Текст книги "Иоанн Грозный"

Но пока была жива Анастасия, мир был сохранен.

В июле 1560 г. царица Анастасия тяжко занемогла, а 7 августа скончалась, оставив после себя сыновей Иоанна и Федора и дочь Евдокию.

Мало-помалу Иоанн начал отдаляться от своих советчиков – Сильвестра и Адашева. Адашев был послан в Ливонию; Сильвестр же, видя к себе немилость царя, ушел в Кирилло-Белоозерский монастырь. Но врагам «избранной рады» этого было мало. Их обвинили в том, что они извели царицу Анастасию чародейством. Царь подал вид, что верит этому обвинению. Назначено было следствие. Сильвестр и Адашев просили позволения лично явиться на суд. Им это было не позволено под предлогом, что они могут околдовать царя. Их заочно осудили: Адашев был сослан в Дерпт, где смерть скоро прекратила его дни; а Сильвестр был сослан в Соловецкий монастырь.

Скоро и четвертый член «избранной рады», митрополит Макарий, сошел в могилу.

Теперь Иоанн остался один, на своей доброй воле, окружив себя помощниками и приятелями, подходящими по вкусам и характеру к его дурным качествам. Царь решил доказать боярству, что русские самодержцы изначала сами владеют царством, а не бояре и вельможи!..

Начался новый, самый ужасный, период не только царствования Иоанна Грозного, но и вообще существования России.

Иоанну было тридцать лет, когда он освободился от опеки «избранной рады». Теперь он достиг как физического, так и умственного полного развития.

По описанию Кубасова и Герсея, Иоанн Грозный был роста высокого, с широкой грудью и плечами, крепкими мышцами, красивой и величественной наружности; лоб у Иоанна был высокий, глаза серые, неприятные, нос длинный, вытянутый, усы длинные, вздернутые, голос зычный и неприятный. Это был настоящий скиф: быстр умом, кровожаден, не знал милосердия и во всем действовал своим разумом.

Как наследственник болезненной нервной системы, Иоанн еще с детства должен был проявлять черты характера, свойственные этим лицам. Как в детстве, так и теперь в нем рано проявились: замкнутость в себе, сосредоточенность, скрытность, усиленная наблюдательность ко всему окружающему (проф. Ключевский1 говорит по этому поводу: «Иоанн усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь»), недоверие, подозрительность, крайняя неустойчивость и переходы от одного состояния к другому, отсутствие крепкой привязанности, резкая раздражительность, еще более резкая вспыльчивость, чрезмерное самолюбие и самомнение, трусость и выжидательность, отсутствие прочной любви и привязанности, хитрость, жестокость, чувственная разнузданность, безмерная злость и кровожадность.

Это были отдельные черты его характера; но, кроме этого, он мог быть тем человеком, какова его обстановка. При порядочной и доброй обстановке он мог выдерживать себя и быть порядочным и относительно добрым, – с злодеями, людьми разнузданными, распущенными и кровожадными – он мог быть царем их.

Иоанн не был по характеру человеком цельным, определенным. Кроме болезненных черт, – характера самобытного и ясно выкристаллизованного в нем не было. Он был эхом обстановки и окружающих людей. Окружали его с детства хищники и звери и подготовили в 13 лет волчонка, который публично разорвал Шуйских и их клевретов. Влиял на него мечтательный, увлекающийся и отчасти мистик митрополит Макарий и из Иоанна вылился фантазер и романтик, «царь по чину Владимира Мономаха». Стал он в кружке Сильвестра, Адашева, Анастасии и Макария и был царем правым, чистым, любящим и заботливым отцом. Стал при нем Федор Басманов и Малюта Скуратов и из Иоанна вышел убийца и кровожадный человек.

Иоанн, по характеру, была трость, колеблемая ветром. Трость крайне крепкая и упругая, – но поддающаяся ветру. Это был человек с чрезмерной энергией, сильным своеволием, бесконечной деятельностью, но без определенных убеждений и стойкого характера. Он быстро увлекался и еще быстрее приводил в исполнение свои увлечения, хотя бы ему после этого приходилось и каяться. Под влиянием людей с ясным и прочным убеждением и характером он мог быть незаменимым человеком. Не имея своего собственного, он выполнял чужое с такой энергией, с какой не выполнил бы дела и создатель его. Вот почему при Шуйских и Вельских он разъяренный волчонок, при Макарии – чистый и непорочный романтик, при Сильвестре – образцовый конституционный царь, проводящий самодержавные принципы, – при Малюте Скуратове дикий зверь.

