Текст книги "Барбизон. В отеле только девушки"

Теперь у Нанетт Эмери было три недели для того, чтобы успеть. Конечно же она знала о «Барбизоне». За два года до этого ослепительная рыжеволосая кинозвезда Рита Хейворт позировала в гимнастическом зале отеля во время фотосессии для журнала «Лайф». Фотографии вышли дерзкими, забавными и чересчур смелыми. На одной из них Рита скучает, смотря перед собой с отсутствующим видом, демонстративно сидя на стуле, пока живущие в «Барбизоне» девушки-модели тренируются: выполняют стойку на голове, играют в настольный теннис. На другой – пять девушек наклонились вперед, на переднем плане – ягодицы, нарочно облаченные в старомодные панталоны, а над ними возвышается Рита и смотрит на читателя взглядом, исполненным сарказма.

Во время Второй мировой «Барбизон» определенно улучшил собственную репутацию – свидетельством чему и стала фотосессия Риты Хейворт в гимнастическом зале на цокольном этаже. Руководство отеля так отшлифовало подход к пиару, что позволяло себе скармливать кусочки пикантных слухов о жизни молодых, целеустремленных и желанных женщин журналу «Фотоплэй». Нанетт опоздала [28]: выиграй она на год раньше, встретила бы в коридорах актрис Элейн Стритч, Клорис Личмэн и Нэнси Дэвис (впоследствии Рейган) – все три жили там в 1946 году. Когда Клорис Личмэн [29], недавно ставшая мисс Чикаго, прибыла в город, ей едва ли исполнилось двадцать, но спустя три месяца она уже дефилировала по универмагу «Бергдорф-Гудмен» в английском костюме из зеленой шерсти под бобровой шубой до пят и в замшевых туфлях на каблуках в тон костюма. К тому моменту она уже была во втором составе двух бродвейских пьес и чувствовала, что это «лучшее время ее жизни».

Нанетт Эмери ощущала то же самое. Она запланировала прибытие в Нью-Йорк в копии самого модного в то время платья, «таунли» от Клер Маккарделл. Клер Маккарделл – американский дизайнер одежды, вдохновлявшаяся вкусами и традициями американцев. В период ограничений, наложенных Второй мировой войной, когда бесспорный центр моды – Париж – стал недоступен для американских модельеров, Маккарделл стала процветать. Она, скажем, ввела в моду обновленную версию дирндля: широкая пышная юбка и затянутая талия – а в 1944 году она создала исключительно патриотическое платье, использовав излишки хлопка, применявшегося в изготовлении метеозондов. Год спустя Маккарделл, подобно Филлис Ли Шуолби, попыталась представить, как будет выглядеть мир, победивший нацизм. Ее коллекция 1945 года демонстрировала верность ценностям первопроходцев Америки: она в полном объеме обратилась к так называемым карманам первопоселенца, которые поместила и на брюки, и на юбку, и они нахально выделялись острыми углами [30]. (Всего пару лет спустя свободный дух американских первопоселенцев уступит дорогу знаменитому «нью лук» Кристиана Диора.) Поначалу американские женщины воспротивились возвращению «ограничивающей женственности» [31]: юбок в несколько сантиметров от пола, затянутой талии, по-военному браво выпяченной груди и неудобного корректирующего белья, требуемого для такого дерзкого кокетства. Однако «нью лук» быстро победил послевоенное видение моды, предложенное Маккарделл.

Но пока на дворе стоял 1945 год, Маккарделл была все еще в моде, война в Европе закончилась, и Нанетт ехала в «Барбизон». В воздухе витали вопросы без ответов, а послевоенный оптимизм заражал всех и каждого.

Иосифа Сталина все еще звали «дядюшкой Джо», холодной войной пока даже не пахло, и до начала охоты на ведьм и поисков скрытых симпатий к коммунистам, развязанной сенатором Джозефом Маккарти, оставалось целых пять лет.

В то время Нанетт и ее подруги были научены Великой депрессией и Второй мировой войной, что радости жизни преходящи и надо пользоваться любой возможностью.

