Текст книги "Витим золотой"

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

– Это что же, дорогой товарищ станичник, – пожимая через стол руку Петра, гремел бас Архипа Буланова, – такую из нашей артели девку умыкнуть задумал втихомолку… Негоже!

– А я, друг, и сам не знаю, как все завернулось, – глухим, напряженным голосом проговорил Петр Николаевич. Сутуля широкие плечи, он сидел в переднем углу, окончательно подавленный неожиданным количеством гостей, и не знал, куда девать глаза и большие, тяжелые руки. Рядом неумело и робко жалась к нему смущенная и растерянная Василиса.

– Выходит, без меня женили, я на мельнице был? – балагурил Архип.

– Выходит, так, – подмигнул Василий Михайлович, присаживаясь рядом с Петром.

– А ты, Михалыч, за него не отвечай, пусть он сам слово скажет.

– Да уж что тут говорить! – Петр Николаевич покачал головой. Все, что вокруг него сейчас происходило, похоже было на какой-то беспорядочный сон.

– Учти, товарищ Лигостаев, в рабочую семью берем, – не унимался Архип.

– Придется. – Непривычное, малознакомое слово «товарищ» прозвучало для Петра как-то особенно сердечно и доброжелательно. Кинув это слово, Буланов будто мостик перебросил через пропасть.

– А ты, соколица-молодица, тоже себе на уме, – продолжал Архип. – От мужиков нос воротила и вдруг казака отхватила? Подумать только!

– Скажете тоже… – Наклонив голову, Василиса беспокойно и торопливо мяла в пальцах голубенькую ленточку, вплетенную в тяжелую, светящуюся золотом косу.

– Все, что надо, я тебе, Васенка, потом скажу, а сейчас подойду и чмокну в щеку и на жениха твоего не погляжу, – улыбнулся Архип.

– Ты ее, чмокалка, не конфузь, лучше подарочек приготовь, – вмешалась Лукерья и принялась рассаживать в тесной комнате гостей.

Продолжая шутить, Архип щедро сыпал прибаутками. Даже чинные, строгие лица Фарсковых от шуток Архипа отмякли и потеплели. В свое время у старика была думка женить непутевого Лариошку на Василисе, но жена, присматриваясь к красивой каторжанке, колебалась долго и побаивалась ее острого языка. Шутка сказать, барина кипятком ошпарила! А теперь, глядя на счастливую Василису, Фарскова раскаивалась и жалела, что упустила работящую сноху.

Кондрашов сидел рядом с Петром и говорил ему:

– Вы благодарите судьбу, что так хорошо получается! Вы еще молоды, и у вас впереди большая жизнь, а в жизни, кроме всяких прочих человеческих потребностей, нужен еще хороший друг и товарищ!

– Само собой, Василий Михайлович, – кивал Петр. – Только больно уж все неожиданно, скоропалительно…

– Э-э, голубчик мой! Вся жизнь скоропалительная, как счастливый сон. Иногда хочется, чтобы сон не кончался, а глядишь, и проснулся… А Василиса Сергеевна золотой человек!

– За хорошие слова, Василий Михайлович, сердечное тебе спасибо. Верю, да и сам не дите, вижу и чую, какой она человек. Не в этом суть!

– А в чем? – спросил Кондрашов.

– Ты знаешь, Василий Михайлович, всего два месяца назад я похоронил жену. Как говорится, в избе еще ладан не выветрился, а в доме уже другая. Неловко как-то.

– Знаешь что, батенька мои, думаю, что со стороны неба протеста не поступит, а на грешной земле мы уж как-нибудь сами разберемся, – убежденно и веско проговорил Кондрашов.

– Мы-то, конечно, разберемся, а вот ей, полагаю, трудновато придется.

– Знай, Петр Николаевич, что счастье тебе не поднесут на серебряном блюде. За него воевать придется.

– Понимаю и это. Думаю, что в обиду ее не дам. – Петр повернул голову к Василисе и, сжав ей руку, почувствовал, как в ответ задрожали ее пальцы.

Архип Буланов встал и поднял наполненную рюмку. Все торжественно притихли.

