Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

Не против, если мы еще побудем здесь – или ты должна быть дома?

Женщина шарахается от него, широко раскрыв глаза; она оскорблена.

МОЛОДАЯ СВЕТСКАЯ ЛЬВИЦА

В моем словаре нет слова «должна».

Я белая свободная женщина.

Фраза не утратила актуальности в сороковые и пятидесятые годы [23]; она произносится даже в романе Сильвии Плат «Под стеклянным колпаком». Расистское выражение берет начало из 1828 года, когда владение собственностью законодательно перестало быть обязательным условием для права голоса. Избирателю теперь просто требовалось быть белым, свободным и достигшим двадцати одного года (и, разумеется, мужчиной, но когда выражение вновь всплыло, об этом почему-то забыли). Дороти Дикс, первый в истории американской журналистики автор колонки советов, воскресила фразу и подала ее на блюдечке молодым женщинам как некий лозунг освобождения. Настоящее имя Дороти было Элизабет Мериуэзер Гилмер, но она позаимствовала псевдоним у рабыни, которая спасла фамильное серебро ее семьи во время Гражданской войны. Она опрометчиво связывает фразу из 1828 года с новыми возможностями, появившимися у женщин в первой половине двадцатого столетия.

Однако Барбара Чейз, хоть и была совершеннолетней и свободной, не была белой. Студентка университета Темпл и читательница журнала «Мадемуазель», она, как и множество других, решила принять участие в конкурсе. Она не придала этому значения – таким было ее отношение к жизни; трудно сказать, действительно ли она не знала о расизме или нарочно решила не обращать на него внимания. Более того, она понимала, что уже кое-чего добилась, и прочие награды добавляли ей шансов точно так же, как и Сильвии Плат с Джоан Дидион. Барбара Чейз только что выиграла приз журнала «Севентин» за лучшую иллюстрацию; ее работа выставлялась в Нью-Йорке, в галерее «Эй-Си-Эй», где ее увидел и приобрел куратор отдела рисунка и графики Музея современного искусства.

В редакции «Мадемуазель», когда поздней весной 1956 года начались обсуждения кандидатур победительниц, Барбара Чейз оказалась в числе фаворитов. Однако высказывались серьезные опасения по части выбора афроамериканки: до сих пор ни один журнал мод не публиковал на своих страницах фото чернокожей женщины. Как победительница программы, она должна появиться на страницах августовского номера – самого ожидаемого номера в году. Вся программа приглашенных редакторов – она про «быть на виду», про то, чтобы читательницы, ровесницы победительниц, затаив дыхание, прожили с ними вместе историю волшебного месяца в Нью-Йорке. А также биографические справки победительниц (с фото), интервью со знаменитостями (с фото), фотографии короткой, но шикарной нью-йоркской жизни и, наконец, общее фото в одинаковой одежде – то самое, за которое «Мадемуазель» платит.

Когда возник вопрос о том, чтобы включить Барбару Чейз в программу [24], президент «Стрит энд Смит» написал главному редактору Бетси Талбот Блэкуэлл: «Я не стану спорить с людьми относительно их взглядов на сегрегацию. Лично я отношусь к проблеме с сочувствием, однако мне мнится, что мы пытаемся снова устроить „прорыв“ там, где нас не просили». Добавив, что «редакция» «послушалась своего либерализма» и что «в лучшем случае» они приобретут немного цветных читательниц, но, возможно, потеряют южные магазины – множество белых читательниц – а может, и кого-то из рекламодателей. «Так чьи же взгляды важнее?» – задается он вопросом. Других беспокоил вопрос логистики. Если они выберут Барбару Чейз – пусть она и была вполне себе привлекательной и «намного превосходила прочих конкурсанток» – с точки зрения логистики все виделось сущим кошмаром. Возникало множество вопросов, ответа на которые не знали ни в редакции «Мадемуазель», ни где-либо еще в концерне «Стрит энд Смит»: «Позволят ли ей жить в „Барбизоне“ вместе с остальными?», «Как искать ей кавалера, когда настанет время Сент-Реджиса?», «Что делать в ресторанах на званых обедах?», «Что сказать рекламодателям из южных штатов?» [25]. Этого никто не знал.