Шуолби сообщила Нанетт и остальным тринадцати победительницам, что они будут второй группой, которую поселят в отеле. Шуолби писала: «В прошлом году наши стажерки наслаждались жизнью в подобии студенческого общежития в отеле для женщин „Барбизон“», но предупредила: «Вы должны быть готовы принять любые доступные варианты размещения». Помимо письма Шуолби Нанетт получила рекламную брошюру отеля: плотная бумага, прекрасные фотографии, на которых место, где она будет жить, выглядело на порядок лучше, чем «отель-общежитие». Роскошные снимки библиотеки, музыкальной комнаты, наполненной солнцем террасы среди башенок отеля. Даже листок шелковистой бумаги с логотипом «Барбизона», исписанный женственным округлым почерком, и адресом, указанным внизу: «Лексингтон-авеню ⁄ 63-я ул. Нью-Йорк 21, НЙ».

Lexington avenue at 63rd street, New York 21, N.Y.

С тех пор и по самый 1979 год, когда программа прекратила существование, все победительницы конкурса селились в «Барбизоне».

Филлис Ли Шуолби советовала Нанетт и остальным «запастись симпатичным гардеробом для города в темных тонах, чтобы ходить на работу», и посвятила в то, что в «Мадемуазель» считалось табу: «Ходить без шляпки и в белых туфлях». Шуолби выразилась предельно ясно: четырнадцать молодых женщин, выбранных изо всех уголков США, должны были явиться в модных, приемлемых в Нью-Йорке, вещах, а не выглядеть так, как в их родном городе. Беспокойство Шуолби было вполне обоснованным. Писательница Диана Джонсон, автор многих успешных романов, в том числе «Развода», выигравшая конкурс в 1953 году в возрасте 19 лет, писала: «Как и все, я никогда не бывала восточнее Миссисипи» [32]. Для нее роскошные шляпки, которые носила Блэкуэлл и прочие успешные нью-йоркские дамы, были чем-то с другой планеты: «Конечно, в моем родном городе Молин, штат Иллинойс, тоже существовали шляпки; я даже видела, как моя мать надевала шляпку в церковь по случаю (Пасхи)». Но, стоя перед редакцией «Мадемуазель» по приезде, Диана и другие победительницы конкурса (включая Сильвию Плат), хотя и были отличницами и активными молодыми женщинами, вряд ли могли олицетворять утонченную элегантность. «Двадцать девушек из Калифорнии, Юты и Миссури: при виде того, что на нас надето, редакторы побледнели, а наши шляпки привели их в замешательство: позаимствованные у мамы скромные шляпки для церкви».

Хотя от приглашенных редакторов ожидалось прибыть в новых шляпках и новой одежде, стажировка в журнале «Мадемуазель» не совсем соответствовала определению «летняя подработка», и те, у кого не было лишних средств, частенько попадали в глупое положение и искали, у кого бы занять, тогда как все остальные телеграфировали домой с просьбой как можно скорее выслать им денег. В конце июня Нанетт, как и прочим, должны были выплатить 150 долларов [33], сумму, которая – довольно разумно – законно покрывала «фотографирование для „Мадемуазель“, статьи и заметки, рассказы, идеи или рисунки, принятые к публикации». Ста пятидесяти долларов (хотя это была вполне достаточная сумма для Нанетт и тех девушек, которые могли захватить с собой еще) едва хватало на расходы, в особенности тогда, когда деньги требовались практически сразу, а первый чек от «Мадемуазель» приходил только в середине месяца. (Сумма в 150 долларов до вычета налогов не менялась еще девять лет, до тех пор пока в 1954 году приглашенные редакторы не получили прибавку к гонорару в 25 долларов, когда выяснилось, что месяц в «Барбизоне» стоил 60 долларов; первая работа, которую получали выпускницы, приносила 195 долларов в месяц, а за комнату или квартиру платили от 30 до 40 долларов; просто несопоставимо.)

