Электронная библиотека » Паулина Брен » » онлайн чтение - страница 3


  • Текст добавлен: 8 ноября 2023, 06:08


Автор книги: Паулина Брен


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Шрифт:
- 100% +

В общей сложности на Манхэттене были сотни нелегальных питейных заведений, рассчитанных на все классы общества. Стоило Флоренсу «Фло» Зигфельду зайти со стайкой красавиц в «Файф-о-клок-клаб», как оркестр тут же взрывался песней. В «Наполеон-клубе», всегда популярном, у барной стойки толпились в три, а то и в четыре ряда посетители, среди которых были и Роберт «Хотите верьте, хотите нет!» Рипли, художник комиксов, и Эл Джолсон, «величайший эстрадный артист мира», как его называли. В «Эмбасси-клаб» регулярно заходила Марлен Дитрих, а певица и актриса Этель Мерман частенько там пела. В «Кингс-террас» [49] для переполненного зала давала представления Глэдис Бентли, звезда гарлемского ренессанса. Глэдис была афроамериканкой и предпочитала мужскую одежду, особенно кипенно-белый смокинг и цилиндр. Пела она, эпатируя публику неожиданным переходом из сопрано в бас, от лирических песен – до скабрезных. Темнокожая, массивная, корпулентная, она была одной из немногих женщин на эстраде, открыто и дерзко выпячивавших свою гомосексуальность, выставляя ее напоказ, рыча популярные песенки, переиначивая их вегетарианские тексты на свой лад: не стесняясь в выражениях и часто ужасно смешно.

Ее обожали не только завсегдатаи злачных мест: поэт и прозаик Лэнгстон Хьюз называл ее «поразительным воплощением музыкальной энергии». Высшее общество Нью-Йорка «открыло» ее в «Клэм-хаусе» Гарри Хэнсберри – самом открыто гомосексуальном нелегальном кабачке Гарлема [50].

Перед тем как начинались вечерние развлечения, благоразумным было для видимости поужинать в спикизи: деликатесный лобстер со сливочным маслом по удивительно низкой цене, не окупающей даже стоимости ингредиентов; но все покрывалось нелегальными продажами спиртного. Деликатесы готовили французские повара, которые уходили из первоклассных ресторанов в поисках более выгодных мест, потому что с началом эпохи сухого закона лишились прописанной в контракте бутылки вина в день. Поскольку законопослушные рестораторы уже не могли выполнять это условие, повара спустя год начали возвращаться во Францию, Италию и Швейцарию.

«Спики», как в обиходе звались нелегальные кабачки-спикизи, стали заманивать поваров обратно, обещая, что в вине недостатка не будет. В заведении на Пятой авеню, дизайн и воплощение отделки которого (фантазия в духе модернизма в черном, зеленом, желтом, розовом и серебре) даже без мебели и фурнитуры обошлись в восемьдесят пять тысяч, месье Ламас подавал ужины в зале с зелеными сводчатыми потолками и двумя огромными круглыми зеркалами без рам, размещенными друг против друга так, что темная комната, казалось, уходила в бесконечность. Молочный ягненок поставлялся со специальной фермы в Огайо [51], и каждое утро специальный экспресс из Флориды выгружал тринадцать килограммов масляной рыбы для знаменитой «рыбки бон фам», подававшейся с горчичным соусом; оставшиеся рыбины распределялись среди персонала. Лобстеры месье Ламаса славились во всем городе; предлагал он и улиток по-бургундски, и вепря по-вогезски. Никакого меню не было, лишь написанное на доске «блюдо дня». Обед за доллар, ужин за два с половиной. Это не покрывало даже стоимости провоза рыбы.