Но оказалось, в ожидании того, что со временем [26] такой номер все же делать придется, «Стрит энд Смит» еще год назад обсуждали с Бетси Талбот Блэкуэлл, убежденной сторонницей республиканской партии и женой мужа-шовиниста, возможность появления афроамериканки среди финалисток. Таким образом, Барбару Чейз выбрали одной из двадцати победительниц сезона 1956 года. Барбара приехала в Нью-Йорк [27], где, по ее наблюдениям, «сегрегация была такой же, как на Юге», пусть даже прочие делали вид, что это не так. Барбара Чейз не обладала светлой кожей. И привыкла, что на нее пялятся – по разным причинам, не только из-за цвета кожи; но также она была уверена, что никто в «Барбизоне» ни разу не посмотрел на нее «странно» – или она снова позволила себе этого не заметить? Когда 1 июня 1956 года она вошла в «Барбизон», то нашла его роскошным – особенно вестибюль. Но чувства, что это не для нее, у Барбары не возникло. У нее оно вообще возникало редко.

Из внутренней переписки «Мадемуазель» явствовало, что Барбара была привлекательной, с коротким каре, оканчивавшимся завитками волос повыше плеч (иногда она убирала волосы назад и надевала белые жемчужные серьги), миндалевидными глазами и телом танцовщицы. В автобиографическом очерке [28] Барбара Чейз, приглашенный редактор отдела рекламного дизайна, представилась читательницам: «Лауреат стипендии семи колледжей, чья графика выставлена в Музее современного искусства». В университете Темпл она вела группу современного танца и была художественным редактором ежегодника, одновременно создавая глиняную скульптуру высотой два метра и двадцать художественных проектов (и прекрасно себя чувствовала при такой загруженности). «Но самым большим событием в моей жизни, – скромно уверяла она, – стала покупка студии, холодной, как амбар…» Теперь она хочет персональную выставку и в свое время мужчину. В каком-то смысле последнее предложение намекало читательницам: она, Барбара, ничем не отличается от других, белых, девушек «Барбизона».

Тем не менее остальные приглашенные редакторы, как и руководство «Мадемуазель», толком не знали, как ее расценивать.

У них имелось собственное мнение, но ведь и у Барбары тоже! Возникали стычки, но, по мнению Барбары [29], не на расовой, а на классовой почве, а также из-за возраста. Барбара догадалась, что для редакции «Мадемуазель» стало сюрпризом то, что она образована, умна и отлично умеет излагать свои мысли. Казалось, они не знали, что делать с той, кто, по ее собственным словам, «прибыл с другой планеты, не знает своего места в жизни, не агрессивна, не сердита, но и не особенно дружелюбна; но сдержанна, заносчива и считает, что заслуживает особого внимания».

Барбара приехала затеям же, зачем и остальные: «Хорошо проводить время, носить классную одежду и быть редактором».

Но не ошиблась она и в оценке того, как на нее реагируют остальные. Эди Локк, редактор отдела моды [30], приехавшая в Нью-Йорк подростком (ее вывезли из Вены, спасая от нацизма), понимала, что во многом решение включить Барбару Чейз в число победительниц программы диктовалось желанием «быть первыми», «первыми сделать то-то» – в «Мадемуазель» очень хотели, чтобы их погладили по головке за либеральность. И они ожидали благодарности, которую Барбара, в свой черед, не считала нужным предложить.