Нанетт, которой была доступна роскошь не зависеть от 150 долларов гонорара, твердо решила провести июнь 1945 года так, как мечтала. Нанетт жила в номере 1411 «Барбизона» и часто получала телефонные сообщения от оператора, которые забирала всякий раз, когда возвращалась домой. Ее подруги, пытавшиеся дозвониться к ней в «Барбизон», не раздумывая, сообщали, что перезвонят в полночь. Для постоялиц «Барбизона», таких как Нанетт, не было ничего удивительного в том, чтобы засиживаться допоздна – она не была ни из тех бедолаг, которым родители запретили возвращаться позже определенного часа, ни из «девушек Гиббс»: в их случае за ранним отходом ко сну, чтобы прийти на утренние занятия выспавшимися, следили комендантши.

Все было в шаговой доступности для Нанетт Эмери; ей даже не приходилось покидать здание: через небольшой коридор в вестибюле она могла дойти до аптеки Нейта С коллара или купить новый роман у мисс Кристал; а будь у нее склонность к живописи – выставить работы бесплатно в галерее в бельэтаже. Если что-то идет не так, всегда можно обратиться к новому управляющему «Барбизона» – Хью Дж. Коннору, похожему на дядюшку в очках, немного скучного, но любящего. Он посылал цветы захворавшим постоялицам, а тем, чьи денежные поступления задерживались, предлагал взаймы пять или десять долларов. Если родители какой-нибудь из постоялиц просили его выдавать недельный запас денег, он соглашался. Также он охотно делился познаниями по части самого города Нью-Йорка и его деловой жизни и как-то помог уроженке Форт-Уэйна, открывшей магазин платьев на Восточной 54-й улице, найти место для второго магазина.

Миссис Мэй Сибли, заместитель управляющего и регистратор, сочетала в себе наседку и надзирательницу. Это она отзывала в сторону постоялиц [34], которые чересчур часто возвращались домой слишком поздно: сначала у них спрашивали, понравится ли это их родителям, если это не действовало, она намекала, что комната может в скором времени понадобиться другим, и это сообщение вызывало фонтан слез и извинений. Швейцар отеля, Оскар Бек – сто килограммов усталого восторга, с удовольствием придерживал дверцы такси для постоялиц «Барбизона» и неизменно по-щенячьи радовался их возвращению. Когда проезжавшие мимо отеля мужчины кричали ему [35], прося дать «номерок», он орал в ответ: «Темплтон-восемь-пять-семь-два ноля!» (номер стойки регистрации). Одна из постоялиц, уроженка Огайо [36], рассказывала, что Оскар, так и не избавившийся от сильного немецкого акцента, «булькает и клокочет, и никто не понимает, что он говорит, но, кажется, будто он имеет в виду, что ты самая хорошенькая на свете».

Нанетт не требовалось ни комплиментов Оскара Бека, ни наставлений Сибли, ни советов Коннора. Как только она прибыла в Нью-Йорк, из серьезной молодой женщины, рассуждающей о политике на апрельском форуме, она сделалась светской дамой. Приписанная приглашенным редактором рубрики «Красота и здоровье» (причем «здоровье» было добавлено как уступка военному времени, чтобы избежать обвинений в легкомыслии), она в первый же день обедала со своей начальницей, знаменитой мисс Бернис Пек, которую нашла «удивительно прекрасной и прямолинейной»; мисс Пек, которая продержится на посту редактора рубрики двадцать четыре года [37], потребность оставаться красивой совершенно не портила, так что чувство юмора служило ей союзником в битве за красоту; и она не принимала участия в «серьезных» обсуждениях на тему того, «какой суперкрем втирать в пупок». Ужинала Нанетт после первого рабочего дня в компании других приглашенных редакторов в главной столовой отеля, описанной в брошюре, которую до поездки она каждый вечер изучала перед сном, как «отражающую атмосферу старого Чарльстона» посредством «пастельных тонов и великолепных цветочных росписей на стенах, вдохновленных красотами Юга». Ужин состоял из блюд стоимостью от 55 центов до доллара с половиной. После ужина Нанетт в компании новых подруг [38] прогулялась по открытой веранде отеля, а потом отправилась в «Уордолф-Асторию», а оттуда – на Пятую авеню, где девушки съели по мороженому в «Шрафте», одном из часто посещаемых женщинами тогдашних сетевых заведений; его интерьеры были стилизованы под элегантные дома, в каких обитал средний и высший класс англосаксонского протестантского происхождения. Нанетт чувствовала себя как дома.

