Текст книги "Наши дети. Исповедь о самых близких и беззащитных"

Глава 6
Уроки Америки

У меня есть замечательные общественные помощники – Ксения Алферова, Егор Бероев, Саша Поветкин, Эдгар и Аскольд Запашные, Наташа Селезнева, Наташа Захарова, которая пострадала во Франции. Наташа Селезнева совершенно неожиданно для меня – мы пришли в Театр эстрады на КВН, когда туда еще Владимир Владимирович Путин приходил, – подошла ко мне и сказала:

– Павел, я давно хотела с вами познакомиться и предложить быть вашим помощником.

Я говорю:

– Наталья, вы знаете, мы вас всей страной любим, и я очень серьезно к таким вещам отношусь. Я согласен.

Так она стала моим общественным помощником. Наташа Селезнева со своими друзьями вывезла более пятисот детей из Донбасса и продолжает вывозить, нигде это не афишируя. Это к вопросу публичности.

Эдгар и Аскольд Запашные не любят публичности в своих благотворительных делах. Но я считаю, что об этом надо рассказывать, обязательно.

Егор Бероев и Ксения Алферова взяли самые тяжелые направления – детей с умственной отсталостью и детей с синдромами. Они создали фонд «Я есть!». Помню, как это все начиналось, как они раздумывали – создавать, не создавать, как называть… Я их тогда подбадривал:

– Ребята, только вперед, давайте, давайте, времени нет!

Наташа Захарова, которая пережила личную трагедию, сидела и во французской, и в русской тюрьме, фактически потеряла дочку, – она знает все про ювенальную систему в Европе, в частности во Франции. Во всех подробностях.

А Наташа Селезнева однажды вдруг выступила моим защитником. Не буду называть фамилию человека, который на меня нападал – считаю, что ему должно быть стыдно за его слова, тем более что он Герой России, получил это звание, работая в правоохранительных органах в 1990-е годы. Но пусть это останется на его совести. Так вот, Наташа мне рассказала, что случайно встретила его в одном большом кабинете. Он ее обнимает, целует:

– Наташа, как мы рады!

Она говорит:

– А я сейчас стала помощником Павла Алексеевича Астахова.

Человек меняется в лице и цедит:

– Это того, который «закон Димы Яковлева» принял?

– А что вы имеете против «закона Димы Яковлева»?

– А вы сами против или за? – спрашивает этот человек.

И Наташа отвечает:

– Я за этот закон. Это правильное решение. Нельзя наших детей отдавать в Америку!

Герой обескуражен. Начинает с ней дискутировать, и в процессе она так заводится, приводит такие аргументы, которых я в жизни не приведу. Дело в том, что в 1990-е Наташа много играла в фильмах режиссера Эйрамджана, которые снимались в Майами. И вспоминала, как однажды летела туда из Москвы в самолете, где было около двухсот очень маленьких детей, которых вывозили из России какие-то тетки на американское усыновление. Я думаю, что в этом самолете летели дети, которых вывезли по «серой» схеме, когда просто забирали без оформления, без документов. Все это было. Так вот, по словам Наташи, это был ад. Двенадцать часов кромешного ада. Дети плакали; те, кто постарше, спрашивали:

– Куда нас везут? Зачем нас везут? Где наша мама? Где наш детдом?

Им никто ничего не объяснял. Американские родители, которые там тоже были, не хотели подходить к детям.

– Для меня, – говорила Наташа, – это был кошмар. Я увидела это один раз, и теперь, даже когда я читаю про все неблагополучие в российских детских учреждениях, для меня никаких аргументов не существует. Я это видела своими глазами. И я знаю.

Вот люди, которые лично видели и знали все, что происходило с нашими детьми. А не как этот уважаемый генерал, который сидит на пенсии, дома у телевизора, попивает чаек и рассуждает – хорошо это или плохо. Хотя ему как Герою России должно быть больно и обидно за свою страну, за то, что мы сами в себя не верим и не можем найти ребенку семью или сохранить его родную семью.