В настольных лампах тихо дрожали огоньки, мягко освещая раскрасневшееся лицо Василисы и блестящие пуговицы на мундире Петра. Напряженно думая о чем-то своем, он смутно, как в тумане, воспринимал слова Архипа, уловив лишь последнюю фразу.

– За счастье ваше поднимаю сию радостную чашу, – торжественно говорил Буланов и, дождавшись, когда Василиса и Петр поцеловались, опрокинул рюмку в рот.

Так началась эта неожиданная свадьба. Перед каждой рюмкой гости кричали «горько», и Петр, заметно хмелея, улыбаясь, все охотнее целовал мягкие, теплые губы Василисы.

Когда началась пляска, Петр Николаевич, вспомнив о коне, незаметно вылез из-за стола и вышел на улицу. Приисковый поселок давила тихая морозная ночь. Где-то совсем близко за землянкой звонко скрипнул снег, пискливо вздохнул хриплый бас гармошки и тут же испуганно замер. Петр Николаевич подошел к заиндевевшему коню и вдруг как-то сразу отрезвел. Взял из кошевы холодную кошму, накрыл ею зябко дрожавшего Ястреба.

«Это надо было давно сделать, дурак пьяный!» – выругал он себя и, прочистив заледеневшие ноздри коня, вернулся обратно.

Василиса встретила его в темных сенцах.

– Зачем раздетый ходишь? – прошептала она. – Простудишься же!

– Ничего. Около тебя согреюсь! – засмеялся он и обнял за плечи.

– Ну не надо, дорогой. Мне сейчас так хорошо, что и не знаю, что теперь будет со мной.

– Что будет? – Петр судорожно вздохнул. В сознании всплыли разъяренные глаза Стешки, Агафьи Япишкиной и других станичных языкастых бабенок.

– Сейчас, Васса, уже поздно думать об этом, – проговорил он тихо.

– Нет, милый, я-то еще долго буду думать.

– До каких же пор? Покамест к попу не сходим, что ли? – Петр Николаевич умолк. Оставлять здесь Василису ему не хотелось.

– Нет! Такого у меня даже и на уме нет. Как ты порешишь, так и ладно! – ответила она и покорно прижалась к его плечу.

– Спасибо, Васса. А я подумал, что ты каешься…

– Ну что ты!

– Тогда, Васса, нам пора ехать. А то уже поздно, да и конь совсем застыл, дрожит.

– Конечно, уже пора. Нельзя такого коня на морозе томить, – торопливо шептала она. – Тебе, наверное, тоже холодно. Пойдем, ты потихоньку одевайся…

– А ты? Ты разве не собираешься? – глухо спросил он и легонько отстранил ее от себя.

– Значит, и мне? – все еще не веря всему случившемуся, спрашивала она. – Прямо сейчас же?

– Ну а как же? – Петр Николаевич взял в ладони горячие щеки и тут же отпустил, добавил кратко: – Скорее собирайся, Васенка, а то еще не сразу выпустят.

– И то правда, – пробормотала она и неловко прижалась губами к его усам.

За дверью снова кто-то скрипнул валенками по снегу. Василиса насторожилась.

– Ты чего? – спросил Петр Николаевич.

– Весь вечер в окна заглядывают… И чего только им надо? Пойдем. – Она решительно потянула Петра в избу. – Мы скоренько, – шепнула она ему на ходу и открыла дверь.

Однако уехать от подгулявших гостей было не так-то просто. Петр Николаевич пытался объяснить, что застоялся и зябнет конь, что уже поздно, но его даже и слушать не захотели. Вступился было за молодых Кондрашов, но к нему подошел Микешка, взяв за локоть, сказал:

– Не мешайте, Василий Михалыч, так полагается.

Сыновья Фарсковы схватили скамью, поставили ее поперек двери и загородили проход. Рядом с Фарсковым на скамейку сели Архип, Микешка и Мурат. Это означало, что нужно платить за невесту выкуп. Зная порядки, Петр Николаевич подал на подносе наполненные водкой рюмки и положил на уголок бумажный рубль.

Поезжане, как их называют на Урале, вино выпили, а проход освобождать и не думали. Порывшись в кармане, Петр бросил на поднос еще два рубля. Опять никто не сдвинулся с места.

