Текст книги "Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг."

По нашим наблюдениям, более опытные, более старшие по возрасту участники значительно упорнее отрицали обвиняющие их свидетельства, и тем самым, в конечном итоге смягчали свое наказание. Очевидно, применявшиеся на процессе методы воздействия оказывали гораздо меньшее влияние на умудренных жизненным опытом подследственных. Представители старшего поколения, участники Союза благоденствия – наказанный без суда Ф. Н. Глинка, его ближайшие товарищи по Союзу, освобожденные без наказания Ф. П. Толстой и Н. И. Кутузов – отрицали политический характер тайного общества, свое участие в политических намерениях и планах заговорщиков. Сходной тактики придерживались бывшие руководители Союза благоденствия И. А. Долгоруков и П. П. Лопухин, принадлежавшие к старшему поколению участников движения, но под напором уличающих показаний они были вынуждены признать то, что на собраниях участников союза обсуждались и политические вопросы. А. В. Капнист первоначально отрицал свое участие в тайном обществе политического характера, но затем был вынужден признать это, равно как и предложение вступить в Южное общество, сделанное ему Бестужевым-Рюминым. Участник одной из дочерних организаций Союза благоденствия, сын известного флотоводца Н. Д. Сенявин, уже прошедший через испытания допросами во время расследования доноса А. Н. Ронова (1820 г.), несмотря на имевшиеся показания о членстве, полностью и до конца отрицал это (наказан без суда). Очевидно, эти лица не питали никаких иллюзий относительно неминуемых последствий от даже незначительных признаний в рамках обвинительного процесса.

Сама возможность полного отрицания («запирательства») имевшейся обвиняющей информации легко обнаруживается при изучении материалов следствия. Так, А. Н. Фролов полностью отрицал свою принадлежность к декабристской конспирации, несмотря на показания целого ряда участников тайного общества. Следствие, однако, не поверило ему и признало его полноправным членом Южного общества. Ф. М. Башмаков отрицал свою осведомленность о существовании тайного общества, знание его цели и планов мятежа. Следствие также не поверило его отрицаниям, и он был предан военному суду в 1-й армии. А. Мартынов в ходе допросов в Тульчине также полностью не признал своего членства в Южном обществе; о противоположном свидетельствовал целый ряд участников Южного общества, в том числе лицо, принявшее его в тайное общество[360]360
  ВД. Т. XIX. С. 205, 213.


[Закрыть]. Таким образом, можно сделать вывод о том, что некоторые из членов общества стремились до конца отрицать свое участие в деятельности конспиративного общества, чтобы избежать наказания, однако потерпели неудачу из-за имевшихся против них убедительных уличающих свидетельств.

М. И. Пущин, согласно его воспоминаниям, вооружился перед первым допросом «всевозможными отрицаниями»; причиной послужило то обстоятельство, что он не знал, арестован ли его старший брат, вовлекший его в заговор; по собственному признанию мемуариста, на первом допросе он скрыл свою осведомленность о заговоре[361]361
  Пущин М. И. Из «Записок» // Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 408, 409.


[Закрыть]. Степень его откровенности на первом допросе в силу этого была крайне незначительной. Разумеется, М. Пущин не был одинок в стремлении предельно ограничить сообщаемую информацию, в особенности по вопросу о составе участников раскрытого правительством тайного общества и заговора. Характерны в этом смысле показания И. Пущина, который, по собственному утверждению, не мог назвать участников Практического союза, поскольку, по его мнению, обстоятельства, связанные с этим обществом, не входили в круг расследуемых вопросов. Еще более показательна позиция, занятая И. Д. Якушкиным, который первоначально строго держался правила: назвать никого не могу, так как связан честным словом. Нередко подследственные называли в качестве активных заговорщиков уже умерших товарищей и даже вводили следователей в заблуждение, называя никогда не существовавших лиц, как это сделал тот же И. Пущин, который, не желая назвать фамилию действительно принявшего его в Союз спасения Бурцова, показал о неком капитане Беляеве[362]362
  ВД. Т. II. С. 206, 210, 229. Ср.: Якушкин И. Д. Записки // Якушкш И. Д. Мемуары. Статьи. Документы. Иркутск, 1993. С. 134.