Нелегальное спиртное, добрачный секс и освобождение от викторианских ограничений в одежде, поведении и образе жизни определили двадцатые годы – время, когда женщина обрела самодостаточность. Для представительниц старшего поколения, таких как Молли Браун, изменения оказались просто ошеломительными. Еще перед Первой мировой одинокая женщина, выпивавшая у барной стойки [52], однозначно воспринималась как «ночная бабочка». В 1904 году женщина закурила сигарету на Пятой авеню и была тут же арестована – просто за то, что была женщиной и курила в общественном месте. Но к 1920-м такое поведение не только стало нормой на улицах Манхэттена – ему подражали во всей стране. Лоис «Косметичка» Лонг сыграла в этом свою роль, нахваливая бесшабашный образ жизни, который молодые женщины теперь считали для себя подходящим. Именно о нем грезила Лилиан Кларк Ред из Кантона [53], Огайо. Когда ей осточертела учеба, она прихватила чековую книжку и села на поезд до Цинциннати. Там Лилиан сняла номер в отеле на Уолнат-стрит, прекрасно оделась в местных магазинах, а затем отправилась к агенту по недвижимости, которому представилась богатой наследницей. Выбрав симпатичный одноэтажный домик с видом на Огайо-ривер, она выписала чек на фактическую его цену в двадцать пять тысяч. Конечно, дом требовалось обставить, что Лилиан и сделала, потратив еще шесть. Оставался последний штрих: машина. Автомобиль по вкусу стоил две пятьсот. Скоро ее вычислили и вернули в родной город влачить унылое существование. Но Лилиан Кларк Ред поступила так, как советовал справочник флэп-пера: взяла от жизни все. Она была не той «новой женщиной», какая виделась Молли Браун и суфражисткам вроде нее, но совершенно точно была «современной».

Стоит ли удивляться, что современная женщина подвергалась осуждению буквально по всем фронтам? Оказалось, что каждому есть что о «ней» сказать. Некий месье Сестр [54], профессор Сорбонны, провел 1926 год в лекционном туре по Соединенным Штатам, где – звучит препротивно, согласна, – изучал американскую девушку как феномен. «Прикомандировавшись» к колледжу Вассар – альма-матер Лоис Лонг, – он с антропологической пристальностью рассматривал студенток и сделал вывод: хотя все полагают, что француженки дерзки и кокетливы, на самом деле «все наоборот. Французские девушки очень строго воспитаны и до замужества не позволяют никаких вольностей, стоящих упоминания. Нет, американские мисс куда „нахальнее“ своих французских сверстниц». «Нью-Йорк Таймс» сардонически заметила, что «профессор Сестр не сказал ничего нового, описывая американскую девушку в таком ключе». А что нового он мог сказать, если совершенно точно принадлежал к людям, которые одинокую девушку в баре сразу подозревали известно в чем? Хотя насчет сексуальной активности он не особенно ошибся. Из женщин, рожденных до 1900 года, лишь 14 % имели добрачный интимный опыт; однако уже среди тех, чье совершеннолетие пришлось на годы с 1910 по 1920, такой опыт приобрели от 26 до 39 %; статистически они также чаще испытывали оргазм, пусть и теряли девственность с мужчинами, за которых потом выходили замуж [55].

Однако «ее» ругали не только за распущенность. Имели место и иные нарушения культурных норм. Нью-йоркский раввин Красс обвинил современную женщину в том, что она пытается «подражать мужчине» [56]. Куда оригинальнее выразилась некая Рут Морер, преподавательница чикагской школы косметологов: «У многих современных женщин лицо грубое, как посуда в железнодорожном буфете, а все почему? Из-за жевательной резинки. Человек не задумывался жвачным животным» [57]. В рамках давно устоявшейся традиции фэтшейминга неоднократно утверждалось, что «современная женщина уродливее своих предшественниц и определенно толще». Когда производителей одежды обвиняли в том, что они не шьют подходящих современной женщине платьев, они в ответ возмутились, что средний обхват женских бедер вырос почти на три сантиметра [58]. Ноги женщин тоже подверглись пристальному осмотру. Между 1920 и 1926 годом – как раз в пору расцвета флэпперов – средний размер женской обуви вырос с тридцать пятого с половиной до тридцать седьмого, и щиколотка определенно стала толще из-за моды на «оксфорды» на низком каблуке [59].