– Звонкими надо платить, – подсказал кто-то сбоку.

Но у Петра «звонких» не было. Он неловко топтался посреди избы и не знал, что делать. Выручила Василиса. Она быстро куда-то сбегала и незаметно сунула ему в руку какую-то монету. Даже не посмотрев, что это за деньги, Петр кинул на поднос. Зазвеневшая монета прокатилась по цветному полю залитого водкой подноса и свалилась на бочок. Это был золотой полуимпериал.

Гости ахнули и загалдели разом:

– Орел! Орел! К счастью!

– Решка! – вдруг хрипловато прозвучал одинокий голос старухи Фарсковой.

Василиса вздрогнула и приникла к Петру. «И зачем я его принесла? – подумала она. – Ведь последний был, разъединстаенный, и тот решкой упал. Неужели не будет мне счастья?»

Архип подбросил на ладони золотой, заговорил как-то необычно сурово и трезво:

– Щедро торгуешь, жених! Пусть и счастье вам будет богатое, чтобы детей полна горенка и коней целый двор. А теперь, гости расхорошие, кончай базар и айда на покой. А им еще ехать да ехать!

– Самое верное дело, – подтвердил Василий Михайлович и пошел искать свою шубу.

– Вот именно! – подхватил Архип. – Давай, жених, налаживай рысака, проводим тебя до околицы. Ведь как-никак, а мы с Василием Михайлычем все-таки посаженые…

Устя и Даша помогли Василисе собрать в узел не ахти какое приданое. Петр унес сверток и положил в кошевку под переднее сиденье. Лукерья отвела уже одетую невесту в угол и что-то начала шептать ей на ухо. Василиса, покачивая головой, пыталась отмахнуться от подвыпившей бабы.

Устя взяла Василия под руку, и они тихонько вышли. Микешка держал подведенного к сеням Ястреба. Он пофыркивал и сердито жевал трензеля. Петр Николаевич растряс в кошевке сено и накрыл его кошмой. Морозное небо ярко отсвечивало далекими звездами. За углом снова прохрипела гармошка и резко замерла на густой низкой ноте. Двое высоких парней и толстоногая, закутанная в шаль девка вывернулись из-за стены и встали посреди улицы. Мимо них в полушубке пробежал в своей куцей, облезлой шапке Архип. Пока обряжали невесту в дорогу, он успел сбегать домой. Он подошел к Василию Михайловичу и, незаметно кивнув на парней, прошептал:

– Туда и обратно меня сопровождали. Весь вечер под окнами толклись. Чуешь?

– Да, прохладная сегодня ночка, – вслух проговорил Кондрашов.

Лукерья подвела Василису к Петру.

Петр усадил женщин в задок на кошму. Туда же к ним прыгнула Устя. Василий Михайлович сел рядом с Петром на козлы, а Архип встал за спинкой на полозья. Простившись с остальными гостями, тронулись.

– Езжай потише, Петр Николаевич, – попросил Василий и оглянулся. Парни и толстоногая девка с гармошкой засвистели, заулюлюкали и побежали следом тупыми, короткими шажками. Ястреб рвался вперед, и Петр едва сдерживал его на ременных вожжах. Позади пронзительно визжала гармонь.

– Всю ночь около нашего дома шаландаются, – оглянувшись назад, проговорила Василиса. – И чего только им надобно?

– Тебя поди норовили украсть, да опоздали, – усмехнулся Архип.

За поселком снежно сверкала Шиханская степь. Распаренных в тепле гостей обдало ледяным воздухом звездной ночи. Провожающие вылезли из кошевки и начали прощаться.