Августовский выпуск «Мадемуазель» за 1956 год носит отпечаток той самой двусмысленности: неуклюжее представление «первой в истории Америки чернокожей женщины» на страницах ведущего («белого») печатного издания вкупе с ее же невидимостью. Она просто есть, часто на ужасно передержанных фотографиях, отчего темнота ее кожи превращалась в смазанные, едва различимые черты. Однако были в пухлом номере и статьи, добавлявшие остроты и невзначай поддерживавшие ее присутствие (или то были осторожные попытки провокации?). Многостраничный материал о моде с фотографиями звался «Прогноз на субботний вечер: черный»; на фото – белые девочки-редакторы рядом с джазовыми музыкантами – за редким исключением чернокожими. Барбары на снимках нет. Другая статья затрагивает проблему интеграции на примере университета Алабамы [31], когда принятие туда первой «негритянской студентки» сопровождалось демонстрацией протеста, а затем групповым нападением; во времена, когда «самые совестливые южане вроде Уильяма Фолкнера считали, что моральное право на интеграцию есть, но эмоционально она пока неприемлема». Среди опрошенных для статьи была группа мальчиков-студентов колледжа, поставивших радиопьесу о случившемся на прошлой неделе; пьеса подвергалась проверке администрацией, которая одобрила все, кроме того, что студентку называют «мисс Люси»: «Большинство белых южан протестует против того, чтобы негров называли „мисс“, „мистером“ или „миссис“». Многие студенты университета Алабамы были возмущены тем, что «мисс Люси» осмелилась приехать в общежитие хорошо одетой и на «Кадиллаке». В определенном смысле Барбара Чейз осмелилась приехать в Нью-Йорк примерно тем же манером.

Барбара преспокойно разгуливала по городу и по «Барбизону» и ходила на приемы так, словно бы ничего в этом такого не было. Отчасти потому, что она решила: эти мероприятия, даже вечер в «Сент-Реджисе» (где ей нашли в пару «ее тип»: голубоглазого блондина), представляют собой нормальную нью-йоркскую жизнь. Бетси Талбот Блэкуэлл и традиционный июньский прием в ее квартире на Парк-авеню, однако же, впечатление произвели; Барбаре запомнился дом в стиле ар-деко и официанты в белых перчатках, разливавшие шампанское в широкие бокалы, форма которых позволяла подольше насладиться пузырьками. Но эти мероприятия, от которых у кое-кого из редакторов голова шла кругом, оставляли ее равнодушной. Одна из стажерок пришла в священный трепет [32], как только они переступили порог трехэтажных нью-йоркских апартаментов Элены Рубинштейн на Парк-авеню, где легенда возлежала в другом конце длинной комнаты на красивом диване в причудливом китайском платье и туфлях с необычной изящной вышивкой. Ноги Рубинштейн (от роду маленького роста, но усохшей с возрастом – на тот момент ей было больше восьмидесяти) едва касались пола, как у ребенка. Она водила девушек из комнаты в комнату, с гордостью демонстрируя коллекцию произведений искусства: «Дорогой Элене от Пабло», «Сальвадор, с признательностью». Конечно, в 1955 году Дженет Барроуэй поморщилась, обратив внимание на то, что картины весьма посредственны, и Барбару, уже талантливую художницу, они тоже вряд ли впечатлили.

Хотя кому-то могло показаться безмятежным то, как вела себя Барбара, не все шло гладко. Она так и не увидела ни возле «Барбизона», ни в самом отеле ни одной афроамериканки [33]; но с ней обходились вполне учтиво – единственным красноречивым свидетельством сегрегации было то, что никто не упомянул о бассейне на цокольном этаже. Опять же, плавать Барбара не умела, так что не переживала из-за его недоступности.

«Б.Т.Б. утягивала меня за пальму или отсылала из кабинета под пустячным предлоголм всякий раз, окажись там клиенты с юга». Но усадить Барбару и объяснить ей то, что белые южане в некоторых отношениях весьма чувствительны, ей в голову не приходило: это была данность, и объяснений не требовалось.

Бетси была прямолинейна, Барбара тоже, так что они нашли общий язык. Если у Блэкуэлл возникала какая-то проблема из-за цвета кожи Барбары, она сразу же сообщала ей, а та, в свою очередь, говорила, что она должна и чего не должна делать по этому поводу; и это также зависело от того, что говорили или делали остальные приглашенные редакторы.