Другие же заступались за это воплощение «новой женщины». В 1926 году леди Астор, уроженка Виргинии и теперь первая женщина, избранная в британский Парламент, попыталась приехать домой инкогнито и тихо провести отпуск в семейном кругу. Но стоило «Самарии» войти в гавань Бостона, ее уже ждала толпа репортеров, обрушивших на леди Астор град вопросов: от мнения по поводу послевоенных репараций до того, что она думает о современной женщине. «Жизнь в Америке шокирует вас, леди Астор! – прокричал один из репортеров. – Вы увидите пьяных. Пьяных девушек! Повсюду коктейли!» [60] Спустя месяц после возвращения домой, все еще умело притворяясь, что ничего не знает о флэппе-рах, – «полагаю, имеются в виду современные молодые девушки», – леди Астор упорно продолжала защищать их: «Да, я была удивлена при виде коротких волос и коротких юбок, но это уж точно здоровее, чем длинные юбки, затянутые талии, папильотки и прочие штуковины, с которыми нам, женщинам, приходилось мириться годами. Мне вот не хватило ума остричь волосы – но я снимаю шляпу перед теми, кому хватило» [61].

Эпоха джаза стала своего рода эпохой компромисса: конечно, женщина после Первой мировой стала свободной, как никогда раньше, но освобождение сопровождалось всеобщим осуждением, точно сама независимость была чем-то противозаконным. Бум отелей для женщин облегчил обретение этой независимости – следовательно, они точно также подверглись критике. Однако «Барбизону» придало респектабельности то, что Национальная ассоциация студенческих лиг – благотворительная организация дам высшего общества – открыла комнату-клуб на двадцать втором этаже отеля, с великолепным видом на Манхэттен. Статья в журнале «Вог» [62], посвященная этому событию, похвалила то, как при отделке комнаты «сохранили общее стремление к современности», в то же время сделав ее практичным и удобным помещением для молодых женщин. Самым ярким элементом убранства был угловой камин из белой ламинированной древесины с огромным зеркалом от каминной доски до потолка, в котором отражались потолочные светильники ар-деко, похожие на ослепительно яркие спичечные коробки.

Привилегированная Студенческая лига стала не единственной, кто разместил прекрасно оснащенные клубные комнаты в отеле «Барбизон». Еще в 1922 году клуб колледжа Вассар уже снимал целый этаж «Аллертон-хауса», потому что отели для женщин прекрасно подходили для клубов женских колледжей: там легче всего было воссоздавать дух женской солидарности – тот самый, который способствовал успеху движения суфражисток и благодаря которому в первую очередь и стало возможным устроить женские колледжи вообще. Еще на стадии строительства «Барбизона» клуб Уэллсли заказал несколько номеров на восемнадцатом этаже и зарезервировал для личного пользования южную и западную часть крыши-террасы [63]. В плане значились большая комната отдыха, столовая, сообщающаяся с рестораном на первом этаже посредством небольшого лифта для доставки еды, и комната отдыха меньшего размера, которую можно было использовать как кабинет или библиотеку. Также для участниц клуба было выделено двадцать спален. Очень скоро за Уэллсли последовали другие женские клубы.

В отеле скоро сообразили, как сделать деньги из этого сотрудничества. В «Нью-Иоркере» было размещено объявление: «„Барбизон“ – новое, но уже признанное место рандеву молодых любительниц музыки и искусств [64]. В центре светской жизни Нью-Йорка… трудно найти более подходящее место для того, чтобы колледж Барнард… женский колледж Корнелл… колледж Уэллсли… колледж Маунт Хольок… лига семи женских колледжей… устраивали свои клубные комнаты». В январе 1928 года Совет по делам искусств города Нью-Йорка опубликовал в «Журнале студенческих лиг» заявление о том, что размещает административную канцелярию в бельэтаже «Барбизона» и что его председатель будет доступен для резиденток «Крыла художников», которые отныне всегда будут в курсе новых выставок, концертов и спектаклей [65]. Иными словами, в то же самое время, как по кирпичику лососевого цвета строился сам «Барбизон», строился и его имидж. Отель для художественно одаренных и в то же время утонченных; для респектабельных, но современных.

