Текст книги "Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг."

Далеко не случайными видятся содержательные совпадения между показаниями Грибоедова и запиской Ф. В. Булгарина к Я. И. Ростовцеву – любопытнейшим документом, сохранившимся среди бумаг последнего[390]390
  Основное содержание записки: Грибоедов не хотел вступать в Вольное общество любителей российской словесности, потому что опасался его политического характера (вступление в это общество – один из главных аргументов, использованных Грибоедовым при защите от показаний о принятии его в тайное общество); вражда с Якубовичем, одним из главных действующих лиц заговора (ГАРФ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 493; опубл.: Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М., 1956. С. 477).


[Закрыть]. Совпадение только по одному важнейшему пункту (в опасениях Грибоедова относительно вступления в литературное общество) кажется нам достаточно показательным. Очевидно, это был довод, обсуждавшийся на встречах друзей; результатом их стало, по-видимому, появление письма к Я. И. Ростовцеву, хорошему знакомому по литературным связям и Булгарина, и Грибоедова.

Советы Р. В. Любимова требуют развернутого комментария (переданные таким своеобразным автором, как Завалишин, они могут в целом считаться творчеством самого мемуариста, при этом содержательная их сторона не могла иметь другого источника, кроме разговоров между арестантами в Главном штабе). Рассмотрим их более подробно, уделяя особое внимание формулируемым в них отдельным элементам тактики защиты подследственных. Но, прежде всего, отметим как чрезвычайно характерное обстоятельство косвенно упоминаемый и как бы сам собой разумеющийся факт участия в тайном обществе («…у нас с вами не было по обществу никаких сношений» – иначе говоря, оба не были связаны между собой в рамках конспиративной активности, тем самым косвенно признается причастность обоих к конспиративным связям). Подтверждает это свидетельство и вывод о постоянных и активно ведущихся разговорах между арестованными о тактике поведения при допросах и линии, которой нужно придерживаться в показаниях. Советы Любимова затрагивали основу поведения на следствии: «систему» показаний, которую так или иначе вынужден был выстраивать каждый арестованный. Ведь главная цель для большинства подследственных, в особенности тех, кто содержался на гауптвахте Главного штаба, состояла в том, чтобы оправдаться. Совершенно справедливо то значение, которое придается первым показаниям. Они определяли линию обороны, которую первоначально занимал новый арестованный. От них зависело, о чем будут спрашивать его и свидетелей по его «делу» в дальнейшем, каково будет обвинение.

Советы Любимова содержат основополагающий элемент оправдательной тактики: не следует признаваться сразу, после первого сообщения обвиняющего показания, необходимо его отрицать, не давая при этом повода для обвинения в «запирательстве». Совет «уступать» только то, что удержать нельзя, говорит о том, что прямые свидетельства, подкрепленные конкретными фактами и принадлежащие основным обвиняемым, отрицать было сложно, поскольку они имели доказательную силу.

«Знать не знаю, ведать не ведаю» – клишированная формула, отражающая традиционный способ полного отрицания предъявленных обвинений, наиболее эффективный при отсутствии большого числа свидетелей и ненадежности основных обличающих показаний. Это правило первоначального отрицания уличающего свидетельства, которое, в случае если не будет подтверждено другими свидетелями, могло лишиться доказательной силы.

«Фальшивая атака» – этим весьма характерным термином названы в мемуарном рассказе, вероятнее всего, уговоры и угрозы следователей со ссылкой на уже имеющиеся улики (показания), в ситуациях, когда эти улики еще недостаточны или не ясны. Современные исследователи не склонны считать, что обвиняемых уличали выдуманными на следствии сфабрикованными показаниями. Упоминания об этом – по-видимому, прием публицистической интерпретации процесса в позднейших сочинениях осужденных по делу[391]391
  Эдельман О. В. Мемуары декабристов о следствии как исторический источник // Отечественная история. 1995. № 6. С. 35. См. также указанную работу К. Г. Боленко и Н. В. Самовер.


[Закрыть]. Поэтому речь идет о средствах давления со стороны следствия, которые могли применяться, в частности, при устных допросах.

«Запутать себя и других» – означало сообщить в своих показаниях новые сведения, которые заставят других подследственных уступить позиции и расширят круг уличающей информации, а следовательно, ухудшат собственное положение автора показания, равно как и положение других подследственных.

Очень важно замечание М. В. Нечкиной, относящееся именно к конкретным приемам защиты: «…подследственные декабристы, не сговариваясь, находили близкие формулировки для своего оправдания». Этот факт говорит о наличии определенной, устойчивой «системы» оправдательных показаний, в основе которой, безусловно, лежала сложившаяся на протяжении длительного времени традиция поведения обвиняемых. Так, осужденный впоследствии по приговору суда А. О. Корнилович, состоявший, как установило следствие, в тайном обществе, первоначально отвечал на вопрос о принадлежности к организации отрицательно и показал сходно с Грибоедовым: «Нет, но иногда в разговорах случалось мне соглашаться… насчет злоупотреблений, бывающих от худого исполнения предполагаемых правительством мер»[392]392
  Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 701. Ср.: БД. Т. XII. С. 323.


[Закрыть]. Это говорит об общих принципах защитного поведения, которых придерживались подследственные. Очевидно, сам подход был вполне результативен, но зависел от количества и содержания имеющихся показаний, ведь полное отрицание («запирательство») в случае конкретного обвинения вело к еще большим подозрениям со стороны следователей.

Главная проблема системы защиты для лица, действительно замешанного в деятельность тайного общества, состояла в том, чтобы пройти без потерь между «сциллой» демонстрации откровенности и «харибдой» полного отрицания и сокрытия истины. Обвиняемый рисковал признаться в таких отношениях, которые следствие квалифицировало бы как «виновность» (наиболее яркий пример чрезмерной «откровенности» такого рода – П. И. Фаленберг)[393]393
  О случае Фаленберга см.: Предтеченский А. В. Декабрист П. И. Фаленберг // Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. М., 1931. Т. 1. С. 206–222.


[Закрыть], однако и полное запирательство при наличии существенных обвинительных показаний влекло за собой обвинение в сокрытии истины, «упорстве» и могло привести к тяжелым обвинениям (как это произошло с С. М. Семеновым и целым рядом осужденных Верховным уголовным судом). Поэтому подследственный вынужден был принять правила игры, главным из которых являлась декларируемая им полная искренность и откровенность показаний. Искусство оправдания заключалось в том, чтобы поместить в ткань этих «откровенных» оправдательных показаний как можно меньше сведений, которые можно было использовать в качестве обвинения.

В таких условиях подследственный, в зависимости от реальных отношений, в которые он был вовлечен, а также в зависимости от исходных обвиняющих показаний, которыми располагало следствие, должен был строить свою линию, – по выражению Завалишина, «систему» показаний.

Тактика действительной и полной искренности, «раскаяния» с признаниями по основным пунктам обвинения, однозначно вела к серьезным наказаниям. Те, кто ее придерживался, как уже отмечалось, рассчитывали на обещание помилования со стороны следователей и самого императора. Это оказалось блефом[394]394
  См. указанную статью К. Г. Боленко и Н. В. Самовер.


[Закрыть]. Для тех лиц, кто был безнадежно уличен, серьезно скомпрометирован, правило откровенности приобретало характер требования «чистосердечного признания» или «раскаяния». Это означало, что следствие и подследственный говорят на одном языке, что последний искренен в своих показаниях и не скрывает важных для следствия обстоятельств. Именно поэтому в первых допросах, на первых встречах с императором так настоятельно звучат требования «раскаяния» и искренности в показаниях, – ведь расследование должно было выявить все важнейшие обстоятельства дела и при этом не сомневаться в достоверности даваемых показаний.

Другой вариант тактики поведения на следствии оказался более эффективным для обвиняемых. В. А. Федоров справедливо заметил, что в арсенал защитной тактики ряда осужденных подследственных входила демонстрация раскаяния с одновременным отрицанием собственной активной роли в тайном обществе и наиболее опасных фактов и показаний, с точки зрения обвинения. Такая тактика усматривается им, например, в случаях А. П. Арбузова и А. И. Одоевского. Число лиц, придерживавшихся этой тактики, достаточно велико: сюда входит большинство осужденных. Однако в силу того, что эти подследственные по итогам расследования были преданы суду, избранная тактика не была последовательно выдержана. Думается, более результативной эта тактика могла быть в случае менее активных участников тайных обществ, которые занимали окраинное положение в движении декабристов. Тот же исследователь приводит пример А. В. Капниста и Е. Е. Франка, которые утверждали на следствии, что хотя и принадлежали к конспиративному обществу, но не разделяли его политической цели[395]395
  Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы…». С. 171, 173.


[Закрыть].

Те же, кто в этой ситуации оказывал «запирательство», был неискренен в своих показаниях, отказывался назвать известных ему членов тайных обществ, – попадали под подозрение в укрывательстве важных имен и важных обстоятельств. Полное отрицание, при наличии достаточного (не менее 2–3) количества обвиняющих показаний, в особенности если они касались важнейших обстоятельств и принадлежали лицам, занимавшим видное положение в тайном обществе и непосредственно связанным с наиболее «криминальными» его сторонами деятельности, вело к ужесточению содержания в заключении, усилению давления, к тяжелым очным ставкам. Наиболее известный пример – С. М. Семенов, полностью отрицавший свое участие в тайном обществе вплоть до апреля 1826 г.

Грибоедов оказался вовлеченным в следственный процесс в зрелом возрасте, имея за плечами опыт пребывания под следствием (по делу о «четверной дуэли»). Несомненно, подобный опыт был крайне существен для привлеченных к процессу. Отметим, что, судя по письменным показаниям, Грибоедов в полной мере последовал советам Любимова (либо их содержание совпало с его собственными представлениями о тактике защиты).

К числу отчетливо различимых конкретных приемов самозащиты подследственных нужно отнести «частичное признание» предъявленной обвиняющей информации. Подследственный готов согласиться с частью обвинения, отвергнув остальную часть (наиболее уличающую подследственного). Задача этого приема – вызвать доверие к показаниям, продемонстрировав свою искренность и полную «откровенность», и тем самым снять подозрения следователей в сокрытии фактов. При этом за автором показания оставалась инициатива в интерпретации опасных данных, которые могли служить к его обвинению. Признавая часть обвиняющей информации (как правило, наименее опасную), подследственный старался представить факт «вольных разговоров», знакомства с руководителями мятежа или заговора и т. п. с выгодной для себя стороны, в таком свете, чтобы они не могли служить к обвинению в государственном преступлении.

Грибоедов применил этот прием сразу же при первом допросе, записанном Левашевым. Он признал факт своего знакомства с Рылеевым и Бестужевым, сообщил о том, что его встречи с ними не ограничивались литературными беседами: он слышал и сам участвовал в разговорах, которые содержали «смелые суждения насчет правительства», – но это не не находится под запретом – утверждал Грибоедов. «Откровенным признанием вольных разговоров о правительстве Грибоедов как бы парировал улику, которая была основана лишь на изложении его мнения» вольнодумца, – справедливо подчеркивала М. В. Нечкина[396]396
  Нечкина М. В. Следственное дело А. С. Грибоедова. С. 18.


[Закрыть].

Иными словами, подследственный ставил возможный уличающий материал (вольные разговоры о правительстве с руководителями заговора) в контекст, благоприятный для себя. В то же время он категорически отрицал какую-либо степень своей осведомленности о существовании тайного общества, тем более – о его целях и намерениях, политических замыслах лидеров тайного общества. По наблюдениям историка, показания Грибоедова отличает тон полной и смелой откровенности; в них отсутствуют выражения, передающие колебания или сомнения. Они демонстрировали, что ничего не скрывается, что их автор не запирается, а говорит «так, как все и было». Они не содержат обещаний откровенных показаний, свойственных скрывающим. Характер данных Грибоедовым показаний, как отмечала М. В. Нечкина, не позволял сомневаться в его искренности и откровенности[397]397
  Там же. С. 17.


[Закрыть]. Историком констатировалась последовательность линии защиты Грибоедова, которая сыграла большую роль в оправдательном решении следствия: «Обрисованный образ выдержан Грибоедовым непоколебимо»[398]398
  Там же. С. 18–19.


[Закрыть].

Наконец, при всем том, в показаниях Грибоедова многое замалчивается, его ответы не охватывают опасные места вопросов. В ряде случаев он ничего не отвечает по существу вопроса (своеобразное игнорирование вопроса о том, что было ему известно о тайном обществе, о его составе, цели, средствах и намерениях), отвечает суммарно на ряд вопросов следствия.

М. В. Нечкина обнаружила прямые подтасовки фактов, которые содержатся в показаниях Грибоедова, она привела примеры заведомо ложных показаний. Главный и наиболее вопиющий факт: в ответ на показание Е. П. Оболенского о времени приема в тайное общество Грибоедова («дня за три» до отъезда его из Петербурга), последний отвечал, что речь идет о приеме не в тайное политическое, а в литературное общество. Другими словами, Грибоедов категорически утверждал, что он вступил в Вольное общество любителей российской словесности за три дня до своего отъезда, в мае 1825 г. Документы архива Вольного общества недвусмысленно свидетельствуют о том, что Грибоедов был предложен в действительные члены 8 декабря 1824 г., а принят 15 декабря 1824 г., то есть более чем за полгода до отъезда из Петербурга[399]399
  Там же. С. 24. Ср.: Щеголев П. Е. Грибоедов и декабристы // Щеголев П. Е. Декабристы: Сб. ст. М; Л., 1926. С. 113–114; Базанов В. Г. Ученая республика. М; Л., 1964. С. 336.


[Закрыть]. Оболенский, конечно, не мог перепутать в своих показаниях тайное общество и разрешенное литературное общество. Грибоедов, давая эти показания, не мог забыть недавних и памятных для него событий; он не ошибался, а сознательно вводил в заблуждение Комитет. Надежда на то, что показания не будут проверяться, оправдалась.

Есть и другие примеры показаний, которые не выдерживают проверки сведениями других источников. Так, Грибоедов сообщил, что «почти не знал» С. П. Трубецкого, сделавшего на него одно из главных обвиняющих показаний. В действительности сохранившаяся переписка Грибоедова с полной очевидностью доказывает противоположное: из письма Грибоедова Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому от 27 января 1819 г. явствует, что с Трубецким, другом его корреспондентов, входившим в кружок литераторов «Зеленая лампа», его связывали весьма тесные дружеские отношения («Трубецкого целую от души»). Из письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 10 июня 1824 г. явствует, что и в это время его связи с Трубецким не прекращались (с Трубецким он обещает доставить свое письмо к другу)[400]400
  См. об этом: Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 579–580.


[Закрыть]. Письма эти с полной очевидностью доказывают близкое знакомство Трубецкого и Грибоедова. Наконец, в июне 1825 г. в Киеве Грибоедов, согласно его показаниям на следствии, встречался с Бестужевым-Рюминым именно на квартире Трубецкого.

В вопросных пунктах от 24 февраля Комитет потребовал от Грибоедова ответа на прямой принципиальный вопрос: сообщали ли ему сведения о тайном обществе Рылеев и Бестужев? Вопрос предваряли слова о том, что Комитету уже известно об открытии Грибоедову этими лицами существования тайного общества. Грибоедов не решился прямо отрицать этот факт; он только категорически утверждал: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали»[401]401
  ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 174. Л. 14, 18.


[Закрыть]. Таким образом, в этом случае Грибоедов не счел для себя возможным отрицать предъявленные ему сведения о том, что ему стало известно о существовании тайного общества, он лишь отвергал осведомленность о планах заговора и переворота. Отметим, что следствие не стало обращать внимание на это признание.

Таким образом, проверка фактической стороны показаний Грибоедова вскрывает ряд ложных свидетельств. Нечкина пришла к выводу: «сопоставление грибоедовских показаний с данными других источников опровергает утверждения Грибоедова», они «рушатся под напором многих и разнообразных по характеру свидетельств»[402]402
  Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 456.


[Закрыть]. Как следует из рассмотрения этих данных и анализа следственных показаний, Грибоедов в своих показаниях сознательно говорил неправду, утаивая некоторые факты и обстоятельства, служащие его обвинению. Он дал заведомо ложные показания, которые внешне имели убедительный вид.

Избранная Грибоедовым тактика защиты оказалась эффективной. Но чем больше затягивалось решение участи арестованного, особенно на фоне освобождения ряда соузников в течение марта-апреля 1826 г., тем больше у него должны были нарастать сомнения в правильности избранной линии защиты. И действительно, свидетельства о такого рода сомнениях в распоряжении исследователя имеются. Среди записок, написанных из-под ареста и адресованных близкому другу Булгарину, есть и такие, что содержат прямое отражение колебаний Грибоедова в мыслях о своей дальнейшей судьбе. Арестованный не был уверен в том, что его отрицания достигают цели, что они убеждают следствие, и ему «верят». Так, в записке, датированной 19 марта, Грибоедов писал: «В случае, что меня отправят куда-нибудь подалее, я чрез подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест…», а спустя почти месяц, в течение которого его участь не переменилась, он представлял этот «случай» уже в более определенном виде: «Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем…»[403]403
  Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1988. С. 530, 531.


[Закрыть]. Таким образом, несмотря на твердость и последовательность позиции, занятой Грибоедовым в его письменных и, очевидно, устных показаниях на следствии, немногие сохранившиеся источники удостоверяют появление у него сомнений в положительном исходе рассмотрения его дела.

Очевидно, Грибоедов понимал, что уличающие показания имеют такой характер, что категоричное отрицание не может их опровергнуть в существенных моментах. Понимал он и то, что могут найтись новые улики и «всплыть» новые отягчающие его положение обстоятельства. Кроме того, он не был уверен в том, что расследование завершено; он мог ожидать очных ставок с основными обвинителями, в силу явных противоречий, возникших между их показаниями и его утверждениями. Какого же решения своей участи он ожидал? Из приведенных слов ясно, что это могла быть ссылка в отдаленные губернии, возможно – ссылка в заключение или на поселение, куда отправляли со специальным фельдъегерем, а также длительное заключение («…мне воли еще долго не видать…»), – все эти варианты решения судьбы, конечно, связывались Грибоедовым с возможным признанием его виновности следствием. Причиной этого признания могло послужить лишь одно обстоятельство: следствие не придало значения его отрицанию улик, а затем, квалифицировав его как «запирательство», продолжило расследование, проведя очные ставки с обвинителями и, наконец, включило улики в состав обвинения перед судом. Очень важно отметить, что в этих конфиденциальных записках, предназначенных только лишь для сведения близкого друга и помощника, с которым подследственный был откровенен, Грибоедов допускал развитие событий по этому сценарию. Главной причиной этого опасения было затянувшееся заключение, – несмотря на все оправдания, представленные Грибоедовым.

Историки лишь приблизились к изучению проблемы защитной тактики декабристов на следствии. В. А. Федоров выделяет три основных варианта поведения основной группы обвиняемых на следствии:

1) «упорство до конца» (свойственное, однако, лишь единицам);

2) откровенность с первых допросов и раскрытие ценной для следствия информации; 3) укрытие по возможности опасных замыслов, своей роли в тайном обществе и заговоре[404]404
  Федоров В. А. Декабристы и их время. С. 227.


[Закрыть].

Эта общая схема требует поправок и уточняющих комментариев. Упорство до конца в чистом виде было невозможно для группы основных, безнадежно скомпрометированных обвиняемых. Такой линии защиты могли придерживаться только те, против кого имелись не многочисленные обвиняющие показания, а только несколько показаний, заставляющих вести расследование. Этой линии придерживалось большинство тех, кто был оправдан на следствии и признан невиновным. К тому же нужно было убедить следствие в своей полной искренности и откровенности. При столкновении с уличающей информацией подследственный оказывался перед непростым выбором. Понимание того, что он неизбежно получит наказание, вызывало стремление рассказать, подтвердить запрашиваемую информацию ради помилования. Однако в большинстве случаев, даже в ситуации обещанного прощения за полную откровенность, многие привлеченные к процессу понимали, что таким образом возможность для обвинения увеличивается.

Тактика сокрытия фактов и обстоятельств опиралась на различные конкретные приемы «оформления» следственных показаний. Так, И. А. Миронова отмечает следующие специальные приемы (большинство из них также приводится в исследовании М. В. Нечкиной): объединение в письменных ответах нескольких вопросов в один, ссылки на свою неосведомленность, плохую память, различные оговорки (кратковременный характер конспиративных отношений, ссылка на другого свидетеля и т. п.); обход отдельных вопросов за счет подробного ответа на другие вопросы, менее существенные и важные с точки зрения обвинения. Не отказывались подследственные от прямого отрицания и даже подтасовки фактов, когда это было возможно[405]405
  Миронова И. А. Судебно-следственные материалы первой половины XIX в. М., 1958. С. 23. Ср.: Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. С. 576, 578.


[Закрыть].

Отрицание самими оправданными в ходе следствия лицами какой-либо степени причастности к тайному обществу вполне объяснимо и не должно вводить в заблуждение: они отвергали уличающие их показания в целях самозащиты. Факт принадлежности к тайному обществу, как они прекрасно знали, легко превращался в ходе следствия в главное обвинение: знание «антигосударственной» (политической) его цели и планов изменения существующего строя, вплоть до покушения на жизнь императора. Шанс на то, что признавшись в своей принадлежности, удастся представить дело в «невинных» тонах (как принадлежность к филантропическому просветительскому обществу, а не к политическому), был у немногих – только у тех, кто состоял в ранних декабристских организациях, прежде всего в Союзе благоденствия. Именно в силу этого, как можно думать, больше всего полностью оправдавшихся, признанных непричастными к деятельности тайных организаций, оказалось среди тех, кто подозревался в участии в Северном и Южном тайных обществах, имевших значительно более радикальный характер. Свидетельства о принадлежности к Союзу благоденствия, как правило, подтверждались.

В. А. Федоров обобщает приемы защиты, приходя к сходным наблюдениям: наряду с наиболее откровенными подследственными существовали и те, кто избрал другую тактику: так, одни при внешней откровенности скрывали самые «криминальные» аспекты своей деятельности, другие – отрицали наиболее опасные показания, демонстрировали предельную сдержанность и осторожность, были уклончивы в своих ответах, давали краткие показания, сообщали только о том, что известно уже следствию, ссылались на давность времени и плохую память и даже мистифицировали расследование. К числу подследственных, которые вели такого рода игру, историк отнес И. Пущина, Свистунова, Лунина, М. Фонвизина, Барятинского и др. Грибоедов же на следствии «занял позицию полного отрицания»[406]406
  Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы»… С. 137–138, 177, 181, 182.


[Закрыть].

Подводя итог, нужно отметить, что проблема невыявленной на следствии информации важна для исследователей и в фактографическом, и в проблемном отношении. Ведь укрытая от следствия информация заключает в себе основания для нового взгляда на многие, в том числе казалось бы изученные страницы «движения декабристов». Однако нужно иметь в виду: поскольку историк имеет в данном случае дело с недоказанной на следствии информацией и с обстоятельствами, не нашедшими подтверждения в других материалах следствия, он часто вынужден не выходить за пределы области предположений. Доказанным в полной мере можно считать, главным образом, те факты и обстоятельства, что находят подтверждение в других источниках, не только в следственных материалах, но также в мемуарных и иных документах.