* * *

Радует то, что в последнее время многие умные люди в России, среди которых есть и выразители общественного мнения, стали приходить к мысли о том, что мы в свое время за отрицанием всего советского – когда слово «совок» стало ругательным – похоронили многие хорошие начинания и традиции. И то, что сейчас происходит с попыткой пересмотреть историю, с попытками отрицания роли Советского Союза в победе над нацизмом, – это тоже последствия отрицания части нашего прошлого. Это напрямую связанные вещи. Да, мы жили в обществе, пропитанном идеологией. Но нельзя уничтожить идеологию, отвергнуть ее и не дать ничего взамен. Вот в этом состоит моя основная претензия – в широком смысле слова – к власти и обществу. К власти – потому что идеология до сих пор не сформулирована. Мы до сих пор никак не можем стать комфортным и привлекательным обществом – для жизни, для работы. Именно из-за того, что непонятно, что лежит в основе.

Возьмем Америку. В основе их идеологии лежит понятие свободы – и статуя Свободы украшает Нью-Йорк – и сказка о том, что ты можешь быть никем, а потом приехать в Америку и стать всем. А также имеешь право стремиться к счастью. Европа – это либеральные ценности, права человека, все равны, эгалите-фратерните. Тоже все известно. А у нас что? Раньше было понятно: главный – человек труда, один за всех и все за одного. А сейчас?

И мы сейчас пытаемся искать эти духовные скрепы. А ведь все связано. Есть базовые вещи, базовые ценности, базовые установки, при наличии которых легче выстраивать всю работу. Я сейчас говорю, например, с точки зрения воспитания детей и отношения к самым сложным категориям детей – сиротам, безнадзорным, инвалидам, правонарушителям, жертвам преступлений. Без правильного базиса никогда не будет правильного отношения в обществе. И никогда мы не избавимся от выросших девочек, которые рано начали жить половой жизнью, делали аборты, бродяжничали и совершали правонарушения, а сегодня либо рожают детей с отклонениями, либо просто бросают их, потому что не умеют и не хотят растить и воспитывать. Нужна база. И нужно время. Нужны хотя бы одно-два поколения, чтобы воспитать людей правильно, чтобы изменить отношение к этим самым несчастным категориям детей.

А мы сегодня требуем: Президент, правительство, давайте-ка результат сейчас, чтобы матери малышей не бросали, чтобы всех детей-даунов оставляли в семье, чтобы всех инвалидов лечили, чтобы врачи были вежливыми, чтобы школа учила. Но, ребята! Это зависит от всех нас. Это зависит прежде всего от установок, которые дает государство и общество. Это зависит от самого общества, которое должно само себя воспитывать и предлагать решения. Это же нормально – когда люди растут и понимают, что они живут как-то не так. Может, полечиться надо, а может, поучиться. А может быть, начать верить во что-то светлое – в Бога или высшую справедливость. И вот когда человек начинает мудреть с годами, он понимает, что это лежит в основе основ. Сознание определяет бытие.

Вот такой базы катастрофически не хватает, и это проблема нашего общества, которая впрямую влияет на мою работу и ее результаты. И тем не менее – трудно, тяжело без «генеральной линии партии», без идеологии, которая нигде не прописана, – но нам все равно удается менять общество. Хотя бы говоря и приводя примеры, используя доступные каждому нормальному человеку понятия милосердия, благотворительности, взаимопомощи, помощи нуждающимся. Никто же не плюнет в протянутую руку. Кто-то подаст, кто-то не подаст – но не плюнут. И лучшим спасением и идеологией для начала является Вера.