В самом деле, Нанетт вполне освоилась на Манхэттене за считаные дни. В один суматошный вечер ей удалось втиснуть быструю поездку в «Офицерский клуб у Дельмонико» ради фотосессии еще с одной девушкой из редакторов и их кавалерами для модной съемки под названием «лучшее платье для свиданий». Потом были официальный танцевальный вечер, откуда девушки уехали на такси в половине десятого в бродвейский «Театр Бэрримор», где Нанетт взяла интервью у легенды Бродвея Кэтрин Корнелл для популярной уже два года рубрики августовского выпуска «Стремиться к звездам», для которой приглашенные редакторы брали интервью у вдохновлявших их знаменитостей. Нанетт сфотографировали с актрисой: они сидят, а на их коленях расположились собаки Корнелл. «Вспышки фотокамер, таксы Илло и Луни и блестящая беседа с великой Корнелл», – наскоро записала Нанетт в своем дневнике. (Другие приглашенные редакторы подошли к заданию более рассудительно: одна даже взяла интервью у Марка Шагала: он изъяснялся на смеси французского и «американского», «отчаянно жестикулировал и поднимал брови», а другая – у писателя, бежавшего из Германии, нобелевского лауреата Томаса Манна.) Потом, около полуночи, снова в ресторан «Дельмонико» на двойное свидание с братьями, морским пехотинцем и армейским офицером, и, наконец, «в немецкий ресторан, где кто-то играл на пианино и все пели ирландские песни. И ели сэндвичи с сардельками с чесноком и пили кофе». Нанетт пустилась в послевоенный разгул веселья, легкости и флирта.

По пути она собирала всякие сувениры, точно ополоумевший турист: из ресторана «Оук рум», который, по традиции, с понедельника по пятницу зарезервирован до трех часов ночи только для мужчин; из «Персиан рум» с визитками в помпезных красно-золотых тонах и оркестром Боба Гранта, игравшим после половины десятого вечера всего за дополнительные полтора доллара к счету; из «Котильон рум» в отеле «Пьер», где давал представления Майрус, чародей-телепат и человек с рентгеновским зрением, отвечая на злободневные вопросы, написанные зрителями на кусочках картона. Когда генерал Айк Эйзенхауэр [39] проехал по Пятой авеню в ознаменование победы США в войне, Нанетт и другие приглашенные редакторы были среди зрителей. «Стоячие места стоили дороже, так что мы заняли обычные, в кузове мусоровоза. Как чудесно видеть пять миллионов человек, болеющих за ту же команду…» – написали они в «Мадемуазель». В менее насыщенные дни Нанетт обедала в «Барбизоне», частенько выбирая для этого кофейню или террасу («балкон с витыми перилами и цветочными клумбами на фоне лазурного неба»), примыкающую к главной столовой, где приглашенные редакторы могли позавтракать (за 25–65 центов) и пообедать за 35–65 центов). Если ей хотелось пообедать вне отеля, Нанетт шла в «Лончам» (недешевую сеть нью-йоркских ресторанов) или же в «Стоуффер» на Второй авеню – тогда это еще был популярный ресторан, а не марка замороженных полуфабрикатов из телемагазина.

Работой Нанетт перегружена не была [40], поскольку, как поясняли приглашенным редакторам их наставники, основная часть августовского номера была готова задолго до их прибытия. И тем не менее Нанетт умудрялась втиснуть там и тут статейку за своей подписью: сообщая о таких, например, насущных вопросах, как борьба с лишним весом у первокурсниц, для чего требовалось выбрать, а того лучше – устроить диетическое меню в столовой колледжа. Получив консультацию со специалистом (по ее словам, «обезжирившего четверть миллиона американок» [41]), Нанетт передала его совет: полненьким студенткам следует объединиться и попросить родителей купить им побольше овощей и фруктов; потом поделить их и потреблять перед основной едой в неограниченном количестве. Очевидно, война ничего не изменила в строгом правиле, озвученном затянутыми в корсеты «девушками Гибсона» и впоследствии худенькими, похожими на мальчишек флэпперами: чтобы быть желанной, женщина должна быть стройной.

В последний четверг месяца, в предпоследний день программы, приглашенные редакторы обедали с Блэкуэлл на «Венской крыше» отеля «Сент-Реджис», где всё – салфетки, скатерти и общий колорит – нарочно сделали розовым в тон фирменного цвета канцелярии «Мадемуазель». Нанетт вернулась в Детройт с путеводителем, записками со стойки регистрации, открытками с видами «Барбизона», бумагой для писем и пакетиками спичек с его логотипом, разномастными корешками от билетов и входными контрамарками: всем-всем, что впоследствии она соберет в толстенный, обтянутый кожей альбом. Нью-Йорк 1945 года был всем, о чем она мечтала. Манхэттен сороковых, по знаменитому выражению Джона Чивера, «был наполнен лунным светом с реки, из магазинчика на углу играл Бенни Гудмен, и почти все носили шляпы» [42]. Но за суматошными днями Нанетт в послевоенном Нью-Йорке под аккомпанемент веселых мелодий «короля свинга» маячила грядущая холодная война. Женщины с карьерой вроде Бетси Талбот Блэкуэлл и те, кто учился, чтобы сделать такую же карьеру, окажутся на мушке сенатора Джозефа Маккарти и его поиска «красной угрозы» – серии слушаний Конгресса, направленных на поиск предателей в самом сердце Америки.

* * *

Элизабет Моултон, тогда писавшая под именем Бетси Дэй, была еще одной победительницей конкурса приглашенных редакторов 1945 года и проводила дни в редакции и ночи в «Барбизоне». Как и Нанетт, она тоже получила заветную телеграмму от Блэкуэлл на следующий день после капитуляции Германии, и с такой же помпой и нетерпением собирала чемоданы в Нью-Йорк. Когда лето в «Мадемуазель» закончилось, она вернулась в колледж Рэдклифф, как и Нанетт – в Брин Мор, но Элизабет оставался всего один семестр до окончания, и она не поверила в свое везение, когда открылась вакансия ассистента ответственного редактора Джорджа Дэвиса, по совместительству редактора литературного отдела журнала «Мадемуазель». В стенах редакции он был единственным мужчиной среди влиятельных женщин. Конкурсантки ощущали его теплоту и открытость, какой не получить от железной Бетси Талбот Блэкуэлл. Джордж Дэвис настойчиво просил обращаться к нему по имени и каждый июнь «стряхивал провинциальные предрассудки с новоиспеченных обитательниц Нью-Йорка из Роаноке, Чикаго, Ки-Уэста, Техаса, Джорджии и Миннесоты».

Репутация Джорджа была всем известна еще до знакомства и прибытия в Нью-Йорк. Все знали, что он бросил учебу в Лудингтоне, штат Мичиган, и второкурсником уехал в Париж. Там в возрасте двадцати одного года он написал свой первый и, как оказалось, единственный роман (среди его ассистенток стало своеобразным «ритуалом посвящения» рыскать по букинистическим магазинам Нью-Йорка в его поисках – и Элизабет, в свой черед, тоже купила экземпляр). Джордж подружился с Жаком Превером, Кокто и почти всем остальным Парижем и десять лет спустя вернулся в Нью-Йорк, где сперва работал редактором литературной рубрики «Харпере Базар», а потом перешел в «Мадемуазель».

Филлис Ли Шуолби, впервые появившись в редакции в 1942 году [43], чтобы работать в Студенческой редакции, сначала приняла его за швейцара, потому что он любил потрепаться с секретаршей, нависнув над ее стойкой так, чтобы никто не подслушивал. Лишь когда знаменитая писательница Карсон Маккал-лерс однажды зашла в редакцию и стала искать Джорджа, потрясенная Филлис узнала, кто он – человек, который открыл миру Трумэна Капоте. Трехэтажный особняк из коричневого песчаника [44], дом 7 по Миддаг-стрит в Бруклине, купленный с помощью аванса в 125 долларов, занятых у скандально известной звезды бурлеска Джипси Роуз Ли, тоже обрел статус легендарного: богемная коммуна, известный литературный салон, знаменитая писательская резиденция, соперничавшая с Яддо в Саратоге, штат Нью-Йорк, а также смесь комнаты смеха и доходного дома. Дэвис сдавал комнаты не только Карсон Маккаллерс, но и другим авторам, например Уистену Хью Одену, а также ярмарочным фокусникам, включая дрессировщика обезьянок [45].

В 1945 году, когда Нанетт Эмери и Элизабет Моултон появились в редакции, ему сравнялось сорок, и это уже не был мальчишка с ранних фотографий. Сутулый коротышка с несоразмерно большой головой и копной редеющих и седеющих курчавых волос. Проще говоря, не красавец. Но голос его, как описывала Элизабет, был «нежный, зловредный, веселый, шаловливый и звонкий»; необычный, в общем. Притом слово «зловредный» она употребила неспроста. В феврале 1946 года Элизабет пришла работать в команду Джорджа, к другой юной ассистентке Лелии (Ли) Карсон и ассистентке редактора литературного отдела Маргарите (Рите Смит: затравленной мышке, ухаживающей за сестрой, писательницей Карсон Маккаллерс). Мать Элизабет, рожденная в эпоху, когда женские стремления всячески поддерживались, призывала дочь добиваться всего возможного: например, участвовать во всех конкурсах, включая конкурс журнала «Мадемуазель». То, что Элизабет будет жить в «Барбизоне» под неусыпным оком швейцара Оскара Бека, матроны миссис Мэй Сибли и управляющего Коннора, уменьшило опасения ее матери; как раз этого и добивалась Блэкуэлл, когда выбрала отель самым лучшим местом для проживания победительниц своего конкурса. Но когда в 1946 году Элизабет отправилась в Нью-Йорк, ее мать обуял ужас: поначалу ей будут платить столько, что на «Барбизон» не хватит. Чтобы успокоить родительницу, Элизабет дала единственное обещание, которое могло сработать: она будет уходить из Центрального парка до сумерек и никогда, никогда не соваться в богемный Бруклин: обещание она сдержала, но очень тосковала по бесчисленным сборищам в коммуне-«доме смеха» Дэвиса.

Работать на Джорджа приходилось много. Элизабет, Ли и Рита делали все, что ему требовалось. Элизабет не сразу догадалась о сексуальной ориентации Джорджа – хоть вовсе не была тепличным растением: ее отец писал пьесы. Секс, как она говорила, в те дни не обсуждался – церковь, государство и цензоры кинематографа «запрещали или отовсюду вымарывали» его. До нее начало доходить тогда, когда та, что дежурила утром на секретарской стойке – она или Ли, – спроваживала французских морячков Джорджа с прошлого вечера. Ли, уроженка Юга, поднаторевшая в искусстве вежливого отвлекающего вранья, прекрасно умела уклоняться от прямого ответа и обучила Элизабет.

К осени 1946 года Джордж закрыл бруклинскую коммуну и переехал в особняк на Восточной 86-й улице Манхэттена со «злобным попугаем», «дряхлой собачкой», кошками, точное количество которых не представлялось возможным определить – не то четыре, не то все семь, – и приходящими и уходящими людьми. Оттуда он звонил своим ассистенткам в середине утра, сообщая, что скоро придет, а потом мылся, брился и находил достаточно пустых бутылок, чтобы сдать их и купить жетон на метро. Элизабет и Ли, потратив все утро на то, чтобы прикрыть Джорджа, частенько передавали ему зарплату тайком, на задворках здания, и деньги эти быстро спускались на моряков или «протеже».

Однако вечеринки Джорджа оставались неизменно прекрасными, и теперь, когда они переместились в Верхний Ист-Сайд, Элизабет могла их посещать. Это были помпезные вечеринки, оплаченные журналом; частенько они строились вокруг тостов и восхвалений какой-нибудь знаменитости вроде писателя Ричарда Райта, фотографа Анри Картье-Брессона или драматурга Теннеси Уильямса; гости образовывали концентрические круги: в первом – редакторы издательств и журналов, во втором – их помощники, а в третьем – родственники и друзья, чья роль сводилась к передаче шампанского и закусок. На одной из вечеринок кто-то из друзей демонстрировал трюки с обезьянкой и собачкой в дальней гостиной, где места были лишь стоячими, вытеснив Трумэна Капоте в черном свитере с высоким воротником в основную гостиную. Менее масштабные сборища у Джорджа предполагали присутствие семи-десяти юных сотрудниц «Мадемуазель», излагающих левые идеи, а Джордж, демократ, отечески поощрительно улыбался.

Элизабет нашла в «Мадемуазель» семью, но в семье этой ссорились по поводу и без: особенно часто этим отличались Джордж Дэвис и выпускающий редактор Сирилли Эйблс. В сравнении с Эйблс даже Бетси Талбот Блэкуэлл была сущим агнцем; за той вскоре твердо закрепилась репутация безжалостного редактора, которая довела поэта Сильвию Плат до нервного срыва. Эйблс была, по общему мнению, непривлекательной женщиной с большой грудью и полным гардеробом от-кутюр [46].

Как-то в интервью Сирилли Эйблс спросили, что делают редакторы отдела моды, что они пишут, и она рассмеялась: «Пишут? Да они и читать-то не умеют».

Вскоре она стала «главным и многострадальным антагонистом» Джорджа Дэвиса: отчасти из-за своей работы выпускающим редактором, в чьи обязанности, в частности, входило то, чтобы все укладывались в дедлайны, а у Джорджа Дэвиса дела с дедлайнами были такие же неважные, как и с тем, чтобы прийти на работу вовремя.

Однако возникла еще одна проблема: их политические взгляды. Эйблс, как представительница обеспеченной интеллектуальной элиты и выпускница колледжа Рэдклифф, определенно придерживалась левой части политического спектра. И если до войны это было модно, то после – стало откровенно опасно.

Их политические разногласия особенно обострялись, когда доходило до отбора рассказов для публикации в «Мадемуазель». Джордж не был готов жертвовать формой в угоду содержанию; он отказал в публикации активно продвигаемому Эйблс рассказу об озлобленном на жизнь афроамериканце-разнорабочем, спящем «на вонючем матрасе в подвале» [47]. Она хвалила его за прогрессивный посыл, а он разнес произведение в пух и прах за сомнительные литературные достоинства. Линия фронта была очерчена, и в 1947 году, когда Элизабет проработала год на посту его помощницы, Джордж написал Бетси Талбот Блэкуэлл, что покидает место редактора литературного отдела; слишком большая нагрузка – две должности, и он предпочтет, чтобы его обязанности сократились до ответственного редактора журнала. Более того, он не желает участвовать в обсуждении кандидатуры нового редактора литературного отдела. Блэкуэлл и Эйблс согласились и выполнили его просьбу; не посоветовавшись с ним, повысили до этой должности Риту Смит.

Для Риты, младшей сестры, было непросто заботиться и эмоционально поддерживать Карсон Маккаллерс, и все в редакции знали, что это нелегкая ноша – саму бы Риту кто поддержал. Карсон Маккаллерс, бледная и болезненная, пережившая несколько инфарктов, к пятидесяти годам свела себя в могилу курением и алкоголем. Давление на нее было колоссальным: всего в двадцать три хрупкая белая девушка из штата Джорджия с его сегрегацией написала роман «Сердце – одинокий охотник». В рецензии на произведение Ричард Райт написал [48] об ее удивительной способности: «Впервые за всю историю литературы Юга белый автор изображает чернокожих персонажей с такой же легкостью и той же мерой справедливости, с какой героев своего цвета кожи. И это нельзя объяснить ни стилистикой, ни политикой: оно исходит из отношения к жизни, позволяющего Маккаллерс стать выше давления среды и охватить все человечество, и белое и черное, с одинаковой нежностью и пониманием». Сама уязвимость делала ее еще талантливее.

