Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

Балаклава

Чтобы попасть в Балаклаву из района Камышовой бухты, оттуда, где строящийся храм святителя Николая в Камышах, надо сначала с полчаса ехать по улицам жилого, спального Севастополя, у которого свое лицо, свой особый колорит: светло-каменный, иногда с кремовым оттенком, цвета рубашки морского офицера. Потом у большого рынка пересадка на другой автобус и путь за город. И хотя Балаклава – район Севастополя, но она все же в некотором отдалении от него. Длинная бухта, заползающая вглубь берега, раздвигающая для этого прибрежные горы, изогнувшаяся так витиевато, что с набережной не видно открытого моря. С высоты нависающей над бухтой горы смотрят на балаклавскую набережную полуразрушенные башни древней генуэзской крепости Чембало.

Стоит неподалеку от входа на набережную, облокотившись на перила причала, невысокий бронзовый Куприн в летней шляпе, с тросточкой. Сочинял, летало перо по бумаге, а теперь вот отдыхает, любуется. Мимо спешат люди в панамах и шортах. Регулярно отъезжают прогулочные катера на Яшмовый пляж и другой какой-то.

Храм Двенадцати апостолов, строения XIX века, возведен на месте старого, средневекового. Над храмом круто уходит вверх полулысый откос в чахлых деревцах.

В 50-е годы XX века построили внутри одной из обступивших бухту гор секретный завод для подводных лодок. Лодка заходила в акваторию завода из глубины моря, не всплывая, и выходила незаметно после ремонта или впервые, новая, в недрах гор рожденная. Лет двадцать назад уникальное предприятие остановилось, и тогда же его растащили на части.

Набережная упирается в ресторан «Изба рыбака»; там подают жареную султанку – маленькую местную рыбку, и еще кефаль, камбалу, гренки и инкерманские вина, прохладные, которые наливают в тут же запотевающие бокалы. А маленькие живые рыбки, сырые шпроты, стайками снуют в прозрачной воде, в метре от веранды ресторана, почти у самых столиков. Над косячками рыбок качаются на воде упругие крупные чайки. На рыбешек не обращают внимания. Ждут хлеба от посетителей. Неожиданно раздаются издалека протяжные сигналы. На той стороне бухты по дороге едет и гудит свадебный кортеж. Впереди всех белая машина в цветах и лентах. Праздник.

Феолент (фио– или фео-)

«Надо съездить еще на мыс Фиолент, – советовали нам. – Там монастырь, куда Пушкин заезжал. И вообще там очень красиво: высокий-превысокий, почти отвесный берег; в трехстах метрах от берега гора Святого Явления; и справа от нее вырастают из воды две острые скалы, одна повыше, а другая пониже. Их зовут Орест и Пилад. Запомните, если смотреть на них от монастыря, скалы как будто слегка склоняются одна к другой – два неразлучных друга».

Увиденное превзошло описание. Хотя в первые минуты, когда мы только подъехали к тому месту ничего не предвещало никаких красот.

«Ступайте прямо», – сказали нам и кивнули на ухабистую дорогу меж двух дачных заборов. Дорога мягко поднимается, впереди показываются металлические ворота. Перед ними, немного в стороне и в тени, сидит полный молодой монах. Изредка пропускает машины.

За воротами, на гребне подъема, совсем недалеко от обрыва, дует такой могучий ветер, что прямо ложись на него грудью и лежи, покачиваясь и не падая. Он дует ровно, не слабея. Здесь же рядом, в ста шагах, сверкает окнами дом с широким балконом. Как они живут под таким нестихающим шквалом?

Но стоило нам повернуть влево и спуститься чуть ниже в направлении монастыря, как о ветре мы сразу забыли. Солнце пекло и блестело на всем: даже на белой пыли и на выцветших пыльных листьях, на теплых камнях ограды и на главе храма Георгиевского монастыря, впереди. И особенно на неподвижной глади моря. Широкие золотые полосы света, от которых рябило в глазах, убегали к сверкающей белой дали на горизонте.

Монастырь посвящен святому Георгию, и гора Святого Явления связана с ним. Великомученик Георгий явился на ней мореплавателям-грекам, терпевшим кораблекрушение, и избавил их от внезапной гибели. Случилось это в конце IX века. Спасшиеся моряки взобрались на скалу, на которой приметили во время шторма своего избавителя – они именно его и молили о помощи, – и нашли там икону святого Георгия. Величественный крест на вершине горы напоминает о чуде спасения.