[Закрыть]. Следует признать, что в большинстве случаев тактика отрицания (полного или частичного) наиболее отчетливо прослеживается в первых по времени показаниях.

Наконец, выделим еще один вопрос, важный для изучения недоказанной вины на следственном процессе. Комитет был незаинтересован в полноценном и последовательном расследовании некоторых обстоятельств дела: за этим стояли интересы высшей власти. По-видимому, современные исследователи декабристского процесса правы: император решил провести дознание по отдельным остро интересовавшим его вопросам в рамках секретного следствия, в значительной степени не относящегося к сфере занятий Следственного комитета[363]363
  Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982. С. 53, 54, 172; Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы…». С. 145.


[Закрыть]. Так, обнаружение связей ряда высших лиц государства с вскрытой антиправительственной деятельностью мятежников и заговорщиков подрывало авторитет власти, превращало дело в нежелательный для интересов правительства масштабный заговор антидинастического (отчасти – внутридинастического) характера. Известно, что по этой причине было свернуто расследование причастности высших государственных лиц (М. М. Сперанского, Н. С. Мордвинова, П. Д. Киселева, А. П. Ермолова и др.)[364]364
  См. об этом: Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. С. 53–54, 98, 133, 172–173.


[Закрыть]. Из этого вытекает, что следствие не было заинтересовано в обнаружении причастности к тайному обществу и к заговору не только самих высших лиц, но также тех фигурантов из числа привлеченных к следствию, кто непосредственно контактировал с этими государственными лицами. На активность при расследовании могли оказывать влияние и другие посторонние для следствия факторы. Настойчивость следователей, интерес к тем или иным лицам и вопросам имели достаточно широкий диапазон: от предельного внимания к каждой детали до игнорирования обвиняющих показаний, поступавших к чиновникам Комитета. Несомненное влияние оказывали руководящие указания со стороны внимательно следившего за ходом следствия императора Николая I, которому принадлежала главная роль при вынесении решений о привлечении или непривлечении вновь обнаруженного лица, причастного к действиям тайных обществ. Эти указания опирались чаще всего на информацию, извлеченную теми же чиновниками следствия из полученных показаний.

Между тем, недостаточная активность расследования влекла за собой и недостаточную «базу» для обвинения. Если подследственный отрицал обвинение, а само следствие не предпринимало активных усилий по сбору уличающих его показаний, возникали благоприятные возможности для того, чтобы оценить обвинительные показания как недостаточные для вынесения решения о «вине» этого подследственного и предания его ответственности – судебной или несудебной.

Особенно благоприятные возможности избежать наказания возникали у тех, кто, будучи вовлечен в ряды тайного общества, контактировал с 1–2 лицами и, таким образом, находился на окраине его деятельности. В этом случае вероятность серьезного обвинения и даже признания такого лица участником тайного общества резко снижалась. Подследственные, осведомленные о том, что принадлежность к «злоумышленному» тайному обществу является одним из важных пунктов обвинения, не могли быть полностью откровенными в раскрытии всех участников конспирации и заговора 1825 г. Более того, нередко на следствии, чтобы не вовлекать новых лиц в расследование и не подвергать себя дополнительной ответственности, уже уличенные обвиняемые предпочитали умалчивать о наиболее опасных обстоятельствах и фактах.

Итак, какой предстает общая картина поведения привлеченных к следствию, повлиявшая на содержание полученных следственных показаний, а значит – на представления о составе конспиративных обществ?

В начале следствия сразу же выделилась группа безнадежно скомпрометированных участников, фактических лидеров тайного общества и военных выступлений 1825–1826 гг. Следствие получило благоприятную возможность оказывать на них серьезное воздействие: как виновные в самых тяжелых государственных преступлениях они заслуживали смертной казни[365]365
  См. об этом: Боленко К. Г., Самовер Н. В. Верховный уголовный суд 1826 года… С. 165.


