Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

– Да, да, да, – кивала Лючия на каждое мое слово. – Но это совсем не то, что ты думаешь.

– Странно, – продолжал я, – что ты это все видела, я тоже, а синьор Балцано удивлен так, будто это не он…

– Именно! – воскликнул Балцано, хлопнул себя ладонью по колену и торжествующе посмотрел мне в глаза. – По-видимому, все так, если рассматривать ситуацию с вашей точки зрения. Точка зрения – это уже интерпретация, а мы пока должны говорить только о фактах. Правильнее сказать: если рассматривать происходящее из вашей системы отсчета. Я-то могу видеть только из своей, и это создает кое-какие… Я не знал, что в вашей системе отсчета прохожу сквозь стены, могу себе представить… А собственно, – неожиданно оживился он, – собственно, я не пойму, как вы это себе представляете… то есть, как вы это наблюдаете. Очень любопытно. Если для меня материальной преграды не существует – по вашим словами…

– Это видела и…

– …Тем более. Так если… Ну, тогда я и в этом кресле не смог бы усидеть, верно? Почему я не проваливаюсь, а? Почему не падаю в центр Земли? Я только что коснулся вас рукой, и моя ладонь не прошла сквозь ваше тело. Попробуйте.

Он встал, подошел ко мне и протянул правую руку. Я протянул свою. Нормальное пожатие, не очень сильное, но и не слабое. Мы стояли друг перед другом и не торопились опускать руки. Я подумал почему-то, что если Балцано приходил каждую ночь к Лючии, они…

Видимо, ему в голову пришла та же мысль – Балцано оставил, наконец, мою ладонь в покое и через мое плечо посмотрел на Лючию. Я не видел выражения ее лица, затылком ощущал не мысли, но эмоции. Ей было хорошо. Странным образом она сейчас прекрасно себя чувствовала, ей было приятно на нас смотреть, ей было интересно нас слушать, она не собиралась вставлять ни слова, но каждое слово, сказанное нами, ложилось в ее систему представлений о мире – в общем, Лючия была в гармонии с собой. Я обернулся и встретился с ней взглядом. «Да, – сказала она, – ты прав, Джузеппе. Мне сейчас так хорошо, как не было… много дней. Потому что…»

А дальше я ничего знать не мог, эмоции к вопросу «почему?» отношения не имели, и продолжить фразу вместо Лючии я, конечно, не мог, а сама она не собиралась.

– Вас зовут Джанджакомо? – спросил я.

– Джеронимо, – поправил он. – Показать документ?

– Да, пожалуйста.

Он порылся в левом брючном кармане, что там можно было держать, кроме носового платка, да там ничего и не было, я-то видел, карман был пустым, когда Балцано запустил туда руку, но, пошарив, он извлек на свет пластиковую карточку и протянул ее мне со словами:

– Надеюсь, вас это удовлетворит, синьор Кампора.

Фотография соответствовала оригиналу. Странный документ. Пропуск, дававший право Джеронимо Балцано, 1957 года рождения, беспрепятственно проходить на любой объект корпорации «Гвидо и Клаудио, Ltd.». Я не знал, что представляла собой корпорация «Гвидо и Клаудио», я впервые видел такое название, и потому документ в первую секунду показался мне очень сомнительным. Однако, приглядевшись, я понял, что сделана карточка со множеством степеней защиты, подделать которые труднее, пожалуй, чем даже пресловутый американский доллар. Джеронимо Балцано. Ладно.

Балцано придвинул свое кресло к столику, на котором стояли три пластиковые тарелки с салатами: на одной – помидоры с огурцами, обильно политые оливковым маслом, на второй – что-то вроде французского салата, который я терпеть не мог, потому что в нем была мелко нарезанная морковь, а на третьей – нечто экзотическое, рыбное, то ли из креветок, то ли из крабового мяса, очень похоже… И чашки, наполненные кофе, в каждой плавала лимонная долька, так я тоже не любил… Ну ладно, если уж подано… Кстати, когда Балцано успел все это приготовить, наверняка у него ушло не менее получаса?

– Но ведь вы знакомы с синьором Гатти, – сказал я, – с синьором Джанджакомо Гатти.

