Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

– Это мой мир, – сказал он, наконец. – Я помню себя. С детства. Не все, конечно. Все невозможно запомнить, память избирательна.

Я покачал головой, но промолчал.

– Я помню, как в шесть лет побил мальчика, который был вдвое старше, помню, как сидел на экзамене в университете и не понимал условия задачи, а нужно было… Помню, как мы с Лючией познакомились, помню нашу первую ночь…

– Я тоже помню, Вериано, – подала голос Лючия.

– Да, ты тоже… Но это моя память создает для меня мир, в котором я живу.

– Вы пойдете с нами или останетесь? – будничным голосом спросил Балцано.

Лугетти встал, обвел нас всех ничего не выражавшим взглядом, подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стал смотреть на улицу и на дом напротив, уродливое здание, вместившее в себе, похоже, все мыслимые стили, будто архитектор (наверняка какой-то современный модернист) вздумал продемонстрировать полученные в университете знания, но сумел лишь убедить в том, что знания – склад никому не нужных вещей, лишенных истинной красоты.

– Что станет со всем этим? – пробормотал Лугетти.

– Гм… – сказал Балцано. – Зависит от того, кто на самом деле является в этом мире наблюдателем. А эту проблему еще не решили. Хорошо хоть – не мне решать, я-то точно здесь человек пришлый, выполняю свою работу и только. С синьором Кампорой сложнее. Я прав, Джузеппе?

– Да.

– Что «да»? – с легким раздражением переспросил Балцано. – Ты помнишь свое детство? Свои первые шаги? Как мать кормила тебя грудью? Или ты помнишь другое? Как мы с тобой…

Я прервал его жестом, каким обычно прихлопывают надоедливую муху.

– Я не помню своего детства, – сказал я. – Я найденыш. Как Лючия. Как Гатти – я в этом уверен.

– А скалу на Эдольфаре помнишь? – с интересом спросил Балцано.

Конечно. Не очень хорошо помнил, а минуту назад не помнил совсем, даже названия такого не знал, но стоило Балцано произнести слово… Эдольфар, да… Нависшая над бешено рвавшимися к берегу волнами дикая скала, угловатая, такое впечатление, что сейчас упадет, и ты вместе с ней, и тяжелая вода, которая на самом деле не вода, а раствор, химический состав которого я знал, конечно, но сейчас не мог вспомнить… пока не мог… Эдольфар… Это… Да, на третьей планете в системе Дельты Козерога, вот странно, почему там такое же название, как… Разве может быть, чтобы…

– Ах, оставь эти мелочи, – брюзгливо произнес Балцано. – Название… Ты вспоминаешь, вот что главное. И наш последний разговор – не здесь, в этом Риме, а в Риме, который…

В Риме, который…

Я вспомнил.

Мы плыли с ним в воздушном потоке над Колизеем – не развалиной, каким он стал здесь, а над не стареющим Колизеем, который никогда не был ареной для гладиаторских боев, лишь странная причуда моей памяти сделала его здесь…

– Да не твоей памяти, – досадливо сказал Балцано. – Неважно. Ты уже понял.

Понял, конечно. Мы могли уйти, мы с Лючией. И Балцано с его нарушенной пространственной ориентацией. Вериано уйти не мог.

– Что со всем этим произойдет? – повторил Лугетти, отвернувшись от окна. Смотрел он почему-то на меня, а ответа ждал от Балцано.

– А вы как думаете? – грубо осведомился тот.

Лугетти щелкнул пальцами.

– Вот так, – сказал он. – Думал, это сделала Лючия… а это я. Бред. Чушь. Когда я закрываю глаза или сплю… мир не исчезает… он живет… я просыпаюсь и узнаю, что в Гонкорде за это время трое заболели птичьим гриппом… в Японии землетрясение… в Мексике откопали старый город… президент Бух наложил вето на законопроект… в Москве мэр Луговойойтой дыры остался, скажеаружить с помощ возможен и обратный процесс: несколько частиц ь до сих пор, но без этого никакое запретил митинги… В Берлине хиппиголовые устроили…

Он бубнил и бубнил, доказывая самому себе, что мир объективен и не может зависеть от того, присутствует ли в нем наблюдатель по имени Вериано Лугетти, не солипсист же он, в конце концов, чтобы утверждать: «Если исчезну я, исчезнет Вселенная».