В его душе не было ни Бога, ни любви к родителям, ни любви к детям, ни любви к ближним, ни любви к родине. По существу он был ханжа: днем нигилист, а ночью молящий Бога о спасении до завтра. Отец – в черном клобуке убивающий своего сына. Престарелый человек – пред смертным одром заигрывающий с своей невесткой. Царь – ищущий жительства в Англии. Друг – казнящий Воронцова, ссылающий Сильвестра и Адашева и истязающий Вяземского и Басмановых. Отец отечества – выжигающий целые города дотла… Во всем его характере масса противоречий, неустойчивости, несостоятельности и несамостоятельности. Подобно характеру, такой же неустойчивый, неопределенный и невыдержанный был и ум Иоанна.

Как и у многих других вырождающихся, способности Иоанна были довольно острые. Он легко мог воспринимать и усвоять знания. Мог многое запоминать и знать. Запас его сведений и знаний был обилен и о нем можно сказать, что по своему образованию для того времени он был человеком с блестящим образованием.

Гораздо обширнее и мощнее, чем умственные способности, у Иоанна были развиты фантазия и воображение.

Но и здесь проявилось то, что делается у большинства дегенератов, – подчинение его ума воображению и картины фантазии не дополнением служили к его знаниям, а сами знания были материалом для воображения и фантазии; Иоанн жил не логическими выводами ума, а построениями воображения и фантазии. Но так как последний способ душевной деятельности не всегда применим к жизни, то весьма многое переживалось в нем самом и только отдельные частицы этого сокровенного мира проникали в жизнь.

«Этот первый московский царь не обладал от природы практическими свойствами ума, а имел в избытке воображение и чувство, подавлявшие в критические моменты его волю»

(Фирсов).

С раннего детства оставшись круглым сиротой и одиноким, Иоанн все переживал в своей головке сам. Даже если бы он не получил по наследству склонности к одиночеству, фантазированию и воображению, то, уже в силу жизненной обстановки, он должен был бы стать таким. В дальнейшем своем образовании он опять был предоставлен самому себе. По естественному влечению натуры, он набросился на историю, – историю церкви, историю государств и историю России. Здесь он выбирал для себя те моменты, которые были наиболее симпатичны его фантазии и воображению.

Понимая, что он самодержавный, Иоанн невольно в истории приковывался к лицам самодержавным, властным и могущественным. Ежеминутно и ежечасно оскорбляемый и уязвляемый именно в существе своего единодержавия, Иоанн невольно создавал себе планы и образы фантазии – как он станет самодержавным и что он для этого сделает. Если бы это воспитание и самообразование имело поддержку не в Макарии, а в Шуйских, то из него вышел бы не Иоанн 17-летний, а Иоанн 30-летний, который начал бы свое царствование поголовным избиением бояр и князей.

Усвоив массу фактов, заучив множество текстов священного писания и отцов церкви, Иоанн остается, однако, ходячей библиотекой, не умея привести всего этого в строго логическую систему и сделать из них надлежащих выводов для правильного пользования.

Указывают на сочинения Иоанна, как на блестящее доказательство его недюжинного ума. Это едва ли будет вполне беспристрастно и справедливо. В его сочинениях мы видим набор фактов, нанизывание блестящих и остроумных чужих фраз, удачные обороты, но и только. Все его сочинения полемического характера. Во всех них видно одно – желание показать свою начитанность и свой блестящий ум. Первого он достигает, второго – ничуть. Нигде мы не видим строго проведенной мысли и логически связанных рассуждений. Всюду отрывочность, непоследовательность, а во многих местах нелогичность и даже бессмысленность.

Его сочинения – точное изображение его ума: множество фактов, фактов ценных и доказательных, – и немощь мыслительная, – неуменье привести их в связь, неспособность воспользоваться ими, отсутствие логики и строгих выводов. Его знания – особо, а мышление – особо. Одни посылки его мышления правильны, другие вымышлены, ошибочны и ложны. Твердо определенных взглядов, ясно выраженных воззрений, строго проведенных убеждений у него нет. Пред ним картины прошлого. Он их облюбил. Он их поставил своим идеалом. Он их переживает в своей фантазии. Но осуществить их немощен.

