Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

– Да, и я в который раз повторяю: невозможно доискаться мотива, если не знаешь, что произошло…

– Я вам говорил, – буркнул Лугетти.

Похоже, мы пошли по второму кругу. Или уже по пятому?

– Хорошо, – сдался я. – Вы позволите мне действовать так, как я считаю нужным, даже если мои действия начнут на каком-то этапе нарушать ваши интересы?

– Конечно, – буркнул Лугетти и поднялся. – Собственно, я и пришел к вам, чтобы сказать это. Подумал, что вы можете наткнуться на что-нибудь, связанное со мной… и не захотите… м-м… В общем, если вы обнаружите, что мотивом стало мое… ну… не знаю… в общем, если я в чем-то замешан, то делайте свое дело, хорошо?

– Именно это и я хотел от вас услышать, – заявил я с чересчур наигранным пафосом.

* * *

С Лючией мы встретились «совершенно случайно», когда она поднялась в лифте на этаж, а я вышел из своей квартиры, чтобы выбросить пакет с мусором в мусоропровод, расположенный в торце коридора, в противоположном от лифта конце. Вряд ли она могла заподозрить меня в том, что я полтора часа ждал ее появления у приоткрытой двери.

– Добрый вечер, – сказал я.

Она кивнула, улыбнулась, промолчала и принялась искать в сумочке ключ от входной двери. Между нами было метров шесть, не очень удобно для разговора, подойти ближе мне не позволяла моя природная застенчивость, в существовании которой синьора Лугетти убедилась накануне, и я сказал достаточно громко, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь:

– Я как-то присутствовал на настоящей японской чайной церемонии, но уверен, никто не знает, что такое настоящая итальянская чайная церемония. Это…

– Что? – Лючия не оборачивалась, но дала понять, что услышала мой призыв.

Я выбросил в мусоропровод пакет, не торопясь, подошел и взял из ее руки ключ, которым она никак не могла попасть в замочную скважину. Мне это удалось с первой попытки, как, безусловно, удалось бы и ей, будь она в этом заинтересована.

– Итальянская чайная церемония, – продолжал я, стоя так, что войти в дверь и закрыть ее с той стороны она могла бы, только оттолкнув меня с дороги, – заключается в том, что… нет, это нужно видеть и нужно чувствовать аромат…

– Можно мне войти? – сказала она. – Я бы с удовольствием приняла приглашение, Джузеппе, вчера был чудесный вечер, но… сегодня не получится.

– Жаль, – мне действительно было жаль терять день по причине, о которой я догадывался. Синьор Балцано… – Может быть, завтра?

– Может быть, – сказала она, вселив в меня надежду. Я просиял и отошел в сторону, пропуская Лючию в ее апартаменты. Прежде чем она, улыбнувшись, закрыла передо мной дверь, я произнес с задумчивым видом:

– Вчера я долго не мог уснуть…

Вечер с красивой женщиной, понятно, гормоны играют, попробуй уснуть, когда прокручиваешь в мыслях, как бы вы могли, если бы представился случай… Так она подумала в тот момент, я видел по ее взгляду, не столько смущенному, сколько все-таки призывному.

– И мне показалось… Нет, я точно знаю: в нашем доме нарушаются законы физики.

Я сообщил это нейтральным тоном, как о наблюдении вполне рядовом: действительно, почему бы в многоквартирном доме не нарушаться, например, закону сохранения массы? Однако эффект от моих слов превзошел все ожидания. Лючия уронила ключ, который звякнул и тут же куда-то завалился, так что искать его нам пришлось вместе, низко склонившись и чуть ли стукаясь головами: картинка точь-в-точь как в опере «Богема», я очень надеялся, что и результат окажется… скажем, не совсем таким, как у Пиччини, я не собирался объясняться Лючии в любви (да? Я мог это сказать совершенно искренне?), но какое-то взаимное понимание после совместного ползания по полу должно было между нами установиться. И еще: я видел глаза Лючии. Выражение ужаса – вот что было в ее взгляде.

– Куда же он… – бормотала она, бессмысленно шаря рукой по полу и стараясь не смотреть в мою сторону.

– Нашел! – воскликнул я и подал Лючии злополучный ключ. – Прошу прощения, что напугал…

– Ну что вы, – сказала она. – Напугали? Вздор.