* * *

Я уже говорил, что для меня вполне естественно рассказывать, чем я занимаюсь, как я живу и что я думаю. С другой стороны, как сказал Ницше – мне эта фраза очень нравится, – «Чем шире твои объятия, тем легче тебя распять». Так и получилось: все, что я рассказывал о себе, все, что показывал – и свой дом, и свою семью, и как мы живем и отдыхаем, где мы бываем, где учимся, как мы творим и как мы работаем, – в какой-то момент вдруг начали пытаться использовать против меня. Но в итоге именно моя открытость меня и защитила. Я ничего не скрывал, и когда вытаскивается интервью пятнадцатилетней давности – смешно его сегодня выставлять. Когда мне вменяли чуть ли не в вину то, что я когда-то написал в Америке, что Америка – моя вторая Родина.

Но начнем с того, что это было написано в эссе на тему «Что вам дала учеба в Америке» – заключительное, финальное эссе после обучения и получения диплома в Питсбургском университете. Я искренне был признателен и до сих пор признателен Америке за то, что меня приняли, предоставили возможность бесплатно учиться – я получил грант, – возможность жить в стране все это время, не оплачивая даже коммунальные услуги. За то, что мои профессора, мои учителя заботились обо мне и помогали. И, безусловно, я сказал, что университет, в котором я, простите, потерял пятнадцать килограммов живого веса за время учебы, – это моя альма-матер, а Америка стала для меня второй родиной, потому что приняла меня таким, какой я есть. И точно так же спокойно отпустила.

Хотя мне предлагали остаться. Но я понимал: правильнее будет вернуться в Россию. Пожив там, ты понимаешь – может быть, Америка и станет твоей второй родиной. Может быть. Она вообще для очень многих – вторая Родина, потому что это страна, состоящая из эмигрантов. Но такая ностальгия, такая тяга домой, такая невосполнимая утрата, когда ты не можешь просто поехать к родным, к близким, к друзьям, пройти по любимым улочкам, паркам! Это ничто не заменит, никакие гамбургеры, никакие достижения Нового Света. Ничем этого не заменить.

Я считаю, что тем людям, которые верят в то, что Америка или любая другая страна – это такой рай на земле, что эти страны гораздо лучше устроены и приспособлены для жизни, чем сегодняшняя Россия, просто надо поехать и немножко там пожить. Но пожить не как турист, а по крайней мере как человек, который приехал с намерением там остаться. Я уже не говорю – приехать как иммигрант. Все помнят замечательный анекдот: «Не путайте туризм с эмиграцией!» Лучший анекдот, который я когда-либо слышал на эту тему.

И я видел в Америке людей, которые уехали давно и по-прежнему вспоминали Россию с ностальгией, которые хотели бы вернуться, но уже не имели такой возможности по разным причинам. В том числе – не могли вернуться и признаться, что там что-то не сложилось, что-то пошло не так.

Когда мы с женой жили в Америке, у нас произошла трагедия. Это очень деликатная тема, я бы не хотел ее раскрывать, однако это касается и меня лично. Я думал, что ничего страшнее со мной в жизни не случалось и не случится.

И потом, когда через много лет мы приняли решение, что нам надо родить, то, помня о том давнем кошмаре, подумали, что надо подстраховаться. С первого дня беременность вел врач, который практиковал и в России, и во Франции, на раннем сроке мы уехали во Францию, и Светлана там рожала. Даже сейчас можно найти в Интернете заголовок: «Астахов сказал, что рожал третьего ребенка во Франции, потому что не мог рисковать здоровьем жены и ребенка». И это правда. Все так. Я не был государственным служащим, я был частнопрактикующим адвокатом, абсолютно самодостаточным, и не должен был ни у кого отпрашиваться, как сейчас. Не было никаких ограничений. Так почему я не имел права принять такое решение? Имел полное право. И окажись я сегодня в таких условиях, я снова поступил бы так же. Потому что для меня здоровье, жизнь и благополучие близких имеют не менее важное значение, чем благополучие всей страны.

Так и получилось, что мы родили ребенка в Ницце, с таким перерывом. И еще и по этой причине я считаю, что в Америке осталась частичка меня, моей жены, моей семьи. Действительно, можно сказать, что Америка приютила нас на время и видела нас и в радости, и в горе. Вообще это страна со многих сторон удивительная. Страна, имеющая не слишком-то долгую историю, но прошедшая колоссальный путь от рабовладельческого строя, причем многие ограничения, сегрегация, неравенство существовали даже после Второй мировой войны. Последние рабовладельческие законы отменялись уже в 1970-е – 1980-е годы.