[Закрыть]. Эту группу составили К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, С. П. Трубецкой, братья Бестужевы, П. Г. Каховский, И. И. Пущин, С. и М. Муравьевы-Апостолы, М. П. Бестужев-Рюмин и некоторые другие. Следователи могли ссылаться на «силу закона», в то же время обещая смягчение наказания или даже помилование в обмен на предоставление подробной, сравнительно с имеющимися против них уликами, менее «важной» и менее «криминальной» информации: о тайном обществе, его целях и планах. Так были открыты возможности для разнообразных средств давления: шантажа, манипуляций, обещаний прощения и т. д. Большинство подследственных поддалось на это. Об эффективности этих средств красноречиво говорит то обстоятельство, что многие арестованные сразу же стали давать подробные показания, вступив тем самым в своеобразное сотрудничество со следствием. Обещания даровать жизнь, назначить особый вид наказания в виде службы на пользу страны и т. п. ощутимо проглядывают сквозь тексты показаний и писем главных обвиняемых, которых в действительности почти ничто не могло уже спасти. Заключенные надеялись на избавление от самых тяжелых наказаний, очевидно, обнадеженные следователями и лично императором[366]366
  Об этом прямо говорят письма, написанные в крепости главными обвиняемыми (Пестель, Рылеев, С. Муравьев-Апостол и др.). Так, С. Муравьев-Апостол писал в своем Николаю I о своем стремлении употребить свои способности на пользу отечеству: «…я бы осмелился ходатайствовать перед Вашим величеством об отправлении меня в одну из тех отдаленных и рискованных экспедиций, для которых ваша обширная империя представляет столько возможностей…» (ВД. Т. IV. С. 262). Следует согласиться с Н. Я. Эйдельманом, который полагал, что Муравьеву-Апостолу была дана «определенная надежда» на допросе с участием императора («обещание») (Эйдельман Н. Я. К биографии С.И. Муравьева-Апостола // Эйдельман Н. Я. Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы. СПб., 2001. С. 141).


[Закрыть].

В то же время ситуация для многих подследственных была еще более драматичной: из задаваемых вопросов и существа показаний, предмета очных ставок подследственные видели, что следствие интересуют вопросы, входящие в состав основных государственных преступлений, шансы на отказ от формального преследования сводились к нулю. Поэтому они понимали, что открывать в таких условиях все обстоятельства заговора, говорить полную правду о контактах конспиративного характера, в частности, с еще не вовлеченными в процесс лицами, множить обвинения не имеет смысла, так как это еще более будет служить обвинению. Тем не менее, вынуждаемые надеждой на смягчение приговора и даже помилование, многие из них значительно расширяли круг обвиняющей информации, вовлекая в процесс новые лица.

К безнадежно скомпрометированным и уличенным сразу после начала следствия примкнула группа, против которой были получены неопровержимые улики, содержащиеся в доносах, поступивших в распоряжение следствия в самом начале процесса, и в первых показаниях: Ф. Ф. Вадковский (собственноручно написавший письмо к Пестелю и отдавший его в руки доносчику И. В. Шервуду), сам П. И. Пестель, А. П. Юшневский, А. П. Барятинский, Н. И. Лорер, В. Л. Давыдов и др. При обращении к показаниям этой группы лиц складывается впечатление, что эта многочисленная часть подследственных признавала лишь некоторые уличающие факты, стремясь всячески снизить степень собственной вовлеченности в дела тайного общества и заговора. Но показания лиц этой группы, подтверждавшие некоторую часть обвинения, также были важны: тем самым следствие получало в свое распоряжение подтвержденные свидетельства о деятельности тайного общества, его планах, целях, намерениях, активности тех или иных членов. Уличающие показания от представителей основной группы подследственных и от «нестойких» представителей других групп стали поступать одно за другим.

Наконец, существовала т. н. «периферия» конспирации, или лица, связанные с одним-двумя участниками тайного общества; они пытались отрицать сам факт своей причастности, либо представить дело таким образом, чтобы к ним нельзя было предъявить обвинение в деятельности в рамках тайного общества.

Таким образом, при ознакомлении с материалами следствия выделяются две основных линии поведения обвиняемых на следствии. Группа активных участников и лидеров конспирации, в первую очередь, – знавших о планах мятежа и покушений, вступила на путь сотрудничества со следствием и пыталась с помощью определенной «откровенности» добиться прощения или смягчения наказания. Остальные группы подследственных придерживались другой линии защиты: пытались представить свое участие как бездеятельное, малоосведомленное, кратковременное пребывание, без сообщения с другими, с неполным знанием планов и целей. К этой самой многочисленной группе непосредственно примыкают те, кому удалось доказать невинный характер своих связей с членами тайных обществ, несмотря на имевшиеся против них конкретные обвинительные свидетельства.