Я не спрашивал, я утверждал. Конечно, Балцано знал Гатти и не сумел этого скрыть.

– Гатти, – пробормотал он, – Гатти, конечно… Что вы о нем знаете, синьор Кампора?

– Похоже, вам об этом человеке известно больше, чем мне, – сказал я. – Может, вы и расскажете?

Балцано протянул руку за тарелочкой, положил себе немного рыбного салата и сказал задумчиво:

– Да, я знаком с синьором Гатти. Боюсь только, что вам в ваших поисках, синьор Кампора, это не поможет.

– Вы знаете, что с ним произошло?

– Боюсь, что… Откуда мне это знать?

– Джузеппе, – сказала Лючия, – Джеронимо хочет мне помочь, так же, как и ты… и так же, как у тебя, у него не получается. Вообще-то, он, как и ты, сыщик. Только…

– Только – что? – спросил я.

– Пользы от этого нет, – со вздохом произнес Балцано и достал еще одну карточку, на этот раз не из брючного кармана, а из маленького карманчика на рубашке, его и видно почти не было, полоски сливались, и карточка возникла, будто, как и ее владелец, прошла сквозь материальную преграду – маленький прямоугольник, значительно меньше пропуска на территорию корпорации «Гвидо и Клаудио».

Фотография. Любопытное фото – оно выглядело трехмерным, определенно имело глубину, а может, это освещение в комнате создавало такой зрительный эффект? На фото синьор Балцано выглядел лет на десять моложе, худощавый, без залысин, но это, конечно, был он.

– Джеронимо Балцано, – прочитал я вслух, – частное детективное агентство «Гебриды», Рим, улица Росселини, двадцать шесть, под контролем полиции, начальник управления майор Арнольдо Гонзаго… подпись…

Подделка. Точнее, игрушка. Может, синьор Балцано хотел этой штукой обмануть Лючию – похоже, ему это удалось, – но показывать такую карточку мне было с его стороны верхом наглости.

– Ну-ну, – сказал я добродушно. – Что-то я не припомню агентства «Гебриды». И майор Гонзаго какой-то… С каких это пор мы стали работать под прямым контролем…

– Ах, дорогой коллега, – сказал Балцано, пряча карточку – она исчезла в невидимом кармане так же, как давеча исчезло другое удостоверение, – давайте, наконец, объяснимся.

– Давайте, – с готовностью согласился я. – Вы садитесь, я постою здесь. Я вас внимательно слушаю.

Он сел. Положил ногу на ногу, нацепил на вилочку кусочек чего-то, что могло быть креветкой, прожевал, мы с Лючией ждали, то есть, я чувствовал, что она тоже ждет, ей тоже важно, что скажет синьор Балцано, будто она прежде ничего о нем не знала и даже не представляла, что он, собственно, делает в ее комнате.

Тем не менее, говорить начала Лючия.

– Джузеппе, – сказала она. – Это все правда. Я обратилась к синьору Балцано, когда… В общем, я попросила найти… или хотя бы узнать что-нибудь… я была в отчаянии… я ничего не понимала… я даже не поняла сначала, что он… они…

Я должен был видеть ее глаза. Пришлось обойти кресло и сесть на стул, теперь я видел их обоих. Лючия сидела, прикрыв лицо ладонью, будто свет мешал ей, а на лице Балцано можно было увидеть смену самых разных настроений – от удовольствия (по поводу чего?) до горестных раздумий (видимо, по поводу неожиданного для него развития событий).

– Лючия, – сказал я, – давай я продолжу, а вы с синьором Балцано меня поправьте, если я начну говорить чушь. Скорее всего, так и будет, потому что, в отличие от вас обоих, я почти ничего не понимаю в происходящем.

– Документ, – продолжал я. – Конечно, я работаю в контакте с полицией и карабинерами, это понятно. Но уж точно не под прямым контролем. В моей карточке нет ничего подобного и быть не может, сама суть работы частного детектива определяет… В общем, карточка… И другая – пропуск на какие-то заводы. Нет такой фирмы в Риме.

– Зачем мне… – начал Балцано с набитым ртом, но я не дал ему продолжить фразу.