* * *

В феврале 1928 года на пересечении 63-й улицы и Лексингтон-авеню состоялось официальное открытие Клубного отеля для женщин «Барбизон». «Непотопляемая» Молли Браун, уже не владелица огромного состояния, вернулась из Парижа и заселилась в «Барбизон» в 1931 году, восторженно восприняв «свою комнату», согласно знаменитому высказыванию и одноименному эссе Вирджинии Вулф, «жизненно необходимую для того, чтобы женщина могла ощутить себя независимой и творить». «Барбизон» идеально подошел Молли, которая всегда шла в ногу со временем. Художественные выставки, концерты и спектакли составляли неотъемлемую часть светской жизни «Барбизона»: многие из них знакомили публику с резидентками отеля, пробующими свои силы в драматическом, исполнительском и изобразительном искусствах. В лифте отеля можно было встретить кого угодно. Согласно Переписи населения США 1930 года [66], соседками Молли Браун по отелю были Хелен Бресслер, модель из Огайо, Хелен Бернс, певица из Мэриленда, Роуз Бэрр, дизайнер интерьера из Айовы, Маргарет Галлахер, дипломированная медицинская сестра из Пенсильвании, и Флоренс Дюбуа, статистик из Канзаса. Молли упивалась тем, что теперь у нее есть просторная студия со звуконепроницаемыми стенами и такие же современные, как она, соседки, пусть даже кое-кого из них, особенно флэпперов, она не одобряла.

Но 26 октября 1932 года Молли Браун обнаружили мертвой в ее номере «Барбизона». В свидетельстве о смерти в графе «занятие» значилось «домохозяйка» [67], хотя уж кем-кем, а домохозяйкой покойная никогда не была. Решительная уроженка девятнадцатого столетия, она ворвалась в двадцатый век с его ореолом независимости и женской инициативности. В прессе причиной смерти называли апоплексический удар: убита оперной арией. И муссировался образ сумасбродной богатой дамочки, экстравагантно одевавшейся и не умевшей петь, распинавшейся в одной из студий «Барбизона» и лопнувшей от натуги. Но Молли умела петь – к тому же очень хорошо: реальной причиной ее смерти стала опухоль мозга, разраставшаяся с тех пор, как она заселилась в «Барбизоне», – из-за нее-то Молли и запиралась надолго в своем номере, днями лежала на кровати с закрытыми глазами, дожидаясь, когда «мигрень» утихнет и можно будет выйти к чаю.

Молли Браун ухитрилась пережить флэпперов. За три года до ее смерти «Журнал студенческих лиг» уже обратил внимание на неминуемый закат явления: «Серьезно, видели ли вы флэпперов в уходящем году [68] – среди подруг младшей сестренки, а может, в зеркале? Улыбалось ли вам в ответ отражение? Вряд ли». Флэпперы, как предположили в журнале, в первозданном виде отражали свое время и в пору расцвета искали всеобщего внимания; они были повсюду: на кафедре, на трибуне, смотрели с семейных фотографий на каминной полке, они искали публичности, прекрасно осознавая себя как личность и как женщину. Но интерес угас. Нынешние женщины стали утонченнее, избавившись от «вышедших из моды флэп-перских штучек и игры в дам полусвета». Более юная участница Студенческой лиги подвела итог: «Первые из так называемых флэпперов были порождением послевоенных лет. Являя собой разительный контраст с хорошими девочками 1913 года… они укоротили юбки до колена, таскали у старшего брата сигареты и ругались, как пьяные матросы. В борьбе за новую независимость они напоминали щенка, который только-только учится лаять». С закатом флэпперов ушла и сама идея «новой женщины». Все женщины отныне стали «новыми».

Вместе с флэпперами из поля зрения пропали отели-резиденции. Владельцы гостиниц штурмовали здание городского совета [69], требуя от нью-йоркского мэра Джимми Уокера сделать что-нибудь с «жилыми клубами», отбиравшими у них доходы. В «Законе о многоквартирных домах» образца 1929 года лазейка, позволившая появиться жилым отелям и сдаваемым в аренду многоквартирным домам, была устранена. Однако отель для женщин «Барбизон» устоял. Ибо он являлся одновременно порождением эпохи – «ревущих двадцатых» с их контрабандным алкоголем, шикарными нелегальными кабачками, походившими один на другой, новой породой женщин, вырвавшихся из клетки собственного платья и социальных ограничений, – и предвестником будущего. Клубный отель-резиденция, как утверждала «непотопляемая» Молли Браун, стал местом, куда женщина могла прийти, чтобы придумать себя заново – что-что, а это не собиралось выходить из моды в двадцатом столетии.