От монастыря вниз, к воде, ведут восемьсот ступеней. Спуститься-то спустимся, думали мы, каково-то подниматься будет? А получилось наоборот. Мы спускались так быстро, что заложило уши, как при посадке самолета. И на берегу кружилась голова. Море прозрачное и ласковое, люди плывут к горе Явления, взбираются на нее, окружают крест (он высотой метра четыре).

Подъем вверх показался не таким уж трудным. Потому что по восьмистам ступеням никак не взбежишь стремительно. Взбирающиеся всюду передыхают: сидят, лежат, стоят, опершись на кривые деревца. Рядом с крутой тропою, ближе к монастырю, полуразвалившийся низенький домик: на табличке указано, что это загородная дача адмирала Михаила Петровича Лазарева. Того самого человека, кто, будучи молодым офицером, под парусами обогнул земной шар; кто одним кораблем в сражениях побеждал пять; кто преобразил жизнь на Черноморском флоте и кто невольно засвидетельствовал, умирая, что никогда ничего не просил для себя лично. Крохотный домик его, лепящийся к горе и нависающий над спуском, этакое гнездо орла, говорит – или мне так хочется – о его личной умеренности и безграничной любви к простору, морю, небу, жизни.

И еще хочется называть этот мыс не Фио-, а Феолентом. Это, впрочем, один из вариантов, о котором спорят краеведы. Феос – «Бог». Ленд – «земля». «Господня земля» и что наполняет ее (слова апостола Павла из Послания к Коринфянам). Люди наполняют ее храмами и иными памятниками своей любви к Богу и друг ко другу.

Но, увы, часто мелочно и бессовестно метят землю и воду своей нечистотой: сколько же человеческого мусора среди божественной красоты, внизу, на камнях, и немного выше! Вот бросил молодой мужчина пакет с объедками, потом поднялся выше ступеней на тридцать, обернулся на золотую морскую даль, обозрел ее… и в восхищении хлестко выругался. Так вот пастухи выстрелом хлыста срывают дремоту с коровьего стада. Дама, шедшая следом, вздрогнула, и на лице ее изобразилась болезненная растерянность; она открыла рот, будто ей внезапно не стало хватать воздуха. Может, хотела что-то возразить… Не успела: у парня в шортах только голени засверкали.

Инкерман

Маленький монастырь с маленькими храмами; поезда из Севастополя и в Севастополь проходят почти над его двориками. Всеми строениями своими он врезан в грубый камень, будто обтесанный, изящно вырезанный и отполированный камень колонн и портиков вырастает из шероховатого, природного. Одна из внутренних каменных лестниц лепится левым боком к горе; она ведет, поднимаясь, в крохотные церковки; на промежуточной площадке, слева, освещенная стеклянная дверка, а на ней написано: «Мы были такие, как вы; вы будете такими, как мы»; и внутри черепа, гладкие, безглазые.

Что ж, так и есть. А вся наша сегодняшняя жизнь, если ее привести к этому окошку в будущее, большинством голосов спросит: «Ну и что? Жизни не радоваться?» – «Радоваться! С умом в черепе».

За монастырем, дальше, в громадных инкерманских каменоломнях, образовавшихся от добычи строительного камня, в войну скрывались от немцев люди: работал госпиталь, в школе учили детей, и даже маленький детский сад открылся. И когда стало не хватать воды, начали использовать запасы шампанского. В нем кипятили бинты, его пили взрослые и дети, и раненому перед операцией, за неимением иной анестезии, давали выпить сразу бутылку.

В монастыре мы купили альбом со старыми фотографиями-открытками. В альбомчике есть одна замечательная, с такой подписью: «Инкерманский монастырь. Ветераны Крымской войны – участники обороны Севастополя 1854-1855 годов в монастыре. Фотография. 1905 г.». На фото восемнадцать человек, семнадцать – седобородые или седоусые старики. Старцы, просится слово. Лица у всех серьезные, собранные, у многих при этом еще и приветливые, даже ласковые.

Эта фотография – единственная в своем роде в альбоме. Все прочие представляют собой виды природы, монастырские храмы. И августейшее семейство, снятое со значительного расстояния, так что лиц не различить, тоже попадает в ряд общих видов. А эти старцы на коллективном портрете, дожившие до начала XX века – иным за 70, кому за 80, а кому-то и все 90, – совсем особенные. Насколько же человеческое лицо богаче любого сооружения, величественной скалы или дух захватывающей дали! Оно – дело рук Божиих и согрето дыханием жизни. Можно в каждое вглядываться долго. Не на камень смотришь.

Тоже примечательная деталь – жизнь в форме и по форме. У всех на головах фуражки, на застегнутых кителях – медали. А сидят они, и стоят, и между собой беседуют не скованно, а по-приятельски просто. Двое-трое внимательно смотрят на фотографа, то есть в аппарат, что торжественно установили перед всеми на треноге. Строгие и добрые ветераны.

Поездка в Симферополь

С вокзала на электричке в Симферополь, солнечным утром. Только тронулись, в вагоне почему-то включили свет. А потому, что мы почти сразу въехали в тоннели. После тоннелей первая остановка – платформа Инкерман. А после платформы электричка начала набирать скорость, и под нами, внизу слева, быстро проплыл уже знакомый монастырь.

Дорога местами идет над такими головокружительными пропастями, что лучше не смотреть в окно. Дальше, справа и слева, горы, густо поросшие лесом. Здесь, должно быть, удобно было партизанить в войну. В непролазных колючих зарослях, в лощинах и пещерах. Попробуй достань, выковырни.

Долина, по которой сейчас неспешно стучит наша электричка, вся в садах и виноградниках, которые как будто прячутся в рощицах, скрываются за рядами тополей. В Верхнесадовом – это поселок на полпути к Бахчисараю – старшеклассниками мы работали полтора летних месяца в 1974-м. Жили в здании клуба. На виноградники нас возили на пазике куда-то вверх, за перевал. И из Верхнесадового пару раз мы ездили в Севастополь: один раз играть в футбол вместе с ребятами из местной команды, а другой – просто на экскурсию. В памяти осталась необыкновенная чистота и немноголюдность в городе. И много моряков: вот по улице идет матрос в белом, в магазине другой в очереди стоит. У нас в Москве все военные в зеленом, а здесь они в белом с синим, а офицеры в черно-золотом. Нам говорили тогда: это город закрытый. Романтические какие-то и серьезные слова. А почему нас пустили? Удалось договориться, наверное. Здесь все секретно, и мы присматривались ко всему с любопытством. Мы понимали, что жизнь в этом месте во всем особенная. А люди? А люди вроде бы свои, русские. И названия привычные. Просто воздух иной. И не иностранная, нисколько не чужая, но все же иная, какая-то «своя» жизнь… То ли более спокойная, то ли – более ответственная. В любом случае – красивая.

Но подростки, юноши это способны смутно чувствовать, но анализировать еще не могут. Помнится, мы зашли в гастроном. Вот это да! Молочных коктейлей десять видов, и все по 10 копеек. А в Москве только один вид, и без оттенков и вариантов. А по бульвару идет такая прекрасная тоненькая девушка и влюбленными глазами смотрит на отца – они похожи, отец и дочь, – по погонам капитана II ранга; смотрит на него снизу вверх, слушает и смеется. Да, ясно, кто имеет шанс стать ее избранником: только смелый, сильный, высокий курсант. Будущий капитан. И вот из каких-то мимолетных штрихов и звуков сложился в сознании, сам собой и в течение двух-трех часов, образ торжественного, необычного, туго препоясанного, подтянутого, возвышенного и солнечного города.

На симферопольском вокзале, в киоске под луковкой с крестом, только я открыл рот, чтобы спросить, как проехать к святителю Луке, услышал сразу: троллейбусы такие-то, пятая остановка, вышли и направляетесь назад и направо, и между домами, там спросите Троицкий монастырь. Когда входили в ворота обители, сразу стало ясно, что мы пришли правильно: уже на дворе, почти сразу за воротами, начиналась очередь к мощам святителя. В самих же воротах, по обе стороны от входа, торговали пирогами, чаем и кофе. А длиннобородые православные мужи в сапогах раздавали листовки. В Симферополе они чаще, чем в Санкт-Петербурге, к примеру, соприкасаются с миром другой религии и культуры: по дороге к монастырю мы встретили пять молодых женщин в хиджабах, две из них шли рядом со спутниками, тоже бородатыми, у одного еще ажурная белая шапочка на темени.

В соборе, в центре храма, совершался молебен. Очередь желающих «попасть» к великому доктору-святителю «на прием», приложиться к гробнице с его святыми мощами тянулась вперед и сворачивала влево, слегка огибая служащего священника и маленький хор рядом с ним.

Стою, продвигаюсь не быстро. Жена в другой очереди подает записки. Шагах в десяти передо мной замечаю человека в аккуратном бежевом подряснике. О! Да перед ним еще один: в подобном, только черном. Грешным делом разглядываю их, я ведь тоже в подряснике. И нас таких в данный момент на всю очередь всего трое. Пик дня, где-то часов двенадцать. Замечаю, что все-таки не совсем свой брат: пояс кожаный, широкий, монашеский. А в левой руке чего-то много всего: большой, с характерным профессиональным объективом, фотоаппарат; его ремешок переплетается с обмотанными вокруг запястья четками. Все вместе как будто вырастает из руки, является ее естественным продолжением. В любой момент вскинется рука, послушная острому взгляду, и аппарат запечатлеет редкое событие или цвет, линию.

Господи, о чем же я сейчас думаю! Я уже узнал его: к святителю смиренно стоит в очереди архиепископ Максимилиан, Песоченский и Юхновский. Недавно еще Вологодский. По фотоаппарату догадался.

Он талантливый фотохудожник. В Москве проходила выставка его картин: с колокольни снята морозная утренняя Вологда, дымки из труб, солнце встает. Или ночь в монастыре, в тумане фонарь. Еще батюшка старенький в избе сидит, что-то рассказывает, улыбается; епитрахиль снял, а поручи не успел. Так и сидит в облаченных руках.

А тот, что в черном, – архиепископ Симон, Брюссельский и Бельгийский. Никуда не скрыться архиереям: портреты всюду печатают.

Чем ближе к гробнице, тем более чувствуешь себя собранным. Что-то растет в душе. Понимаешь, что продвигаешься к какому-то необъяснимому присутствию силы, к святому человеку.

Люди, дождавшиеся своей очереди, неспешно о чем-то просят святого. Долго стоят, склонившись. Мы подошли, приложились к стеклянной крышке раки, отошли затем к центральному алтарю, и вдруг на весь собор грянул душераздирающий крик. В первое мгновение совершенно непонятно, что это. Все вжали головы в плечи, на лицах испуг и вопрос. В гробницу обеими руками вцепилась женщина, и из нее громовый мужской голос ревет: «Уйду-у!» Три раза так. Пришла она, скорее всего, помолиться, как все люди, но тот демон, которого несла она в себе, не выдержал приближения к святыне и, подчиняясь неслышному для нас повелению, словно от нестерпимого жара, завопил с болью, что все, ну все, уходит…

Священник, совершающий молебен, прервался на секунду, устало-сострадательно скосил глаза в сторону мощей, вздохнул и продолжил далее. Ахор все подпевал. Дело обычное: здесь проходит линия фронта.

Мы – в России

На ступенях Дома детского творчества в Севастополе – концерт по случаю Дня открытых дверей. Выступает детский показательный оркестр. Девочки-младшеклассницы и другие, постарше, и мальчишки-подростки дуют в трубы, валторны и тромбоны, а один юноша в длинных русых кудрях, сдержанно пританцовывая и взмахом головы отбрасывая все время падающую на глаза прядь, ритмично ударяет в громадный барабан. Как же здорово они играют! Приморский бульвар, вечернее солнце. В стороне от центрального входа их ровесники, сидя у мольбертов, рисуют цветными мелками по бумаге, лепят и вяжут.

Спустя несколько дней туда же, на Приморский бульвар, на площадь Нахимова, что перед Графской пристанью, пришли люди на митинг. Это было накануне выборов 14 сентября. Пришли решительно поддержать российскую власть города, и губернатора Меняйло, и Чалого. Это у нас такие собрания вызывают у многих недоверие, ухмылку или вовсе протест. А в Севастополе совсем другое отношение к власти, им есть что с чем сравнивать. Они свои перемены выстрадали. Едешь по городу – на огромных рекламных щитах: «Мы – в России. Что дальше? Да хоть камни с неба! Мы на родине…» Или: «Для нас Россия больше мира».

Потом рассказываю людям в Москве. Удивляются: «Что, правда? Такие вывески?» Правда. И она очень чувствуется. Есть очень глубокая правда в русской весне, охватившей Крым в 2014 году, в возвращении полуострова домой. И Чалый тогда, поздравляя земляков, разве не правду сказал: «Вместо того чтобы оставаться маргинальной окраиной националистического государства, мы стали субъектом Российской Федерации»? Им, вне всяких сомнений, видней. Они там живут. Мы ведь со стороны на это смотрим, а им решать. За все две недели в Севастополе я ни от одного человека не слышал, что на них тогда давили или их заставляли, когда они выбирали, что будет дальше.

У любви есть степени, в ней человек призван возрастать. Цветочек, пока окрепнет, остается долго на своей клумбе или в своем горшке. Пересаживать – погубить. Корни можно пустить только в одном месте. Одна у человека мама, один отец, одна родина. Ничего ужасного, если весь мир сосредоточится в любимых глазах. Это еще не говорит о том, что ради своего дорогого пойдешь крушить все прочее. Но страшно, если никогда никому не смог сказать: ты для меня сейчас больше всего мира. И как холодно становится от признаний: «Мне все равно, где жить, с этой страной меня ничего не связывает». Да? Ну а в другой тебя никто не ждет, ты до конца не станешь ей своим, потому что ты – из своей единственной культуры. От родины отвязался (не привязался к ней, не захотел), а к прочим не привязан по рождению. Живешь развязанный. Это собаке все равно, на какой свалке отходы жрать, на нью-йоркской или дар-эс-саламской. Было бы много. Впрочем, если для кого-то все эти слова о корнях – не главное, а главное на самом деле быть ненасытным, тогда только руками развести. Тогда все громче и увереннее хохочет наглый хам, все безжалостнее смотрит на мир пустыми глазами безграничное мещанство.

На Центральном холме, в тихих переулочках и улицах старого Севастополя вечером в субботу почти никого не встретишь. И машин нет. Вон дети играют, очень серьезно о чем-то договариваются. Бегают вокруг дома, перед которым растет жилистое, все вузлах и сплетениях, виноградное дерево. Было когда-то кустом, с годами вытянулось, перекинулось через тротуар, оперлось на стену дома и пошло дальше расти вдоль всего фасада, между окнами первого и второго этажей. Сколько же ему лет?

Здесь встречаются удивительные таинственные дворики. Ну, например, идешь и видишь: ворота, аза ними, внутри слева, двухэтажный домик, а справа, на линии задней стены домика, – отвесный, крошащийся каменной пылью склон. К нему иногда лепится какой-нибудь сарай, и с улицы его ржавая крыша видна. Вот в таком или похожем месте провел свой третий и краешек четвертого года жизни мой хороший знакомый по имени Гарри.

Он родился в 1940 году. Родители его в июне 40-го года в деревянном летнем кинотеатре на Приморском бульваре смотрели какой-то приключенческий фильм со знаменитым в те годы Гарри Пилем. Мама решила назвать сына именем актера. Скоро, 31 июля, малыш появился на свет. До войны оставалось меньше года. В семье был еще другой сын, Анатолий, 26-го года рождения.

Война СССР с Германией, как говорят в Севастополе, началась на 45 минут раньше официального начала: в 3 часа 15 минут в ночь с 21 на 22 июня. Немцы обстреляли Севастополь с моря и попытались заградить минами выход кораблей из севастопольских бухт. Армия Третьего рейха питалась румынской нефтью, которую транспортировала большей частью танкерами, и следовало себя обезопасить со стороны возможного нападения русских. И первые жертвы той войны – севастопольцы. Одна мина разорвалась за Центральным рынком, в Греческом переулке: погибло двадцать человек, среди которых старики и дети. Другая упала рядом с Памятником затопленным кораблям.

Немецкие сухопутные войска приступили к городу 29 октября 1941 года, а вошли в него, разрушенный, дымящийся, 3 июля 1942-го. Брат Толя, вспоминает Гарри, пятнадцатилетним юношей пришел к матери, в октябре, и сообщил, что идет воевать. Его, разумеется, бросились отговаривать. А он, как о деле решенном: «Если все мы за маминой юбкой будем сидеть, некому будет родину защищать». И ушел на балаклавские высоты. Правда, недолго там повоевал. Его с тремя одноклассниками увидел майор Рубцов, опытный офицер, позже герой войны, и жестко отрезал: «А ну, пацаны, кыш отсюда: вам еще рано умирать!» Пацаны Балаклаву оставили, но почти сразу же оказались в других частях. Толя – в 7-й морской бригаде полковника Жидилова.

Анатолий воевал настолько по-взрослому так по-настоящему мужественно, что в газете «Маяк коммуны», еще выходившей в осажденном городе, появилась статья, посвященная ему: «Шестнадцатилетний сержант». Из бригады он был переведен в 95-ю стрелковую дивизию. Находил несколько минут между боями, чтобы прибежать домой – семья тогда перебралась из центра на окраину города – и принести немного хлеба, сахара, изюму и шоколада. Младшему брату.

Покинул он Севастополь раненым, вывезен был из Казачьей бухты и попал в госпиталь в Сочи. Молодой организм поправился быстро, и особый отдел Черноморского флота направил его обратно, в родные места, с разведывательным заданием и такой вот легендой: «Воевать больше не хочу. Хочу к родителям».

Возвращаясь, Анатолий чуть было не подорвался на минном поле и тут же был схвачен. Допрос показал, что он и вправду севастополец. Его почему-то не поспешили расстрелять, но решили проверить, действительно ли живет в городе мама и младший брат. Гарри не помнит, конечно, как явился в дом немецкий офицер, но не раз слышал от матери рассказ. Приходит немец и задает вопросы по-русски: «Вы такая-то?» – «Да», – отвечает мама. «Назовите ваших детей». Мать называет. «Где сейчас старший?» – «Не знаю. Он воевал. А где сейчас, не могу знать». – «Собирайтесь». – «Куда?» – спрашивает мама. «На загородную балку».

А там расстреливали. Это было городское место казней. «Мама, – как вспоминает Гарри, меня – отдала соседям, попрощалась с ними и пошла за офицером, не чувствуя ног, готовясь к смерти. Спускается в балку и видит: сидит ее родной Толя на земле, руки связаны за спиной. Над ним два солдата. Она закричала, а он вскочил и попытался подбежать к ней. У немцев сомнений не стало: да, это мать и сын. Анатолия отпустили. Какое-то время он прожил в Севастополе, но пришел час уходить. Он предупредил о своем исчезновении и очень просил нас спрятаться:

– Вас будут искать. Надо хорошо укрыться».

Когда рассказ Гарри Владимировича дошел до этих слов, я не смог не выразить недоумения, так как мне все это показалось странным. Я спросил:

– Спрятаться? Где? Город в 40-е годы еще не так распростерся, как сегодня, куда спрячешься?

Гарри ответил, что от Севастополя оставались тогда одни руины, груды камней, завалы, в которых люди могли легко заблудиться. Туда, в «каменоломни», в подвалы и щели, немцы не заглядывали. Никого особенно не разыскивали там, предоставляя, видимо, самому течению времени разобраться с пещерными жителями.

Вот на одной из улиц Центрального холма, на Малой Морской, позже она стала Володарского, во дворике разрушенного дома № 5, в пещере, Гарри прожил с мамой более года. Он, понятно, мало чего сохранил в памяти из того сидения, но помнит отчетливо, как колебался язычок пламени в светильнике из гильзы и сыпался песок со стен, когда наверху бомбили или гремела артиллерия.

– И однажды, – Гарри Владимирович вот этот эпизод из своего детства отлично запомнил, – в пещерку вошел офицер, наш, свой, обхватил меня рукой, выбрался со мной на двор, дал очередь из автомата в небо и закричал: «Победа!»

Севастополь освободили ровно за год до Берлина, 9 мая 1944 года. А брат Анатолий, исполняя задание, ушел на оккупированные территории, на Украину, и там след его исчез. Хранится в семье записка от него, 44-го года. «Может быть, нам удастся еще встретиться», – написал Анатолий Хихленко. Вероятно, его фамилию среди других имен защитников Севастополя можно прочитать на стене овальной галереи мемориального комплекса, который называется «35-я береговая батарея».