Над ближним шиханом повис круглый месяц, брызгая по снежной, серебристой степи мягким, холодноватым светом. Ястреб звучно цокнул подковами, морозно взвизгнули окованные железом полозья, и кошевка стала удаляться и пропадать в сером, снежном вихре.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Оставшись один, вечером Сашок сгонял на Урал скотину, напоил ее, набросал корма, поужинал остатками от обеда и, не зная, что дальше делать, стал бродить по опустевшему дому. В доме Лигостаевых было три комнаты, четвертая – светлая и просторная кухня. Одна комната – горница, в которой жили после свадьбы Гаврюша со Степанидой, – в этом году за ненадобностью, а больше всего из-за экономии дров не отапливалась и служила вместо кладовой. Туда складывались ненужные зимой домашние вещи и хранились продукты. Чтобы лишний раз не бегать по морозу в амбар, Степанида держала там запасы муки, крупу, мороженое мясо, рыбу и отруби. Для того чтобы попасть в эту комнату со двора, нужно было пройти через холодные сени в большой коридор. Налево была обитая кошмой дверь, ведущая в кухню, а направо – дверь в пустующую горницу. Остальные комнаты были смежными. Из кухни дверь вела в большую, пятиоконную столовую, рядом с которой была спальня Петра Николаевича. Сейчас ее занимала Степанида. Петр спал в кухне, на самодельных нарах, Сашок – на широкой русской печке.

Сначала Саньке было приятно чувствовать себя полновластным хозяином этого обширного дома… Он зажег в кухне настольную керосиновую лампу, поел, поиграл маленько с шустрыми белолобыми ягнятами и, вспомнив, что они не кормлены, надел шубенку, вышел во двор и возвратился с длиннохвостой, с белой на лбу звездочкой овцой. Увидев мать, ягнята дробненько застучали копытцами по некрашеному в кухне полу, скакнули к порогу. Подскочив к овце, они бойко и забавно наподдали головенками и присосались к набухшему вымени. К одному из них, который был ростом поменьше и послабее, Сашок присел на корточки и, поглаживая по мягкой курчавой шерсти, приговаривал:

– Есть захотел, белобашенький? А чего хвостиком виляешь? Сладкое молочко-то небось!

Ягнята сосали долго. Под конец несколько раз боднули головенками в ослабевшее вымя и отошли в сторонку. Санька взял маленького на руки, потетешкал его, как он это делал с Танюшкой, и, вздохнув, опустил его на пол. Овцу снова увел и запер в хлев. Там беспокойно мычали недоеные коровы. Степанида так и не пришла. Мальчик подумал, подумал и решил сходить за нею. Но, выйдя из ворот, вспомнил нахмуренное Стешкино лицо, неожиданно повернул к воротам Агафьи Япишкиной.

Окна Агафьиного дома не светились и густо были запушены инеем. Не дойдя до калитки, притопывая подшитыми валенками твердый снег, Санька в нерешительности остановился. На улице пахло дымом. Резкий скрип чьих-то шагов заставил его оглянуться. К нему подходила высокая, в пуховом платке женщина. Из-под длинной меховой шубы Санька увидел белые, обшитые кожей валенки.

– Ты чего тут ночью мерзнешь? – спросила Олимпиада. Сегодня после долгого уговора ее увез с прииска Роман Шерстобитов. Кутили у Печенеговой, а потом уселись за карточный стол. Она вышла дохнуть свежего родного воздуха и встретила Саньку.

– Да шел вот… – ответил Санька.

– Куда шел?

– К тете Агане.

– Зачем?

– А у нас коровы не доены, бурлят…

– Чьи коровы? Ты у кого живешь?

– У Лигостаевых, у дяди Пети.

– У Петра Николаича? – переспросила Олимпиада.

– Ага.

– А почему коровы не доены?

Не желая говорить о ссоре Петра со снохой, Санька сказал, что Стеданида захворала и ушла к матери париться в бане, а Петр Николаевич уехал на прииск и припозднился.

– Значит, ты один дома?

– Один.

Санька повернулся и тихонько пошел к дому. Олимпиада не отставала, продолжая расспрашивать его о житье-бытье лигостаевской семьи. Дойдя до ворот, Санька крутанул металлическое кольцо и вошел в калитку. Она тоже шагнула через деревянный порожек, бойко застучала кожаными каблучками по дощатому крыльцу. Волнуясь, она вошла в избу с ощущением какой-то радости и доброй цели. От привернутого фитиля в кухне стоял полумрак. Вкусно пахло щами и сеном. У порога всполошились ягнята и зацокали копытами. Санька подкрутил фитиль в лампе, и кухня озарилась мягким светом. В хлеву замычали коровы.