– Незачем, конечно. Никакого смысла. А если еще учесть вашу способность проходить сквозь стены…

– Я не…

– Да, это вы уже говорили. Конечно, не. И если еще принять во внимание странное исчезновение синьора Гатти… и то, что муж Лючии говорил о…

– Вывод, вывод… – пробормотал Балцано, проглотив, наконец, и сразу положив в рот еще один кусочек.

– Да, вывод, – я помедлил. – Как говорится, когда все версии оказываются неверными, и остается одна, то, как бы она ни была фантастична, именно она и будет истинной.

– Истинной, – фыркнул синьор Балцано. – Никакая версия не может быть истинной по определению, это смешно.

– Да? – сказал я. – Что же тут смешного?

– Истины, – произнес Балцано, проглотив, наконец, последний кусок то ли креветки, то ли краба, – не бывает вообще. Все, чего мы можем добиться в любом расследовании, это правда, а она, как известно, у каждого своя. Можно сопоставить, да. Найти общие места. Выявить сценарии, которые… Ну, и судить, конечно – суд, по крайней мере, покажет, где и что сопоставимо, и следовательно…

– Джеронимо, – с неожиданным отчаянием в голосе воскликнула Лючия, – перестань, пожалуйста! Если ты хочешь сказать, что так ничего и не добился…

– Он тоже искал синьора Гатти? – спросил я.

– Конечно, – кивнула Лючия.

– По твоему поручению?

– Да.

– И приходил, чтобы доложить о результатах?

Лючия кивнула.

– Он не мог сделать это по телефону? Или через Интернет?

– Джузеппе, ты же знаешь, что нет!

– Из того, что сейчас было сказано, следует, что я правильно все понял. Это, конечно, не истина, как выражается синьор Балцано, но правда – причем для нас троих она одна и та же, и, значит, на нее можно положиться хотя бы в рассуждениях.

– Слишком длинная фраза, – заметил синьор Балцано. – Если коротко…

– Если коротко, – сказал я, – то в вашей эмуляции, синьор, не было Большого взрыва, верно? И синьор Гатти… Джанджакомо Гатти, который для Лючии… в общем, с ним там случилось что-то… он умер? То есть, я хочу сказать, реально, физически…

– Пожалуйста, – жалобно сказала Лючия. – Джузеппе, не надо так…

– Прости. Я прав?

– В принципе, – задумчиво произнес Балцано, – можно сказать и так. Хотя я бы сказал иначе.

– Как сказали бы вы?

– Послушайте, синьор Кампора, как вы это себе представляете? Другой мир, да? И в моем мире, и в вашем есть женщина по имени Лючия Лугетти, и есть частный детектив Джеронимо Балцано… И вот Балцано из одного мира является в другой… и потому здесь кому-то кажется, что он способен проходить сквозь стены, да? И в этом другом мире получаются два детектива Балцано, и если они встретятся… хм… то долго будут выяснять отношения… в смысле, кто из них настоящий…

– А что тут выяснять? – удивился я. – Ваши документы… И вы действительно проходите сквозь стены… Значит…

– Ничего это не значит, – торжествующе сказал Балцано. – Невозможно существование двух Балцано в одном месте и в одно время – это, если хотите, что-то вроде… вы знаете, что такое фермион, синьор Кампора?

– Молекула, переносящая запахи.

– Молекула – это феромон. А фермион – элементарная частица, подчиняющаяся статистике Ферми-Дирака. В вашей реальности. Как это в моей, я не знаю, потому что память… Впрочем, возможно, и в моей тоже… Неважно. В общем, это закон природы: две частицы не могут одновременно находиться в одном и том же квантовом состоянии. А мы с вами для мироздания – те же элементарные частицы. И потому… Нет, со своим двойником я здесь не встречусь, это исключено. Но вы начали что-то рассказывать, синьор Кампора. Продолжайте.

– По-моему, – сказал я, – вы и сами все понимаете…

– Я-то да, – согласился синьор Балцано, – а вы, по-моему, не вполне. А нужно, чтобы вполне, иначе мы с вами не сможем работать, а если мы с вами не сможем совместно работать, нам не удастся найти синьора Гатти, а если нам не удастся найти синьора Гатти…

– Да, – сказал я, – что тогда?