Глава 2
Пережить великую депрессию

«Девушки Гиббс» и модели агентства «Пауэрс»

Если бы кто-нибудь сказал Кэтрин Гиббс, что в один прекрасный день она будет жить в огромной квартире на Парк-авеню с постоянно находящейся рядом прислугой в количестве трех человек, она бы в жизни не поверила. Но так и случилось: она добилась этого своими усилиями, потому что создала «Курсы секретарей Кэтрин Гиббс». Это была не просто школа для женщин, а социальный феномен и способ найти работу – особенно в те времена, когда перед ними вдруг оказались закрытыми все остальные пути. В Нью-Йорке Кэтрин также нашла «дом» для своих студенток: настоящее общежитие на территории двух этажей «Барбизона», с комендантским часом, строгими смотрительницами и «отбоем». Кому-то подобное казалось жестокостью, но для иных это означало освобождение, шанс на то, что получится зажить независимой жизнью вопреки всему – как это удалось самой Кэтрин, хоть и не в таких масштабах.

В 1909 году уже сорокалетняя Кэтрин Гиббс внезапно овдовела; на ней остались незамужняя сестра и двое сыновей [1]. Времена были не самые лучшие для женщины средних лет без мужа и средств (не то чтобы когда-то такой женщине жилось легко), но Кэтрин решила: пусть супруг не пожаловал ее завещанием, но милостиво оставил доброе протестантское имя. И подумала: а ведь и оно на что-то да сгодится. Заняв денег у друзей в университете Брауна, она организовала в одном из кампусов «Курсы Кэтрин Гиббс по подготовке секретарей и администраторов для образованных женщин» [2]. Внучка ирландцев-католиков, на которую старая финансовая элита из протестантов вряд ли стала бы тратить время, однако же, смогла привлечь в ряды своих студентов «белых англосаксонских протестантов» и их незамужних дочерей, выпускниц элитных колледжей. У Кэтрин обнаружился прирожденный дар продавать. В рекламных объявлениях она обещала «оградить девушек из обеспеченных семей Америки от сброда, который посещает коммерческие секретарские курсы» [3]. Она обманом проникла на страницы «Светского календаря» – чего ей, работающей матери-одиночке, ни в жизнь было не добиться законным путем.

К 1916 году курсы открылись и в Нью-Йорке. Рекламу теперь размещали в «Харпере Базар», потому что богатые читали именно его. Слоган курсов в 1920 году звучал: «Курсы для выдающихся характером и целеустремленных»; старшекурсницам лучших колледжей вроде Барнарда и Рэдклиффа Кэтрин предлагала ограниченный набор на интенсивные курсы для молодых леди, демонстрирующих «высокую академическую успеваемость» [4]. В 1928 году – том самом, в котором случилось официальное открытие отеля «Барбизон», – рекламный буклет «Кэти Гиббс» гласил:

«Наследство – самая ненадежная защита».

Девушки, поступавшие на ее курсы, намерены были зарабатывать на жизнь сами, пусть даже им прекрасно было известно, что их ждет «много препятствий: далеко не все пути открыты перед женщиной; предрассудки; убеждение, что бизнес не относится к „естественным женским занятиям“; да, в конце концов, то, что женщина редко получает за свой труд жалованье, признание заслуг или ответственную должность».

Несмотря на налет феминизма, основной упор в бизнес-модели Кэтрин делался на глянец и лоск. Скажем, эти провокационные слова [5] о женской карьере размещались в буклете, имитировавшем «бальную книжечку» дебютантки: обложка из плотного белого картона, переплетенная затейливым белым шнуром. Что, во-первых, полностью отвечало тому имиджу [6], какого добивалась Кэтрин, а во-вторых, намекало на социальный статус многих студенток. К примеру, Хелен Эстабрук сперва училась в масачуссетской школе Бэнкрофта, потом в колледже Вассар, потом в Сорбонне и, наконец, получила диплом курсов Кэтрин Гиббс – хотя знала, что он ей никогда не понадобится. В 1933 году она вышла замуж за Роберта Уоринга Стоддарда [7], основателя крайне правого «Общества Джона Берча», и ее обширнейшее образование пригодилось ей, чтобы стать «безупречно одетой» филантропкой, способной свободно рассуждать на множество тем, «начиная с охоты на птиц в Шотландии и заканчивая школой живописи „бамбоччанти“ в Италии семнадцатого столетия».