Мы опять на «вы»?

– Позвольте пригласить вас на настоящую итальянскую чайную церемонию, и я расскажу, что видел.

– Хорошо, – сказала она. – Уговорили. Через час. Мне нужно кое-что… Только имейте в виду, синьор Кампора: ненадолго.

– Как будет угодно синьоре.

Дверь захлопнулась перед моим носом.

Час, оказавшийся в моем распоряжении, я провел с пользой: купил в лавочке за сквером упаковки «Ахмада», «Хальеса» и «Эльдара», самых дорогих сортов чая (синьор Лугетти платит), чашки взял в кафе «Марекьяре», дав хозяину залог в сорок тысяч лир (при всей их загадочной красоте чашки столько не стоили), лимоны, сахар, коньяк – это у меня уже было… в общем, когда через час я постучал в дверь восьмой квартиры, у меня все было готово, включая два микрофона, обнаружить которые сумели бы только эксперты из военной контрразведки.

Лючия открыла дверь, и я не удержался от восхищенного возгласа.

– Спасибо, – улыбнулась она, будто я произнес изысканный комплимент по поводу ее изумрудного цвета платья, ее ярко накрашенных губ, ее изумительного янтарного ожерелья и ее каштановых волос, которые она всего лишь причесала, но получилось замечательно, лучше просто не бывает.

Мы прошли ко мне, и следующие полтора часа были самыми бессмысленными в моей практике, поскольку говорили мы о чем угодно, но только не о том, что меня интересовало на самом деле. Надеюсь, что чай Лючии все-таки понравился – если не процедурой приготовления, которую я сочинял на ходу, то хотя бы вкусом и ароматом. И еще рюмочка коньяка с долькой лимона… И восторженные взгляды…

А потом, глядя ей в глаза, я сказал:

– Да! Я же хотел о законах физики. Вы не поверите, но мужчина… гм… вышел из вашей квартиры… То есть, я хочу сказать, прямо из стены.

Понятно, что я умею следить за выражениями лиц людей, с которыми разговариваю. Чего я ждал от Лючии? Что она хлопнется в обморок? Или закатит глаза и воскликнет: «Не может быть»? Она не сделала ни того, ни другого. Она вообще ничего не сделала. Поставила чашку на стол и сказала задумчиво:

– Как, вы сказали? Из стены? Вы уверены?

– На сто процентов! – воскликнул я.

– На сто процентов, – повторила она. – Странно. Это был мужчина?..

– Мужчина, – кивнул я. – В темно-синем костюме, среднего роста, седой, выправка скорее военная…

– Странно, – повторила Лючия, и я, наконец, заметил перемену в ее взгляде: она лихорадочно о чем-то думала, пыталась быстро сообразить, что сказать, как отвести мое внимание от главного, потому что главное было вовсе не в том, о чем я сейчас спрашивал, а совсем в другом, и вот от этого другого она пыталась сейчас отвести меня подальше, и значит, мне нужно было твердо стоять на том, что… Что?

– Вы шутите? – неуверенно произнесла Лючия. Похоже, она так и не придумала, какой версии придерживаться, и сейчас тянула время, переспрашивая, отвлекая…

– Какие шутки! – воскликнул я. – Сам видел, жаль, фотоаппарата не захватил, я ведь вышел в коридор случайно, потому что… Неважно. Впрочем, освещение было слабое…

Я тоже тянул время, давал возможность Лючии подготовиться, мне вовсе не нужно было, чтобы она ляпнула какую-нибудь глупость, а потом придерживалась бы своей версии, несмотря на ее абсурдность.

– Может быть, – рассудительно сказала Лючия, – в стене есть потайная дверца, и этот… синьор был у кого-то в гостях?

– Не у кого-то, – покачал я головой. – У вас. Извините, Лючия, но это факт: человек вышел из стены в полуметре от вашей двери, я помню, там у вас стоит вешалка, такая, светло-коричневая, и еще зеркало рядом…

– Да, – сказала она, хмурясь. – Конечно. Вы меня напугали, Джузеппе. Я теперь спать не смогу спокойно. То есть… это чепуха, конечно. Думаю, вы меня просто разыгрываете.