Америка также прошла колоссальный путь экономического развития и заставила фактически весь мир пользоваться своей валютой – при этом до конца так и не понятно, чем она обеспечена. Но гораздо важнее, что эта страна выстроила у себя систему законодательства и судебную систему, которая практически уравняла всех людей, приехавших и ставших гражданами Америки, победила коррупцию в том самом гадком виде, в каком она существовала когда-то – когда была мафия, продажные полицейские, суды, мэры. Заставила всех соблюдать и уважать закон – внутри страны прежде всего. Но в то же время, как мне кажется, немножко заигралась с тем, чтобы претендовать на роль единственной страны в мире, которая имеет право вершить повсюду собственное правосудие и отправлять законы так, как она считает это нужным. Это меня всегда удивляло, я много размышлял на эту тему и активно обсуждал этот вопрос.

В Америке я изучал международное и конституционное право – это у меня были два основополагающих предмета. И массу дискуссий на эту тему вел со своим профессором – который, надо сказать, считался своего рода американским диссидентом, потому что судился со всеми президентами США, начиная с Джона Кеннеди. Это был первый иск, который он подал в возрасте семнадцати лет. А в Америке, чтобы вы знали, нельзя судиться с президентом – есть такая доктрина. Но тебе не просто вернут документы, как сделали бы у нас, покрутив пальцем у виска. Там Верховный суд должен примерно на ста пятидесяти страницах написать: ваша жалоба изучена, ваши аргументы рассмотрены, мнения судей выслушаны и вынесено постановление, где сказано, что, хотя существует политическая доктрина, согласно которой с президентом нельзя судиться, некоторые из ваших аргументов заслуживают внимания… и т. д. и т. п. Мой преподаватель коллекционировал эти отказы. Тем не менее он оправдывал любое вмешательство Америки, начиная со времен Кореи, – Вьетнам, Никарагуа, Афганистан, Кувейт, Ирак… Ираком все закончилось, потому что как раз в 2001 году случился теракт 11 сентября, а в 2002 году я уехал из США. Так вот, профессор собирал подписи, с одной стороны, против пыток в тюрьме Гуантанамо, а с другой, оправдывал любую агрессию, которую США совершали на чужой территории. Вот так это уживается в одном человеке.

Об Америке можно много говорить в данном контексте. Приемные русские дети, которых я видел среди одноклассников моего старшего сына Антона, когда он ходил в девятый класс американской школы (а младший ходил во второй и третий классы американской школы), выглядели вполне счастливыми. В то же время, начав работать уполномоченным, я стал получать от американских следователей, прокуроров, правозащитников материалы – свидетельства детского несчастья, неблагополучия, преступлений против детей, жестокого обращения, помещения в психиатрические клиники, на эти несчастные ранчо, отправки в ювенальные тюрьмы. У меня целый ворох писем с жалобами от детей, которые приезжали по различным программам и подвергались жестокому обращению или попадали в американские секты. А сектантство в Америке развито как нигде. В городе, где я жил, несколько окраинных кварталов состояли только из различных молельных домов. Всех конфессий и всех разновидностей, какие только могут существовать. Идешь несколько кварталов и просто считаешь – тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят – и все церковь такого-то или молельный дом сякого-то, братство этих, братство тех. Всех мастей со всех волостей. И наши дети в том числе попадали в лапы таких сектантов – это тоже было в наших отношениях. Потому что каждый продвигает свою политику. И прежде всего пытается продвигать ее через детей.