Конечно. Мир объективен, законы физики непреложны. Но скажите, синьор Лугетти, что происходит с электроном, когда наблюдатель фиксирует эту элементарную частицу в ходе эксперимента? Разве электрон не объективен? Разве он не присутствует с разной вероятностью в любой точке вашей вселенной? И когда он проходит, наконец, сквозь дифракционную решетку или что у вас там стоит у него на пути, и попадает на экран, оставляя яркую точку – подпись своего реального существования… Разве в этот момент вы сами, своим экспериментом, не отправляете в небытие сотни… миллионы… миллиарды триллионов миров, в которых электрон присутствовал совсем в другом месте, но вы его там не наблюдали, и эти вселенные перестали для вас существовать. Объективно, да. Вас это хоть сколько-нибудь занимало – вопрос о том, что становилось с теми вселенными, в которых вы, как наблюдатель, переставали быть?

Хиппиголовые – это не электроны, размазанные в пространстве волновой вероятности? И люди Бин-Зайдена, и международная космическая станция, и речь Буха, и поездка российского президента в Германию, и голод в Эритрии, и цунами на Бали, и стрельба в колледже в Алагаме, и ночной вор в деревушке Мальгамо, и… И еще, и еще – миллиарды, десятки миллиардов событий, крупных и ничего не значащих (для кого? Для вас? Для мироздания?), произошедших и происходящих сейчас, в это мгновение…

Да, это не электроны, но – какая, скажите, разница? Законы природы едины, верно? И в тот момент, когда вы наблюдаете что-то в своем мире, вы отправляете в небытие миллиарды миллиардов миров, где происходило что-то другое…

– Послушай, Джузеппе, – услышал я раздраженный голос Балцано, – не путай хоть ты его, пожалуйста! Какое небытие? О чем ты толкуешь?

Я и не предполагал, что, оказывается, говорил вслух. Или только думал? Я посмотрел на Лючию, она покачала головой – она не слышала моих слов, точнее, слышала совсем другие, которые я обращал в это время к ней: родная, любимая, хорошая, теперь мы никуда и никогда… нет, не так… как же «никуда», если отсюда нам придется уйти, и как же «никогда», если все меняется, и ты сама не знаешь, кого полюбишь завтра? Да, ты готова была ради меня взорвать вселенную, но…

– …авария в Европейском тоннеле, – продолжал бормотать Лугетти, – в Глазго арестовали двух химиков по подозрению в терроризме, в Варшаве прошла демонстрация против размещения американских войск, в квартале от площади Кампо нищий покончил с собой, бросившись под колеса автобуса…

Он никак не мог смириться.

– Лючия, – попросил я, – скажи ему.

Она сказала. Подошла к мужу и влепила ему звучную пощечину, от которой голова Лугетти дернулась, и он замолчал на полуслове.

Мы ждали. Лючия стояла, опустив руки, я не видел ее лица, но знал, что она плачет. Я мог бы… Нет. Я ничего не мог. Или не хотел. Или не должен был. Все равно.

– Да, – сказал, наконец, Лугетти. – Ты права. Как это называется в уголовном праве? Ошибка в объекте?

– Ошибка в объекте, – подал голос Балцано, – это, насколько я успел понять, когда убивают не того, кого собирались. Вы хотите сказать…

– Вы правы… Не в объекте. В подозреваемом. Я подозревал Лючию, а на самом деле это я… И это мой мотив должен был расследовать синьор Кампора. И это из-за меня вчера на площади Родины водитель задавил маленькую девочку…

– Ну вот, – грустно сказал Балцано, – обычная история. Всегда одно и то же. Всякий раз они или вовсе не думают об ответственности или берут всю ответственность на себя…

– Да, – согласился я. – Только не говори «они». Говори «мы».

Балцано поднял на меня укоризненный взгляд, поднялся, развеял ладонью клубившийся вокруг него дым, положил трубку на салфетку, отчего бумага обуглилась, и в комнате запахло паленым.

– Прошу прощения, – сказал он, – я, пожалуй, пойду.

И пошел. Мимо двери, разумеется. В стену.

Лугетти достал из бокового кармана чековую книжку.

– Сколько я вам еще должен? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал деловито.