– О нет, как я могу!

– Разыгрываете, конечно, – уверенно продолжала Лючия, видимо, приняв, наконец, решение. – Мужчин я не принимаю, потайных дверей там нет.

Это был не вопрос, а утверждение, и я не стал даже подтверждать его кивком головы.

– И вот что интересно, – сказал я. – Наши привратники… Я имею в виду Сгана… то есть, Бертини и синьорину Чокки. Они спокойно относятся к этому… я-то его видел впервые, а они встречают его постоянно и даже имя знают…

– Имя? – заворожено проговорила синьора Лючия. Похоже, имя могло заставить ее…

– Балцано, – сказал я. – Вот как его зовут: синьор Балцано.

Мне опять показалось это имя знакомым. Сейчас вспомню… Нет.

Лючия улыбнулась. Облегченно вздохнула, это я мог сказать точно: именно облегченно, будто гора свалилась с ее плеч. Имя оказалось не тем, что она ждала? А какое имя она хотела… или, точнее, не хотела услышать? Положившись на интуицию, я произнес:

– Хотя было бы естественнее, если бы его звали Гатти. Джанджакомо Гатти.

Похоже, я попал в десятку. Лючия побледнела, пальцы ее задрожали, она обхватила руками чашку и сжала так, будто хотела раздавить. На меня она старалась не смотреть, но это у нее плохо получалось, потому что больше всего на свете ей хотелось именно смотреть на меня, по выражению моего лица пытаться определить, что мне известно, о чем я только догадываюсь, а чего не знаю вовсе, и о чем, следовательно, говорить ей не нужно.

– Гатти? – переспросила она. Голос звучал спокойно, все-таки выдержка у этой женщины была замечательная. – Почему Гатти?

– А почему Балцано? – пожал я плечами.

– Вы не могли бы налить мне еще чаю? – спросила Лючия и добавила: – Замечательный чай. Давно такого не пила.

Я налил. Если она надеялась таким образом сбить меня с мысли и перевести разговор, то это была напрасная попытка. Я не торопился. Мы оба отпили по глотку, и я сказал:

– Собственно, Чечилия и ее отец не знают, как этот человек здесь появляется – говорят, просто вдруг возникает… и если сопоставить это обстоятельство с исчезновением синьора Гатти второго февраля нынешнего года…

– Кто вы такой, синьор… Кампора? – бесцветным голосом спросила Лючия и поставила на стол чашку. Сейчас она готова была признать, что более гадкого по вкусу чая не пила никогда в жизни.

– Кампора, да, – кивнул я. – Джузеппе Кампора. Я бы не хотел ходить вокруг да около, синьора Лючия.

– Вы… из полиции?

– Нет. Я служил в полиции лет десять назад. Сейчас я частный детектив. Вот моя карточка.

Я вытянул из кармана картонный квадратик, протянул Лючии через стол, в руки не дал – пусть посмотрит так. Она, впрочем, и смотреть не стала, скользнула взглядом, она мне и так верила. Похоже, я не ошибся. Похоже, ей самой безумно хотелось кому-нибудь рассказать. Она не могла – то ли некому было, то ли… не знаю. Но это ее мучило.

– Вас нанял… – сказала она.

– Вы правильно поняли, – кивнул я. – Ваш муж, синьор Вериано Лугетти.

– Зачем?

– Хотите знать его версию или то, что я сам думаю по этому поводу?

– Его версию я представляю, – сказала она сухо. Пальцы ее уже не дрожали, она успела взять себя в руки, держалась теперь спокойно, мол, чего уж, если ему (то есть, мне) все известно, неясно только что каждый из нас подразумевал под этим «все». – Мне интересно, что думаете вы.

– Интересно? – переспросил я.

Она промолчала, я помолчал тоже, время тянулось, как патока, которую я терпеть не мог в детстве, я молчал, она молчала… То есть, она говорила, конечно, говорили ее глаза, что-то она сейчас мысленно проговаривала, что-то, возможно, вспоминала, что-то такое, чего никогда не стала бы говорить вслух, я это понимал, я не то чтобы сейчас читал ее мысли, нет, мыслей я даже не чувствовал, но видел, знал: если она начнет говорить, то расскажет все, а если помолчит еще минуту, то все в ней перегорит, и тогда ее слова будут ложью, которая ничем не поможет ни мне, ни ее мужу, ни, как это ни странно, ей тоже. Мы смотрели друг другу в глаза – так, вероятно, смотрят влюбленные, что-то было в ее взгляде от неосознанного физического желания, или мне это только казалось, потому что неосознанное физическое желание было во мне самом, она сидела так… соблазнительно?.. нет, скорее скованно, как сидят на картинах северные женщины, итальянки сидят иначе, всегда сидели, от тех, что изображал еще Тинторетто и до самых современных. Лючия отодвинулась от стола – не знаю зачем, может, для того, чтобы быть от меня подальше, и я увидел ее ноги, положенные одна на другую, она…

Не нужно, – подумал я, – не нужно отвлекаться. Она должна заговорить, иначе…

Я не шевелился. Сейчас от меня ничего не зависело. Сейчас меня просто не должно быть здесь. Где угодно. В космическом пространстве.

– Я любила Вериано, вы знаете? – произнесла Лючия, и я позволил себе едва заметно кивнуть. А может, я покачал головой? Лючия улыбнулась и отодвинула свой стул еще дальше, теперь я видел и ее туфельки – не новые, я раньше не обращал внимания, очень модный фасон, но туфельки были уже потертыми, может, Лючия не любила часто менять обувь, а может, у нее просто не хватало денег, чтобы…

– Мы встретились, когда я писала диссертацию, а Вериано… впрочем, вам это, должно быть, не интересно.

Историю их любви я уже слышал вчера и не прочь был бы услышать новую версию, возможно, это помогло бы что-то понять, возможно, нет, но продолжать эту тему Лючия не стала.

– Вам это не нужно, – вздохнула она. – Вас совсем не то интересует… То есть, не вас, а Вериано… Я никогда бы от него не ушла. Но я не могла поступить иначе.

Я пошевелился, показав движением плеч, что, во-первых, всегда есть возможность выбора минимум из двух вариантов, а во-вторых, если уж она начала рассказывать, то не нужно перескакивать с предмета на предмет.

– Я не могла поступить иначе, – повторила она. – Я его люблю… Вериано, да. И потому должна была уйти.

Странная логика. Если это вообще можно было назвать логикой. Ушла, потому что любила? Хорошо. Значит, была причина. Кто-то угрожал убить ее любимого Вериано, если она его не бросит… Какие идеи… Мыльная опера. Бред.

– Видите ли, Джузеппе, если бы я не ушла… Простите, – неожиданно прервала она себя и подняла на меня изучающий взгляд, что-то она хотела во мне понять, а может, наоборот – хотела, чтобы я без лишних вопросов понял что-то в ней, – простите, но вы, наверно, не большой знаток космологии…

Не большой знаток – это точно. Я изобразил заинтересованность, даже наклонился немного вперед, но рта, конечно, не раскрыл, нельзя прерывать рассказ…

– Вы что-нибудь прочитали после того, как Вериано… Какие-то его работы? Или хотя бы популярные статьи по современным космологическим теориям?

– Да, – коротко сказал я. Конечно, прочитал. Вообще-то, если верить современным теориям, Большой взрыв мог устроить кто угодно – Чингисхан, фараон Рамзес III, Мата Хайрес, Грегори Пик, президент Ельцин или… да, Лючия Лугетти, в девичестве Синимберги. И я тоже мог, хотя, признаюсь, мне это и в голову не приходило, поскольку до сегодняшнего дня я и не подозревал о такой возможности, существовавшей, скорее всего, в разгоряченных головах современных космологов с их психофизическими квантовыми функциями.

– Да, – повторила она и покачала головой, то ли принимая мой ответ к сведению, то ли не соглашаясь. Хотел бы я знать, что понимала в работах мужа сама Лючия с ее филологическим образованием. Неужели, выйдя замуж за Вериано, она изучила математику так, чтобы разбираться в формулах квантовой космологии, и тихими семейными вечерами они не о литературе разговаривали и не о сексе, а об этой… инфляционной теории… и об эмуляциях, в одной из которых мы, возможно, живем… хотел бы я знать, какое отношение инфляция, о которой только и слышишь каждый день по радио и телевидению, имеет к разбеганию галактик и семейной жизни супругов Лугетти.

– Значит, вы понимаете, что если я и могла устроить этот взрыв, то совершенно не представляя последствий и… мне в голову не приходило… Честно говоря, я только недавно сопоставила… но и сейчас вовсе не уверена…

– О взрыве поговорим потом, – услышал я чей-то голос и не узнал его. Конечно, это говорил я, но почему-то слышал себя будто со стороны, так слушаешь и не узнаешь свой голос, записанный на диск. – Давайте пройдемся по внешним обстоятельствам. Поймите, ваш муж обвиняет вас… Да, вы знаете. Значит, нам с вами нужно найти аргументы, которые позволили бы эти обвинения… ну, дезавуировать.

Лючия вздохнула.

– Хорошо, – сказала она и сложила ладони на коленях, плотно сдвинула ноги, приняла позу, которую психологи называют закрытой, – хорошо, я вам расскажу, как это… Может, тогда вы поймете…

Лючия бросила взгляд на остывший уже электрический чайник, я налил ей в чашку теплого чая, положил две ложечки сахара, она поднесла напиток к губам, ей сейчас совсем не важен был вкус или аромат, ей просто хотелось ощутить во рту теплую сладкую жидкость, потому что в горле пересохло, я ее хорошо понимал…

Она допила чай, поставила чашку на стол, и ровно в ту секунду, когда она открыла рот, чтобы произнести первую фразу, в коридоре раздался грохот, что-то упало, покатилось, потом затихло, и в наступившей тишине я услышал чей-то стон, перешедший в хрип.

Лючия не пошевелилась. Она смотрела мне в глаза, и ее взгляд заставлял меня остаться на месте. «Подожди, – говорила она, – не нужно бежать на помощь, подожди, сиди, как сидишь»… В коридоре происходило что-то, во что я обязан был вмешаться, там кого-то то ли убивали, то ли уже убили, человек умирал, в происхождении звуков не было никаких сомнений, а я сидел, сжав кулаки, смотрел в глаза Лючии и ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что здесь не было никакого гипноза, гипнозу я вообще не поддавался, это было много раз проверено, и взгляд Лючии был совсем не гипнотическим – ее взгляд был молящим, она просила меня не вмешиваться, взгляд ее был так же красноречив, как если бы она говорила, бросившись передо мной на колени: «Не ходи туда, сейчас не ходи, может, через минуту, но не сейчас, пожалуйста…»

Я встал, обошел стол и медленно направился к двери, спиной ощущая притяжение, будто кто-то схватил меня сзади за рубашку.

Я открыл дверь и выглянул в коридор. Что или кого я ожидал увидеть? Точно могу сказать: я думал, что увижу лежащего на полу синьора Балцано, не знаю, почему именно его… но в коридоре никого не было.

Лючия стояла за моей спиной и дышала в затылок.

– Не выходите, – сказал я и медленно пошел в сторону лифта, внимательно глядя по сторонам и под ноги. Дойдя до лифта, повернул обратно – Лючия застыла в дверях моей квартиры и смотрела не на меня, а в стену напротив.

– Никого? – спросила она.

– Никого, – подтвердил я. Действительно. Но ведь мы оба слышали шум падения и характерный, хорошо мне знакомый хрип, издаваемый раненным человеком. Тяжело раненным. Смертельно. Я еще раз прошел до лифта и обратно, посмотрел на световое табло – лифт сейчас стоял на пятом этаже, он там стоял и тогда, когда я вышел в коридор. На полу не было пятен крови, даже капли. И из стены восьмой квартиры, конечно, никто не появился.

Я втолкнул Лючию в комнату, запер дверь на ключ, жестом попросил ее сесть, сам сел напротив и сказал коротко:

– Рассказывай.

– Но ты же не…

– Рассказывай, – повторил я. – Верю я или нет, разберемся потом.

– Но ты не…

– Я не буду тебя перебивать.

Похоже, мы сейчас понимали друг друга с полуслова. Лючия пересела на короткий диванчик, поправила юбку, я хотел присесть рядом, но не стал этого делать, на диванчике было слишком мало места, пришлось бы касаться ее коленями, а мне это сейчас… нет, мне хотелось, мне, честно говоря, больше всего хотелось сейчас прижать женщину к груди, гладить по спине, вдыхать запах ее волос… она не сопротивлялась бы, она и большему не стала бы сейчас сопротивляться, но именно поэтому я остался сидеть, только передвинул стул так, чтобы лучше видеть и слышать. «Она жена твоего клиента, – сказал я себе. – Возьми, наконец, себя в руки и не делай глупостей».

– Чаю? – спросил я.

– Не надо, – покачала головой Лючия. – Можно лучше сока?

Я налил ей апельсинового в ее чашку, и она отпила несколько глотков, а потом на протяжении всего рассказа (я действительно ни разу ее не перебил) держала чашку в руках, будто тяжелую трость, помогающую сохранить равновесие.

* * *

Я познакомилась с Джанни… с Джанджакомо Гатти тривиальным способом. Сейчас многие так знакомятся – вроде бы случайно, вроде бы и нет… В Интернете. Позапрошлой осенью получила по электронной почте письмо, которое посчитала спамом и хотела, не читая, сбросить в корзину. Отправителя я не знала, а тема письма была такая: «Чтобы понять прошлое, надо знать будущее». Согласитесь, типично для всяких… астрологов, предсказателей… кто-то рассылает свои адреса в надежде, что найдется простак… Я уже поднесла палец, чтобы нажать клавишу «это письмо – спам», но какое-то шестое чувство… Хотела ли я понять собственное прошлое? Определенно – нет, мне тогда казалось, что с прошлым у меня все ясно. А с будущим? Если честно, мне и будущее знать не хотелось, потому что… Неважно. Я жила настоящим – большинство женщин живет только настоящим, что бы они ни говорили.

Но вместо того, чтобы пожаловаться на спам, я перенесла палец (он как-то сам двигался в тот момент) и открыла письмо, оказавшееся совсем не таким, как я ожидала. Настолько не таким, что я его не только прочитала, но сразу же и ответила, а это мне вовсе не свойственно, обычно я обдумываю письма несколько дней, люблю писать обстоятельно, даже если это пустая болтовня – вроде той, что я пишу… писала Армонии, это моя подруга детства… И не хмурься, Джузеппе, ты сейчас подумал, что это твой прокол, да? Не нашел подругу… Неважно, к этой истории Армония не имеет отношения, мы с ней уже лет пять не виделись, я даже не знаю, в Риме она или уехала куда-нибудь… Да, я о письме… Ты меня не перебиваешь, но у тебя такой выразительный взгляд, и мимика тоже такая… говорящая, что ли… мне все время кажется, будто ты не даешь мне слова сказать… Ладно, я понимаю, просто не буду на тебя смотреть, хорошо? Не думай, что я прячу взгляд, это совсем не так…

Да, письмо… С тех пор я его столько раз перечитывала, что давно запомнила наизусть, я и другие письма – не все, конечно, – прекрасно помню, мне не нужен компьютер, чтобы их цитировать. «Уважаемая синьора Лугетти, – было написано в письме, я еще удивилась, откуда этот не известный мне синьор Гатти знает мой электронный адрес, – обратиться к Вам с письмом меня заставили чрезвычайные обстоятельства, и потому я надеюсь, что Вы не сочтете мое к Вам обращение слишком назойливым. Ваше имя и адрес любезно сообщила мне поисковая система Googlyn, когда я задал вопрос о том, кто в Италии занимается литературой раннего Средневековья. Я прочитал Ваши статьи о творчестве Дантини, и они произвели на меня впечатление, хотя я человек от литературоведения далекий. Вопрос, который меня волнует, возможно, покажется Вам не связанным с литературой, но подумайте, прежде чем отправить мое письмо в корзину: как должен чувствовать себя человек, сумевший прожить все без исключения варианты своей жизни – все возможные ее варианты от рождения до смерти? Это вопрос физический, на самом деле, но имеет прямое отношение к литературе и к истории, поскольку именно литература отражает те реальности, в которых мы могли бы жить, и потому без литературы физика мертва, как, впрочем, и литература без физики, подсказывающей писателю те картины, которые он описывает, воображая, что выхватывает их из собственной изощренной фантазии…»

Там было еще несколько абзацев в таком же духе, но новой мысли они не содержали, синьор Гатти просто пытался иными словами объяснить мне то, что я прекрасно поняла из первых его слов. Все-таки муж у меня физик, и замечательный, я всегда считала, что ничего не понимаю в космологии, но когда живешь с человеком… когда каждый вечер слушаешь его рассказы о том, что происходило в университете, а в университете не одни только склоки между сотрудниками, довольно часто они и делом занимаются… В общем, на втором уже году нашего брака я умела отличать Большой взрыв от Большой туманности в Андромеде, а инфляционную модель расширения от экономической инфляции. Я серьезно. Эмуляционные теории тогда только входили в моду, о них даже по телевидению рассказывали… Мол, ученые вдруг поняли, что не знают, живем ли мы в реальной Вселенной или в одной из бесконечного числа ее эмуляций… копий, если по-простому…

Правда, и Вериано, бедняжка, вынужден был слушать мои истории о том, как Геносси подложил свинью Бертолуччи, не тому, который режиссер, а нашему молодому доценту.

К чему я это? Да. Не известный мне синьор Гатти хотел знать, как я, филолог, отношусь к идее эмуляционных вселенных, и верю ли я, что, описывая свои фантазии на страницах романа, автор на самом деле рассказывает не о воображаемом мире, а о реальном, но принадлежащем другой вселенной, другой чуть измененной копии, другой эмуляции того, что могло бы случиться с нами, но случилось с нашим двойником в мире, о котором мы никогда не узнаем?

Такая постановка вопроса показалась мне любопытной. Мы с Вериано часто об этом говорили: что литература и физика описывают огромное количество событий, которые в жизни не происходят и не произойдут. В своем письме странный синьор Гатти рассуждал почти о том же, но, по сути, совсем о другом: все придуманное литератором, любой плод его воображения на самом деле не является фантазией, а точно описывает реальные события, но не в нашем мире, а в другом… в другой эмуляции мироздания…

Мне это показалось интересным, а еще более интересным показался синьор Гатти – понятно, прежде чем ответить, я набрала это имя в поисковике и выяснила, что Гатти – не вымышленная фигура (если, конечно, неизвестный спамер не воспользовался именем живого человека), о нем было довольно много информации: ученый, историк. Работал в Кремоне, Риме… Но после 2002 года информации о нем не было никакой. Уволили? Сам ушел? Мне стало любопытно. И я ответила. Да, синьор, очень интересно то, что вы пишете, об этом я тоже думала, но подобное предположение представлялось мне чем-то… абстрактным что ли. Однако, почему не обсудить, если у вас есть на этот счет свои мысли.

Новое письмо от синьора Гатти пришло минут через десять – можно было подумать, что он заранее его подготовил. Иначе трудно было объяснить, как он мог так быстро настрочить две страницы текста, не сделав ни одной ошибки – уж я-то встречалась с такими речевыми оборотами в сети, что хоть стой, хоть падай… Правда, не грамотность поразила меня в тот момент, о грамотности я вспомнила потом, а тогда была шокирована… нет, шокирована – не то слово, при всей его точности оно все-таки имеет отрицательную коннотацию… поразила, пусть будет так… странная особенность синьора Гатти то ли читать мои мысли, то ли думать в унисон с ними, это меня всегда изумляло в людях, иногда в собственном муже, но довольно редко… Я тогда занималась проблемой тождества и отличия литературного и реального мира. Не в том смысле, о каком писал синьор Гатти – у меня речь шла о том, что, замечая и отмечая разницу между литературным и реальным мирами, читатель вынужден задумываться над тем, как он живет… Неважно. Я давно той темой не занимаюсь… В ту же ночь послала синьору Гатти еще одно письмо и стала ждать, полагая, что, если он в первый раз написал мне за десять минут огромную эпистолу, то сейчас… Он ответил через три дня, и – ты не поверишь, Джузеппе, – я вся извелась, ожидая его письмо. Три дня я думала только о том, что где-то кто-то обдумывает… а может, вовсе и не обдумывает, уже забыл и думать… Помню, мы тогда впервые за многие месяцы поцапались с Вериано – он решил задачу, которая долго не поддавалась, и на радостях захотел отпраздновать победу в ресторане, а я, понятно, должна была его сопровождать. Настроения у меня не было, я сказала «не пойду», он обиделся и ушел сам… может, по дороге подцепил кого-то, не знаю… я осталась сидеть перед компьютером, и в тот вечер действительно пришло письмо от синьора Гатти. Он даже не вспомнил о том, что молчал три дня, впечатление было таким, будто для него прошли не три дня, а десять минут…