Но вот настало время традиционного показа мод «Клиника при колледже», экстравагантного мероприятия: приглашенные редакторы дефилируют по подиуму в одежде, которая появится на фотографиях августовского номера, а закупщики смотрят, общаются и щедро угощаются выпивкой. Бетси Талбот Блэкуэлл не стала мелочиться: «Барбара, ты не можешь участвовать, потому что будет куча народу и пристальное внимание». Больше ничего не потребовалось; Барбара не стала спорить. Весь показ она просидела на балконе: «Меня в буквальном смысле спрятали». Но сердиться она не стала. Ее мать, чернокожая католичка из Канады, выросшая в монастыре, не смогла донести до дочери, как это трудно – быть чернокожей в Америке 1950-х. А может, причина крылась в самой Барбаре. Много позже мать напишет: «Проблема с тобой, Барбара, в том, что ты не знаешь, что цветная».

В рамках ежегодного «обряда посвящения» [34] – приглашенный выпускающий редактор кратко подытоживает безумный июнь стажерок – Барбаре в перечне девичьих радостей достается лишь одна строчка: «Дни в Музее современного искусства, дни, проведенные, потерявшись, в метро, и тот день, когда Барбара шла одна домой под дождем после дневного спектакля, в котором Джули Эндрюс пела знаменитого „Жаворонка“…», чтобы «обдумать». Может, Барбара ощущала одиночество так же, как и остальные обитательницы «Барбизона». Но на снимке, где все победительницы, одетые в одинаковые красные плащи-дождевики, стоят в позе буквы X, широко улыбаясь на камеру, вокруг гигантского флюгера (групповой снимок всегда делался с воздуха), Барбара выглядит вполне счастливой, а ее улыбка сияет.

До следующего «прорыва» «Мадемуазель» должно было пройти еще пять лет. В 1961 году Виллетт Мерфи [35], чернокожая студентка, появилась на странице 229, демонстрируя модели для колледжа: «Овчина, пестрота полосок и твид с рисунком „елочка“: вот такая мешанина расцветок на лучшей выпускнице ’61 Виллетт Мерфи. Кардиган из белой искусственной овчины с подкладкой из серого полосатого шелка, блузка с подходящим принтом и форменная юбка из черно-белого твида». Виллетт Мерфи стала первой чернокожей моделью на страницах журнала мод – даже «Нью-Йорк Таймс» не могла не отметить столь эпохального шага вперед в области прав человека. Тем не менее пять лет назад уже была Барбара Чейз, пусть и укрытая от глаз на балконе.

Когда закончилась программа, Бетси Талбот Блэкуэлл нашла Барбаре оплачиваемую летнюю стажировку в журнале «Шарм». Оставаться в «Барбизоне» Барбара себе позволить не могла; более того, не будучи звездой программы приглашенных редакторов «Мадемуазель», она бы с трудом нашла жилье. И уехала к себе в Филадельфию, и каждое утро, в шесть часов, вставала и бежала на «Амтрак» до Пенсильванского вокзала. И «на седьмом небе от радости» работала над макетом, клеила нарисованные Энди Уорхолом иллюстрации туфель (которые, в свою очередь, помогали платить за квартиру уже ему). Впоследствии Барбара ругала себя за то, что выбрасывала неиспользованные иллюстрации. Но именно времена Барбары в «Мадемуазель» изменили ее жизнь. Для интервью со звездой [36], с тем, с кем хотелось бы пообщаться, Барбара выбрала Лео Лионни, художественного директора журнала «Форчун». Как она написала в интервью: «Главное, за что рожденный в Голландии ребенок итальянских родителей критикует Америку – за то, что „мало места для жизни, потому что большую ее часть мы тратим на развлечения. Нельзя быть красивым и нарядным во всем“». Лео Лионни разглядел в Барбаре нечто и помог ей получить стипендию Джона Хея Уитни в Американской академии в Риме в том же году.

