость?» Хелен, Анна и Гейл проводили Жаклин до коктейль-бара, в котором она работала, и та поспешила готовиться, а они вернулись в «Барбизон», возле которого Анна заметила припаркованный автомобиль, в котором сидели трое мужчин, и велела всем идти медленно, но не смотреть в сторону машины. Когда в номере Гейл к ним присоединилась сестра Анны, она сказала, что днем в кино какой-то мужчина лапал ее за коленку. Хелен, все еще сердясь на пожилую жиличку, обозвавшую пение Жаклин «шумом», взяла трубку и попросила оператора соединить ее с номером 582: «Алло. Это номер 582? Верно? Ваша метла ждет внизу». Пауза. «Ваша МЕТЛА. Спокойной ночи».

* * *

В серии очерков об «одиноких женщинах» «Барбизона» для «Нью-Йорк Пост» Гейл не говорила об этом напрямую, но по подтексту считывалось: «одинокие женщины» могли стать очень несчастными, отчаянно несчастными женщинами. В отеле случались и самоубийства; правда, администрация старалась их замалчивать. В течение нескольких десятилетий в прессу проникла информация лишь о некоторых из них. В марте 1934 года некая г-жа Эдит Латур, тридцати лет, прибыла из Бэйсайда, Куинс, утром заселилась в «Барбизон», а вечером выбросилась из окна, оставив записку: «Больше не могу терпеть боль» [15]. В апреле 1935 года Гарриет Бин из Чикаго, двадцати семи лет, которая прожила в городе два года, умерла, умышленно приняв большую дозу снотворного. Лишь газета «Чикаго Дейли Трибьюн» таинственно намекнула на «операцию, которую она сделала за два месяца до случившегося» [16], – вероятно, речь шла о незаконном аборте. В 1939 году Джудит Энн Палмер, двадцати двух лет [17], бывшая студентка Чикагского университета, была обнаружена застрелившейся в своем номере «Барбизона». Она оставила две записки. Одна, «Тем, кого это касается», извещала, что в комоде лежат тридцать долларов на похоронные расходы, а вторая была адресована матери, жившей в отеле в Чикаго. Похоже, начиная с 1940-х в «Барбизоне» научились скрывать самоубийства от прессы.

Но, хотя в прессе ничего не писали, это вовсе не означало, что ничего не случалось. Реджина Рейнольдс поселилась в «Барбизоне» вскоре после того, как спела последнюю арию «непотопляемая» Молли Браун. На вопрос о самоубийствах она ответила, что за годы жизни в «Барбизоне» их было не меньше сорока пяти. В воскресенье смотрели в окно – нет ли коронера. Потому что в субботу вечером ходили на свидания – и, разумеется, случались разочарования. Кто-то вешался на карнизе для занавесок. Малахий Маккорт в середине пятидесятых лично знал трех женщин [18], совершивших самоубийство. «Две наглотались таблеток, одна выбросилась из окна. Все замяли. Как же ее звали, Кэрол Эндрюс? Она встречалась с парнем, а он ее бросил».

Давление по поводу того, кем тебя хотели видеть, как тебе выглядеть, во сколько лет выходить замуж, было колоссальным. Первая жена Малахия Маккорта, модель, переехала в «Барбизон», чтобы спастись от родителей, живших неподалеку, на Парк-авеню. Она выяснила, что многие модели страдали от булимии, и перед туалетами выстраивалась длинная очередь. Глория Барнс Харпер, с глазами океанской синевы [19], бросила Уэллсли-колледж, проучившись там год, стала моделью агентства «Форд» и, как прочие модели агентства, поселилась в «Барбизоне». Она видела и другое отчаяние среди своих соседок: голод, но не только он. Они регулярно приходили в ее номер – она попала на обложку «Лайф», еще будучи ученицей старших классов, – и спрашивали, нет ли у нее кавалера на примете. Свидание, настоящее свидание означало настоящий ужин; нет кавалера – ешь соленые крекеры.

Больше всего Малахия поражало лицемерие эпохи [20]. В особенности когда дело касалось секса; «девственницы» прекрасно изучили «французскую защиту», а если она, как это случается с презервативами, давала осечку – делали нелегальные аборты в местах, куда по своей воле ни за что не сунулись бы, где тебя могли заразить чем угодно (если ты вообще выживала). «„Барбизон“ излучал имидж эпохи Эйзенхауэра, – вспоминал Маккорт. – Респектабельность – вот что считалось самым важным. Если родилась женщиной – тебе много чего приходилось стыдиться. Возможность реабилитироваться была: идти в секретари – или замуж». Но иногда реабилитироваться просто не получалось.

Много всего было скрыто от глаз в 1950-е. В те дни в респектабельном Верхнем Ист-Сайде Манхэттена шептались о соседках, которые были «лесби, переодетыми мужиками, извращенками», как припоминает Малахий, а также «имели негритянскую кровь» [21]. Уничижительные определения по расовому признаку произносились без задней мысли. Верхний Ист-Сайд в те дни был самым белым из белых анклавов Нью-Йорка. Позже Малахий напишет об этих временах: «Летом 1956… чернокожие были невидимыми. Чайна-таун считался экзотикой для туристов с легким налетом опасности. Гринвич-Виллидж – приманка для неискушенных; богема, битники и гомики, бесстыдно держащиеся за руки и целующиеся у всех на виду» [22]. Малахий был прав, но вместе с тем ошибся: именно летом 1956 года в «Барбизон» прибыла Барбара Чейз.

* * *

Повсюду женщины определялись мужчинами. Но в «Барбизоне» женщин определяла еще и принадлежность к белой расе; вот только напрямую об этом не говорилось: просто подразумевалось. Белые американцы, вне зависимости от классовой принадлежности, определялись белым цветом кожи – единственным, чего у них нельзя было отнять. Даже если у тебя не было денег и связей, белая кожа означала привилегии. Фраза «я свободный белый человек, имеющий все права» появилась в двадцатых, а в тридцатых прозвучала во многих фильмах. Например, в фильме 1932 года «Я – беглый каторжник» незнакомец заговаривает со светской львицей в нелегальном питейном заведении: