Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"
Автор книги: Паулина Брен
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Глава 6
Джоан Дидион
Лето 1955 года
Сильвия Плат остро ощущала противоречия 1950-х, одновременно олицетворяя их и борясь с ними; она не смогла ни соответствовать тому, что ожидалось от женщины в ту эпоху, ни смело манкировать этими ожиданиями. Однако два года спустя в Нью-Йорк прибыла очередная партия приглашенных редакторов, среди которых была не одна будущая писательница; для них летние приключения в «Барбизоне» тоже стали «моментом истины», но выводы они сделают не такие, какие сделала Сильвия Плат.
Джоан Дидион, ставшая одной из лучших писательниц Америки и летописцев ее политической и культурной жизни, заселилась в «Барбизон» в 1955 году. Как и Сильвия, она явилась с полным ящиком призов и наград и репутацией, сулившей грандиозное будущее. Прибыла вожделенная телеграмма от Бетси Талбот Блэкуэлл – и точно такую же получила ее близкая подруга по университету Беркли, Калифорния, Пегги ЛаВиолетт. Для журнала было необычным выбрать двух студенток из одного университета, Джоан и Пегги ужасно обрадовались компании друг друга [1]. Какими бы искушенными они себя ни чувствовали, все равно, по словам Пегги, их круг общения ограничивался «девушками из среднего класса в кашемировых свитерах и юбках, двухцветных туфлях– „оксфордах“ и с блестящими волосами». А об остальном мире они знали мало.
В Нью-Йорк Джоан Дидион летела на самолете – впервые в жизни. В конце мая 1955 года путешествие на самолете еще было удовольствием, а не испытанием. А рейсы имели названия, точно и вправду обещали путешествие. Рейс «Америкэн Эйрлайнс» назывался «Золотые ворота» и нес девушек в Нью-Йорк из Сан-Франциско. Дидион было всего двадцать: миниатюрная, тонкокостная, с ямочками на щеках и светло-русыми волосами, стриженными до плеч. Примерно такая же прическа была у Сильвии Плат два года назад, когда она прибыла в Нью-Йорк на стажировку. А вот Пегги ЛаВиолетт уже приходилось летать на самолете – предыдущим летом, в Мехико, так что она просвещала Джоан, вцепившуюся в кресло.
Стюардессы (тогда никаких «бортпроводниц» в помине не было) [2] подавали пассажирам жареную белтсвильскую индейку с гарниром и соусом из потрохов. Очевидно, что тогда имена давали не только рейсам, но и индейкам. Белтсвильскую породу вывели в 1930-е – наконец-то птица вышла настолько маленькой, чтобы поместиться в духовку домашней плиты. Когда Джоан и Пегги занялись своей индейкой, они ели предельно аккуратно. Обе принарядились для полета на самолете – тогда так было принято. Мать Пегги настояла [3], чтобы дочь оделась для перелета в лучшем магазине Сан-Франциско, «Магнии». Они сразу же поднялись на этаж, где были представлены модели «среднего» ценового диапазона. Не от-кутюр этажом выше, туда они отваживались зайти редко, но и рыться на вешалках тоже не приходилось. Покупателям на «среднем» этаже полагался «консультант»: мать Пегги назвали по имени, посетительницам предложили присесть на диванчик, обитый узорчатой тканью, и попросили Пегги рассказать, куда она собирается надеть купленное. В Нью-Йорк, сказала она, в июне я буду жить в «Барбизоне» и работать в журнале «Мадемуазель» на Мэдисон-авеню. Мне придется общаться с редакторами, рекламодателями и интеллектуальной элитой Нью-Йорка, так что одеться нужно продуманно. Кивнув, консультант скрылась за зеркальной дверью, вернулась вскоре с охапкой вещей и разложила их на диванчике. Пегги, ее мать и консультант, сдвинув головы, щупали ткань, обсуждали стиль и крой и в конце концов выбрали то, что стоило примерить. Пегги ушла из магазина с темно-синим платьем-костюмом из облегченной шерсти: длинной туникой, застегивающейся до самого верха и плиссированной юбкой. Даже пристегивающийся белый воротничок имелся.
После обеда стюардесса стала разносить открытки. На одной из них был изображен лайнер DC-7 – тот самый, на котором они летели; кто-то из пассажиров пил за успешный полет в коктейль-баре самолета. Такими были полетные развлечения в 1950-е: возможность написать родным, что, мол, я высоко в облаках. Но вот открытки подписаны, и вскоре становится скучно сидеть на одном месте и слушать дребезжание корпуса самолета. Рейс «Золотые ворота» делал две промежуточные посадки [4]; в Далласе Пегги и Джоан сошли и купили коробку готовой еды, пока самолет заправлялся. Потом сели в Вашингтоне, и поскольку была пятница накануне Праздника поминовения, самолет заполнили конгрессмены. Последний участок пути оказался несравнимо тяжелее, и Пегги, сидя возле дрожащей Джоан, уверяла, что тряска вовсе не означает, будто они сейчас рухнут носом вниз, хотя собственная вера в это стремительно таяла.
Джоан Дидион была третьекурсницей, ей оставался год, а вот Пегги училась на последнем курсе и пропускала вручение дипломов, что никак не укладывалось в голове ее матери. Чего та никак не понимала – неважно, сколько раз Пегги ей пыталась объяснять, – почему ни одна девушка в Америке не променяет стажировку в «Мадемуазель» на церемонию вручения. Нью-Йорк манил, а Калифорния, наоборот, отступала на второй план [5], и Джоан с Пегги признались друг другу, как они рады, что уезжают от своих бойфрендов (Джоан возобновит отношения со своим, вернувшись в Беркли, хотя считала их отношения «безнадежными», и ей «скучно» и «безразлично»). Пегги не особенно переживала из-за оставленного бойфренда, да и вообще прекрасно обошлась бы без него, но окружение требовало иметь постоянного кавалера. За последний год [6] Пегги почти каждый уик-энд ходила на свадьбу к какой-нибудь подруге – чтобы вычеркнуть из списков очередную студентку, бросившую Беркли ради того, чтобы ехать за своим мужем в Форт-Беннинг на обязательную военную службу.
Желание Пегги нарушить тенденцию было таким же сильным, как и давление ее соблюдать. Родители приучали ее к работе: отец, учитель, летом никогда не гнушался работы на фабрике, выпускавшей консервированный горошек, ради дополнительных денег для семьи.
При всем том как-то раз, когда Пегги вытирала посуду, мать сказала: «Пегги, тебе вовсе необязательно учиться весь курс. Тебе бы найти мужа года так за два». Дальше как в тумане: Пегги начала кричать на мать, что она любит Беркли и вообще, чего это мать хочет, чтобы она продавала себя?! [7]
Когда в 1950 году Пегги окончила старшую школу Беркли [8], многие ее подруги получили в подарок на окончание «сундук с приданым». Отделанный кедром сундук со скатертями и гостевыми полотенцами. Но Пегги не хотела сундук, Пегги хотела пишущую машинку – желательно портативную «Оливетти» в дорожном футляре. Джоан Дидион появилась в Беркли именно с такой – более того, к вящей зависти Пегги, ей не пришлось ее выпрашивать. Теперь обе летели со своими машинками: в одной руке дорожная сумка, в другой – футляр.
Пытаться стать тем, кто ты есть, или тем, кем хочешь стать, было делом непростым. Америка снова воевала: сначала в Корее, а вот теперь медленно разгорался Вьетнам. Страхи холодной войны, за которые уцепился Джордж Дэвис, нападая на Сирилли Эйблс с нелепыми обвинениями в «женских амбициях», раздувались еще сильнее. Феминистка Бетти Фридан [9] в знаменитой книге «Загадка женственности» напишет, что «это эпоха подспудного голодного желания замужества, дома и детей», «голода, который внезапно смогла утолить процветающая послевоенная Америка». Свидетельством чему стал рост пригородов, населенных в основном семьями с одним источником дохода и гаражом на две машины. Тихий бунт против этих ценностей неизбежно оказался индивидуальным, малозаметным и – в случае Пегги и Джоан – одетым в кашемировый свитер студентки из «среднего класса». Такие вот девушки – с печатными машинками в футлярах, оставившие бойфрендов, не обремененные обязательствами, одетые в костюмчики и готовые к Нью-Йорку и работе. Джоан уже выбрали в отдел прозы – на столь желанную Сильвией должность, – а Пегги отправлялась в отдел шопинга.
В самолете на обеих были нейлоновые чулки и туфли на четырехсантиметровом каблуке [10]; но Джоан оделась чуточку легче, чем Пегги: будучи из Сакраменто, она лучше знала, что такое летняя жара. Тем не менее, когда Джоан [11] наконец сошла с трапа в терминале Айдлуайлд (так тогда звался международный аэропорт имени Кеннеди) в районе Квинс, она поняла: платье, нарочно выбранное, чтобы прибыть в Нью-Йорк в лучшем виде и казавшееся «вполне модным» в Сакраменто, уже «не казалось таким модным». Нью-Йорк подавлял раньше, чем показывался целиком.
Однако в поездке из аэропорта в Манхэттен на автобусе ничего «модного» и стильного не было. Джоан широко открыла окно [12] и «смотрела на линию горизонта». Но не увидела ничего, кроме пустырей Квинса и больших указателей, гласящих «ТУННЕЛЬ МИДТАУН – ПО ЭТОЙ ПОЛОСЕ». Но стоило им въехать на Манхэттен, все изменилось. Первый взгляд на устремляющиеся ввысь небоскребы [13] вдохнул в Джоан «чувство, столь характерное для Нью-Йорка: будто в любую минуту, в любой день, в любой месяц случится что-то выдающееся». Когда они наконец добрались до «Барбизона» на 63-й улице, то тут же стали рассматривать здание лососеворозового цвета со множеством башенок, прежде виденное исключительно на фотографиях. Архитектура его являла собой забавную смесь мавританского, неоренессансного и неоготиче-ского стилей, однако со вкусом упорядоченных в линиях и под углами ар-деко, спустя тридцать лет после возведения все еще производивших впечатление. Оскар, швейцар, услужливо стоял у дверей в ливрее и фуражке.
Джоан и Пегги вошли в вестибюль, самую эффектную часть «Барбизона» (в отеле тонко прочувствовали фразу о важности первого впечатления), и подняли глаза на бельэтаж, откуда выглядывали группки молодых женщин, выискивая своих, или, что не менее вероятно, чужих кавалеров. Пегги и Джоан поднялись на четырнадцатый этаж, довольные, что им достались номера по соседству, в конце коридора, прямо у лифтов и душевых. По традиции «Мадемуазель», в изголовье кровати каждая нашла розу и расписание мероприятий июня. Но кое-что изменилось со времен, когда тут жила Сильвия Плат: появился кондиционер – бороться с влажной нью-йоркской летней жарой. Джоан продуло [14] из автобусного окна, которое она открыла во время поездки на Манхэттен, и последующие три дня она пролежала в постели, свернувшись калачиком, ненавидя кондиционер, охлаждавший номер до зимней стужи, не умея его отключить и боясь звонить на стойку регистрации, поскольку не знала, сколько дать на чай, если придут на помощь. И предпочла мерзнуть и сохранить лицо. Вместо этого она позвонила своему бойфренду Бобу [15], сыну владельца автосалона «Линкольн-Меркьюри» в Бейкерсфильде, с которым то прекращала, то возобновляла отношения, и сообщила, что из ее окна виден Бруклинский мост. На самом деле это был мост Куинсборо.
* * *
В тот же день из Аризоны приехала еще одна победительница редакторского конкурса и будущая писательница Дженет Барроуэй. Она представилась «Иен» [16], чтобы редакторы не сразу догадались, какого она пола (она рассуждала как феминистка, даже не зная такого слова). Себя она называла «провинциалкой из Аризоны» [17], но в Нью-Йорке, как щитом, прикрывалась преждевременной «мировой скорбью». Писала родителям, что самый первый полет на самолете был «прекрасным и захватывающим», но в то же время «ничего удивительного». В действительности все оказалось точно так, как она представляла: пролетая над Тусоном, она смогла рассмотреть свое общежитие, а «скалистые горы походили на карту рельефа из соды и соли, средний запад – на пестрое лоскутное одеяло, а озеро Мичиган – на океан». Но точно так же, как и у Джоан Дидион, маска, тщательно приготовленная Дженет, слетела, стоило самолету приземлиться в Нью-Йорке. Дженет рассчитывала, что будет выглядеть «холодной и прекрасной», но, прибыв в аэропорт, ощущала себя так, точно «у меня на лбу было написано „Аризона“ неоновыми буквами». Как любой вновь прибывший в Нью-Йорк, она чувствовала «ОДИНОЧЕСТВО». Стоя в замешательстве посреди терминала, не понимая, куда идти, мешая тем, кто понимал. Наконец она заметила молодую женщину со шляпной коробкой [18], и в уверенности, что всякий, у кого в руках шляпная коробка, знает, куда идти, просто последовала за ней в зал прибытия и потом до манхэттенского автобуса. Уже сидя в нем напротив девушки, Дженет прочла багажные наклейки на ее сумках: «Эймс, Айова».