Нужно, чтобы кто-нибудь другой дал ему мысль и тогда он бодро и энергично ее исполнит и осуществит. Замечательна в этом отношении одна особенность мышления этих людей; они ходят около вывода, они его предчувствуют, – но не могут его сформулировать. Подставят им эту готовую формулу и они ничего в ней не видят нового. Так и должно быть. Это и их личный взгляд. Поэтому им не кажется, что этот взгляд есть чужой, им навязанный. Они думают, что это их собственная мысль, и потому бодро и энергично выполняют ее, нисколько не сознавая ее иностранного происхождения. У этих людей существует недочет сознания собственной несостоятельности в образовании выводов и неспособность сознания давать отчет, что они чужое присваивают себе и пользуются им, как своей собственностью.

Таков был и Иоанн. Обладая множеством отдельных сведений, он не умел из них делать надлежащих выводов. Окружающие легко пользовались этим состоянием повелителя. Они свободно проводили свои взгляды, и Иоанн бессознательно их усвоял и с энергией отстаивал и проводил. Долго он этого не замечал, и еще дольше он этого не сознавал. Он уже чувствовал гнет чужой власти над собою, но не умел этого ясно выразить. Нужен был Вассиан, чтобы царь сознал, что царит не он, а Сильвестр и Адашев…

Что касается действий и поступков царя, то они являлись естественным следствием внушений его советников и приближенных.

Наш вывод тот, что тридцатилетний царь в умственном отношении представляет собою безвольность, подобную гипнотическому состоянию. Окружающие являлись гипнотизерами без гипноза. Безвольный царь являлся бессознательным, но энергичным и ярым исполнителем их внушений. У него недоставало ни способности самостоятельно действовать, ни сознания собственного бессилия и подчиняемости чужому внушению.

Вместе с тем для неимоверно самолюбивого царя не было большей обиды, как указание, что им вертят, как марионеткой.

Преосвященный Сергий так характеризует это состояние царя Иоанна. «Причиною разрыва (Иоанна с Сильвестром) было властолюбие, своенравие и злость Иоанна. Подобные личности недолго привязываются к тем людям, которые имеют на них влияние, и вообще не любят последних. Они покоряются, воображая, что никому не покоряются, что действуют по своему усмотрению: когда же какой-либо случай открывает им глаза и они увидят, что их держали в узде, почуют унизительность своего положения, то ненавидят тех, которые управляли ими» и это будет «ненависть глубоко затаенная, мстительная, свойственная одному непомерному своенравию и властолюбию».

Вот почему самодержавный Иоанн решил избавиться от своих советников, – избавиться потихоньку и помаленьку, умненько и без опасности для себя. Так он и сделал. Составив план еще после своей болезни, он привел его в исполнение только по смерти Анастасии…

И вот избавившись от этой «избранной рады», Иоанн решил действовать самостоятельно, за свой страх и совесть.

Но, разумеется, такое решение даря было призрачным и обманчивым. Не мог он жить самодержавным. Неспособен он был существовать без помочей. У него был органический минус. Этот минус для цельности и единства должен был быть пополнен недостающей величиной. Какова она – это безразлично: сегодня А, завтра В, после завтра С и т. д. Эквивалент безразличен, но он должен быть.

Сильвестр и Адашев отошли. Их место заняли другие лица. Минус выполнен новым эквивалентом.

Вместо Сильвестра явился Малюта Скуратов, вместо Адашева – Алексей Басманов, вместо Макария – Василий Грязный и вместо Анастасии – Федор Басманов.

Царь, до сих пор сдерживаемый строгонравственным Сильвестром, деловитым Адашевым и любящей Анастасией, обрадовался своей свободе и зажил во всю свою волюшку. Вырвавшись из-под опеки, Иоанн предался разгулу во всю ширь. «Ему захотелось полного произвола, – говорит Аксаков, – не сдержанного ничем, никакими нравственными узами; а человек, лишенный нравственного сдерживания, именно тогда наслаждается своим произволом, когда он делает вещи непозволительные, беззаконные, неслыханные, невероятные. Нарушение всех законов Божеских и человеческих составляет потребность и наслаждение необузданного произвола. Таким стал Иоанн…»

«Забушевали чувственные и властолюбивые страсти, – все внутренние и внешние силы, всю энергию и деятельность отдал он одной борьбе с действительными, а больше призрачными препятствиями к осуществлению своей заветной идеи самодержавия, из него выходит чудовище разврата и произвола, каким он был в миниатюре и в отроческом своем возрасте», – говорит Епископ Сергий.