Рита Смит, ее сестра, сама была не без слабостей. Пухленькая женщина с «грустными карими глазами» [49], она неслась в Уэстчестер всякий раз, когда звонила «сестренка», хотя эта самая сестренка, вероятнее всего, и отравляла ей жизнь. Рита боялась лифтов и поднималась на шестой этаж, на котором располагалась редакция «Мадемуазель», по лестнице, и не могла ездить в метро без сопровождения. Она бросала всюду непотушенные окурки и, зная о своей особенности, боялась, что кончит в огне сама или подожжет любое здание, в котором бывала. В обязанности ее помощников стал входить ежевечерний осмотр редакции в поисках тлеющих окурков.

Спустя всего год после повышения Риты до редактора литературного отдела Джордж Дэвис вдруг написал Бетси Талбот Блэкуэлл полное беспокойства письмо, в котором возвел свое право «говорить правду» в ранг «священного долга» «любого серьезного писателя» [50]. «Правда» заключалась в том, что «сделав Риту Смит редактором литературного отдела, вы досадно запятнали свою репутацию». По его словам, Рита была совершенно некомпетентна и к тому же ленива. Что бы она ни утверждала, она не работала с Трумэном Капоте «месяцами», а вот он, Джордж, – работал. Она вечно отставала – настолько, что каждые несколько недель весь отдел бросал остальные занятия потому, что всей редакции приходилось «читать для Риты»: даже ее друзей приходилось привлекать, чтобы прочесть огромную кипу неделями копившихся документов. Ну, еще и «выхлоп», как назвал Джордж ее алкоголизм: «Таскается пить кофе по десять раз в день. Порой бедная девочка бывает так пьяна, что вообще ни на что не годится. В ее части редакции – сущий бардак: что снаружи, что по содержанию».

Почему же, задается Джордж риторическим вопросом, ее все еще не уволили? И сам предлагает ответ: да потому, что все боятся, что она что-нибудь с собой сделает. Ну, и слезы, конечно, – часто пьяные, часами, и по телефону среди ночи [51]. Ну, разумеется, связи семьи. Однако основную вину Джордж возложил к ногам своей политической Немезиды – Сирилли Эйблс. «Ладно, черт подери, скажу. Мне надоело врать. Эйблс прекрасно знает, что Рита – паршивый редактор. Что до выдумок Эйблс о том, я, Джордж, так прекрасно обучил Риту, то от них меня тошнит. Повторюсь: „т-о-ш-н-и-т“». И это стало последней каплей. Джордж Дэвис успел уйти с поста ответственного редактора раньше, чем его смогли уволить.

Но Эйблс продолжала беспокоить его много позже того, как он ушел из «Мадемуазель». Он уже не мог сдерживаться и снова написал Блэкуэлл, поясняя, что еще не выпустил весь пар. Он хотел рассказать все. Впервые он столкнулся с Эйблс, когда они оба работали в «Харпере Базар», и, когда он ушел в «Мадемуазель», она продолжала общаться с ним – «стеснительная, добродушная идеалистка» – или такой она тогда казалась. Когда Бетси Талбот Блэкуэлл пожаловалась, что никак не может найти шеф-редактора, он предложил кандидатуру Сирилли Эйблс. Он всегда знал, что она придерживается левых взглядов, но не думал, будто это так уж важно. И лишь много позже осознал, насколько это было важно. Поначалу Джордж поздравил себя с тем, что помог Блэкуэлл сделать разумный выбор, а потом «мисс Эйблс начала задумчиво – о, тихо и задумчиво! – спрашивать, можно ли ей предложить какого-нибудь автора или идею». Джордж обнаружил, что все предлагаемые авторы – либо члены коммунистической партии, либо «попутчики» – либералы, одобряемые партией. Джордж считал, что ему удастся держать все под контролем, но он ошибся. Между его и ее отделами началась взаправдашняя «холодная война», в которой Эйблс привлекала девушек из его отдела к работе в «коммунистических фронтовых комитетах». Но он молчал; он «не осмеливался подвергаться риску быть названным либералом-перебежчиком». Стало ясно, что он угодил в ловушку.