При этом выявляется объективный фактор оправдания ряда членов тайных обществ: их окраинное положение в декабристской конспирации, контакт с несколькими сочленами. Благодаря этому об их участии в конспирации на процессе свидетельствовал один или несколько человек, причем лидеры тайного общества, к которым в первую очередь обращалось следствие за подтверждением принадлежности к тайному обществу вновь обнаруженного лица, иногда не могли подтвердить факт принадлежности, не зная о пребывании того или иного лица в тайном обществе.

Встречалась и другая ситуация, когда, зная об окраинном положении в тайном обществе того или иного лица, главные подследственные предпочитали свидетельствовать о его непринадлежности к тайному обществу, чтобы не вовлекать в ответственность новое лицо и не быть причиной репрессий против него.

В конечном итоге, описанная ситуация означает, что следствие не получило адекватного образа тайного общества, не все действительные члены представили признания, не все были выявлены, не все, кто действительно состоял в обществе, «признались» в ходе процесса в своем членстве в декабристском союзе.

Пожалуй, один из самых сложных и спорных вопросов – насколько «признания» арестованных были объективными и правдивыми? Очевидно, что следствие добивалось «раскаяния» и «чистосердечного признания». Это означало, что между следователями и подследственным устанавливалось правило правдивого свидетельствования: сообщать правдиво и с необходимой полнотой об истинных обстоятельствах. В силу этого особое значение приобретала позиция, декларируемая арестованным в показаниях, а также соответствующие элементы их структуры: высказанное желание искреннего свидетельства – сообщаемое в таком контексте вызывало доверие следствия, – не должно было появляться и противоречащих показаний. Поэтому большие шансы избежать расследования и скрыть подлинную меру своего участия получали те, кто усваивал необходимые элементы и фразеологию «откровенного признания», причем в первую очередь те из них, против кого не имелось серьезной обвиняющей информации, кто не был связан с активным ядром тайного общества.

Разумеется, арестованные по ошибке, а также те, против кого не было конкретных, авторитетных и подтвержденных показаний о членстве, первыми получали возможность доказать следствию свою невиновность. Так случилось с братьями А. Н. и Н. Н. Раевскими. Их освобождение и признание невиновными были, судя по всему, фактом, оказавшим большое влияние на формы и тактику защиты многих других подследственных, наряду с актами императорского прощения, состоявшимися в декабре 1825 г. Поэтому представляется неслучайным, что братья Раевские получили возможность донести обстоятельства своего освобождения до других подследственных. Учитывая достаточно широкое распространение слухов и рассказов об обстоятельствах этого освобождения среди заключенных, огласка этих событий и их соответствующая интерпретация, возможно, могла носить провокационный характер со стороны органов расследования.

Мемуары осужденных доносят до нас следы указанного влияния. Так, Д. И. Завалишин вспоминал, что братья Раевские «сбили с толку многих своими рассказами, что для того, чтоб скорей и лучше отделаться, чтоб избежать неприятности проволочки следствия и риска предания суду, надобно, главное, доказать свою откровенность, и основывали это на собственном будто бы примере и на примере других очень известных лиц (кн. С[уворов], кн. Л[опухин] и др.), которые, как говорили тогда, за полное признание получили полное прощение. Но братья Р[аевские] не сообразили, что во всех приводимых ими примерах решительное влияние на прощение имели совсем иные причины. Как бы то ни было, но только вследствие этих рассказов братьев Раевских некоторые лица… наговорили на себя всякой небылицы в доказательство откровенности, что, конечно, не послужило им в пользу»[367]367
  Завалишин Д. И. Воспоминания о Грибоедове. С. 137. Выделено мной. – П. И.


[Закрыть].

Было ли в чем признаваться братьям Раевским – вопрос, который остается дискуссионным; можно лишь утверждать, что показания против них не носили конкретного характера и не были подтверждены основными свидетелями (Пестель и др.)[368]368
  Информация поступила из доносов Бошняка и Майбороды; последний ссылался на слова нескольких членов тайных обществ, которые в свою очередь в показаниях сослались на Пестеля. Последний отрицал это обстоятельство (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 177 (А. Н. и Н. Н. Раевских). Л. 4–9.