Дворец стал тесен для овдовевшего царя. Детей Иоанна, брата Юрия и казанского царя Александра выселили в особые дома. Во дворце начались кутеж, разгул, игры, потехи и безобразия. «Самая пристойность считалась непристойною». Старые вельможи, привыкшие к воздержанию, приличию и порядочности, должны были или подчиняться новым порядкам, или же терпеть наказание и издевательство. Князь Репин, присутствовавший на одной из таких оргий, невольно заплакал от горести. Иоанн хотел лично на него надеть маску. Репин вырвал ее, растоптал ногами и сказал:

«Государю ли быть скоморохом?… По крайней мере я, боярин и советник думы, не могу безумствовать».

За такую дерзость Репина изгнали, а затем по приказанию царя умертвили в церкви на молитве.

Нынешние царедворцы заслужили симпатию царя дурными своими качествами. Они служили царю в его пороках и угождали в страстях. Соединившись с монахами, обладавшими удобора-стяжимою совестью, как, напр., Чудовский Архимандрит Левкий, они употребили все меры к тому, чтобы затушить робкую совесть царя.

Вино, распутство и животные страсти взяли перевес над слабым рассудком. Забыв для виду горячо оплакиваемую супругу, Анастасию, Иоанн предался удовлетворению грубых страстей, а на восьмой день по кончине Анастасии объявил, что он будет искать новую невесту в лице сестры польского короля Екатерины.

Нашлись и утешители, которые не боялись и не стыдились уговаривать его – забыть свою жену, с которой жил тринадцать лет. И жестокосердный Иоанн не только не видел в этом оскорбления, а, напротив, оправдание своему малодушию и присущему ему разврату.

Люди прежнего закала не могли смотреть на разгул царя с приветом и лаской. Невольно омрачилось лицо их, смотря на эти злодеяния. Да и каждый из них невольно думал, что-то будет завтра? Что-то будет и со мною?

А клевреты царя не пропустили и этого случая – спустить недовольных, устранить людей, одно присутствие которых могло служить укором еще не заснувшей совести царя. Они указывали на печальные лица бояр и шептали:

«Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут Адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства».

Такие речи растравляли Иоанново сердце, взор его мутился и из уст вырывались грозные слова. Прежде всего началось гонение на всех родственников и ближних Адашева. У них отнимали имущество, а самих ссылали в ссылку. Так пострадала некая Мария, которую обвиняли в связях с Адашевым и намерении чародейством извести царя. Ее казнили вместе с пятью сыновьями. В том же обвинили прославившегося воинскими доблестями в Казанских походах брата Адашева, Данила, с двенадцатилетним сыном, – трех Сатиных, сестра коих была за Алексеем Адашевым, и родственника его Ивана Шишкина с женою и детьми, – а равно всех их и казнили. Князь Дмитрий Оболенский-Ов-чинин, обиженный надменностью приближенного Иоанна, Федора Басманова, сказал: «мы служим царю полезными трудами, а ты гнусными содомскими делами»… Федор Басманов нажаловался царю. Разъяренный царь за обедом собственноручно вонзил несчастному князю нож в сердце.

Видя такое настроение Иоанна, явилась масса доносчиков, желавших гибелью других создать себе положение и благосостояние. Тем более что Для подозрительного и разъяренного царя теперь достаточно было одного доноса без доказательств. Так без суда казнили князя Юрия Кашина, а князя Дмитрия Курлятева сначала постригли в монахи, а потом убили со всем семейством; знаменитого ратными подвигами и на деле доказавшего свою преданность Иоанну и его дому, победителя казанцев, князя Михаила Воротынского с женою, сыном и дочерью сослали в Белоозеро. Победителя крымцев, боярина Ивана Шереметева, засадили в темницу и заковали в кандалы. К нему лично явился Иоанн с допросом: где хранится его казна?