С расширением нью-йоркского филиала курсов Кэти Гиббс занятия переехали в дом 247, Парк-авеню, гордо сообщая: «Теперь мы находимся на единственной зеленой магистральной улице Манхэттена, открытой только для частных автомобилей». Молодые леди, изучавшие деловое администрирование [8], машинопись и стенографию без официального перерыва на обед поедали бутерброды прямо за покрытыми зеленым сукном учебными письменными столами, вытряхивая крошки из окна на Парк-авеню. Кругом ревели двадцатые, и нью-йоркские курсы Кэти Гиббс наводняли девушки вроде Хелен Эстабрук: курсы стали для них чем-то средним между пансионом благородных девиц и простеньким колледжем, куда можно было сбежать на годик – оторваться в промежутке между обычной учебой и замужеством, пусть и вкупе с интенсивным курсом машинописи. Но тут грянул «черный вторник», и все кардинально изменилось.

* * *

Биржевой крах случился во вторник, в октябре 1929 года. Будущий британский премьер-министр Уинстон Черчилль, оказавшийся в тот день в Нью-Йорке, наткнулся на улице на толпу зевак, глазевших на строящийся небоскреб [9]. Поняв, куда именно направлен их взгляд, он догадался: они спутали рабочего с биржевым спекулянтом, готовым спрыгнуть вниз. Не было ничего странного в том, чтобы заподозрить в уличной толпе потенциальных свидетелей самоубийства: в тот день американцы потеряли столько же людей, сколько во все годы Первой мировой. К четвергу количество смертей вырастет вдвое. Колумнист нескольких изданий Уилл Роджерс, тоже оказавшийся в Нью-Йорке в «черный вторник», заметил: «Чтобы выпрыгнуть из окна, приходится становиться в очередь». Но не все решившиеся на отчаянный шаг действовали столь же публично. Игнац Энгел, отошедший от дел сигарный фабрикант, постелил на кухонном полу одеяло и включил все конфорки. Брокер из Бруклина, к вящему раздражению соседей, насвистывал и распевал гимны, после чего тоже открыл газ, но предпочел улечься не на кухне, а в собственной кровати, одетый в костюм синей саржи, серые лайковые перчатки и суконные гетры жемчужного цвета.

Однако нашлись и те, для кого биржевой крах означал лишь временные финансовые затруднения. Их веселье продолжалось. «Сторк-клуб», «Эль Морокко» и многие другие спикизи продолжили свое существование, всякий раз заполняясь светской публикой, знаменитостями и супербогачами. Шикарный отель «Уолдорф-Астория» открылся в 1931 году – спустя два года после биржевого краха; собственная профессиональная хостес, знаменитая Эльза Максвелл, организовывала костюмированные вечеринки, салонные игры, светские приемы и «игру в старьевщика» (в заданное время требовалось найти спрятанные предметы), чтобы подбодрить богачей. Но поступления подоходного налога резко падали с каждым днем, и министерство финансов США медленно, но верно стало прозревать: только налог на спиртное может спасти от неумолимо растущего бюджетного дефицита.