– Синьора Лючия сказала мне, что муж обвиняет ее в том, что из-за ее прихоти… он именно так выразился, синьора?

– Да, – пробормотала Лючия.

– Из-за ее прихоти, – продолжал Балцано, – произошел Большой взрыв, в результате чего мы…

– Мы? – я поднял брови, я очень хотел показать этому типу, что и без его объяснений прекрасно все уже понял и могу дополнить его рассказ подробностями, которые синьору Балцано наверняка не известны.

– Мы, – повторил он, впрочем, не так уверенно, как прежде, – живем в том мире, в котором живем. Это не худший, кстати, вариант, но, с другой стороны, все могло быть…

– А что, – спросил я с интересом, – вы знаете что-то о мирах… гм… гораздо худших, чем наш?

– Вообще-то я не думаю, что это имеет отношение к вашему… к нашему расследованию.

– Мне просто интересно, – я пожал плечами.

– Конечно! – с энтузиазмом воскликнул синьор Балцано. – Есть гораздо хуже… То есть, хуже для нас с вами… Не исключаю, что в каждом из таких миров есть…

Он задумался. Он не знал, как сформулировать ответ, чтобы, с одной стороны, мне было понятно, а с другой – не говорить всего, что ему известно. Игра начала меня раздражать, я встал, подошел к Лючии, опустился на колени, и она прижала мою голову к своим ногам, это было… я поплыл куда-то… мы разговаривали… она говорила, проводя пальцами по моим волосам, а я отвечал, сжимая руками ее колени, для нас в такой манере беседы не было ничего странного, просто мы хотели, чтобы Балцано не слышал того, что мы говорили друг другу, он и не слышал, он, видимо, потерял интерес к происходившему, а возможно, и даже скорее всего, интерес к происходившему потерял я, потому что все уже понял, задачу решил, я знал, что произошло с синьором Гатти, я мог бы сказать об этом Лючии прямо сейчас, именно так, сжав руками ее колени и уткнувшись носом в ее платье, пахнувшее так удивительно тонко и безбрежно, что…

Лючия гладила меня по голове и говорила, что совсем не хотела… ей и в голову не приходило… она об этом и не думала… все ведь происходит по законам, которые мы не очень-то знаем… точнее, не помним, а когда исчез Джанни, она решила, что ей незачем жить, потому что… нет, без всяких «потому что», просто жизнь стала бессмысленной, это кому угодно может показаться безумием, но Джанни стал частью ее самой, его письма… нет, разве это были письма… то есть, для кого-нибудь, кто их, возможно, прочитал бы, да…

Я знаю, что ты без него действительно не можешь, с некоторых пор я тоже не могу – не могу без тебя, и это не какое-то неожиданно вспыхнувшее чувство, это не любовь, как ты могла бы подумать, это просто ощущение себя. Понимаешь?

Да, – сказала она. Это ты хорошо сказал. Ощущение себя. Именно так.

Я должен был задать Лючии вопрос, на который хотел получить не мысленный ответ, а произнесенные вслух слова. Чтобы и синьор Балцано их услышал.

Я снял руки Лючии со своего затылка, ощущение было таким, будто я оттолкнулся от берега и ушел в свободное плавание, а берег притягивал, и больше всего мне хотелось вернуться, пришвартовать свое суденышко и опять почувствовать себя защищенным от бурь… почувствовать себя самим собой, вот что.

Я поднялся с колен и обернулся, чтобы посмотреть, что делал Балцано все то время, пока мы с Лючий вели диалог, которого он не мог понять. Кресло, в котором минуту (а может, час?) назад сидел Балцано, было пустым. Чашка кофе тоже была пуста, и блюдце, на которое он положил себе салаты.

Я огляделся. Балцано не было в комнате, и у меня возникло ощущение, что его вообще не было в нашем мире.

– Ты хотел о чем-то спросить? – сказала Лючия и тоже поднялась.

– Балцано…

– Ты хотел о чем-то спросить меня? – повторила она.

– Да, – сказал я. – Я хотел спросить: ты помнишь…

Я запнулся. Я хотел задать вопрос, да. Но что-то происходило с моей головой, я чувствовал, как возникают мысли, это было странное ощущение, будто кто-то бродит по старому захламленному чердаку, влажной тряпкой протирает стекла от пыли, другой рукой выбрасывает ненужные вещи, вместо них мгновенно появляются вещи нужные, без которых невозможно жить, и с памятью моей тоже что-то происходило, я не мог понять, что именно, хотя, конечно, понимал, что понять это невозможно, потому что, когда меняется память, меняется личность.

Я хотел задать вопрос Лючии, и я его задал:

– Послушай, – сказал я, – тогда, на Тироне, ты действительно не хотела, чтобы я поднялся по фрайму?

– Не хотела, – ответила Лючия, не удивившись вопросу.

– Нет, – повторила она и, неожиданно притянув меня к себе, прошептала в самое ухо: – Ты вспомнил? Милый, хороший, ты вспомнил это?

– Вспомнил, – пробормотал я. – Что значит – вспомнил. Я никогда этого не забывал.

– Да? – сказала Лючия. – Ты уверен?

Был ли я уверен? Когда-то в детстве, мне было четыре года или пять, неважно, я был с отцом в зоопарке, мы подошли к клетке с бурыми медведями, и один из них, неожиданно бросившись всей тушей на прутья решетки, дико заревел – наверно, от тоски – и при этом смотрел мне в глаза, будто это я посадил его в тюрьму. Мне стало страшно, я решил, что прутья сейчас сломаются, и медведь… это был совсем не такой медведь, о которых отец читал мне сказки, тогда я впервые понял разницу между вымышленным и настоящим, в том числе и между вымышленным и настоящим страхом. Я вцепился в отцовскую штанину, я ревел почти так же, как тот перепуганный медведь, меня успокаивали, отец купил мне мороженое, которое я проглотил, не чувствуя вкуса, а потом шоколадку, вкус которой до сих пор застревал у меня между зубами… Помнил ли я этот эпизод? Конечно, я не забывал о нем никогда, но никогда и не помнил, потому что этот вой, этот страх, это потрясение основ стали моим «я», а о своем «я» не вспоминаешь, разве что тебе о нем напомнят, да, не вспоминаешь, но помнишь, помнишь каждую секунду, каждое мгновение твоего существования…

И тот эпизод на Тироне… о нем я не забывал тоже, потому что и тот случай стал моим «я», то, определил на многие годы мой характер, я не мог этого забыть, но и вспоминать («ах, я вспомнил, как…») не мог тоже, потому что такого унижения, как тогда…

– Уверен, – пробормотал я.

И лишь тогда подумал, что не мог я ничего этого вспомнить, потому что с Лючией мы были знакомы… когда же мы с ней познакомились на самом-то деле? Мне почему-то сейчас казалось, что знакомы мы целую вечность, именно вечность, а не чью-то жизнь, мою или ее, и что мы уже много раз встречались с ней и вели неспешные разговоры о природе мироздания, хотя, казалось бы, почему именно с Лючией я должен был вести разговоры о том, в чем сам не разбирался, и знал, что она тоже не великий специалист в этих вопросах?

– Лючия, – сказал я, подняв пальцами ее подбородок – так, чтобы видеть глаза, – Лючия, ты ведь… то есть, твой муж… Вериано… он не случайно выбрал именно меня для этой работы?

– Да, – сказала она.

– И ты с ним на самом деле и не ссорилась даже…

– Нет, – сказала она. – То есть, я хочу сказать: конечно, ссорилась. Ты о чем, Джузеппе? Я ушла от Вериано через две недели после того…

– Ушла, – согласился я. – И надоумила его обратиться ко мне.

– Да, но тогда я не знала…

– Не знала чего?

– Ничего! Джузеппе… Не спрашивай, почему я…

– В твоей памяти все путалось. Ты вспоминала одни письма, но знала, что Гатти писал тебе другие… Ты ходила по улицам, но знала, что они не такие, какими были вчера.

– Ужасно, – пробормотала Лючия. – Такое ощущение, будто застряла между…

Она запнулась.

– Между мирами, – закончил я. – Не с тобой одной такое случалось. В литературе… То есть, и в жизни тоже, я встречался с такими случаями в своей практике, еще когда работал в полиции, это не такое уж редкое явление. Частичная амнезия. Замещение воспоминаний – будто у человека два прошлого. Или несколько… Чаще всего это болезнь.

– Нет, – сказала Лючия.

– Я знаю, что нет, но для всех это болезнь, шизофрения, раздвоение сознания, галлюцинации, голоса…

– Какие еще голоса? – возмущенно сказала Лючия и попыталась встать, но мои ладони все еще лежали на ее плечах, и она лишь обхватила своими руками мои локти, ее лицо приблизилось к моему, я опять ощутил ее запах, ее страх, ее желание, ее…

Ее?

Мне казалось, что я стою на коленях перед большим зеркалом и вижу в нем себя, но не такого, как сейчас, а такого, каким был, причем давно, когда мы с Лючией еще понимали, что… понимали, что…

– Да, милый, – сказала она. – Я выбрала тебя, потому что… нет, тогда я ничего еще не знала, не помнила, женская интуиция… или случай, но я не верю в такие случаи… я ткнула пальцем в страницу телефонной книги и попала в тебя.

– Ты. Но нанял меня Вериано.

– Конечно. Вериано такой… Он даже не знал, что я приходила домой, когда он был в университете, готовила ему еду, оставляла в холодильнике… а он возвращался, погруженный в свои проблемы, открывал холодильник… ему даже в голову не пришло, что это я… он думал, это горничная, он же ей платит, чтобы… а она ему только пиццу готовила на завтрак… Телефонную книгу я положила на стол, открыв на нужной странице, там против твоей фамилии стоял значок, какой обычно ставит сам Вериано. Мог он не позвонить тебе? Не мог.

– Ты хотела, чтобы я тебя нашел.

– Я… Нет. Тогда – нет.

– Да, – сказала она, помолчав.

– Сейчас – да, – повторила она.

– Джанни… – прошептала Лючия.

– Я не Джанни, – механически поправил я. – Мое имя Джузеппе Кампора.

– Да. Но…

– И кстати, – сказал я. – Действительно, существовал такой человек в этом мире. Я нашел его… То есть, следы его пребывания. Если хочешь, завтра… нет, уже сегодня, сейчас далеко за полночь… сегодня в одиннадцать я буду осматривать квартиру, где он жил. Хочешь поехать со мной, это недалеко, сорок минут в сторону Флоренции?

Лючия смотрела на меня, как зачарованная.

– Этого не может быть, – сказала она.

– Не может? – удивился я.

– Нет, – сказала она и отступила на шаг. – Нет, Джузеппе. В этой капле есть только ты.

– Что? – пробормотал я.

Я вспомнил. В наш первый вечер мы пили кофе, и она сказала: «В этой капле заключен весь смысл бытия». И что? Банальность? Просто слова? Нет, – подумал я, – истина, которую я понял, засыпая, и о которой забыл утром. Капля. Слово, как это бывает, стало ключом, что-то изменилось в моем сознании, моей памяти…

Лючия перестала быть моим зеркалом. Я больше не видел себя в ней, и я перестал ощущать себя таким, каким был минуту назад, воспоминания начали расплываться, возвращались другие воспоминания, и происходило это слишком быстро, чтобы…

– Подожди! – воскликнул я. – Не уходи, пожалуйста! Хорошо, Лючия, если тебе от этого легче… зови меня Джанни. Только не уходи!

– Браво, – тихо сказал знакомый голос за моей спиной. Я и оборачиваться не стал. Балцано вошел, как всегда, незаметно, и, скорее всего, сидел сейчас в том же кресле, доедая последний кекс с тарелочки. – Брависсимо. Вообще-то я тоже думал, что именно вы… Синьора, могу ли я считать свою работу законченной? Мне, знаете ли, здесь не нравится. В отличие от вас, я к этой эмуляции не принадлежу, и мне здесь не комфортно.

– Перестаньте, – одними губами произнесла Лючия. – Помолчите. Пожалуйста.

– Как вам будет угодно, – буркнул Балцано и, судя по звуку, резко передвинул с места на место стоявший на столе кофейник.