«Государь, – отвечал боярин, – я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю».

На этот раз его выпустили из темницы; но через некоторое время его сослали в Белоозерскую пустынь. Но и строгие уставы этой пустыни не спасли воеводу от милостивого внимания Иоанна…

Брат Ивана Шереметева, Никита Шереметев, был удавлен.

Кровь лилась в темницах; в монастырях стенали жертвы; «но… тиранство еще созревало, настоящее ужасало будущим», – говорит Карамзин.

Явившаяся под влиянием злоупотребления вином, нравственной разнузданности, разврата, содомии, разгула и беспорядочной жизни – подозрительность не унималась казнями и кровью. Напротив, она разгоралась и усиливалась, порождая жажду крови и напряжение свирепости. Лившаяся кровь затмевала рассудок и приводила разнузданного и расслабленного Иоанна в состояние безумия.

Любопытно желание Иоанна примирить свои бесчеловечные жестокости с религиозною трусливостью и ханжеством. Желая себя обелить то в собственных глазах, то в глазах своих подданных, он изыскивал различные оправдания на этот счет. Так, раз он объяснял свои лютости правосудием, объявляя, что бояре злоумышляли против него, а следовательно и против Церкви, и против Христа – и были изменниками веры и отечеству. Другой раз он смиренно каялся и винился пред Богом и людьми, называя себя гнусным убийцею невинных, и утешал себя тем, что он посылал по церквам даяния на поминовение умерших. Вместе с сим он надеялся со временем отмолить свои грехи, когда он оставит государство, поступит в мирную Кирилло-Белоозерскую обитель и сподобится чина ангельского. Разумеется, это раскаяние имело чисто формальный характер, принимая вид обмана людей, самообмана, а может быть, и попытки обмана Высшего Существа…

Мы говорили, что уже на 8-й день по кончине Анастасии Иоанн высказал намерение жениться на сестре польского короля Екатерине; однако брак этот не состоялся. Иоанн не получил отказа, – но вместе с этим установились между Россией и Польшей такие взаимные отношения, что о браке этом нельзя было помышлять. Тогда Иоанн решил взять себе в жены дочь Черкесского Пятигорского князя Темрюка, которая во Святом Крещении была названа Марией. Нехорошие отзывы дает о ней история. Эта царица не была матерью отечества. Красавица по наружности, она была дикого нрава, жестокая душою и вместо того, чтобы удерживать царя от кровожадности, она еще более его к тому побуждала. Да и Иоанн был уже не тот. Искусившись в разгуле, разврате, нравственной разнузданности и содомии, он не мог уже быть верным супругом своей жены. В нем заговорили болезненные инстинкты, бороться с которыми в настоящее время едва ли было бы под силу и Сильвестру, а не токмо Малюте Скуратову и Федору Басманову… Если Мария не могла пленить души Иоанна, зато любимцем его сделался брат ее, Михайло, – человек необузданный и развратный…

При таком новом направлении жизни и нравов царя, князьям и воеводам невольно приходилось задуматься – что им делать и как им быть? Видимо было, что знатное происхождение, воинские доблести, верная и честная служба отечеству, чистый нрав и беспорочная жизнь людей являлись главными поводами к обвинению в государственном преступлении с последующим наказанием – пытка, позорная смерть и ограбление имущества.

Этот вопрос особенно насущным являлся для тех князей и бояр, которые недавно перешли по доброй воле из царства польского и Литвы под власть Московского Государя. Для них оставалось одно – покинуть русское подданство и вновь возвратиться в подданство Польши или Литвы. Приходилось выбирать между бессмысленною смертью и временным унижением. Последнее, однако, очень сглаживалось и усиливалось полною готовностью польского короля дать не только приют беглецам, но и пособие, ибо с их помощью он рассчитывал взять перевес в войне с Россией.

Первый пример перехода в Польшу показал князь Дмитрий Вишневецкий. Он только недавно и поступил в русское подданство, преследуя одну мысль и цель – нанести удар крымским татарам. Видя, однако, невозможность осуществить свою задачу и переживая тяжкие моменты жизни московского царства при болезненно подозрительном и бесконечно кровожадном и жестоком царе, он решил возвратиться вновь в подданство Польши. Вслед за Вишневецким бежали в Литву Алексей и Таврило Черкасские. Вслед за ними бежал в Польшу знаменитый воевода князь Андрей Курбский.