[Закрыть]. Отвергнув (истинно или нет) свою принадлежность к тайному союзу, Раевские были оправданы. Примечательно само их обращение к некоторым подследственным с призывом в «полному признанию». Если Раевским было, видимо, не в чем признаваться, то признание других могло привести к усугублению виновности – собственной и других лиц. Позиция и доводы освобожденных от следствия братьев Раевских (возможно, и других получивших свободу лиц) способствовали перелому в «запирательстве» ряда подследственных, которые раньше искали спасения в сокрытии фактов и обстоятельств, и помогли смене линий защиты ради обещанного смягчения наказания или полного избавления от него. Не исключено, что таким образом следствие добивалось откровенности и «чистосердечия» в показаниях подозреваемых.

Призывая к полной откровенности перед следователями как залогу будущего освобождения, советуя откровенно свидетельствовать об истинном характере отношений с тайным обществом, ссылаясь при этом на свой пример, Раевские тем самым провоцировали других подозреваемых отойти от тактики полного «запирательства» либо сокрытия отдельных фактов и тем самым предоставить следствию новую уличающую информацию.

* * *

Наиболее показательный случай использования подследственным тактики полного отрицания (в сопровождении доказательств «откровенности»), равно как и приемов «выгораживания» со стороны основных свидетелей, представляет ход разыскания по делу А. С. Грибоедова.

Первое показание об участии Грибоедова в тайном обществе следствие получило 23 декабря 1825 г. от С. П. Трубецкого: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; это я узнал в нынешний мой приезд сюда»[369]369
  ВД. Т. I. С. 21.


[Закрыть]. К. Ф. Рылеев отвечал в ответ на запрос Комитета в своем первом показании о Грибоедове: «Грибоедова я не принимал в общество; я испытывал его, но нашед, что он не верит возможности преобразовать правительство, оставил его в покое. Если же он принадлежит к обществу, то мог его принять князь Одоевский… или кто-либо на юге, когда он там был»[370]370
  Там же. С. 163.


[Закрыть].

26 декабря, после показания Трубецкого о Грибоедове, Комитет немедленно принимает решение об аресте и привлечении к следствию, несмотря на отрицание Рылеева. 11 февраля нового подследственного доставили в Петербург. После допроса Грибоедова, который состоялся, вероятнее всего, в этот же день, Комитет решает расследовать вопрос об участии его в тайном обществе. Спрошенный 14 февраля ближайший товарищ Грибоедова А. И. Одоевский отрицал его участие в тайном обществе, однако в этот период следствия он не признавал и собственного участия в декабристской конспирации, что, как справедливо отметила Нечкина, лишает это свидетельство доказательной силы[371]371
  Нечкина М. В. Следственное дело А. С. Грибоедова. С. 42. Ср. оригинал дела: ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 174. Л. 4.


[Закрыть]. Рылеев, вторично спрошенный о Грибоедове, утверждал, что «делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России», но «оставил его» в силу того, что Грибоедов «полагал Россию к тому еще не готовою». Рылеев показал также, что знал от Трубецкого о том, что на юге Грибоедова хотели принять в общество, но отступились по той же причине. Отрицая формальный прием Грибоедова, Рылеев счел необходимым специально отвергнуть предположение о конспиративных поручениях, которые он мог дать Грибоедову при его отъезде из Петербурга. Рылеев объяснял это достаточно путано: «…он из намеков моих мог знать о существовании общества, но, не будучи принят мною совершенно, не имел права на доверенность Думы»[372]372
  Там же. Л. 5.


[Закрыть].

Между тем, безоговорочное свидетельство о членстве Грибоедова в тайном обществе было повторено Трубецким 8 января, когда у него затребовали сведения о предполагаемом тайном обществе в корпусе Ермолова. Трубецкой вновь утверждал, что Грибоедов был принят в «здешнее тайное общество» (Северное. – П. И.), подтвердив таким образом свое первое показание[373]373
  ВД. Т. XIX. С. 375.