– Ничего, – сказал я. – Я не сделал того, что обещал.

– Почему? Я знаю теперь мотив. Моя жена Лючия создала эту эмуляцию, потому что была влюблена в этого компьютерного… как его… а он ушел, бросил ее…

– Вы космолог, – мягко напомнил я, – вы пишете уравнения движения и создания… Подумайте сами. Если бы все было так, как вы говорите, то Лючия создала бы другую эмуляцию, верно? Ту, в которой синьор Гатти остался жив. Так?

Я повернулся к Лючии, молча стоявшей посреди комнаты.

– Лючия, – сказал я.

– Что? – она вернулась в мир откуда-то, где находилась последние минуты, взглянула в собственную память и сказала: – Конечно. Так бы я и сделала.

– Вот видите, – сказал я. – Лючия пришла в этот мир. За мной. Понимаете? Вам нужны доказательства?

– Нет, – резко сказал Лугетти. Ему не нужны были доказательства. Доказательства доказали бы только, что он плохой космолог и не смог правильно поставить начальные и граничные условия, а также учесть антропный фактор и другие мелочи.

– Гатти – это вы, верно? – с горечью произнес Лугетти. – Я… как я мог догадаться?

– Я и сам… – пробормотал я. – Хотя должен был. Но я, знаете ли, тоже сначала был уверен в том, что эту эмуляцию создала Лючия, вы мне внушили такую мысль, и я… И лишь когда объявился Балцано, я подумал: что-то не так. Не могла Лючия… Нелогично. Если она хотела найти своего Джанни…

Я подошел к Лючии и обнял ее, ей было холодно, ей было очень холодно и становилось холоднее, она дрожала, надо было заканчивать, иначе…

– Вот, – сказал я. – И когда я понял, что вы напрасно обвинили свою жену… Вам не ее мотив был нужен, а свой собственный. Вы себя хотели понять, верно? Себя, да. Вы любили жену, как же получилось, что она предпочла вам какого-то… даже не живое существо, как вы думали, а компьютерную программу, тоже, в общем, эмуляцию, но низшего уровня.

– А если… – сказал он.

– Если все это не эмуляция? – закончил я. – Вы не можете этого ни проверить, ни опровергнуть.

– Нет, – сказал он уверенно. – Теоретически это невозможно.

– Недостаток теории, – заметил я. – Но попробуйте.

– Что? – он знал, что я сейчас скажу.

– Вот окно, – сказал я.

– Я не…

– Это не больно, – сказал я.

– Я хочу жить…

– Вы и будете жить. Столько раз, сколько…

– Я ничего не буду помнить!

– Да, – кивнул я.

– Лючия, – сказал Лугетти.

Он хотел поговорить с ней, прежде чем принять решение.

– Буду в соседней комнате, – сказал я тихо, Лючия меня услышала, а услышал ли Лугетти – не знаю. Может, и услышал, это не имело значения.

– Не уходи, – прошептала Лючия.

Я не ухожу, – подумал я. – Но тебе нужно поговорить с ним. Иначе у нас с тобой ничего не получится. Вериано родился здесь, и если он не захочет уйти сейчас, то и мы застрянем здесь надолго, до конца его дней. Ты понимаешь это…

Хорошо, – подумала она. – Я поговорю. Только… не уходи далеко.

Я поцеловал Лючии пальцы и вышел в гостиную, тихо прикрыв за собой дверь. Почему-то мне казалось, что я увижу здесь неугомонного Балцано, но вместо него у большого плоского телевизора стояла и внимательно разглядывала картинку на экране синьорина Чокки, которой в квартире Лугетти делать было решительно нечего.

Я осторожно придвинул стул к двери, сел и негромко кашлянул. Телевизор показывал футбол: мадридский «Ройял» только что забил гол в ворота лондонского «Смарта», вратарь пытался вытащить мяч из сетки, но испанцы навалились на него всей командой, судья ждал, считая до десяти, а синьорина Чокки, болевшая, по-моему, за англиканцев, мрачно бормотала что-то себе под нос. Я кашлянул еще раз, и она, наконец, обратила на меня внимание.

– Не игра, а одно наказание, – сказала она, не удивившись.

– Как вы сюда попали? – невежливо спросил я.