Не случайно на детей делали ставку очень многие диктаторы и тоталитарные движения. Тот же Талибан начинал с того, что стали давать мальчикам-сиротам военное образование. Слово «талибы» вообще переводится как «ученики» или «студенты». Все начинают с детей. Вспомним гитлерюгенд, брошенный в бой в конце войны, – тогда десятилетние мальчики брали в руки фаустпатроны и стреляли в русских. И то страшное, что сейчас происходит на Украине. Вырастает новое поколение, которое не помнит своих предков, воевавших в том числе и с немцами, с фашистами, но воспитывается в ненависти к русским. И есть поколение, которое уже выросло в этой ненависти и из которого формируются националистические отряды. Это ведь самая простая тема, на ней можно очень быстро сыграть зажигательную мелодию и бросить в атаку неокрепшие умы и сознание молодых ребят, которые станут просто пушечным мясом – что и происходит сегодня с молодыми националистами.

Кстати, чем меня еще поразила Америка – там нет национализма в том виде, в каком мы его знаем. По одной простой причине. У меня в университете на курсе было сто пятнадцать человек, ста четырех национальностей. И каждый гордился тем, что представляет свой народ. При том что все они были американцами. Я один был русский. Все говорили с почтением об Америке, все пели гимн, прикладывая руку к сердцу. Но при этом каждый из них помнил о своих корнях. Потому и нет национализма – это глупо в стране, где все очень-очень разные. Стоишь на автобусной остановке – один в чалме, другой с бородой, третий лысый, четвертый в кипе, пятая в хиджабе… какой уж тут национализм? А если вдруг вбросить такую идею – это что, все должны друг друга перерезать? Ничего подобного не происходит.

В этом смысле Америка была для меня сравнима с Советским Союзом, где тоже существовало понятие интернационализма, потому что множество разных народностей веками жило на одной территории. Конечно, мы тоже сталкивались с определенными националистическими проявлениями. Помню, приезжали в Каунас и слышали от литовцев какие-то нелестные высказывания. Во многих случаях, пожалуй, и небеспочвенные – когда мы, будучи детьми, забегали в автобус и начинали шуметь, нам делали замечание и прибавляли: «Ох, эти русские!» По большому счету, все понятно – веди себя прилично, и тогда никто не будет тебя мерить по национальности. Было нечто подобное и на Западной Украине – вызванное отголосками коллективизации, насильного объединения, каких-то репрессий. Всякое бывало в нашей истории, и это не уйдет из нашей памяти и нашей жизни.

Но я считаю, что мир настолько интересен своим разнообразием! И хотелось бы воспитать детей в мудрости и взаимном уважении ко всем, кто живет на нашей Земле. Потому что мы все такие разные – и цветные, и беленькие, и черненькие, и желтенькие, и красненькие! И это очень интересно. А то, что происходит сейчас в разных уголках планеты, – грустно.

Глава 7
Опасность в семье? Семья в опасности!

Делом семилетнего русско-финского мальчика Роберта Ранталы мне пришлось заниматься сразу, как только я начал работать. Началась эта история с того, что мальчик, как обычно, пошел утром в школу, а домой уже не вернулся. Мама зашла в школу на перемене, чтобы взять домашнее задание, и уже на выходе ей позвонил сотрудник социальной службы и сообщил, что ребенка у нее забрали.

Родители – мама Инга и папа Вили-Пекка – в шоке, они ничего не понимают. Что происходит, за что? Оказывается, ребенок в школе пожаловался, что мама заставляла его делать уроки, а он не хотел, тогда она накричала на него и даже шлепнула сгоряча. И все – по закону финские органы опеки имеют право изъять ребенка из семьи без суда и этим правом тут же воспользовались. Роберта забрали в приют.

То есть представьте: семилетний ребенок в один момент оказался вырван из семьи и помещен в приют, ему запрещают говорить по-русски, с мамой он может видеться только в присутствии двух инспекторов. Дальше – хуже: маме уже не разрешают ни видеться с Робертом, ни разговаривать с ним по телефону, даже по-фински. В какой-то момент, к счастью, ситуация привлекла внимание журналистов, они вмешались и помогли маме добиться свидания с Робертом. Все это снимали на камеру. Говорить мальчик должен был только по-фински, но все-таки удалось уломать инспекторов на то, чтобы позволить ему сказать несколько слов по-русски. Вроде как он хочет передать привет бабушке. А на самом деле мальчик сказал, что хочет жить с папой и мамой и хочет уехать с ними в Россию. Фактически – попросил о помощи.