Так оно и началось. Мы писали друг другу. Мы всего лишь писали друг другу. Я и сейчас понятия не имею, как он выглядел, как он разговаривал… этот мужчина, через какое-то время я воспринимала его именно как мужчину… ну, ты понимаешь, а если нет, то это и значения не имеет. То есть, для тебя, для твоего расследования это, возможно, и не имеет значения, а для меня значило очень многое. Как тебе объяснить? Я любила Вериано. Я и сейчас его люблю! Что бы он ни говорил обо мне, я… Но через какое-то время я поняла, что люблю синьора Гатти. Джанджакомо. Джанни. Постепенно мы так и стали называть друг друга: я его – Джанни, он меня – Лю. Мы перешли на «ты» довольно быстро, а потом в его письмах все чаще стали появляться слова «дорогая», «нежная», «прекрасная»… как в письмах любовников, и каждое слово для меня означало нечто вполне определенное: скажем, если он писал «дорогая Лю», я сразу представляла себе, как мы уютно расположились в густых зарослях травы, я лежу на спине и смотрю на высокие кроны деревьев, а он… Ну, ты понимаешь. Неважно. Каждое слово стало кодом, и, скорее всего, только для меня обозначало именно то, что я при этом видела и ощущала, а для него «дорогой Джанни» означало визуально нечто совсем другое, я подозреваю, что у мужчин иные представления о том, что должно происходить при ассоциации с этим словом…

Но я тебе о внешнем, а на самом деле в наших письмах шла такая серьезная внутренняя работа… работа мысли, души, интеллекта, разума, интуиции, инстинктов… Мы говорили о литературе, а потом об истории, а потом о физике, а потом о физике в истории и литературе, литературе в физике, о мироздании, в котором история заменяет физику, физика – литературу, а литература – физику, о мире, в котором человек познает действительность не с помощью физических экспериментов, а с помощью литературных фантазий и исторических аллюзий… Непонятно, да? С таких вот экзерсисов началось наше с Джанни движение к тому… ну, к тому, что Вериано называет преступлением… Объясню подробнее. Скажем, ты узнал о том, что сосед завел роман с замужней женщиной, живущей этажом выше. Когда ее муж уходит на работу, она звонит соседу… Ну, ты понимаешь. То есть, не то чтобы понимаешь, скорее наоборот, тебе такое поведение женщины неприятно, ты хочешь понять причину… Но не идешь к ней с вопросом, нет, ты пишешь рассказ об этой истории и, согласно твоему мировоззрению, делаешь у рассказа тот финал, который лично тебе представляется наиболее естественным. Назавтра, подумав и оценив ситуацию по-новому, пишешь новый рассказ с теми же персонажами, но с другим финалом, а потом – с третьим, поскольку оба первых тебе уже представляются неубедительными. Это сильно напоминает физические эксперименты, в которых экспериментатор воздействуете на объект какими-нибудь лучами и всякий раз получает немного другой результат! Там ученый пытается познать физическую реальность, а здесь – в рассказах – ты хочешь осознать реальность житейскую, которая по сути от физической отличается только объектами, над которыми ставятся эксперименты… Ты скажешь: «Физик реально бомбардирует свою элементарную частицу, а я всего лишь описываю собственные представления». На самом деле это одно и то же, к такому решению мы с Джанни пришли довольно быстро, собственно, у нас и спора не возникло. Конечно, литературный эксперимент приводит к тому же, в принципе, результату, что и физический – в мире происходит нечто, соответствующее или не соответствующее твоему о нем представлению, ты меняешь свое представление, или мир меняется согласно твоему о нем представлению – неважно, все ведь относительно. Как бы то ни было, на каком-то этапе физического или литературного эксперимента получатся так, что описание совпадает с реальностью, ты говоришь: «Вот правда!» и фиксируешь эту найденную тобой правду, предлагая именно ее читателю – неважно чего: литературного альманаха или физического журнала.