– Бурлят? – стаскивая с руки пуховую перчатку, засмеялась Олимпиада и тут же весело добавила: – Давай, Саня, я их подою!

– А сумеешь? – глядя на ее темно-рыжую шубу и блестящие на пальцах кольца, недоверчиво спросил он.

– Еще чего! – Олимпиада сняла с плеч шубу и бросила на кровать. Она накинула Степанидин фартук, опоясалась тесемочкой, подобрала и подоткнула подол длинного платья. Подавляя волнение, взяла на руку ведро, спросила, смирны ли коровы, не лягаются ли.

– Да нет, тетя Липа, смирнехонькие. А калачика соленого дашь, так все руки оближут.

– Ты возьми лампу и посвети.

– Не надо лампу. Там фонарь есть, – бодро отвечал Санька.

– Значит, Гаврюшка на службе? – когда коровы были подоены и молоко процежено, спросила Олимпиада.

– С самой осени. Коня ему хорошего купили.

– Ну, а от Маринки есть какие известия? – Именно о Марине больше всего хотелось знать Олимпиаде. О Петре она старалась не думать, хотя где-то глубоко в душе ее властно тянуло заглянуть в переднюю горницу, где она тогда билась в слезах… – Пишет Марина или нет? – переспросила Олимпиада.

– Не знаю, – кратко ответил Сашок. Он понимал, что в доме Лигостаевых не любили говорить о Маринке, поэтому решил помалкивать.

– Тебя не обижают?

– А за что меня обижать? Я все делаю: назем чищу, скотину пою, за сеном езжу. Я все умею!

– Ох, какой молодец!

Не находя места, Олимпиада ходила из угла в угол, стыдясь попросить Саньку, чтобы он взял лампу и показал ей горницу.

– Ну все же, как ты у них живешь, в работниках, что ли? – остановившись посреди кухни, спросила Олимпиада.

– Да нет же, не нанимался я! – возразил Сашок.

– Ну а как же? – допытывалась она.

– А вот так. Прямо после скачек дядя Петр увез и сказал: будешь у нас жить. Вот и живу! Дядя Петр, он вон какой славный!

– Славный?

– А то нет? Новые валенки к рождеству скатали, да? Полушубок черный пошили. А к пасхе – сапоги и касторовая фуражка с казачьими брюками.

– Да нет, конечно! Ах, Санька, Санька! – Олимпиада скрестила руки. – Слушай, Сань, давай маленько в горнице посидим, а то здесь ягнятами пахнет…

– И правда. Мы привыкли. Давно бы сказала.

Санька взял со стола лампу и понес в горницу. За ним вошла Олимпиада. Она как в тумане увидела старый широколистый фикус, карточки на стене, угол с иконами в блестящих ризах, детскую зыбку и старую деревянную кровать с неприбранной постелью, с целой горой больших подушек в розовых наволочках.

«Степанидины», – подумала Олимпиада, чувствуя, что ей хочется зарыться лицом в эти подушки и заплакать.

– Пойдем, Саня, мне уходить пора, – проговорила она.

– Пойдем так пойдем, – вздохнул Сашок. Ему не хотелось, чтобы она уходила. – Может, молочка хочешь? – предложил он.

Олимпиада засмеялась, прошла в кухню и потянула за рукав шубу.

– А у нас толокно есть, – сказал Сашок.

– И толокна, Санечка, не хочу. – Она медленно натягивала на плечи свою шубу. Идти и сидеть в пьяной компании радости было мало. Ох, с какой охотой осталась бы тут с тихим, бесхитростным Санькой, и толокна бы погрызла, и молочка попила бы!..

– А ты не боишься один-то? – спросила она.

– Я не робкий.

– А вот я, когда была маленькой, так всегда боялась, – надевая перчатки, проговорила она.

– Боялась? Чего?

– Боялась, что из-под печки кто-нибудь выскочит и сажей меня вымажет…

– Смех! – ухмыльнулся Санька.

– Ну да, смех. Прощай, Сашок. Ты молодецкий парень!