Вскоре автобус свернул с «пустырей Квинса», как назвала их Джоан Дидион, и высадил пассажиров на Манхэттене [19]. Дженет поймала такси. В плотном потоке автомобилей водитель все смотрел на нее в зеркало заднего вида. Вероятно, он разглядел наклейку с надписью «Аризона» у нее на лбу.
– Нью-Йорк, – сказал он, обернувшись к ней, – похож на мороженое со вкусом крем-соды. Проглотишь залпом – затошнит. Будешь есть медленно – будет вкусно.
Вскоре Дженет отчетливо осознала его правоту. Едва заселившись в «Барбизон» [20] вместе с остальными участницами программы приглашенных редакторов, она написала домой на гостиничной открытке из ящика письменного стола: «№ 1426 – далековато от тротуара». На следующий день написала подробнее [21], пренебрежительно отзываясь о стандартном номере «Барбизона» в том виде, в каком он изображен на открытке. Миф, фальшивка. Ее номер – настоящий номер «Барбизона» – был «размером с комнату брата» [22] и порядком обветшал. Почему «брата» – потому что дома, на залитом солнце аризонском ранчо, самая большая комната принадлежала Дженет и она привыкла к большему пространству. Тем не менее она вынуждена была констатировать [23], что сам «Барбизон» красив и впечатляющ. Даже будучи столь же склонным к необдуманным суждениям, как Дженет Барро-уэй, нельзя было отрицать притяжение отеля, его мифологию.
Пегги ЛаВиолетт познакомилась с Дженет Барроуэй и тут же догадалась, что перед ней провинциалка. Дженет приехала в индейских мокасинах [24] и прочих пестрых вещах, которые, подозревала Пегги, в Аризоне, может, и носят каждый день, но в Нью-Йорке – вряд ли. В особенности стоило оставить в Аризоне бирюзовую юбку-колокол с множеством оборок. Несмотря на это, было в Дженет и то, что восхищало Пегги. Должно быть, Дженет – веселая девчонка с Запада, которая мигом запрыгнет на лошадь, если захочет. На Дженет, в свою очередь, остальные, включая Пегги, тоже не произвели особенного впечатления. Домой она написала [25], что остальные девушки «славные, но ничего выдающегося». Три дня спустя, однако, все стало налаживаться, и трех-четырех она назвала «замечательными», еще трех – «настоящими занудами», «ничего так, но не такие блестящие, как я ожидала».
* * *
Трудно сказать, где в приведенной иерархии от июня 1955 года стояла будущая писательница Гейл Грин; но к концу месяца она вряд ли смогла бы побороться за популярность где-либо. Она училась на последнем курсе Мичиганского университета, когда подала заявку на конкурс. Близился диплом, а у нее еще ничего не было; и она принялась за работу – как и Нанетт Эмери десять лет назад, беспрекословно выполняя все поручения, лишь бы получить вожделенное место в программе приглашенных редакторов.
Гейл Грин заполняла формы, а в это время на ее кухне, когда там круглосуточно свободно стоял наготове кег пива, «кто-то наливал пиво, чей-то любимый преподаватель готовил маникотти на плите, на фонографе ставились пакистанские песни о любви или вудуистские распевные молитвы о дожде, и тут же я, в широкополой фетровой шляпе – как для вдохновения, так и для того, чтобы уединиться, – сижу и печатаю ответы в „М-ль“» [26].
Когда она получила телеграмму [27] с приглашением в Нью-Йорк и «не удивилась, поскольку знала, что справилась», она, как и Сильвия Плат ранее, продумала гардероб. Гейл решила проблему, хорошенько порывшись в папином магазине одежды в Детройте, хотя впоследствии переживала, что не сбросила вес, чтобы лучше выходить на фотографиях.
Возможно, с целью компенсировать лишние килограммы, а может, чтобы изображать бесстрашного репортера, каким планировала стать, Гейл Грин ходила в тренчкоте. «Большая тяжелая девушка в большом тяжелом пальто» – вспоминала о ней одна из участниц программы. В Мичигане Гейл писала о новостях университета в журнал «Тайм» и по этому поводу считала себя круче остальных приглашенных редакторов сезона 1955 года. Стоило Гейл упомянуть «Тайм», Джоан и Пегги закатывали глаза и умолкали. Ощущение было, что никто из остальных девятнадцати девушек Гейл не нравится; и они ей на самом деле не нравились, их искренние устремления казались ей невыносимыми. Она подозревала, что, хотя им не терпелось перебраться в Нью-Йорк, пределом их мечтаний был домик в пригороде за белым заборчиком и орава детишек. Сама же Гейл открыто выражала презрение к подобным вещам [28]. Она искала карьеры и не боялась об этом заявить.
Но что бы каждая из девятнадцати победительниц конкурса приглашенных редакторов ни думала об остальных, все они были целеустремленными девушками своего поколения; лучшими из лучших в своих кампусах. Через день после прибытия в «Барбизон» все двадцать девушек, изрядно волнуясь, собрались в офисе «Мадемуазель», в их числе Джоан Дидион, ее подруга и наперсница Пегги ЛаВиолетт, а также будущие писательницы Дженет Барроуэй и Гейл Грин. Все рассматривали друг друга с растущим чувством соперничества. Во главе урожая 1955 года поставили Джейн Труслоу, приглашенного ответственного редактора и студентку последнего курса колледжа Смит, альма-матер Сильвии Плат. Именно Джейн предстояло рассказать читательницам о том, как прошел первый рабочий день приглашенных редакторов [29]. «Сезам!» произнес волшебное слово герой «Тысячи и одной ночи», и перед ним открылся вход в пещеру несметных сокровищ. Заклинание для двадцати взволнованных победительниц конкурса журнала «Мадемуазель» звучало менее диковинно, но от этого не менее действенно: «Шестой этаж, пожалуйста… офис „Мадемуазель“!» «Когда в самый волнующий из дней двери лифта раздвинулись, перед нами открылся новый блистающий мир, ставший на несколько недель и нашим. Редакторы – Блэкуэлл, Эйблс и Фешхеймер, некогда казавшиеся нам овеянными мифами именами в выходных данных, приветствовали нас в конференц-зале. Они и прочие редакторы ободрили нас, и все завертелось. Творческая энергия, неистовая, как молнии в раскаленной летней атмосфере, разносилась по шестому этажу номера 575 по Мэдисон-авеню и по „Барбизону“, когда все мы набросились на свои задания по подготовке августовского номера…»
Но было не совсем так. Труслоу умолчала о том, как Маргарет Фешхеймер, редактор студенческого отдела, оглядела девушек и вздохнула. Она хотела устроить разнос сотрудникам «Истмен Кодак» [30], ответственным за «недодержанные» фотоснимки, на основе которых – равно как и обязательных сочинений и рисунков – и отобрали победительниц. Увидев, с чем придется иметь дело, она немедленно обратилась к Бернис Пек, редактору отдела «Красота и здоровье», и, собрав всех помощниц, они курсировали вокруг двадцати девушек: выщипывали брови, подстригали челки, давали советы и спешно раздавали пробники крема с плацентой в отчаянной надежде на мгновенные улучшения. Гейл нанесли «четыре слоя макияжа» [31] и бесцеремонно посоветовали сесть на диету прямо сейчас и сбросить килограммов десять.
Но как бы придирчиво девушки ни оценивали друг друга, редакторов они тоже жалеть не собирались. Гейл Грин нашла забавной манеру Бетси Талбот Блэкуэлл «читать лекцию о ЗОЖ, затягиваясь и покашливая, как завзятый курильщик» [32]. Дженет Барроуэй впервые увидела Б.Т.Б., «курсировавшую между зеркалами конференц-зала» [33] «в черном платье-футляре, жемчужном колье под горло, с длиннющим мундштуком, с которым управлялась, что твоя Одри Хепберн» [34] и которым размахивала, призывая девушек «верить в розовый цвет!» [35]. То, что Дженет мгновенно невзлюбила Блэкуэлл [36], отчасти объясняется ее воспитанием в методистском духе: ее родители гордились, что не общаются с теми, кто пьет или курит. Б.Т. Б. обильно потребляла спиртное и не расставалась с сигаретой. Пегги ЛаВиолетт, в отличие от остальных [37], Бетси понравилась: «такими», решила она, и должны управляться журналы. А еще ее восхитило, что главный редактор изящно ела одно-единственное вареное яйцо на обед.
Наведя лоск на двадцать стажерок, редакция «Мадемуазели» опросила каждую, по результатам чего при закрытых дверях решили, кто кого возьмет на стажировку, если еще не выбрали. Внутри редакции бытовало мнение: несмотря на популярность программы и финансовый успех августовского «студенческого» выпуска, приглашенные редакторы скорее мешают, а не помогают его делать. В процессе собеседования Дженет Барроуэй [38] нашла всех, кроме редактора рекламного отдела Иды Макнил, славными – и, разумеется, именно Макнил взяла ее стажироваться; эти ньюйоркцы престранные люди, подумала Дженет. В тот же день Дженет пригласили в отель «Дрейк» с Пэт Уивер, редактором отдела «Карьера и профессия», где она съела «шикарное филе палтуса по-французски за три доллара с лишним, кофе за пятьдесят центов и мороженое за семьдесят». За все заплатила редакция, заверила она мать.
Однако Нью-Йорк, несмотря на бытность «шумным и влажно-душным» [39], не разочаровал. На второй день, пройдясь от «Барбизона» на 63-й и Лексингтон до 45-й улицы и Бродвея, Дженет «так впечатлилась», что описывала его, запыхавшись, перечисляя достопримечательности: «Видела Сакс, Бонвит Теллер, Тиффани, Ай. Миллер, Центральный вокзал, Таймс-сквер, ООН, РКО, Арк… Бродвей, Бродвей и еще раз Бродвей». Спустя несколько дней после той вечерней прогулки она заметила на Бродвее переходившего улицу певца Гарри Беллафонте: «Просто красавец!» [40] А когда Дженет впервые сходила на воскресную службу в знаменитый и роскошный Собор Святого Патрика на Пятой авеню, впечатлений стало и того больше [41]: она описывала пышную церемонию в присутствии «15 000 женщин в шубах», «некрасивые массивные колонны», «3 % эмоций, 91 % РЕЗУЛЬТАТИВНОСТИ и 5 % капитализма и наверняка 1 % религии. Если бы это видел Иисус, его бы стошнило…». От пристального взора Дженет не укрылись недостатки и Музея современного искусства. Пока ей не прислали денег из дома, она сидела на диете под названием «Наешься на два доллара в день»: выяснилось, что это выполнимо, если быть аккуратной; оттого-то она так взъелась на плату за вход в размере полутора долларов, из-за которой рисковала остаться без обеда.
Пегги и Джоан, жившие по соседству в конце длинного коридора и очень дружные, не сопровождали Дженет в этих вылазках. На самом деле, они не особенно нуждались в обществе остальных. Гейл Грин нашла, что Джоан Дидион «вечно чего-то боялась, сильно или не очень». Пегги ЛаВиолетт любила ходить в офис «Мадемуазель» рано утром и в одиночестве [42], медленно бредя по 57-й улице – вотчине дорогих арт-салонов, пока не доходила до «Безупречной женщины» – магазина одежды, открытого после Первой мировой войны, чей владелец полагал, что «лучше меньше, чем больше», и отказывался выставлять на витрине всякие «побрякушки, оборки, блестки и бусины». Пегги останавливалась и глазела, и ко времени, когда она приходила в офис, даже если делала это сильно заранее, модели уже сидели в вестибюле, желая, чтобы их хорошенько рассмотрели, и надеясь быть выбранными для съемки. Однажды, когда Пегги ждала у лифтов, внезапно появились люди из секретной службы, а за ними – президент Трумэн. «Эй, Гарри, как оно?» – раздалось отовсюду. «Нормально!» – помахал в ответ тот.
Пол главного вестибюля номера 575 по Мэдисон-авеню был из бежевого мрамора, а лифты в холле отделаны латунью в стиле ар-деко, с изысканно украшенными металлическими каркасами [43]. В отдалении располагалась небольшая кофейня с табуретами и крошечными столиками; там можно было заказать себе обед, и официант привезет его на тележке тебе в офис. На этаже «Мадемуазель» в некоторых кабинетах стояли кондиционеры, так что жаркими летними днями оттуда не хотелось уходить. Сами кабинеты были скудно обставлены, без особенных украшений, с жалюзи на окнах. Большинство сидели в кабинках, и только у редакторов ранга Б.Т.Б., Сирилли Эйблс и Риты Смит, были настоящие кабинеты с дверями. Художественный отдел располагался рядом с редакторским, что было необычно – рядом с окнами, что обеспечивало естественный свет. Все приглашенные редакторы – если не фотографировались для августовского номера или не ходили на тщательно координируемые обеды с рекламодателями – работали; во всяком случае, пытались. Дженет Барроуэй числу к седьмому июня писала домой [44], что устала писать скучные статейки, которые потом рвались в клочья редакторами, и что на самом деле «все приглашенные редакторы» чувствуют себя одинаково бесполезными. И утопают в нерастраченных своих устремлениях, не узнанных редакторами «Мадемуазель», точно неразделенная любовь.
По вечерам, в номерах с голубыми покрывалами и занавесками в цветочек, они прибегали к последнему средству: становились студентками колледжа, как бы им ни хотелось стать чем-то большим. Пегги читала в постели, поедая крекеры и сыр. Нелюбительница вечерних променадов, она чаще других оказывалась в своем номере в десять вечера, когда горничная в первый раз приходила проверять, все ли вернулись: Пегги вычеркивалась как присутствующая. Но для отсутствующих проверки продолжались вплоть до пяти утра. Джоан гуляла допоздна чаще, принимая приглашения ото всех и всюду. Если, когда она возвращалась, в комнате Пегги все еще горел свет, она развлекала ее рассказами о том, как провела вечер.
В один такой вечер Джоан влетела в ее комнату – Пегги никогда прежде не видела ее такой: «точно она вся пылала огнем».
– Я тут познакомилась кое с кем! – объявила Джоан. И пояснила: южанин, католик, женат.
– Идеально, – протянула Пегги.
«Идеальным мужчиной» оказался Ноэль Парментел [45], писатель и «анфан террибль», позже способствовавший публикации первого романа Джоан «Беги, река». Однажды, уже позже, во второй приезд Джоан в Нью-Йорк, она пообещала отвести его на вечеринку, где будут «новые лица» – старые ему успели наскучить [46]. Когда они вошли, Ноэль рассмеялся: «Из пятнадцати присутствующих я уже переспал с пятью женщинами и не должен денег только двоим из мужчин». В самом деле, если кому из мужчин удалось бы проникнуть дальше вестибюля барбизонской твердыни – это был бы Ноэль Парментел.
* * *
Джоан захотела проводить с ним и другие вечера, так что Пегги оставалось открывать Нью-Йорк в одиночестве. Она часто ходила ужинать в кофейню «Барбизона» или в ресторан напротив, на 63-й, с патио прямо на уровне улицы. Всякий раз, когда Пегги приглашали поужинать, она предлагала именно этот ресторан. Для Пегги заведение олицетворяло Нью-Йорк – такой, каким она себе его и представляла: скатерти в красно-белую клетку, равнодушные официанты обслуживают нетерпеливых клиентов, пробующих себя в новой, нью-йоркской ипостаси. Весь Нью-Йорк пил коктейли «Манхэттен» и огромные порции мартини, а баклажаны с пармезаном на ужин на всем протяжении Третьей авеню стоили всего доллар.
В Беркли, где Джоан и Пегги вместе работали в газете «Калифорния Дейли», они ничего не говорили друг другу о том, что подали заявку на конкурс «Мадемуазель». Пегги промолчала потому, что была уверена: в ее случае дело не выгорит. Единственной причиной, по которой она вообще подавалась на этот конкурс, было обещание Тому – молодому человеку, которому она понравилась прошлым летом в Мексике. Пегги хотела съездить в Европу с девушками из студенческого сестринства, но мать запретила: мол, там совсем недавно закончилась война. Так что Пегги придумала: съезжу в Мексику – и нашла сопровождающих взрослых, чтобы родители согласились. Американские студенты останавливались в различных «пансионах», но в обед собирались в «главном» отеле выпить. Там она и познакомилась с Томом, чей однокашник по Пенсильванскому университету был наследником владельцев газеты «Сатердей ивнинг пост», и, пообщавшись с ней, Том убедил ее, что она идеально подойдет для программы приглашенных редакторов «Мадемуазель». И взял с нее обещание, что она подаст заявку. Сказал, что напишет и проверит. И написал. В июне он также приедет в Нью-Йорк на машине и пригласит Пегги в ресторан напротив «Барбизона», а еще на обед в «Пенн клуб», где останавливался, когда бывал в городе, чтобы она могла понаблюдать за членами «Лиги плюща» в «естественной среде обитания», как она любила говорить.
Что Джоан Дидион победит в конкурсе приглашенных редакторов, Пегги не сомневалась с самого начала. У нее уже имелся «вагон» литературных наград, и, хотя в Беркли в учебе она не то чтобы блистала, преподаватели были ей довольны. В самом деле: с Джоан Дидион в 1955 году, как и с Сильвией Плат в пятьдесят третьем, редакторы «Мадемуазель» обращались совсем иначе, чем с остальными, – в особенности это относилось к редактору отдела прозы Рите Смит, которая старалась ввести Джоан в интеллектуальные круги Нью-Йорка. Джоан, в свою очередь, очаровалась Ритой и была готова сделать для нее все, что бы она ни попросила. Как-то, уже после десяти вечера, Джоан прибежала в номер Пегги: оказалось, ей звонила ужасно пьяная Рита и твердила, что она забыла закрыть окно, и, если оно так и останется открытым, появится соблазн оттуда прыгнуть (очевидно, это и были те самые «выхлопы», изначально вменяемые ей в вину Джорджем Дэвисом). Она попросила Джоан немедленно сходить в офис, закрыть окно и сообщить об этом по телефону. «Но я боюсь одна», – сказала Джоан, вытаскивая Пегги из постели. Неизменно верная подруга сопроводила ее до здания на 57-й улице и Мэдисон-авеню. «Стрит энд Смит» охранялся ночным сторожем, и Джоан пришлось солгать, что она что-то забыла в офисе. Под этим предлогом, под бдительным оком сторожа, она поспешила наверх и быстро осмотрела кабинет Риты. Окно было закрыто. Ей привиделось. В этот момент Пегги решила, что все они в «Мадемуазель» чокнутые.
* * *
Как и Пегги, Дженет Барроуэй находилась в поисках себя. Сначала она вечно писала домой с просьбой выслать ей денег, но затем научилась при каждой возможности избегать расходов на такси, даже когда поранила пятку (как раздраженно заметила она – непредвиденные медицинские расходы). Как приглашенный редактор рекламного отдела [47] – работа, как выяснилось, абсолютно не схожая с тем, что ей было действительно интересно, – она ходила на один показ мод за другим и поначалу писала с ехидством: «Все больше добычи с показов». Ну, обеды, естественно. После экскурсии на фабрику Бейтс их накормили «шикарным обедом», хотя Дженет предпочла бы образцы тканей, поскольку сама шила себе одежду – ту самую, которая так не понравилась Пегги. Смысла расчехлять швейную машинку «Бразер» не было – взамен Дженет получала обед на крыше отеля «Пьер». Но вскоре никакой шик и лоск не могли компенсировать жуткую скуку подобных мероприятий: «Я получу Нью-Йорк, а ты взамен бери мир моды – от карандаша для бровей, каким пользуются самые высокооплачиваемые модели Нью-Йорка, до подозрительно ласковой улыбки редактора отдела Иды Макнил». Как все приглашенные редакторы, Дженет ехала с надеждой, что займется серьезной литературной работой. Никто из них не хотел заниматься продвижением, пиаром или рекламой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.