Эта запись попала в эфиры многих телеканалов, в обществе возник большой резонанс, дело вышло на официальный уровень. Я сразу собрался и поехал в Финляндию, президент меня отпустил. А за два дня до моей поездки меня позвал на рабочий обед посол Финляндии – познакомиться, поговорить. Я приехал. Обедать отказался – давайте, говорю, кофе попьем.

Пьем кофе, посол мне начинает рассказывать, как у них функционирует система защиты детей, почему они такое пристальное внимание этому уделяют, почему у них так много специалистов и программ по профилактике жестокости в семьях и профилактике семейного неблагополучия. И вот он говорит, говорит, а в конце произносит одну фразу:

– Павел Алексеевич, а вообще я хотел вам сказать, что финнам, в отличие от России, удалось сохранить результаты реформ Александра II, и благодаря этому у нас очень сильное муниципальное управление, – а вся служба защиты детей подчинена муниципалитетам. – Мы знаем, что вы едете в Финляндию. Конечно, вас встретят, всем обеспечат. Но вы должны понимать, что служба муниципального управления и опека абсолютно самостоятельны, поэтому никто из министров, и даже президент, не сможет на них повлиять.

* * *

И тем не менее я поехал. В министерстве меня встречает глава муниципальной службы опеки города Турку и показывает на толстенное досье – реально огромное, страниц триста-четыреста:

– Меня сюда вызвали по делу семьи Рантала. Я, вообще-то, не обязана вам ничего показывать и объяснять, но мы решили сделать исключение. Вот досье на их семью.

Я взял этот талмуд в руки и говорю:

– Знаете, я адвокатом проработал почти двадцать лет. Меня мои наставники учили так: берешь дело, переворачиваешь и начинаешь смотреть его с конца.

Что я и сделал. Открываю последнюю страницу. Там решение об изъятии ребенка и лишении родительских прав. Все. Дело закрыто.

– Так вот, – продолжаю, – я смотрю на конец истории и думаю, что начинать надо с конца и это считать началом. Что было, то было. Но почему вы не хотите дать семье еще один шанс?

Финны ошарашенно смотрят на меня круглыми глазами:

– Мы не понимаем, как это?

– Да очень просто. Сейчас ситуация следующая: ребенок находится в приюте. Ему еще и фингал на днях поставил какой-то мальчик, ледышкой в него бросил. Роберт очень боится, что не увидит больше маму. – А к этому все и шло, маме давали пока видеться раз в неделю. – Для него это самое страшное. И сделали это те люди, которым он изначально пожаловался два месяца назад. А по сути-то он пожаловался, что мама заставляла его делать уроки, даже шлепнула, и он обиделся на маму, – но с того самого момента он домой не возвращался. Так вот, теперь он не мамы боится! Он просит: мама, забери меня отсюда, когда мы пойдем домой, я боюсь! Совсем другие люди для него страшными стали – все эти службы, эти инспектора, которые к нему ходят постоянно. Так может, лучше все-таки дать семье еще один шанс?

– Мы не видим оснований.

Буквально все в один голос мне это твердят: и министерство соцзащиты, и министерство здравоохранения, и министерство труда. У них цель была одна: убедить меня, что все хорошо, что закон с их стороны не нарушается и что служба опеки у них очень компетентная.

– Да что вы! Это такая семья, а вы их защищаете! Мы понимаем, что русские, но они себя так плохо вели! С 2005 года на них досье, полицию вызывали. Нет-нет, все решения уже приняты, они уже два месяца как лишены родительских прав, ребенок поедет только в другую семью.

Что делать? Приходится еще глубже влезать в ситуацию. Два дня я потратил на встречи со всеми этими министрами. Побывал в президентском дворце, виделся с Тарьей Халонен – она тогда была президентом Финляндии, – и часа три проговорил с ее помощниками по правовым вопросам и по иностранным делам. Пытался им объяснить свое видение – как надо работать с семьями, чтобы все-таки не навредить и ничего не разрушить. Да, у нас тоже есть такая норма – ребенка можно забрать, если есть угроза его жизни и здоровью. А в Финляндии, после того как в 2008 году приняли закон «О благополучии детей», буквально за два года успели по этому закону забрать 18 тысяч детей из семей. И в большинстве своем это финские дети. На втором месте русские, на третьем польские. Когда история с Робертом Рантала удачно завершилась и я вернулся в Россию, ко мне пришел посол Польши Войцех Зайончковский:

– Павел Алексеевич, давайте вместе работать! Вы русских защищаете за рубежом, а наши, поляки, сразу после вас идут. Точно так же страдают везде.

* * *

Короче говоря, в Финляндии я потратил два дня – ничего не сдвигается, только выслушиваю всех. Попытался вытащить тему на журналистах, говорю:

– Мне надо сделать пресс-брифинг, вы все должны присутствовать.

Пришли все заместители министров, сотрудники нашего посольства и я. Собрались журналисты, подключились сразу все основные каналы – и Первый, и «Россия», и НТВ. Корреспонденты пяти или шести федеральных каналов буквально дежурили возле дома и даже в доме у семьи Рантала.

Начинается брифинг. На любой вопрос, который задают журналисты, финская сторона отвечает: «Мы не комментируем».

– А на каких основаниях ребенка забрали и семью лишили родительских прав?

– Мы не можем раскрывать эти данные.

– Ну хорошо, а что будет дальше с ребенком?

– Мы не можем раскрывать эти данные.

И вот так на все вопросы: «нет, нет, нет, нет».

И ровно в этот момент мне звонит мама мальчика, Инга, и говорит:

– Павел Алексеевич, Роберт дома!

Оказалось – Роберт первый день как вышел из приюта в школу и сбежал оттуда, удрал домой прямо на перемене, а все это как-то прозевали. У Инги голос очень взволнованный:

– Мы сейчас держим осаду. Приезжайте, пожалуйста, того гляди полиция нагрянет и станет ломать дверь, чтобы забрать Роберта.

Кстати, такая ситуация действительно потом произошла. Когда в Финляндии забирали четверых детей у Анастасии Завгородней, никто уже не стеснялся: сломали двери – причем даже не в ее доме, а в чужом (она тогда приехала к подруге) – и полиция забрала детей. И опять же в тот момент Анастасии пообещали, что она будет видеться с детьми, но фактически обманули.

Поговорил я с Ингой, а потом неожиданно объявляю всем присутствующим:

– Вы знаете, сейчас ребенок находится дома. Я нарочно решил предать эту ситуацию гласности. Ребенок сбежал, потому что для него самое страшное – вернуться в приют. Сегодня для него врагами стали сами органы опеки. Это их он боится, а не маму, которая когда-то его отшлепала за то, что он плохо делал домашнее задание. И я еще раз хочу сказать, что сегодня у нас, всех вместе, есть шанс помочь этой семье. Давайте, прежде всего, дадим ребенку переночевать дома. Не надо его сейчас изымать, не надо никакой полиции. Иначе вы ему психику вообще разрушите.

К ним в этот момент тоже начинает поступать информация, брифинг мы прервали, сели уже за закрытыми дверями. Я прошу:

– Пожалуйста, под мою ответственность, пусть ребенок сегодня переночует дома.

– А если ему сегодня что-нибудь сделают? А если будет угроза жизни и здоровью ребенка? А если завтра опять что-то произойдет, кто будет отвечать? Вы не понимаете, это такая ответственность для нас всех!

– Под мою ответственность! Я вам даю гарантии. Я сам сегодня буду там ночевать, сейчас поеду к ним.

Финны посовещались и говорят:

– Хорошо, тогда мы при всех заявляем: ребенок будет сегодня там ночевать, но исключительно под вашу ответственность.

Еду в дом Рантала. Журналисты все приехали, мама очень по-боевому настроена. Я ей посоветовал успокоиться.

– Павел Алексеевич, мы тут два месяца бьемся! Нас уже чуть ли не героями считают.

– Подождите, герои. Героизму здесь не место. Идет борьба за семью, за ребенка. Я готов помочь. У нас есть один шанс из миллиона, сейчас он как-то формируется. Нам разрешили сегодня оставить ребенка переночевать. Но сказали: переночевать, а завтра чтобы вы сами его привезли в приют. Сегодня он переночует, завтра будем решать. Все определится после встречи с мэром и органами опеки Турку.

* * *

Наступает утро, я еду в мэрию. Интересная у нас вышла беседа. Мэром Турку в тот момент был Микко Пуккинен. Вот сидит он, сидит заместитель мэра, сидит наш генеральный консул, девушка-переводчик из посольства и я. Закрытая встреча. Микко начинает мне объяснять:

– Видите ли, даже то, что министры вчера приняли это решение – оставить на ночь ребенка, – экстраординарно для Финляндии. Это нарушение. Полиция должна его забрать, и мы тут повлиять не можем. Даже если вы сейчас меня убедите, я не могу повлиять на мою главу опеки. Они абсолютно самостоятельны, сами решают свои вопросы.

Замечу еще – самое интересное, что пытаться обжаловать решение опеки в суде практически невозможно и бесполезно. Суд всегда на их стороне. Тем более когда речь идет о русскоязычной семье.

Дальше мы разговариваем по ситуации, пьем кофе. Я говорю:

– Микко, а можно вопрос задать? Вот когда вы росли, вас родители шлепали?

Он так задумался… Я продолжаю:

– Ну здесь журналистов нет, скажите честно, как есть.

– Ну да, меня даже ремнем били.

– А давайте вашего зама тоже спросим?

Зам отвечает:

– Да, и меня отец бил.

В это время наш генконсул Сверчков встрепенулся:

– Слушайте, так и меня в детстве били!

Я смеюсь:

– Так и мне попадало от отца.

Даже девочка-переводчица вспоминает:

– А знаете, и меня тоже шлепали.

– Так вот посмотрите: здесь сидят все так или иначе «пострадавшие». А вот если бы каждый раз нас всех отбирали у родителей? Что бы из нас выросло?

Вижу, мэр задумался – он, похоже, никогда с этой стороны не смотрел на ситуацию.

– Это при том, что я тоже против телесных наказаний. Детей нельзя бить, это понятно. Наказание не должно быть оскорбительным, жестоким и причинять ребенку физический или психологический вред. Давайте так: я вас не прошу влиять ни на кого, но давайте мы сегодня в два часа, после обеда, встретимся в опеке и рассмотрим все досье. Обещайте мне это. Мне ничего больше не надо.

Мэр говорит:

– Ну хорошо, я попытаюсь.

После этого разговора я уезжаю в посольство на встречу с Риммой Салонен. Это была давняя история: семилетнего мальчика Антона после развода родителей русская мама увезла в Россию. Через год приехал отец и фактически выкрал ребенка, после чего финский дипломат вывез его из страны в багажнике машины. Римма бьется за сына все эти годы, дошла до Европейского суда. Дипломат, вывозивший Антона из Санкт-Петербурга, стал в Финляндии чуть ли не героем, – а ребенок до сих пор живет в приюте, ему запретили носить крестик, запретили употреблять русский язык в разговоре с мамой. История тянется по-прежнему – к сожалению, Риммой были проиграны все суды, мало того, она сама получила обвинение в похищении ребенка. В тот свой приезд я тоже встречался с ней, мы долго разговаривали, вырабатывали какой-то план действий. В это время консулу позвонили и подтвердили, что комиссия по делу Роберта Рантала соберется в два часа.