После ее ухода Сашок взял было книжку – сказки Пушкина и попытался читать, перелистал странички, посмотрел сто раз виденные картинки и отложил книгу в сторону. Поднявшись из-за стола, он вошел зачем-то в темную горницу, потрогал висящую пустую Танюшкину зыбку. Вытянутая пружина тоскливо и грустно заскрипела. Открытая в кухню дверь тускло отсвечивала качающуюся на белой печке тень, похожую на нечто рогатое и жуткое…

С тревожно заколотившимся сердцем Сашок покинул горницу и плотно закрыл за собой дверь. Спать еще было рано, а делать совсем нечего. Санька взял чурку, построгал ее малость, намереваясь сделать деревянного болванчика, но кухонный нож оказался тупым и резал плохо. Пришлось оставить и эту затею. В это время с печки шумно спрыгнула кошка. Взъерошив шерсть, она пронзительно зашипела и спряталась под нары. Сашок вздрогнул и огляделся. В комнате было неприятно тихо. Слышались ровные вздохи уснувших ягнят и потрескивание фитиля в керосиновой лампе. За окнами кто-то проскрипел на морозе валенками, протяжно, по-волчьи жутко взвыл на цепи рыжий спиридоновский кобель, и снова все стихло. Сашок швырнул болванчика к печке. Деревяшка стукнула и откатилась в сторонку. Санька влез на нары и укрылся старым овчинным тулупом.

После полуночи во дворе призывно завизжала молодая кобылица, гулко хрустнул за стеной затвердевший снег, и кто-то дробно застучал в мерзлое окно.

– Открой, Саня! – раздался знакомый голос Петра Николаевича.

Сашок сбросил с себя давивший его тулуп и, прыгнув с нар на пол, подбежал к окну. Поддерживая сползавшие шаровары, крикнул обрадованно:

– Я сейчас, дядя Петь!

Торопливо сунув ноги в стоявшие у порога валенки, быстро надел шубенку, напяливая на ходу шапку, выскочил в сени. С трудом отодвинув тяжеловатый для детской силенки засов, он открыл скрипящие ворота. Петр ввел под уздцы разгоряченного коня во двор и остановил его возле крыльца. Закрывая ворота, Сашок видел, как дядя Петр помог выйти из кошевки какой-то закутанной в платок женщине и, взяв большой узел, вместе с нею вошел в сени.

Поставив засов на место, Сашок подошел к кошевке и начал разваживать теплого, пропотевшего Ястреба.

Был уже поздний час. В станице всюду горланили на первом запеве красноперые петухи какой-то особой крупной породы, которую, как знал Санька, все почему-то называли голландской… Встревоженные ночным шумом санных полозьев и цокотом конских копыт, во всех концах поселка залаяли собаки.

– Дядя Петь, это кто еще с вами приехал? – когда Петр вернулся, спросил Сашок.

– Тетя одна… жить у нас будет, – снимая с дуги правый гуж, ответил Лигостаев.

– В работниках али как? – допытывался Сашок. Ему не терпелось узнать, что это за пава такая, которую дядя Петя так услужливо и заботливо вынимал из саней…

– Нет, Саня, не в работниках…

Не решаясь сразу огорошить мальчика, он неловко умолк, мучительно думая, как лучше и деликатнее объяснить ему, что эта чужая, незнакомая женщина будет его, Лигостаева, женой и Санькиной матерью…

– А как же?

– Вот так и будет жить…

Петр Николаевич снял с коня ременную шлею и накрыл спину Ястреба теплой, специально выстеганной попоной. Он понимал, что такой неопределенный ответ не мог убедить мальчика. Надо было говорить правду и закончить все разом.

– Мать я тебе, Санька, привез, – дрогнувшим голосом проговорил наконец Лигостаев.

– Мать? – удивленно и протяжно выговорил Сашок и замер на месте.

– Да, Саня. У тебя ведь нету матери? Вот я и нашел…

– Нашел? Мать мне нашел? – тихо переспросил Санька и тихо повел по кругу закутанного в попону Ястребка. О своей матери он знал от тетки, у которой воспитывался. Тетка в прошлом году померла, и Санька решением схода был определен к Куленшаку подпаском.

– Нашел, Сашок, – вышагивая с ним рядом, задумчиво проговорил Петр Николаевич, поглядывая на мальчика сбоку. И вдруг тихо спросил: – Ты меня любишь, Саня?

Санька как-то странно посмотрел на Петра Николаевича и ответил не сразу.

– Ты чего же молчишь? – напряженно спросил Лигостаев. – Может быть, тебе плохо у меня?

– Да нет, дядя Петь! Вы славный! И потом… – Сашок путался в словах, как в дремучем лесу. – И опять же я у вас живу, и вы мне валенки скатали новые…

– Не в этом суть. Глупый ты, Санька!

– Наверное, еще глупый, – придерживая ослабевший повод, согласился Сашок.

Усталый Ястреб, вяло помахивая головой, звонко давил подковами притоптанный во дворе снег. Захлопав крыльями, в курятнике голосисто пропел молодой петушок, оставленный на племя из тех цыплят, которых весной выкармливала Маринка на своей ладошке. У темной повети лежал воз заиндевевшего сена, словно упрекая хозяина за его несуразные поступки. Выжидательно притих старый вяз. В конюшне гулко поскрипывали ясли. Учуяв Ястреба, кобылицы терлись мордами о поломанные ребра яслей и беспокойно позвякивали недоуздками. Из хлева слышались шумные и протяжные вздохи коров. Петр еще не знал, что они подоены, сердито ударил пристывший к снегу помет и больно ушиб себе ногу. Сдерживая раздражение, спросил:

– Степанида так и не была?

– Нет, не была. Я было хотел сходить, узнать насчет дойки коров.

– Ну и что? – Чиркнув спичкой, Петр Николаевич наклонился и закурил.

– Пошел, да воротился.

– Правильно сделал. Нечего ей кланяться, – жестко сказал Лигостаев.

– Да и я подумал: заругается и не придет, – сказал Санька. – А мы, дядя Петь, коров сами подоили, – добавил он.

– Звал кого? – с тревогой в голосе спросил Петр Николаевич. Ему вовсе не хотелось, чтобы о его скандале со снохой узнали соседи. Он еще не знал, что дело о размолвке со Степанидой обстоит куда хуже, чем можно было предположить.

Вечером, когда Сашок приходил к Агашке, она уже сидела у Степаниды, все выпытала у разозленной бабенки и тут же растрезвонила по всей станице. Даже до атамана Туркова дошла.

– Так за кем же ты все-таки бегал? – когда Сашок и конь поравнялись с ним, переспросил Лигостаев. Он стоял возле кошевки и курил.

– Коров подоила тетя Липа, – ответил Санька и остановил Ястреба.

– Какая еще тетя Липа?

– А Лучевникова, нашенская, которая за толстого купца замуж вышла.

Лигостаев швырнул под ноги недокуренную папиросу и сердито придавил ее валенком.

– Откуда только она взялась? – тихо спросил Петр Николаевич и расслабленно присел на кошму.

– На улице меня встретила и начала спрашивать то да се… – Сашок подробно рассказал, как было дело. – Она все сделала, даже молоко процедила. А шуба у ней какая! Овчинки мягкие, пушистые!

– Пушистые, мягкие, – повторил Петр Николаевич, даже не зная, что думать.

«Неужели за старую петлю хочет подергать?» – мелькнуло у него в голове, но сейчас, как никогда, не хотелось думать и говорить об Олимпиаде. Жизнь начиналась у него новая, незнакомая.

– Хороший ты, Санек, парень, работящий, – мягко сказал он мальчику самое приятное и заветное, что не давало ему покоя с той самой минуты, когда он стащил с запыленной перекладины вожжи и кинул их в угол. – Видишь, и скотину убрал, ягнят накормил, о коровах позаботился и все такое…

– Подумаешь, делов-то! – Однако Саньке все же было приятно, что Петр хвалил его.

– Надумал я, Саня, сыном тебя своим сделать, родным, значит…

– Меня? – От неожиданности Сашок опешил.

– Тебя, – подтвердил Петр Николаевич.

– А как же Гаврюша? – вдруг спросил Санька.

– Будет у меня два сына, – неуверенно проговорил Лигостаев. – Вырастешь большой, купим тебе строевого коня или же своего вырастим, казачье седло, уздечку с набором, пойдешь на службу. Согласен?

– На службу-то? Конечно, согласен. Все казаки служить должны, – вслух ответил Сашок, а про себя подумал: «Выпимши, вот и говорит не знай что…»

– На службу – это само собой, а вот сыном моим хочешь быть? – снова спросил Петр Николаевич.

– Навовсе?

– Да, насовсем. – В душе Петра Николаевича нарастало, шевелилось грустное чувство. Санька ответил не сразу. Подергал повод недоуздка, погладил конские ноздри и только после этого спросил:

– А разве это можно?

– Почему же нельзя? – со вздохом заметил Лигостаев.

– У меня ведь свой отец был, Василием его звали, фамилия Глебов, как у меня, – проговорил Санька тихо.

Ястреб вскинул голову и, вытянув взъерошенную, поседевшую от инея шею, попытался вырвать из воза клок сена. Ему удалось схватить зубами сухой, жесткий стебель, и он с хрустом стал жевать его. Сверху скатился комочек снега и беззвучно упал коню под ноги.

– Голодный Ястребок-то, – сказал Санька и хотел пустить коня к возу.

– Не давай! – крикнул Петр и, взяв повод, отвел лошадь от воза.

– Да я маненько хотел, – виновато ответил Сашок.

– Нельзя и маненько. Я шибко ехал. Поводи его еще чуток и поставь в конюшню.

Сашок отвел коня и стал ходить с ним вкруговую по двору. Петр шагнул к возу, глубоко засунув руку, выдернул клок сена и, дождавшись, когда мальчик подвел лошадь поближе, сказал кратко:

– Погоди малость.

Санька остановил коня. Петр Николаевич свернул жгутом сухое сено и начал протирать коню грудь, суставы, напряженно думая, каким образом закончить начатый с Санькой разговор об усыновлении. Он совсем не предполагал, как трудно ему придется решать этот щекотливый вопрос. «Видишь, и отца вспомнил, – думал Петр Николаевич. – Вот что значит родная кровь. – Ему казалось, что мальчик обрадуется и кинется ему на шею… – А я еще взял да сбрехнул, что и маманьку ему привез, двадцати пяти годов… Ну и дурак же я безмозглый!» – изводил себя Лигостаев.

– А насчет фамилии, Саня, – продолжал Петр Николаевич, – будешь называться Лигостаевым… Александром Петровичем Лигостаевым! Разве это плохо?

– Да нет… Хорошая фамилия, – почесывая за ухом, ответил Сашок. – Глебов Александр Васильевич тоже не хуже будет… – добавил он и глубоко вздохнул.

Петр Николаевич разогнул занемевшую спину и выпустил из рук скомканный жгут сена. Все его благие порывы Санька разбивал вдребезги.

– Не в этом дело, Саня, – с болью в голосе выговорил Петр Николаевич. – Так нужно! Понимаешь!

– А как же тогда в школе? – не отвечая на его прямой вопрос, воскликнул Сашок.

– А что в школе? – спросил Петр Николаевич.

– Там же везде я! Меня каждый раз выкликают. И на всех тетрадках опять же Глебов написано… Глебов, Глебов Александр Василич, Глебов! – Санька настойчиво повторил свою фамилию несколько раз и этим окончательно обескуражил Лигостаева.

– Тетрадки новые купим и шаровары тоже новые, с лампасами, – растерянно проговорил Петр Николаевич.

– Да у меня и эти еще хорошие, только на одной клякса, а другие ничего… А только вот за фамилию другую Егор Артамоныч, учитель наш, ругаться станет и мальчишки смеяться начнут, – с сожалением проговорил Сашок.

– Никто тебя ругать не будет. Захар Федорович Важенин напишет форменную бумагу и на сходке объявит, что ты мой сын, и фамилию твою по-другому назовет. Мы еще об этом поговорим с тобой в другой раз… А сейчас поводи маленько Ястреба, сена не давай, привяжи короче… и приходи в избу. С тетей, которая приехала, поздоровайся. Мы с ней обвенчаемся, и она женой моей будет, – скороговоркой изложил свои мысли Лигостаев и, пошатываясь, пошел к дому.