Впоследствии Барбара напишет [37]: «Я уезжала посмотреть мир вокруг ровно тогда, когда Америка наконец посмотрела на себя и свой внутренний апартеид – и это навсегда изменило ее. В то время я и понятия не имела, что то, что называлось Движением за гражданские права, продвигалось к кульминационному изменению мира, оставившему неизгладимый след. Сама я наблюдала за изменениями с принципиально иной точки обзора: будучи „янки в Западной Европе“, „чужаком в чужой стране “ и, наконец, „американкой в Париже“. Уроженка Филадельфии Грейс Келли вышла замуж за князя Ренье, Мэрилин Монро вышла за еврейского интеллектуала Артура Миллера, Жаклин Бувье – за Джона Ф. Кеннеди, чернокожий уроженец Гарлема Джеймс Болдуин выпустил сборник статей „В следующий раз – пожар“, а Кеннет Гэлбрейт – „Общество изобилия“. В Европе я встретила их всех вовремя». И, подобно Бетси Талбот Блэкуэлл, Барбара, выйдя замуж, не стала отказываться от девичьей фамилии и взяла вторую. И стала Барбарой Чейз-Рибу: знаменитой художницей, автором бестселлеров и поэтом-лауреатом.

На поверхности интересный жизненный опыт и успехи Барбары Чейз имеют мало общего с «одинокими женщинами» «Барбизона». Но общим знаменателем для них стало одно: видимость. Ни Барбара, ни «одинокие женщины» не представлены на парадной картине «Барбизона». Как, собственно, и на страницах «Мадемуазель». И читательницы журнала, и постоялицы отеля виделись молодыми белыми женщинами, будущими женами, веселыми, дерзкими и популярными. Но такими были не все.

Если Барбара Чейз и «одинокие женщины» портили глянцевый идеал женщины 1950-х, то Сильвия Плат стала яркой иллюстрацией в галерее жертв, требуемых для достижения этого идеала. И список жертв вырос настолько, что вскоре женщины решили: пора что-то делать – и потребовали перемен.

Обложка рукописи Сильвии Плат. Роман «Под стеклянным колпаком» был опубликован в 1963 году под псевдонимом Виктории Лукас.

Глава 8
Проблема, у которой нет названия[19]19
  «Проблема, у которой нет названия» – название главы из книги Бетти Фридан «Загадка женственности». Пер. Н. Щабельской.


[Закрыть]

In Memoriam: Сильвия Плат и 1950-е

На первый взгляд Сильвия Плат ничем не выдавала своей внутренней борьбы [1]. Лори Тоттен, ехавшая с ней в «Барбизон» из Уэллсли, Массачусетс, сочла, что Сильвия «студентка как студентка», «ничего особенного». В чем-то Сильвия олицетворяла свое время. Мэри Кэнтуэлл, которая позже напишет «Манхэттенскую трилогию», в этом походила на Сильвию: обе учились в колледже на Восточном побережье – а значит, принадлежала, как язвительно охарактеризовала Сильвию одна из победительниц программы приглашенных редакторов, к «интеллигенции восточного побережья» [2]. Мэри Кэнтуэлл приехала в Нью-Йорк в самом конце июля 1953 года – спустя некоторое время после отъезда Сильвии. Лето выдалось удушающе жарким, а влажный воздух вдыхался с трудом. Мэри Кэнтуэлл, как и Сильвия, жаждала Нью-Йорка, в то же время страшась его. Боялась «зайти в метро, боялась потеряться – боялась даже спросить у женщин в офисе, где здесь женский туалет», настолько, что «убегала из офиса и пользовалась сортиром в соседнем здании универмага „Бонвит-Теллер“ за углом» [3].

Агентство по трудоустройству «Семь сестер», рассчитанное на нужды выпускниц элитных женских колледжей Восточного побережья, отправило Мэри на собеседование к знаменитой Сирилли Эйблс, выпускающему редактору «Мадемуазель» – той самой, у которой весь прошлый месяц стажировалась Сильвия Плат, – изображенной в романе «Под стеклянным колпаком» женщиной огромного ума, но с «очень уродливым» лицом. Мэри Кэнтуэлл не так робела перед Сирилли Эйблс, как Сильвия. По ее мнению, она представляла собой «более ухоженный вариант дам из коннектикутского колледжа», «женщина за сорок с простецким лицом и низким, вкрадчивым голосом» [4]. Мэри, далекая от лоска и убежденная, что законодательницы мод, сидящие в журнале, станут крутить носом и ей откажут, решила, что опередит их в этом. Чтобы показать, что она выше легкомысленных модниц женского журнала, Мэри надела простую розовую рубашку от «Брукс Бразерс» и хлопчатобумажную юбку в белую и черную клетку. И решила «устыдить» выпускающего редактора своей невозмутимостью. Но Мэри как раз и была того типа, какой предпочитала нанимать Сирилли Эйблс: ей подобная – умная выпускница хорошего колледжа, не гоняющаяся за модой. Эйблс не одобряла этого: вплоть до того, что возвела в правило покупать не более двух простых платьев из шерстяного крепа, с рельефными вытачками, чтобы подчеркнуть грудь, которой, по слухам, очень гордилась, и предельно простого и классического кроя тренчкот от «Трижер» [5]. Во время собеседования Мэри дала понять, что много читает, а Эйблс – что лично знакома почти со всеми упоминаемыми авторами [6]. Когда с этим было покончено, она наняла Мэри Кэнтуэлл на работу. Мэри невероятно повезло – у нее не было никаких навыков, хотя кое-кто из ее сокурсниц уже записался на курсы Кэти Гиббс, чтобы их заполучить.

Здание концерна «Стрит энд Смит» на Мэдисон-авеню между 56-й и 57-й улицами вмещало редакцию не только «Мадемуазель», но и «Шарма», а через дорогу располагался «Харпере Базар»; из такси то и дело выходили редакторы, «иногда некрасивые, но всегда безупречно одетые» [7]. Вскоре Мэри научилась отличать главных редакторов и их секретарей не только по такси, но и по шляпкам: редакторы никогда с ними не расставались, а о шляпках Бетси Талбот Блэкуэлл и вовсе ходили легенды. Отследить «вертикаль власти», помимо шляпок, можно было и по местам, куда все ходили обедать: главные редакторы – в «Эглон», где заказывали рубленое мясо по-лионски и «Кровавую Мэри» [8]. Сирилли Эйблс чаще всего можно было найти в «Рэйберри Рум» отеля «Дрейк» за обедом с самым популярным на то время писателем: «„Сухой Сэк” (херес) в качестве аперитива и что-нибудь полезное вроде телячьей печенки в качестве закуски». Копирайтеры и прочие интеллектуалы клевали колбаски во «Френч Шек» или потребляли бокал за бокалом мартини в ресторане «Барни». Даже тут поиск «лучшего» [9] становился чем-то вроде знака отличия сотрудниц: «сведущие» покупали золотые серьги не у «Тиффани», а в маленьком магазинчике «Ольга Тритт» на Восточной 57-й улице, где выбирала драгоценности сама герцогиня Виндзорская. Одежда, как и шляпки [ТО], обеды и украшения, тоже служила иерархическим признаком: «Младшие редакторы отдела моды носили „Седьмую авеню“, самые влиятельные из старших – вещи парижских коллекций давностью пару недель, а закупщики просто одевались чересчур модно и дорого».

Мэри Кэнтуэлл, у которой не было ни компании из девятнадцати коллег – приглашенных редакторов, ни положения в иерархии, пришлось озадачиться поиском обеда самой. Пусть даже она выглядела юной и свежей [11], как девушка в рекламе «Пепси-колы», она в одиночестве питалась в аптеке-закусочной Генри Хэлпера: туда ходили «все молоденькие редакторы отдела моды, чтобы перекусить (и все сновали туда-сюда)». В закусочной работал «чернокожий мужчина средних лет: все, что он делал, – пододвигал стул на длинных ножках» [12]. Сэндвич с рубленым яйцом, щедро сдобренный кресс-салатом, был «лучшим в Нью-Йорке». Сотрудницы журналов обнаружили также «лучший шоколадный торт» в «Гамбургер Хейвен», лучший кокосовый пирог в «Вимен Иксчейндж», лучшее мороженое с фруктами в «Шрафте» на 57-й улице. В «Гамбургер Хейвен» – расположенный прямо напротив «Барбизона», туда, где «можно было устроиться в деревянном кресле, правая ручка которого, изгибаясь, образовывала столик», а посетители носили круглые золотые запонки и беседовали о танцевальных вечерах Студенческой лиги и свадебных приемах в «Джорджи-ан Суит», – ходили все. Сильвия Плат и Нива Нельсон бегали туда за «бургерами за пятьдесят центов» [13]. В романе «Под стеклянным колпаком»: «…„Хэвенли гамбургер“ … где были гигантские гамбургеры, суп дня и четыре разновидности пирожных на очень чистой стойке напротив длинного, натертого до блеска зеркала» [14].

С одной стороны, послевоенный Нью-Йорк выглядел городом возможностей, и молодым женщинам вроде Сильвии Плат, Мэри Кэнтуэлл и других не терпелось зажить жизнью, о которой они столько мечтали. С другой – женщинам, клеившим макеты номеров журнала «Тайм» или «Лайф», прямо говорили, что они никогда не будут репортерами, а в модных журналах платили гроши, поскольку считалось, что ты скоро уволишься: выйдешь замуж, забеременеешь; ну, или у тебя есть «почтовые» деньги, высылаемые родителями или дедушкой с бабушкой, и тебе не нужно жить от зарплаты до зарплаты. В 1951 году по офису «Мадемуазель» ходила петиция [15], подписанная всеми пятьюдесятью пятью сотрудниками (преимущественно сотрудницами) с просьбой о выплате бонуса в конце года вместо рождественской вечеринки. Кое-кто, проникнувшись духом обстановки, едко заметил, что «бонус» сильно смахивает на «милостыню». Бетси Талбот Блэкуэлл было не смешно.

Мэри Кэнтуэлл взяли в рекламный отдел помощницей пресс-редактора. Одним из первых заданий [16] стало поискать в старых газетах статьи о попытке самоубийства Сильвии Плат в подполе материнского дома. Исчезновение Сильвии стало поводом для общенациональных поисков – «Пропала студентка колледжа Смит!», – после чего ее нашли, не в лучшем виде, но живую. Всего две сотни статей, которые Мэри по неведомым причинам нужно было вырезать и наклеить в альбом своего редактора. Она размышляла, в какую сторону это скажется на продажах августовского номера, который как раз появился в киосках и в котором Сильвия Плат была обильно представлена вместе с остальными победительницами. Мэри Кэнтуэлл спросила своего босса, мистера Грэма, какой была Сильвия. «Да как все они, – ответил тот. – Старательная» [17]. Эди Локк, тогда заместитель редактора отдела моды [18], тоже запомнила ее «очень хорошенькой блондинкой» – ну так они там почти все такие.

Много лет спустя Мэри Кэнтуэлл будет смотреть документальный фильм о Сильвии и обратит внимание, какие они, в самом деле, неотличимые одна от другой, даже самые одаренные, намеренные как можно дольше сопротивляться замужеству и дому в пригороде с забором из белого штакетника [19].

Такой же выпускной альбом с нечетким фото: только у Сильвии в Смит-колледже был венок из ромашек, а у Мэри – лавровый; в остальном такой же июнь, одинаковые стрижки-паж и те же духи «Арпеж».

Конечно же у всех приглашенных редакторов по определению имелись амбиции. Оттого-то они и приехали в «Мадемуазель» и в «Барбизон». В 1956 году Полли Уивер [20], редактор отдела «Карьера», а позднее – борец за права женщин, написала статью о стабильном наплыве молодых незамужних амбициозных женщин в Нью-Йорк, начиная с 1949 года – найти свое место в жизни и добиться успеха.

Полли Уивер назвала статью «Что не так с амбициями?». Как оказалось, много чего: если верить откликам читательниц, целеустремленных женщин обвиняли в том, что они забыли «истинное предназначение, долг и милые сердцу радости зрелой женщины – творить для других, а не ради себя» и называли амбиции «неестественными и пугающими». Еще одна читательница высказалась и того хлеще: «Я пристрелила бы первую же женщину, которая пойдет заниматься мужской работой».

* * *

Если кипучие амбиции давали недостаточно поводов для стыда и беспокойства, то в случае второго табу – секса – их было не избежать. Последствия внебрачного секса в эпоху нелегальных абортов и до изобретения противозачаточных таблеток могли стать катастрофическими. В дневнике Сильвия Плат озвучила мысли своего поколения, написав: «Мне остается лишь с завистью опереться о пограничный столб и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть парней, которые так легко решают проблему сексуального голода», тогда как ей, женщине, остаются лишь «влажные мечты» [21].

Те самые метания, столь остро волновавшие Сильвию, тем летом охватили всю страну с публикацией скандально известного «Отчета Кинси»: «Сексуальное поведение самки человека». За пять лет до этого он опубликовал свои изыскания о мужской сексуальности, достаточно взбудоражившие сообщество, но 843 страницы о женской, вышедшие отдельным томом летом 1953 года, вызвали бурю протеста. Работа, пусть и написанная сухо и представляющая собой систематизированные опросы, оказалась столь пикантной, что меньше чем за месяц было распродано 270 тысяч копий. И если бы книга была более доступной, продали бы больше. Во многих местах книгу запретили; пасторы велели прихожанам не читать ее. Таких ожесточенных баталий не было со времен публикации «Происхождения видов» Дарвина. Методология Кинси впоследствии подвергалась критике: так, в кампусе университета Индианы девственниц опрашивали час, а тех, кто успел расстаться с невинностью, – два; прознавшие об этом студенты нарочно следили, кого сколько опрашивали; но работа стала прорывом в сфере исследования женской сексуальности, которая оценивалась всерьез.

Результаты также оказались шокирующими. Отчет содержал сведения о количестве женщин, имевших однополые отношения, физически изменявших партнерам, мастурбирующих и – что особенно интересовало обитательниц «Барбизона» – вступающих в добрачные половые связи (выяснилось, что половина незамужних женщин имела такие отношения до свадьбы). В июне 1953 года Сирилли Эйблс носилась с идеей напечатать в «Мадемуазель» что-нибудь об «Отчете Кинси». Она заказала длинный очерк, где результаты исследования излагались в нейтральной, но предупредительной манере. Когда все было готово, Сирилли разослала его сотрудникам. Один за другим появлялись отклики вроде: «Но ведь матери и пасторы воспримут в штыки?! Горячая, сенсационная тема» [22]. «Должна сказать, что я не ожидала такого, все оказалось куда интереснее. К примеру, то, что происходящие из преуспевающих семей служащих выпускницы колледжей, которые позже выходят замуж, лучше приспособлены в сексуальном отношении, меня, право, удивило» [23]; «большинство женщин прочтет с интересом и благодарностью… выходит, что женщины абсолютно нормальны и достойны восхищения. На основании „Отчета Кинси“ я прямо-таки загордилась, что женщина» [24]; «нашим читательницам это будет куда ближе, чем всякие там секреты атома» [25]. Но, хотя основная часть редакторов отнеслась положительно, высказывались опасения, что никакого анализа выводов отчета сделано не было, а также что статья будет поощрять добрачные связи молодых читательниц журнала. Бетси Талбот Блэкуэлл решила воспользоваться имевшейся под рукой «тестовой аудиторией» – участницами программы приглашенных редакторов сезона 1953 года.

Споры вокруг «Отчета Кинси» [26] не появятся ни в романе Плат, ни в более поздних воспоминаниях приглашенных редакторов, но 18 июня, после посещения шляпной фабрики «Мистер Джон», девушкам внезапно велели вернуться в пять вечера не в «Барбизон», а в офис «Мадемуазель». Собрав в зеркальном конференц-зале, Блэкуэлл обратилась к ним: «Мы хотим воспользоваться присутствием здесь молодых студенток колледжа и попросить вас высказать свое мнение о спорной статье. С нас взяли обещание хранить содержание статьи в тайне, так что можем ли мы рассчитывать на ваше содействие в сохранении нашей тайны?» Для того чтобы облегчить задачу более «стыдливым», Бетси Талбот Блэкуэлл попросила разделить ответ на две части: личное мнение о статье и соображения касательно того, подойдет ли она для публикации в «Мадемуазель». До того как все девушки сдадут письменные ответы в кабинет Сирилли Эйблс в тот же вечер, статью обсуждать нельзя. Каждой выдали копию статьи и отправили читать и писать.