– А вы? – вопросом на вопрос ответила синьорина Чокки.

Я промолчал, прислушиваясь. За дверью было тихо, то ли Лючия и Вериано молча смотрели друг на друга, то ли вели мысленный разговор, то ли говорили настолько тихо, что их не было слышно даже сквозь стены, проводившие звук – сейчас, во всяком случае, – так хорошо, что я слышал, как тикали часы, стоявшие на столе Лугетти.

– Вы думаете, – сказала синьорина Чокки, – она сумеет его убедить?

– В чем? – рассеянно спросил я.

– Ну… Чтобы он не делал этого.

– Чего?

– Не кончал с собой, я имею в виду.

Вообще-то Лючия собиралась добиться обратного результата.

Может, появление синьорины Чокки, может, напряжение этого тяжелого дня, может, какие-то иные физические эффекты, которые наверняка существовали и о которых я не догадывался, в общем, что-то, находившееся вне пределов моего сознания, заставило меня опустить голову, не смотреть (зачем смотреть и куда?), не слушать (да и не было ничего слышно, кроме тиканья часов) и, по возможности, не думать.

Что-то здесь не так… Я ощущал это, помнил… да, именно помнил, что все не так. Что – все?

Как я устал…

Тихий звук заставил меня открыть глаза. Из-за стены, в кабинете. Стон? Я дотронулся до дверной ручки, и она сама собой начала медленно поворачиваться.

– Осторожно, – произнес за моей спиной напряженный голос Чокки. – Что если там… другой мир?

Как же.

Ручка повернулась, дверь начала открываться, и я понял, что означал тихий звук – это был смех. Смех Лючии.

Я распахнул дверь, вошел в кабинет и посмотрел в сторону окна, где еще пять минут назад… или десять?.. стоял синьор Лугетти. Окно было раскрыто настежь.

Лючия подошла ко мне сзади и прижалась лбом к моей спине.

– Он… – сказал я.

– Давай вернемся, наконец, – сказала она. – Пожалуйста. Почему ты ушел именно сюда? Почему именно такая капля… Странная у тебя фантазия, Джанни…

– У меня вообще нет фантазии, – сказал я, повернувшись.

Лючия… какие у нее были лучистые глаза, она смотрела на меня… все исчезло, и даже взгляд ее исчез тоже, мы остались вдвоем в пространстве, не заполненном материей и ничьими мыслями. А может, мне это только казалось, потому что мне ни до чего больше не было дела. Что-то происходило с моей памятью, я вдруг вспомнил, как мы с Лючией на планете, название которой я не мог произнести даже мысленно, поднялись на самую высокую гору и смотрели, как восходило на востоке оранжевое солнце, а на западе опускалось в воды далекого океана солнце белое, цвета смешивались в зените, и небо ходило волнами, будто в нем сталкивались разноцветные облака, но облаков здесь никогда не было, это сам воздух… но разве здесь когда-нибудь был воздух…

– Давай вернемся, – сказала Лючия. Или подумала?

– Синьора права, – сказала откуда-то издалека синьорина Чокки. – Смерть совсем не так хороша, как вы себе воображали.

Я вовсе не… Да? Неужели…

– Вериано, – сказал я. – Он сам решил или… ты…

– Джанни, – сказала Лючия, – Вериано нет, давай, наконец, вернемся, прошу тебя.

Я оттолкнул Лючию и подошел к окну. Внизу, на тротуаре, не было упавшего тела, не суетились люди, не стояла бело-желтая машина с мигалками, полицейские не сдерживали толпу, не огораживали место происшествия зелеными лентами…

Не было ничего.

От того, что из мира ушел человек по имени Вериано Лугетти, ничего не изменилось. Совсем. Значит…

– Вернемся, – повторяла Лючия.

– Может, позвать Балцано? – спросила из-за стены синьорина Чокки.

– Сам, – сказал я.

Нужно было вернуться, да. Я хотел сделать по-своему. Я пытался. Не получилось. В который раз…

– Лючия, – сказал я. – Ты ведь… Мы будем вместе… всегда?

Она подняла на меня сияющий взгляд.

– Всегда, – сказала она. – Всегда.

Я вздохнул. Не то чтобы я не поверил. Я верил Лючии. А себе?

И мы вернулись.

* * *

– Не стоило и пытаться, – сказал Джеронимо и посмотрел на меня укоризненно.

– Стоило, – сказал я.

Мы стояли вдвоем на вершине горы, которая не имела названия, потому что была чьей-то материализованной мыслью – стоять здесь было удобно, ноги не проваливались по щиколотку, как это обычно бывает, когда гора формируется из застывающей, но еще не застывшей лавы. Внизу – километрах в пяти – лежал Саверно, город, который я любил, где провел последние шестьсот семьдесят три локальных года, где в который раз познакомился с Лючией и где понял однажды, что нам с ней придется расстаться – навеки! – потому что…

Я не мог винить ее в том, что для нее любовь была всего лишь обычной временной связью мужчины и женщины.

– Не стоило, – повторил Балцано. – Смерть относительна. Даже в каплях. А ты умудрился создал каплю, в которой не был наблюдателем. Ты умудрился создать каплю, в которой собственную личность разделил на три неравные части.

– Три? – сказал я.

– Кампора, Гатти и Лугетти. Гатти оказался… ты лучше знаешь. Он ушел первым. Ты даже наблюдателем не сумел стать – иначе я бы тебя давно вытащил оттуда. Не стоило тебе делать этого.

– Стоило, – упрямо сказал я. – В следующий раз…

– Ты так любишь Лючию? – спросил он.

– Больше жизни, – сказал я.

– Больше жизни, – задумчиво повторил Балцано. – Это оксюморон.

– Знаю, – сказал я. – Но я так чувствую. И потому…

– Да, – кивнул Балцано, – и потому уходишь в эти временные вселенные, в капли, воображая, что там…

Я промолчал. Над горизонтом появилось солнце, сначала это был яркий зеленый луч, пронзивший стоявшие в долине короны дисперсивной связи, но уже секунду спустя все кругом осветилось, и я услышал шум, который любил всегда – голоса людей, гул магмы, перетекавшей из резервуара в резервуар, пение сирен, поднявшихся раньше всех и уже собравшихся в свой полет к морю, и еще множество других звуков, которые я любил раскладывать и соединять, отделять одни и добавлять другие, в этой мешанине для меня – только для меня – рождалась музыка, и клетки моего тела резонировали, впитывали звуковую энергию, я протягивал вверх руки и поднимался над зданиями, над городом, над собой, над миром… из которого я захотел уйти, потому что…

Это было самое странное, самое замечательное, самое сильное и самое ужасное ощущение. Уйти. Забыть. Умереть.

– Уйти. Забыть. Умереть, – повторил я вслух. Мог и не повторять – Джеронимо понимал меня без слов.

Он и сейчас меня понял, но не хотел признаваться. Я тоже понимал его без слов.

– Время, – задумчиво произнес он. – Мы создаем его в своем воображении, и оно управляет нашими поступками.

– Пожалуйста, – сказал я, – избавь меня от банальностей.

– Да, – согласился он и добавил. – Расскажи мне о себе и Лючии. Как это началось и почему ты…

– Ты не знаешь? – удивился я. – Ты взялся за дело, не имея полных начальных и граничных условий задачи?

– Представь себе, – улыбнулся Балцано. – Когда к тебе является женщина, растрепанная, в слезах, и кричит: «Скорее! Он убьет себя! Он ушел в каплю!», то не всегда есть время продумать условия решения… Капля может схлопнуться через столетие или через минуту…

– Или через миллиард лет, – добавил я.

– Или через сто миллиардов, – согласился Балцано. – Но никогда не знаешь заранее, как не знаешь и того, в каком состоянии капля возникает.

– Да, – кивнул я. – Но зато всегда знаешь, чем это кончится.

– Всегда? – иронически сказал он. – Ты вернулся.

– Лючия… – пробормотал я. – Если бы она не пошла за мной…

– Да. Мне пришлось идти следом и на ощупь…

– Ты рисковал! – воскликнул я. – Это был неоправданный риск! Ты мог выбрать не ту каплю, и тогда…

– Расскажи, – повторил он. – Я хотя бы теперь пойму, насколько велик был риск ошибки.

– Хорошо. Не здесь. Я знаю местечко…

– Я тоже, – усмехнулся он. – Кафе «Дентон», второй столик у окна.

– Там хороший кофе, – пробормотал я.

В кафе было тихо в этот ранний утренний час, все столики пусты, Чокки протирала тряпкой совершенно чистую стойку. Увидев нас с Балцано, они приветливо кивнула и включила кофейник. Мы сели за второй столик у окна, отсюда был виден Везувий, этот вид меня успокаивал, я часто приходил сюда, чтобы побыть одному и расслабиться.

– Хороший кофе, – сказал Балцано. – Рассказывай.

– Да ты и так знаешь. Иначе как бы ты сумел просчитать мою каплю?

– Мне известна версия Лючии. Я хочу знать твою.

– Версия Лючии, – повторил я. – Конечно, она думала, что я очень неуравновешен, что я эгоистичен, что я хочу всегда видеть ее рядом, ни на минуту не расставаться, а ей такая жизнь представлялась тюрьмой.

– Я бы тоже бунтовал… – начал Балцано, но я перебил его, меня совершенно не интересовало, как бы он поступил на месте Лючии.

– Я люблю ее!

– Когда ты любил последний раз? – сухо спросил Джеронимо.

– Неважно! Триста периодов назад. Но сейчас…Все было иначе. Впервые. Ты понимаешь, что это значит? Впервые! Не повторение, которое я могу вспомнить при желании, а нечто такое, чего в моей памяти нет вовсе.

– Ну-ну, – пробормотал Балцано. Он не поверил, конечно, что в жизни что-то может случиться впервые. Так не бывает. Говорят: смотри, вот это ново, но это уже было с тобой прежде, только вспомни. Банально, да?

– Все было иначе, – повторил я. – Мы встретились на Мардонге…

– Планета в системе Лоренцо тысяча сто двадцать три, – кивнул Балцано, – бываю там довольно часто. Интересное место.

– Ты знаешь провал Камизо?

– Конечно.

– Тогда ты… В общем, одна из туристок сорвалась в пропасть, высота полтора километра, костей не соберешь, и она почему-то не захотела воспарить… или не смогла, что странно… Ей было бы больно. Десятка полтора людей бросились на помощь, с нижнего уровня это сделать было сподручнее, а я как раз был… в общем, я подхватил женщину, когда она набрала приличную скорость… и в тот момент, когда мы опустились на плато… остальные, естественно, уже потеряли к нам интерес, так что мы были вдвоем… в тот момент она открыла глаза… Я много раз смотрел в глаза женщины, но этот взгляд… я не помнил ничего подобного. Не помнил, понимаешь… Этот взгляд… Джеронимо, я не могу описать его, попробуй понять. Если этого никогда не происходило со мной, то я никогда тебе этого не рассказывал, верно? Ты можешь вспомнить наш разговор… другой… или сколько их таких было… можешь?

– Нет, – сказал Балцано, подумав. – Но это могло быть очень давно. Чтобы вытащить из памяти, нужно время, а если это было так давно, что квантовые искажения не позволяют…

– Не было такого! – отрезал я. – Подумаешь потом, хорошо? Я… Мы просто смотрели друг на друга… потом куда-то отправились. То есть, я знаю, конечно, куда, но в тот момент меня… и ее тоже… это совершенно не интересовало. Ее звали Лючия. Имя я, конечно, сразу впечатал в память – уверяю тебя, прежде его там не было, так что я точно могу сказать, что мы действительно познакомились именно…

– Верю, – пробормотал Балцано, – но все это странно. Может, ты блокировал некоторые участки памяти… именно те, которые…

– Нет! Ты знаешь – я никогда этого не делаю. Как, скажи на милость, я смог бы работать при неполном квантовом наборе функций памяти?

– Да, – вынужден был согласиться он, – работник из тебя был бы никудышный.

– Потом… – продолжал я. – Собственно, я не хотел бы…

– Я не претендую на тайну личности, – пожал всеми плечами Балцано. – Это твои с Лючией проблемы. Зачем тебе, однако, понадобилось кончать с собой?

– Не понимаешь? Лючия…

– У нее были другие мужчины? Но это естественно…

– Нет! Для меня – нет. Я стал другим. Ты можешь мне не верить, но я действительно стал другим человеком, ничего подобного со мной никогда не происходило!

– Никогда… – скептически произнес Балцано.

Он был прав. Сказать «никогда» – все равно что промолчать. Все когда-то случалось. Все. И не может быть иначе. Слово «никогда» используют во временных мирах, в каплях, где действительно существуют начало и конец, время ограничено, и ничто не повторяется.

– Никогда! – сказал я. – Мы стали близки с Лючией в первую же ночь на Альцирее…

– На которой? – деловито осведомился Балцано, будто это имело какое-то значение.

– Неважно, – отмахнулся я. – Хорошо, если тебе это надо для памяти: на триста восьмидесятой, она ближе всего… была в тот момент… мы провели ночь в дельте Каранги, и не спрашивай – какой именно. Это тоже неважно. На следующий день я опоздал на работу…

– Помню, – кивнул Балцано, – за последние десять периодов это было уже в сорок…

– Неважно, – повторил я. – Мы стали встречаться. Лючия – замечательный лингвист, она занимается эволюцией языков.

– Циклической эволюцией?

– Конечно. Я не собираюсь утверждать, что в ее жизни наша встреча играла ту же роль, что в моей. В том-то и проблема.

– Вечная, как жизнь, – невесело улыбнулся Балцано. – Мужчина полагает, что женщина должна принадлежать только ему, а женщина уверена, что ей должны принадлежать все мужчины… ну, не все, конечно, но число она определяет сама, исходя из прошлого бесконечного опыта.

– Я не хотел! Для меня и это было впервые, понимаешь? Следить за собственной… А она… Я не мог видеть, как она… Конечно, она всегда возвращалась. Она всегда держала со мной связь, так что я вынужден был знать такие подробности…

– Некоторых это возбуждает, – пробормотал Балцано.

– Я был в отчаянии! Я говорил себе, что Лючия меня не любит, что если бы она любила, то не могла бы… Я вспомнил множество литературных прототипов и их жизненные типажи, я вспомнил… неважно, ты и сам можешь… Всегда так было, верно? Всегда. А мне нужно было – никогда. Только я и она.

– Так не бывает, – вздохнул Балцано. – Ты был у врача?

– И ты туда же! – воскликнул я. – Какой врач, Джеронимо? Коррекция эмоций? Памяти? Желаний? Однажды я проследил ее до… неважно… и застал их… Да, как в банальном анекдоте какого-нибудь из периодов моногамии. Он… посмеялся надо мной, а Лючия…

– Ты дал ему в морду? – деловито спросил Балцано.

– Нет. Зачем? Я не могу дать в морду каждому, кто…

– Ты ударил Лючию? – попробовал догадаться Балцано.

Глупости. Ударить Лючию? Он действительно смог это предположить?

– Нет, конечно, – сказал Балцано. – Ты не ударил ее. Глупо было даже подумать… Что ж, теперь я, пожалуй, понимаю… то есть, почти понимаю, почему ты…

– Да. Я подумал, что единственный выход – уйти самому. Умереть, забыться.

– И ты решил создать каплю.

– У меня был другой выход?

– Тебе судить.

– Да. Я выбрал такой вариант… ну, чтобы прожить остаток жизни… подумать только, я повторял эти слова – «остаток жизни», будто у жизни может быть остаток… то есть, для меня – да, и даже думать об этом мне было не то чтобы приятно, но это как-то… возбуждало… да, я знаю, это известный в психиатрии синдром, но меня это мало заботило, я думал только о том, чтобы прожить остаток жизни так, как жил всегда… я хотел и там, во временной вселенной, в капле, заниматься своим делом, а для этого нужно было выбрать для начального момента вполне определенные эволюционные условия…

– Это все понятно, – отмахнулся Балцано. – Но все же ты не очень хорошо продумал…

– Не очень, – с горькой усмешкой был вынужден согласиться я. – В результате получился Гатти. И Лугетти. А я сам… И если бы Лючия не пришла к тебе…

– Ты думаешь, она мне полностью доверяла? В общем-то, я ее понимаю. Мне редко приходится проводить расследования в каплях. Особенно, когда клиентка сама уходит в каплю и даже не предупреждает об этом!

– Почему она это сделала? Она должна была думать, что я там…

– Умер? Так она бы и думала, если бы ты все рассчитал верно. Но твоя волновая функция не обратилась в нуль.

– Вот оно что, – пробормотал я. Этого я не знал. Об этом Лючия не сказала мне даже после возвращения. Это объясняло все. – Могу себе представить…

– Можешь, конечно. Если бы ты полностью ушел в свою каплю, то здесь…

– Я знаю, как это происходит.

– Конечно, знаешь. Экспоненциальный спад, ты рассчитал там свою жизнь на семьдесят местных лет, значит, экспонента должна была быть трехминутная, верно? Хочешь посмотреть, как это происходило?

– Нет! – воскликнул я, но любопытство взяло верх, и я сказал: – Хорошо. Покажи.

Балцано посмотрел мне в глаза, и я увидел – на этот раз глазами Лючии: мы сидим за столиком в кафе «Пингвин», едим мороженое и в который раз (семнадцатый, – подсказывает память) выясняем отношения. «Я больше не могу так», – говорю я. «А я не могу иначе», – отвечает Лючия и добавляет: «Я люблю тебя, Джу, я очень тебя люблю». «Но ты…» «Ты не понимаешь! – кричит она. – Это совсем другое! Это…» Она бросает на стол ложечку, и ложечка, энергия которой оказалась слишком большой, истончается, расплывается лужицей, тает, испаряется, через пару секунд от нее не остается ничего – только воспоминание, от которого теперь уже не избавиться.

И я понимаю, что должен именно сейчас… чтобы так же, как эта ложечка… Это я помню, конечно, и моя собственная память мешает мне сейчас наблюдать глазами Лючии, как все происходило.

Я смотрю на исчезающую ложечку и говорю: «Хотел бы и я…» Лючия еще не верит в то, что я серьезен, и шутливо заявляет: «У тебя не получится. Ты же не физик и никогда им не был. Никогда, верно?»

Она знает, чем меня поддеть. Верно. У меня нет способностей к точным наукам. В моей памяти нет такого. Если я сейчас захочу изменить профессию, это будет… этого не будет, и мы оба знаем. Жизнь бесконечна, да, но способности человека, его талант, в отличие от памяти, основанной на квантовых эффектах, далеко не беспредельны, напротив, очень ограничены, и этого не изменишь, закон природы: я такой, каков есть, каким был… и каким больше не буду.

Сейчас.

Я вижу глазами Лючии свое изменившееся лицо. Что на нем? Отчаяние. И еще… Я не могу уловить… То есть, Лючия не понимает, что же еще… Я могу подсказать, но в этом сейчас нет смысла: решимость. В тот момент я решился. «Да», – сказал я себе в ту секунду. «Да». Я сделал свой выбор.

Лючия протягивает ко мне руку, хочет положить свою ладонь на мои пальцы… и застывает. Пальцы становятся белыми, рука становится белой, как мел, лицо становится…

Почему-то, когда волновая функция выходит на экспоненциальную кривую, первым из набора параметров исчезает цвет. Физики знают, почему так происходит, я тоже знаю, потому что изучил кое-что, прежде чем… А Лючия не знает, она впервые (действительно впервые – в ее памяти нет ни одного подобного события за всю бесконечную череду лет и воплощений!) видит, как уходит человек, ей страшно, я ощущаю ее страх, и это мешает восприятию, все вокруг подергивается дымкой, приходится приложить собственное усилие, и я вижу…

Вижу, как я медленно испаряюсь, сквозь меня уже видно: вдали, в горах играют тигриные стаи, а еще дальше, на одной из вершин, приземляется одинокий путник. «Джу…» – шепчет Лючия и встает. «Не надо» – шепчет она. «Не делай этого, я люблю тебя, слышишь, я люблю только тебя, я больше никогда, как ты не понимаешь, нет, не надо, это же навсегда, навсегда, ты умрешь, ты не вернешься… Нет!»

Сейчас я исчезну совсем, и воздух опять станет прозрачным и безвкусным.

Но я не исчез. Серая, едва заметная тень легла на отдаленные предметы, а если смотреть в ультрафиолетовом диапазоне, то у тени даже остались человекоподобные очертания – странно было наблюдать, странно и страшно, не мне – Лючии, я сейчас не только видел ее глазами, но и чувствовал, как она: страшно, страшно, не уходи, пожалуйста, ты не можешь уйти, а если уйдешь…