[Закрыть]. Наконец, Трубецкой еще раз подтвердил это в свидетельстве от 14 февраля, когда ему были предъявлены показания Рылеева, отрицавшего прием Грибоедова. Комитет запрашивал у Трубецкого подтверждение: точно ли Рылеев сообщал ему о приеме Грибоедова? Трубецкой отвечал: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов. Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил, и сколько помню, то прибавил сии слова: „он наш“, из коих я и заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым. И тогда рассказал ему, что Грибоедов был в Киеве и что его там пробовали члены Южного общества, но он не поддался». Последнее Трубецкой слышал от Бестужева-Рюмина, «который имел намерение открыть Грибоедову существование их общества и принять его, но отложили оное, потому что не нашли в нем того образа мыслей, какого желали». На это, по словам Трубецкого, Рылеев ему ничего не отвечал, и автор показания остался «при мнении… что он принял Грибоедова»[374]374
  ГАРФ. Ф. 48. On. 1. Д. 174. Л. 6, 7.


[Закрыть].

25 февраля, отвечая на дополнительный запрос Комитета, Оболенский показал: «О принятии Грибоедова в члены общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его». Оболенский привел и время принятия Грибоедова: «за месяц или два до отъезда его отсюда»[375]375
  Там же. Л. 20.


[Закрыть]. Утверждая, что сам лично с Грибоедовым не встречался, он еще раз подтверждал справедливость своего первого показания. Обращает на себя внимание безоговорочность и уверенность свидетельства Оболенского.

Показание Рылеева, несмотря на отрицание им формальной принадлежности Грибоедова к тайному обществу, содержит свидетельство о незавершенном («несовершенном») приеме. Из него явствовало, что Грибоедов знал о существовании тайного общества, что началась процедура его приема. Это показание, конечно, является важнейшим для решения вопроса о принадлежности Грибоедова к декабристскому союзу. В первом своем свидетельстве о Грибоедове Рылеев допустил явное противоречие, отмеченное Нечкиной. С одной стороны, он утверждает, что сам не принимал Грибоедова вследствие его неверия в возможность преобразования России, с другой – сообщает о возможности приема Грибоедова кем-то другим – Одоевским или членами Южного общества. Следовательно, признавая возможность его приема, он подтверждал наличие у Грибоедова таких взглядов, которые позволяли его считать потенциальным товарищем по тайному обществу. Как справедливо отмечала Нечкина, столь противоречивое показание свидетельствует о желании Рылеева «устранить себя как свидетеля по данному вопросу»[376]376
  Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 467.


[Закрыть].

В показаниях Рылеева нет отрицания факта разговоров о Грибоедове, состоявшихся между ним, Оболенским и Трубецким. Между тем, согласно уставным требованиям Северного общества, прием нового члена не мог состояться без согласия или уведомления руководящих членов-распорядителей. Передавая уставные требования тайного общества, А. А. Бестужев писал: «…для приема, заметив человека, член передает его имя принявшему [его], тот – выше, и, наконец, в Думе решают, стоит или нет такой-то приема – и тогда решение идет вниз… По настоящему должно бы спрашивать всех членов Думы – но решали это обыкновенно распорядители затем, что Дума редко сходилась»[377]377
  ВД. Т. I. С. 439–440.


[Закрыть].

Таковы показания, собранные следствием о приеме Грибоедова в Северное общество[378]378
  В данной работе не затрагиваются показания о встречах Грибоедова с членами Южного общества в Киеве.


[Закрыть]; теперь нужно обратиться к показаниям самого Грибоедова. Особым вопросом исследования М. В. Нечкиной стала позиция, занятая Грибоедовым на следствии. Наблюдения автора над «линией поведения» Грибоедова имеют большое методологическое значение, поскольку служат решению проблемы тактики защиты подследственных на данном процессе. По мнению историка, показания Грибоедова отличаются решительным и последовательным отрицанием любой степени членства или причастности к деятельности тайного общества, а также осведомленности о политических планах заговорщиков, с одновременной демонстрацией «полной и смелой» откровенности и искренности; «общий тон ответов» отличается категоричностью, показания не содержат «сомнений и колебаний»[379]379
  Нечкина М. В. Следственное дело А. С. Грибоедова. С. 17, 18, 19.


[Закрыть].