Во вторник, 13 декабря 1933 года, спустя пять лет после «черного вторника», к концу дня в нелегальном заведении «Карусель» как обычно яблоку было негде упасть [10]. Швейцар с начищенными медными пуговицами и с видом случайно оказавшегося здесь адмирала обозревал вновь прибывших, ожидая, когда они назовут кодовое слово. Внизу Омар Чемпион, владелец заведения, украшал витые балясины перил осенними листьями, купленными в оранжерее. Наверху вращалась круглая барная стойка – полный оборот вокруг своей оси каждые одиннадцать минут. Молодые женщины в платьях от Мейнбокера с «затянутой» талией, задолго предвосхитившие силуэты Диора, попивали коктейль «Сайдкар», рассевшись на «карусельных» деревянных лошадках, приделанных к стойке. В пять вечера Омар принял телефонный звонок; пять минут спустя он вернулся с посеревшим лицом и дрожащим голосом сообщил: «Леди и джентльмены, Юта проголосовала за!» Потянулся и нажал на кнопку; знаменитая карусель остановилась, не успев описать круг. Бармены без единого слова сняли фартуки и повесили объявление: «Алкоголь не продаем». Эпоха сухого закона официально подошла к концу: приняли Двадцать первую поправку, что означало скорый и неминуемый конец спикизи. Карусель «ревущих двадцатых» со скрипом остановилась даже для имущих.

К тому времени коллапс экономики и мрачная безнадега простирались далеко за пределы Уолл-стрит. Не прошло и года с «черного вторника», как четверть работоспособных американцев остались без своей должности. В самый худший период треть Нью-Йорка лишилась рабочих мест, а некогда ухоженный манхэттенский Центральный парк превратился в грязный Гувервилль, город наскоро сделанных хибар, названный в честь президента, которого многие винили в случившемся. Вокруг сновали карманники и уличные торговцы. Огромное количество мужчин торговало яблоками, чему очень способствовал небывалый урожай 1929 года – фермеры желали его сбагрить, одновременно из филантропии помогая безработным горожанам. Изображения мужчин с ящиком яблок за плечами стали олицетворением «кормильца семьи». Но где же женщины с ящиками яблок? Их нигде не было видно. Только «добытчики» – читай белые мужчины – могли получать яблоки задешево, чтобы торговать ими с прибылью. Ведь о женщинах позаботятся мужчины, так? Ну или таково было расхожее мнение. Оно имело мало общего с действительностью: женщинам, как и мужчинам, внезапно пришлось зарабатывать, чтобы содержать родных или самих себя – пусть даже в стремлении хоть немного облегчить финансовое бремя семьи.

* * *

Великая депрессия стала новой реальностью для всех. Не был исключением и «Барбизон». Строительство отеля вышло недешевым [IT]: возведение двадцати трех этажей в 1927 году обошлось в четыре миллиона долларов. В разгар Великой депрессии, в 1931 году, корпорация «Барбизон», состоявшая из частных вкладчиков под председательством Уильяма Силка, не смогла выполнить кредитные обязательства [12]. Тогда в игру вступил Национальный банк Чейз и выкупил отель [13]. На следующий год банк опротестовал муниципальную оценку «Барбизона» в 2950000 долларов, утверждая, что реальная рыночная стоимость отеля в три раза ниже [14]. Затем, лишь месяц спустя, «Барбизон» был продан как предмет ипотеки за ничтожную, обоснованную лишь Великой депрессией цену в четыреста шестьдесят тысяч долларов – четверть заявленной банком цены [15]. Внутренняя отделка и мебель пошли еще за двадцать восемь тысяч. Удачливым покупателем в обоих случаях стал агент по продаже недвижимости Лоуренс Б. Эллиман, изначально – один из акционеров «Марты Вашингтон», теперь – председатель совета директоров новой структуры, названной «Комитетом облигационеров отеля „Барбизон“» [16]. Таким образом, окольными путями «Барбизон» вновь оказался в руках тех, кто его потерял. Наиболее упрямым из прежних акционеров, не желавшим участвовать в новом предприятии, выплатили компенсацию, для чего Комитет специально взял в долг четыреста тысяч долларов.