Мы все еще смотрели друг другу в глаза, держали друг друга за руки, мы перестали быть зеркалами друг для друга, но взамен возникло что-то иное, чего я еще не осознавал, а Лючия уже поняла и не хотела меня отпускать, почему-то воображая, что если нарушится телесный контакт, то и душевный исчезнет, и мы вернемся к той точке… тому моменту… тому пониманию правды… Я не мог сформулировать собственную мысль, что-то мешало, и я уже знал – что именно.

Память. Конечно же, память, что еще?

Я помнил себя, меня звали Джузеппе Кампора, я помнил себя в детстве, первое мое воспоминание о самом себе: я сижу на руках у женщины, которую долго называл мамой, пока не узнал – в шестнадцать лет, – что на самом деле был найденышем (как Лючия!). У мамы теплые и сильные руки, я вцепился своими ручками в ее платье, я боюсь упасть, потому что мама держит меня над чем-то глубоким, бездонным, оно всасывает меня, и я плачу…

«Ты не хочешь купаться?» – говорит мама.

Должно быть, меня все-таки окунули, стресс оборвал нить моей памяти. Почему мне вспомнилось это именно сейчас? Я никогда раньше не вспоминал этот эпизод, я даже не уверен, что он имел место в реальности, это противоречило моему представлению о собственной личности, даже детской, но увидел я так отчетливо, будто все произошло вчера… я сижу в песочнице, яркое солнце, жара, кто-то зовет меня («Не сиди на солнце! Иди в тень!»), но я упорно копаюсь в сухом песке, из которого невозможно соорудить ничего, кроме простого конуса, да и тот такой плоский… но я все равно сыплю и сыплю, и тут появляются чьи-то ноги, они ничего не хотят, они просто стоят и смотрят, мне даже мерещится, будто у них на коленках глаза, я не знаю, почему на коленках, где же еще? Наверно, это была девочка моих лет, сейчас я понимаю, когда вижу и сравниваю, а тогда я поднял совок и изо всей силы ударил по круглым коленкам, и ноги закричали, заплакали, но не сдвинулись с места, а я продолжал лупить и лупил до тех пор, пока… пока не забыл, что же произошло потом. Все. Больше я ничего не помнил, но был почему-то уверен…

– Это тебя я тогда отлупил своим совком? – спросил я.

– Наверно, – улыбнулась Лючия. – Если ты так помнишь…

– Нет, – я покачал головой. – Я этого не помню.

Я действительно не помнил. Странное ощущение – будто осколок памяти, только что составлявший часть мозаики моей личности, выпал из общей картинки и уплыл за горизонт. Я помнил сейчас, что совсем недавно помнил что-то, имевшее отношение к моей нынешней жизни, но что именно я помнил…

– Не помню, – повторил я.

Вместо уплывшего на закат воспоминания возникло другое, и я вставил этот элемент мозаики на освободившееся место, он вошел прочно, будто был там всегда, и теперь, когда он не мог исчезнуть, я пристально его рассмотрел и показал Лючии – просто показал глазами и мыслью, и она кивнула: да, мол, все верно.

Мы шли по аллее старого заброшенного парка, под ногами грустно шуршал гравий, мелкие камешки царапали друг друга и старались перекатиться на более низкое место, они всегда так делали и всегда дрались за свое устойчивое положение. Аллея кончалась высоким забором, сложенным из красного кирпича, а дальше начиналось поле, куда мы и шли, чтобы там, остановившись в густой, по пояс, траве, смотреть на звезды, оттуда были видны даже те, что прятались в толще пылевого облака и больше ниоткуда их увидеть было невозможно, мы часто приходили на это поле, смотрели на невидимое и загадывали желания – как все, точнее, как многие. Это было бессмысленно, и, должно быть, именно поэтому так притягательно. Бессмысленно загадывать, ибо загаданное всегда исполняется, ты только не знаешь срока – это может произойти завтра, а может, через миллион лет, но, в принципе, никакой разницы, время – только обозначение, существующее для удобства некоторых физических расчетов, а в быту… В быту не бывает времени, в быту есть только выбор, и ты выбираешь…

– Что это было? – прошептал я. – Ты видела?

Лючия кивнула.

– Ты возвращаешься, – сказала она. – Как хорошо!

– Так что же все-таки? – опять подал голос синьор Балцано. – Мне теперь здесь делать нечего, синьора Лючия? Могу я закончить с этим нелепым делом?

Я обернулся. Балцано съел все, что лежало у него на блюдце, и все, что лежало в корзинке, и все, что Лючия положила мне и себе, и кофе свой он тоже выпил – спасибо хоть, что до нашего не дотронулся, а впрочем, лучше бы и наш кофе он выпил тоже, кофе наверняка остыл и стал бурдой.

– Да, – сказал я. – Мы теперь и сами справимся.

– Мы, – широко улыбнулся Балцано. – Рад слышать.

Он поднялся и отряхнул с брюк невидимые крошки.

– Я вам так благодарна! – сказала Лючия.

– Мне здесь не понравилось, – заявил Балцано. – Честно скажу, Джузеппе, напрасно ты это сделал, совершенно напрасно. Любовь, конечно, чувство иррациональное, я понимаю, но…

– Ничего вы не понимаете, – пробормотал я, – но это неважно.

– Конечно, – Балцано не стал спорить. – Так я могу идти?

– Да, да, да! – воскликнул я. – Идите, наконец! Вон туда, сквозь стену, вы это так виртуозно проделываете.

Балцано посмотрел на меня укоризненно и, коротко кивнув, направился к двери, секунду помедлил, будто действительно соображал, не пройти ли все-таки сквозь стену, но не стал этого делать, вышел, не оборачиваясь, и закрыл дверь за собой.

– Ты думаешь, – сказал я, – больше он нам не будет докучать?

– Будет, конечно, – улыбнулась Лючия. – Как же мы без него?

Действительно. Об этом я не подумал.

– Теперь ты понимаешь? – спросила Лючия, когда неслышные шаги стихли в отдалении, перестав существовать не только в этом пространстве, но и где бы то ни было в мире, созданном в ту минуту, когда мне было так плохо, что, казалось…

– Тебе казалось… – пробормотала Лючия. – Тебе казалось… Ты думал обо мне, да…

Мы понимали друг друга, и с каждой минутой понимали все больше, словами это выразить оказалось невозможно, не существовало таких слов ни в итальянском, ни в англиканском – боюсь, что ни в каком языке не было слов для обозначения ощущений, понятий, смыслов, бесконечно более старых и бесконечно более глубоких, чем самые глубокие представления, доступные мне прежде.

Мы стояли друг перед другом, а потом обнялись, и я начал медленно, так медленно, как только мог, снимать с Лючии одежду. Лючия не помогала мне, только гладила мои пальцы, скользившие по ее телу, мне было приятно, и я целовал эти пальцы, а одежду бросал куда-то, и мне почему-то казалось, что она тут же исчезала вообще, а потом получилось так, что и на мне ничего не осталось, мы опустились на пол, я думал, что доски такие холодные и жесткие, но они… нет, я не знал, я ничего больше не знал, ничего не ощущал, ничего не слышал, не видел, не понимал…

Я просто был.

Всегда.

Я не только чувствовал это. Я это знал.

Я понял, почему ощущал несовместимость со всем тем, с чем мне приходилось иметь дело. Почему в детстве мне не хотелось играть с другими мальчишками, и поэтому мы часто дрались – они тоже ощущали мою отдельность, им она тоже причиняла неудобства, и драка была, как им казалось, единственным способом создать хотя бы видимость нашей с ними общности. Синяк под глазом объединяет в детстве гораздо сильнее, чем разговоры о девочках.

И почему я стал полицейским, хотя не чувствовал к этой профессии призвания. Призвания не было, а зов был – как зов несовместности с чем бы то ни было иным, не притяжение к этой профессии, а отталкивание от прочих.

Но долго это не могло продолжаться, и, чувствуя свою отторгнутость от мира, я не мог поступить иначе, чем поступил, – ушел из полиции и открыл свое дело. Неужели только для того, чтобы много лет спустя ко мне пришел синьор Лугетти со своим нелепым, странным, несовместимым с реальностью предложением… которое я принял, потому что…

А я ведь так и не понял тогда, почему согласился с предложением Лугетти. Оказывается, все просто. Разве вся моя жизнь не была лишь подготовкой к тому, чтобы оказаться однажды на этом перекрестке, выбрать этот путь, встретить на нем Лючию… понять…