Нечкина специально отмечает то обстоятельство, что первые показания Грибоедова, записанные Левашевым, «продуманны, – он сам пошел навстречу опасности, назвал имена знакомых декабристов, отметив литературный характер связи с ними, но сразу признался и в политических разговорах, подчеркнуто полагая, что в этом нет ничего особенного»[380]380
  Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 568.


[Закрыть]. Налицо весь арсенал средств, направленных на «снижение» значения обвиняющих свидетельств: признание связей с арестованными в качестве доказательства искренности, интерпретация отношений с ними как «литературных», упор на заурядность факта политических разговоров. Автор права в общей оценке содержания сделанных Грибоедовым показаний на первом допросе, но не точна в обстоятельствах и самой методике допроса: Грибоедова спрашивали о знакомстве с заговорщиками, о характере связей с ними, а Левашев записывал итог сделанных показаний.

Сопоставляя показания Грибоедова с имеющимися свидетельствами других источников, Нечкина пришла к обоснованному выводу: он «дал на следствии ряд заведомо ложных показаний, и дал их совершенно сознательно», его показания содержат прямые умолчания. Она привела некоторые наиболее яркие примеры таких показаний[381]381
  Нечкина М. В. Следственное дело А. С. Грибоедова. С. 21–24.


[Закрыть].

Важны и другие обстоятельства, формировавшие линию защиты Грибоедова и других подследственных, находившихся в Главном штабе и в других местах ареста, не являющихся одиночным заключением[382]382
  Грибоедов содержался на гауптвахте дежурного генерала Главного штаба с 11 февраля по 2 июня 1826 г.


[Закрыть]. Имеется целый ряд свидетельств о том, что непосредственно перед арестом или в условиях коллективного заключения подследственные договаривались о своей линии защиты. Так, арестованные флотские офицеры (В. А. Дивов и др.) согласовали свои показания, будучи уже под арестом. Об этом узнали следователи, и офицеров рассадили по одиночным камерам Петропавловской крепости[383]383
  ВД. Т. XIV. С. 302.


[Закрыть].

Линия защиты Грибоедова на следственном процессе заслуживает особенно пристального внимания. По-видимому, это один из наиболее ярких и показательных примеров последовательного отрицания уличающих показаний – отрицания эффективного, результатом которого стало освобождение подследственного. В воспоминаниях Д. И. Завалишина содержится свидетельство, напрямую касающееся расследования дела Грибоедова, – о разговоре Р. В. Любимова с Грибоедовым. Согласно Завалишину, который выступает здесь как непосредственный очевидец, поскольку сам находился под арестом с обоими лицами, полковник Любимов, член Союза благоденствия, арестованный в связи с показаниями и содержавшийся под арестом вместе с Грибоедовым, наставлял последнего: «Вы знаете, что все, что вы ни напишете, до меня нисколько не касается, потому что у нас с вами не было по обществу никаких сношений. Поэтому я и могу давать вам советы совершенно беспристрастные. Я только желаю предостеречь вас… Я знаю из всех наших здешних разговоров, что действия относительно Комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям личным и политическим… Не по любопытству, а для вашей же пользы я желал бы знать, на какой системе вы остановились? Помните, что первые показания особенно важны».

Прочитав показания Грибоедова (очевидно, ответы на вопросные пункты Комитета, которые давались после допроса), Любимов оценил их содержание так: «Что вы это! Вы так запутаете и себя, и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если поведут и настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, чего удержать уже никак нельзя». Любимов призвал Грибоедова придерживаться выработанной «вековою практикою» тактики, суть которой заключалась в пословице «знать не знаю, ведать не ведаю»[384]384
  Завалишин Д. И. Воспоминания о Грибоедове. С. 138–139.


[Закрыть]. Характерно, что такой же в точности совет Грибоедову зафиксирован в других воспоминаниях – ближайшего друга Грибоедова А. А. Жандра, записанных Д. А. Смирновым[385]385
  Смирнов Д. А. Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. С. 222. Согласно Жандру, этот совет дал Грибоедову чиновник следствия А. А. Ивановский. Рассказ близкого к драматургу Жандра, в целом весьма авторитетный (источником информации мог служить как сам Грибоедов, так и близкий к литературный кругам Ивановский), в ряде деталей недостоверен. М. В. Нечкина совершенно справедливо отметила тот факт, что на первом допросе отбирались устные показания, которые фиксировались Левашевым, следовательно, исправить их уже было невозможно. Очевидно, Завалишин не точен в этом своем рассказе, и речь может идти только о первых показаниях, данных в ответ на вопросные пункты Комитета.


[Закрыть].

Очевидно, какие-то разговоры и консультации с товарищами по заключению имели место, и они касались наиболее волнующего вопроса для арестованных – той линии поведения на допросах, которая являлась единственным доступным средством к освобождению. Именно совет придерживаться тактики полного отрицания, видимо, был наиболее распространенным.

Наконец, крайне любопытны заключительные слова Любимова, относящиеся к возможному раскрытию следствием ложности отрицания: «Положим, что вам докажут противное; да разве и для судей не натурально, что человек ищет спастись каким бы то ни было образом? Хуже от этого не будет, поверьте! А не найдут доказательств – вот вам и всем хлопотам конец!» Действительно, полное отрицание перекладывало инициативу в добывании уличающих свидетельств на самих следователей. Таким образом, обвиняемый получал возможность защищаться от показаний других, а не разъяснять собственные свидетельства. Сам Любимов заявлял, что он последовательно придерживался исповедуемой тактики: «…хорош бы я был, если бы сначала так-таки и бухнул признание… на первый случай лучше сказать: знать не знаю!»[386]386
  Завалишин Д. И. Воспоминания о Грибоедове. С. 139.


[Закрыть]. Так обосновывалась возможность тактики отрицания без крупных последствий для обвиняемого, если его отрицающие показания будут отвергнуты новыми доказательствами при расследовании. Расчет на то, что следствие не добудет необходимых доказательств, как выяснилось, был достаточно оправданным[387]387
  Самому Любимову не удалось придерживаться исповедуемой им (согласно свидетельству Завалишина) линии защиты, – фактически полного первоначального отрицания предъявляемой следователями информации. Недавно опубликованное его следственное дело показывает, что на первом допросе у Левашева, в силу имевшихся показаний о его членстве в Союзе благоденствия, Любимов признался в этом, не отрицал он свое пребывание в нем и в дальнейшем, лишь категорически и односложно сообщал о неосведомленности относительно политических целей Союза и планов ввести конституцию, заявляя, что общество носило благотворительный характер, стремилось к искоренению злоупотреблений и жестокостей в армии, членов общества он не знал, кроме принявшего, никакого участия в делах общества не принимал (Дело Р. В. Любимова // ВД. Т. XX. С. 223–229. См. также комментарий А. В. Семеновой к этому делу – Там же. С. 522).


[Закрыть].

Вероятность того, что при расследовании не окажется достаточных доказательств для обвинения, была высока в случае малозначащих участников тайных обществ, связанных по конспиративным связям с одним или незначительным числом лиц, или в случае таких лиц, обнаружение причастности которых вело в дальнейшем к включению в область расследования новых, нежелательных для подследственных обстоятельств.

Мемуары Д. И. Завалишина – поздний источник, к тому же один из менее достоверных. Однако если разговор Грибоедова с Любимовым и выдуман мемуаристом, то не вызывает сомнения сам факт обмена мнениями на подобную тему между содержавшимися вместе арестованными. Сами условия совместного заключения в одном помещении, несомненно, значительным образом влияли на показания и линию поведению на следствии. Как отмечал Завалишин, в совместном пребывании под арестом многие из более опытных в делах следствия давали «полезные советы», которые охотно выслушивались[388]388
  Следует обратить внимание еще на один факт в этой связи. Режим содержания под следствием Грибоедова отличался особой свободой. Он мог посещать, в частности, друзей – Жандра, Булгарина. Возможно, и другие арестованные по примеру Грибоедова могли также покидать место заключения.


[Закрыть]. О том, как держать себя на допросах, как именно и в каких выражениях отвечать на самые опасные вопросы Комитета, какие обвинительные показания наиболее важны и используются следствием, – все это обсуждалось в беседах арестованных. Коллективное содержание под арестом (как, например, в Главном штабе) открывало большие возможности для такого рода информирования[389]389
  См., например, воспоминания И. П. Липранди, который содержался в Главном штабе, наряду с Грибоедовым и Любимовым: Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1873. № 2. С. 235.


[Закрыть].