Все время, пока отель переходил в собственность залогодержателя и менял владельцев, он продолжал работу. Как и его постоялицам, «Барбизону» требовалось выживать в перевернутом, порожденном биржевым крахом 1929 года мире, где прежде преуспевающие стали бедными, а бедные оказались на грани нищеты. К 1934 году в Нью-Йорке насчитывалось семьдесят пять тысяч бездомных незамужних женщин [17]. И если у мужчин были яблоки на продажу, ночлежки, койки по двадцать пять центов за ночь, то у женщин не было ничего из этого. Они ездили в метро и собирались на вокзалах: невидимые жертвы Великой депрессии. Торговать было нечем, так что некоторым оставалось торговать собой, чтобы просто не умереть с голоду. Чернокожие женщины собирались на улицах в поисках тех, кто, проезжая мимо, наймет их для домашней работы; они звали это «новым рынком рабов» [18]. В 1920-е некоторые молодые чернокожие девушки вполне себе были такими же флэппе-рами, как и их белые сверстницы; однако это движение вперед замерло на месте. Теперь женщины Америки, как белые, так и черные, должны были уступить мужчинам все оставшиеся рабочие места и всякое оставшееся самоуважение. Более 80 % американцев считали, что место женщины снова должно ограничиться домом [19]. Широко распространилось мнение, с которым регулярно пыталось бороться Управление по правам женщин при правительстве США: женщины-де работают за смешные «деньги на булавки», забирая у мужчин рабочие места [20]. Конечно, это абсолютное заблуждение. На самом деле многим молодым женщинам пришлось выбраться «в большой мир» зарабатывать на семью, а тем, у кого не было супруга, который помогал платить по счетам, – на себя саму.

«Барбизон», ранее расхваленный как отель для «особенных» женщин, с началом Великой депрессии поменял рекламную тактику. Его клиентки изменились, и ему пришлось меняться вместе с ними. Рекламные объявления в печати теперь сулили экономические преимущества простых номеров и потенциальный заработок из-за знакомств, заведенных в подобном модном месте. С одной стороны, отель продолжал привлекать выпускниц колледжа из белых привилегированных семей, чье состояние не особенно пострадало от кризиса; с другой – начал подыскивать потенциальных постоялиц в других местах. Также обращались и к тем, кого имели в виду в самом начале, на этапе замысла «Барбизона»:

«…молодым женщинам, занятым поэзией. Или музыкой… или живописью… или желающих добиться чего-либо на любом другом поприще… Знаете ли вы, что „Барбизон“ был нарочно создан для того, чтобы ваши таланты расцветали на подходящем фоне […], предлагая вам частицу роскоши из мечтаний – которую вы сможете позволить себе при ваших теперешних доходах?» (1932) [21]

Но скоро отель стал подчеркивать возможность завести потенциальные деловые знакомства для отчаянных (или отчаявшихся):

«Разумная жизнь для умных девушек! Успех во многом зависит от комфорта, восстановления физических и душевных сил и развития интеллекта после работы. Молодые постоялицы „Барбизона“ полны жизни… готовы к достижениям – потому что общаются с теми, кто преуспел в бизнесе и профессиональной жизни… в живописи… театре… литературе… с теми, чья дружба и приятна, и полезна. Станьте одной из них! Вы узнаете настоящую ценность правильного окружения – в долларах и центах!» [22]

И о неуверенности молодых и ищущих работу тоже не забывали:

«Вы женщина – как быть дальше? Ищете работу?.. временами сомневаетесь… „Барбизон“ – то, что вам нужно!.. Вы узнаете настоящую ценность правильного окружения – в долларах и центах… поощряем жажду достижений, дарим возможность дружить с правильными людьми… „Барбизон“ – особенное место для жизни в Нью-Йорке, но вы не можете себе его позволить?.. Теперь у нас есть милые маленькие номера: приходите и смотрите!» [23]

О чем в рекламе «Барбизона» либо не упоминалось вовсе, либо деликатно умалчивалось, так это о том, что теперь отель предлагал иной уровень безопасности. В 1927 году, в эпоху, когда викторианское общество частенько осуждало «новых женщин», твердыня из кирпичей лососевого цвета обещала этим женщинам «собственное пространство». Теперь же отель «Барбизон» предлагал комфорт и безопасность от осуждения совсем другого рода: если женщинам не предполагалось иметь работу – это стало роскошью, какую могли теперь позволить себе исключительно привилегированные, то есть мужчины-кормильцы, – если для женщин наличие работы отныне считалось недостаточно патриотичным, значит, любая молодая женщина, живущая в Нью-Йорке и работающая за жалованье, считалась едва ли не парией.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации