Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

С высоты

Позвонили вечером в храм, попросили священника к тяжелобольной. На следующий день после литургии пошел по адресу: нашел одноподъездную двенадцатиэтажную башню. Снаружи она симпатичная. У подъезда сирень. Внутри – мрак. Пыльный цементный пол в выбоинах, прутья лестничных перил свернуты в бараньи рога, кнопки лифта прожжены сигаретами, стены размалеваны какими-то фантастическими рожами и исполосованы бранью. Наскальные рисунки далекого человечества говорили об охоте, о жертвоприношениях, кое-что рассказывали о быте – отражали то, что видел и чем жил человек.

Подниматься мне на двенадцатый этаж. Вошел в скрипучую кабинку, со стоном сдвинулись за мной ее дверцы, и я поплыл вверх, трясясь, с мыслью: «А когда-то же должна эта разболтанная люлька низвергнуться в шахту. Не со мной ли?» Нет, меня миновало. Я приехал. На лестничной площадке мешки с картошкой, изодранный диван и журнальный столик с миской окурков. В квартире душно.

Вот еще один человек, старенькая, пожелтевшая от болезни женщина, покидает ту жизнь, которая казалась ей когда-то, без сомнений, необозримой, единственной, полной будущих радостей. Теперь у нее все позади, теперь последние ее дни здесь, временами почти агония. Но то, что с ней, еще очень даже неплохо. Ей восемьдесят шестой, вокруг тихие серьезные родные. Трогательно ухаживает за ней ее невестка: видно, что ни у кого из домашних так хорошо не получается ее вертеть, подмывать, поить с ложечки. Онкология – наша современная чума, не щадящая и совсем молодых.

А бабушка, к общему удивлению, пришла в себя, сама разговорилась, так что мне даже пришлось просить всех удалиться за дверь: момент важный – человек начал исповедоваться. Мне-то ясно, что есть тайны сердца; бабушке сейчас все равно, а на лицах некоторых родственников изобразилось недоумение: ну зачем прошлое ворошить и что она там может сказать путного…

Потом я дверь раскрыл, невестка мне принесла недостающее для соборования, пособоровал и причастил старушку. Она незаметно вся подобралась, как будто успокоилась и прояснела. В прихожей, провожая, дочь и невестка стали спрашивать меня, что нужно, чтобы и им прийти на исповедь и причаститься. Я отвечал, что для начала – прийти. Что нужно, чтобы ребенка научить наукам? Отдать в надежные руки, проверенным учителям. В храм вы придете не ко мне. Я буду только свидетелем, помощником, провожатым. Надежней Божиих рук нет.

Через три дня старушку отпели. Все, о чем пишу, случилось год назад. Родные ее, говорившие со мной в прихожей, все идут. А визиты такие, по приглашению, такие вот «требы», священники совершают постоянно. И почему это мне тот день так врезался в память? Необъяснимо. Бывает.

Покинув квартиру и даже не думая о дряхлом лифте, захотел спуститься вниз по лестнице. На лестницу нужно было выйти через балкон. Там двое парней пили пиво и с таким изумлением взглянули на меня, что я невольно улыбнулся. Можно их понять: стоим, мирно пьем пиво, курим о том о сем, и вдруг выходит, в черном до пола, на груди малиновая бархатная сумочка с крестом. Не часто встретишь такое.

Я готов был прошмыгнуть мимо них, чтобы излишне не смущать, но посмотрел на открывающийся с балкона простор и на пару секунд задержался. Да, это было майским солнечным днем. Во второй половине месяца. Когда зелень уже вся проявилась, но она еще и не зеленая, не окрепшая, а какая-то туманная, прозрачная. И оттого деревья и кусты стоят в дымке. А издалека, с высоты, вся округа погружена в бледно-золотое сияние. Вот река в этом сиянии, высокие дома на горизонте и слева, за рекой, наш старый храм, тоже в светлом облаке. Все очень стройно и чисто с высоты. Я пошел спускаться, не обращая внимания на настенную живопись и письмена.

Этаже на седьмом или шестом меня все же что-то остановило. Словно в потоке однообразных глухих звуков неожиданно возник звонкий голос и пропал. Я обернулся, ища глазами то, что заставило меня остановиться. Вот оно: почти детским, прилежным почерком, каким раньше писали отличницы в тетрадках, старательно выводя все изгибы, наклоны и связи, причем последние утончая, на стене было… исполнено письмо. Возьму его здесь в кавычки:

«Ты спросил меня, что я больше люблю, тебя или жизнь? Я ответила: жизнь. И ты ушел, так и не поняв, что жизнь – это ты».

А как же ей тебе следовало ответить? Чего ты хотел от нее? Может быть, она все сказала тебе глазами. Но тебе было неинтересно. А ей больно. Но что-то такое большое, гораздо большее, чем может показаться, встает за этими словами. Что? Мир задуман и устроен так: все самое великое, ценное, нужное имеет свое лицо. Единственное, узнаваемое. Живое лицо. У жизни есть лицо. Невозможно любить жизнь без лица. Жизнь и обращена к нам лицом. И только лицо, личность способна это увидеть. С жизнью заговорить.

Парашютисты

Люди наблюдательные и мыслящие утверждают, что человеку понимать лучше и правильнее себя и жизнь помогает… да просто изменившийся угол зрения. Надо только приучить себя к вниманию и размышлению. И не забывать того, что с нами происходит.

Несколько лет назад один семинарист – он уже священник и отец семейства – представил мне в качестве сочинения воспоминание о своей армейской службе. Назывался его рассказ «Первый прыжок». Дело было под Омском. Привезли ребят на базу рядом с аэродромом, мороз градусов 35. Ожидание затянулось. Тут команда: прыгать, отжиматься. Ребята ропщут, ругаются вполголоса. Потом оценили правильность приказа: нельзя было застывать перед первым прыжком с парашютом. Наконец загрузились в самолеты. И хотя не раз уже прыгали с вышки и все правила и приемы отработали до автоматизма, а все равно страшно. Летим. Лампочка зажглась. Команда. Почему-то упрямо не верится, что вот уже настал момент. Первая партия пошла. И нет ее. Слегка подталкивают сзади: шагай. Передние двое как-то закрутились, как в воронку, и понеслись вниз. И вот уже ты летишь со свистом, считаешь по инструкции секунды, так – пора, дергаешь, встряхивает и… Небо внизу, вверху земля, солнце ослепительное. А вокруг твои ребята, разноцветными бутонами в огромном небе, и из всех наружу рвется то, что сдерживалось неизвестностью и недавним страхом.

И вот тут, и вот тут все обнаружилось, в первые мгновения. Кто-то кричал изо всех сил: «Господи, слава Тебе! Урра!» А большинство, и это замечательно, звали или просто называли первое в жизни слово: мама. Просто – мама. И наконец пусть и единицы, но и они тоже раскрылись: несколько человек отвратительно и безудержно ругались матом. Вот такой расклад получился в небе: на одном краю свет и чистота; посредине большое земное тепло, которому еще предстоит выбирать свое будущее – тянуться к чистой жизни вместе с дорогими сердцу людьми или сползать в темноту; а на противоположном краю – смрад и грязь.

Для Бога человек – не потешка, не забава. Личность. Лицо перед Лицом. Все подвластно Богу. Одного Он не может Себе позволить: сделать так, чтобы Его все любили. Хотя бы и невольно. Потому что невольная любовь – это что угодно: рефлекс, инстинкт, ложь, – но никакая не любовь.

О Боге надо спрашивать, Его искать, о Нем читать, к Нему идти. Тот самый десантник, что написал о первом прыжке и ныне служит священником, на занятиях в семинарии, лишь заходила речь об определениях божественных энергий, о непостижимом и таинственном бытии Творца, весь как-то сдержанно веселел, радовался, становился, как говорится, «весь внимание» и однажды в конце лекции взволнованно вздохнул и попросил: «Пожалуйста, вы рассказывайте нам почаще о Боге».

И человеку надо чаще напоминать, что он бесконечно талантлив и умен, и к тому же жертвенно добр; что он задуман и создан бессмертным, ибо сотворен бессмертным Богом как имеющий неограниченные возможности совершенствования. И все эти возможности Бог вручил нашей свободе. Мы свободны жить как хотим. А это ох как нелегко! На первый взгляд только кажется: вот счастье привалило, делай чего душа пожелает. А делать-то надо с рассуждением, да еще чистыми руками и любящим сердцем. Иначе таких дров наломаем. И уже наломали, уже. И из всей нашей жизни вытекает, что первый и самый важный вопрос в начинающем рассветать сознании – это должно происходить где-то в детстве или в раннем отрочестве – не о знаниях и умениях (навыки – техника бытия, но не энергия), а вот о чем: какой Он, Бог? Потому что какой Он – таким должен быть и я.

Две недели в Севастополе

Уже реакция характерна!

– Вы в Севастополе?! Ого!

Если бы я сказал в телефон: я в Туле или в Березовке Костромской области, то услышал бы в ответ безразлично-вежливое:

– Да? А.

А уж если бы: «Я сейчас в Париже» – куда, даст Бог, больше никогда не поеду (я там был один раз 36 лет назад), – то на Париж отозвались бы с пониманием, сочувственно, сказали бы что-нибудь типа «классно», «здорово», как о Египте или о Кипре. Выразили бы тем самым, что дело имеют с правильным, евростандартным человеком, который тело нежит на известных пляжах, а душу кормит не тяжелой отеческой пищей, но «престижным» набором впечатлений.

А вот Севастополь вызывает в первое мгновение удивление, и многое объясняется следующим тут же вопросом:

– Ну и как там люди? Какие у них настроения?

– Патриотические.

По возвращении в Москву такой короткий диалог состоялся у меня с одним моим почтенным старшим другом, человеком либеральных взглядов, и он даже помрачнел, расстроился.

– Не знаю, – говорит, – кому верить. И чего тогда передают?

Он смотрит «Дождь» и слушает «Эхо Москвы». А я из Крыма вернулся. Слушал живых людей – не интервью, видел севастопольцев, читал объявления, рекламы и слова на стенах.

Еще иногда уточняют вопросы. Например, один наш работник спросил меня:

– Как там народ, недовольны?

– Недовольны? Чем же они недовольны?

Наверное, в моем переспросе прозвучала такая нота, что ему все стало ясно. Некоторое мое возмущение.

Для полноты картины важно то, что в течение года я вообще имею честь общаться по разным поводам с людьми разных, в том числе противоположных, взглядов. Что касается Севастополя, то одни с восторгом принимают твои слова, когда им говоришь, что город был и остается русским. Принимают как очень приятные вести. И их лица расцветают улыбками. А другие насупливаются и шипят, как накаленные пустые сковороды, когда на них попадают брызги. Про первых Ирина Прохорова сказала бы, наверное, что это те еще восторженные, что у них улыбки кровожадные. Как-то на «РБК-ТВ» она в беседе с Даниилом Дондуреем отметила, что в московском метро у людей лица агрессивные. Вот как? Я тоже езжу на метро… А, понятно, это, значит, и у меня агрессивное. Если двое наедятся чеснока (хочется по-старому сказать – чесноку), то им общаться ничто не мешает. Поэтому-то, вероятно, мне лица в метро кажутся симпатичными в основном.

«Нераболепствующим» – в либеральном понимании – людям, не могущим не презирать власть, считающим, что в массе своей российское общество переживает морально-мировоззренческий кризис, стагнирует, и при этих болезнях все же упрямо дистанцируется от цивилизованного человечества и сползает в тоталитаризм, одним словом, людям, естественно не принимающим отечественной кондовой узости, Михаил Ходорковский, будучи в Берлине, дал такое именование: «Европейски ориентированная часть российского общества». Ну, Ленин из Швейцарии.

Вообще, «ориенс» – это по-латыни восток. Правильнее было бы русских европейцев называть оксидентированными, потому что по-латыни запад – «оксиденс», нисходящее солнце. Получается: «Закатная часть российского общества». Сумеречная. Вестники ночи.

Братское кладбище

Севастополь – это тест, лакмусовая полоска. Да и весь Крым. А этот город особенно. «Севастос» – высокочтимый, «полис» – город. Августейший, величественный. В советское время его имя переводили иначе, развивая, вероятно, идею величия: город славы. Но действительно, история двух его оборон, 1854-1855 и 1941-1942 годов, говорит о немеркнущей славе. Подвиг защитников города в Крымской войне увековечен, волей императора Александра II, необычным Никольским храмом, пирамидальным, высоким, царящим над холмами братского кладбища. На кладбище покоятся русские адмиралы и генералы, офицеры морские и сухопутные, матросы и пехотинцы. Над могилами белые, словно выцветшие, колонны, на них бюсты военачальников. Стоят изящные часовенки, и рядом лежат громадные плиты братских могил. Склоняются над памятниками деревца, растет повсюду колючий южный кустарник, разбегаются в разные стороны мощеные дорожки, провеиваются холмы ветрами, пропекаются солнцем, омываются дождями и покрываются в зимнее утро недолгим снегом. Кладбище – книга, несуетный город живой памяти.

Туда, на братское кладбище, на северную сторону, из центра Севастополя, от Графской пристани, ходят катера. Набирают людей быстро. Молодежь их по-местному зовет смешно. Слышу разговор по мобильнику: девушке рядом кто-то звонит и интересуется, где она.

– Я в «кастрюле» сижу.

Курсируют студенты, школьники в этих «кастрюлях» каждый день, видят военные корабли, Михайловскую и Константиновскую батареи, Памятник затопленным кораблям. Привыкли? Не спрашивал. И о чем бы? Черно-синее море, а в другой день оно изумрудное, утром гладкое, к вечеру в барашках. Здесь оно всюду: и там, откуда его не видно. Оно уходит за горизонт, широкое и вольное, и им просто дышат, сидя на скамейке в безлюдном дворике. Его незаметно, повседневно впитывают глазами, не любуясь им, как гости, не смотря на него с идеей получить впечатления и пользу. Оно всегда и везде. И вместе с небом оно – один простор, одна большая ширь для души, живущей на берегу.

Херсонес

И древний Херсонес мне говорил о том же. Мы пришли туда в один из самых жарких дней начала сентября: 36 градусов показывал термометр в городе. Небо без оттенков, синее, абсолютно безоблачное, море и впрямь черное, и на этом глубоком фоне белые колонны Херсонеса смотрятся как иллюстрация из хрестоматии по истории Древнего мира. Город этот врезается в море, подступает к нему вплотную, а море – к его укреплениям и домам. Кажется, что те таврические греки жили по щиколотку в воде. На холмах, за городом, собирали пшеницу, пасли коз, в городе выжимали масло и давили виноград. Воевали с местными племенами. Князь Владимир, спустившийся к морю с севера, ощутил, вероятно, тепло и влагу. Не степь раскаленная перед ним, в которой привык воевать. Цивилизация, в храмах благовония, люди умелые и речь звонкая, со словами, словно отточенными морем блестящими камушками: Докса Патри, ке Но, ке Агиа Пневмати, ке нун, ке аи, ке ис туе эонас тон эонон. Амин.

Херсонесу более двух с половиной тысяч лет. Обычно пишут в книгах и экскурсоводы сообщают, что он возник в V–VI вв. до Р. X., так давно. Нет – хочется возразить, – ему именно сейчас столько лет. Он как ветхий старец, как патриарх в молодой семье. А внешне как будто да: все у него в прошлом. Можно кино снять, демонстрируя исключительно работу археологов. А если поднять глаза, вон, рядом, километра не будет, в Карантинной бухте, которую когда-то облюбовали греки для своих судов, стоят военные корабли. Один, второй и еще мачты и антенны третьего, четвертого за ними. И постройки на том берегу бухты – XX столетия. Живет себе «старец» в людном месте: за остовами его стен, домов и храмов, за его узкими улочками и маленькими площадями совсем недалеко, на возвышенности, шумит Севастополь, снуют автобусики, торгует рынок. И к руинам Херсонеса спускается обычная современная улица, на которой на одной стороне воинская часть за забором, а на другой – сначала пятиэтажки, а потом, ближе к морю, коттеджи. Между ними ресторан «Белая гвардия».

Но с Херсонеса начинается то, что охватило и Севастополь, и Крым, и далекие земли на север, восток и запад от полуострова.

В культуре все, что существует, сделано кем-то. В природе все, что существует, скажут материалисты, возникло само собой. Но «самособойное» раскрывается не сразу, а проходит этапы. Вначале, по их гипотезе, был бульон – мировой. Из него повылезало многообразие форм. На примере любого растения и живого организма можно увидеть модель целого: сначала сжатость, нерасчлененность (зерно, живая клетка), а затем деление, развитие, расцвет. Это реализация внутренней программы, одинаковой в общих чертах для всех представителей данного вида: из зерен пшеницы вырастут при благоприятных условиях колосья пшеницы, а не тимофеевки луговой. Как назвать эту внутреннюю динамику развития на языке философии или теологии? Одним из значений термина «слово». Слово как совокупность последовательно развивающихся идей, подчиненных некоей организующей это развитие воле.

В культуре в основе и в процессе любого производства артефактов лежит именно так понимаемое слово. Здесь все очевидно. Нет замысла? И нет понимания, как его реализовать? Ну что ж, тогда ничего и не появится.

В природе мы видим, что как раз все появляется, но определенного рода люди никак не желают допустить саму мысль о нематериальной мысли (программе, внутреннем биологическом механизме), которая обладала бы еще и энергией. Ну а каким же иным образом маленькое зернышко пробивает асфальт и рвется к небу, на глазах превращаясь в ствол, выкидывая из себя ветки, покрываясь плодами? Это чудо природы, выросшую на дороге яблоньку, я видел когда-то давно в Ельце, на окраине города. Кончался сентябрь, на ветках висели дички, и трещины на асфальте разбегались от ствола, как лучи. Есть энергия, и есть план ее реализации. Что она, умная, что ли, эта сила? Да, умная, и она явно происходит из некоего планирующего центра. А сама яблонька – ствол, ветви и плоды, – нет, конечно, она не умная. Она всего-навсего материя, сегодня цветущая, а завтра в печи горящая. Как не умна бумага и черные буквы, переплетенные в одну книгу под обложкой, на которой значится, например: «Преступление и наказание». Черные буквы подобны пальцам, бегающим по струнам внимающего книге ума. Невидимая сила, расправляющая семена и зерна в благоухающие цветы и могучие деревья, зовется словом.

Греческий (византийский) монах-богослов, живший в VII веке, святой Максим Исповедник, впервые внятно заявил, что в мире любое явление вызвано к жизни таинственно произнесенным словом, логосом, повелением стать, совершиться. В понимании преподобного Максима это повеление исходит от высочайших и совершеннейших разума и силы – от Бога.

Бог вне времени, и веление Его рождается вне времени. Не от временной причины и не на время только, а навсегда. Я не мог не думать об этом, ходя среди развалин славного Херсонеса. Ходил, и все повторялись во мне строки, когда-то написанные юным Лермонтовым в альбом девице, о его, юного поэта, чувствах. И повод написания стихов к моей прогулке никакого отношения не имеет, и все содержание лермонтовских строк совершенно о другом, совсем далеком от учения о логосах, и однако же как странно ложится строчка, вырвавшаяся, вопреки всему рассудительному, из памяти: «Другим предавшися мечтам, // Я все забыть его не мог; // Так храм оставленный – все храм, // Кумир поверженный – все Бог!»[5]5
  Лермонтов М.Ю. «Я не люблю тебя; страстей…»


[Закрыть]

И раскопанный древний город продолжает жить, и он живет как некий замысел, что до сих пор не перестал осуществляться, как начаток дальнейшего развития, которому еще не положен конец, и еще особым таинственным образом он пребывает до сего дня. Дело в том, что живы души тех, кто вложил в этот город свои души. Это не каламбур, а сущая правда. Возникшему нет замены, оно единственно. И оно не исчезает, бытие его таинственно продолжается.

Вот крохотный храм, вернее, его остов: проступающие из земли фундаментные камни. Притвор на несколько человек, затем основное помещение, где едва уместятся двадцать. И алтарь – контур полукруглой апсиды. Престол в центре алтаря представлял собой, вероятно, простой обтесанный валун, на плоской поверхности которого могли уместиться Святая Чаша, потир и Евангелие. Здесь перед престолом мог встать только священник, а где-нибудь сбоку стоял в тесноте диакон или еще меньший по степени помощник. Места очень уж мало. Храм для одной улицы. Потому что неподалеку мог быть другой.

В центре остатков древнего Херсонеса – развалины базилики, кафедрального храма епископа. По нашим сегодняшним представлениям и масштабам – маленькая приходская церковь. В этом городе принял святое Крещение князь Владимир.

Херсонес сегодня буквально в объятиях Севастополя. Он его исток, начало. Он его ядро, сжатое скорлупой с трех сторон, но одной стороной навсегда открытое той стихии, по которой прибыла сюда культура и вера. Приплыла на кораблях эта вера, высадилась и прошла, как сквозь дверь, в Россию.