Все эти бегства окончательно вывели Иоанна из себя. Болезненно самолюбивый, бесконечно трусливый и безгранично подозрительный, Иоанн многое видел в этом. Больше всего страшило в этих бегствах Иоанна то, что его обесславят вне пределов его царства. Он мог бы перебить дома не только весь род Вишневецких, Черкасских и Курбских, – но в тысячу раз большее количество их, – но это было дома. Никто не будет об этом знать. Никто не разболтает вне дома о его жестокостях, бессудии, разврате и кровожадности. А эти выходцы все разболтают, да еще, пожалуй, и прибавят, – хотя в последнем едва ли даже была нужда…

Болезненно подозрительный, он видел в этом бегстве указание и доказательство воображаемого и измышленного им же заговора со стороны бояр и князей против его жизни.

«Желая сломить неповиновение правящих классов, вывести измену из каменной Москвы, Иоанн, несомненно, преувеличивал боярские крамолы. Строго говоря, и неповиновения не было… Иоанн же вообразил, что против него бояре составляют заговоры, стремясь уничтожить все его семейство»

(Фирсов).

Наконец, трусливый царь боялся, чтобы эти беглецы не открыли польскому королю слабых сторон военного дела России и не направили бы Сигизмунда на верный путь победы над Россией.

Все это еще больше подогрело зверство и кровожадность царя против князей и бояр.

С этих пор царь положил брать поручные записи с бояр в том, что они не будут бежать в Литву, и усилил до крайности надзор за всеми боярами в смысле том, не собираются ли они сбежать. Особенно настойчиво брались записи с сыновей и внуков удельных русских князей, которые перешли в Московское княжество из Литовского, как князья Глинские, Вельские, Мстиславские, Воротынские и проч.

Несмотря на это, бегство продолжалось. Бежали уже не только знатные люди, но и менее важные. Бежали в Литву первые московские типографы – Иван Федоров и Петр Мстиславцев, бежали многие дворяне и дети боярские.

Видя такое настроение лучшего московского общества, польский король Сигизмунд нередко сам старался сманивать лучших бояр из Москвы, обещая им почести и богатые наделы. Так, обнаружена была подобная переписка у Вельских и у других. Даже братья царицы Марии, по нраву весьма близкие к Иоанну, тоже не выдержали и также бежали.

Тогда Иоанн придумал новое средство – за подозреваемых лиц отбирать денежное поручительство от их близких, причем самые суммы поручительства для того времени были довольно значительных размеров.

Видя вокруг себя всюду явных и тайных врагов, страдая вполне сформированным бредом преследования, Иоанн обратил свое милостивое внимание на близких своих родных. «Для Иоанна враг, и опасный враг, существовал в его воображении, – и он всюду видел небывалые заговоры и умыслы против него», – говорит Аксаков.

По простому доносу своего слуги, обвинен был в дурных замыслах двоюродный брат Иоанна Владимир Андреевич и его мать Ефросинья. Только заступничество митрополита Макария на этот раз спасло князя.

Из предосторожности отобрал Иоанн у него бояр, детей боярских, дьяков и стольников и назначил на их места своих. Княгиня Ефросинья приняла монашеский чин, поселившись в Воскресенском монастыре. К ней для «сбережения» приставлены были два государевых чиновника. Чрез некоторое время царь отобрал у Владимира Андреевича некоторые его волости и взамен этого назначил ему свои. Скоро умер брат царя Юрий. Его жена также поступила в монастырь и постриглась под именем Александры.

При таком широком избиении бояр больным царем на Руси, однако, нашлись еще люди с воинскими доблестями. Тринадцатилетнее управление государством Сильвестра и Адашева создало людей и военных и гражданских, уничтожить которых было не так легко.

Несмотря на разгул и разнузданность при дворе, несмотря на смуты и беспорядочность внутри государства, военные дела России продолжали быть блестящими. Ливонский орден кончал свое существование. Крым очень побаивался России. Швеция вынуждена была делать уступки России. Польша понесла значительный урон. Боевые люди не перевелись еще на Руси и войско еще не было расстроено.

Но и в войне Иоанн проявил себя бессмысленно жестоким. Так, взят был Полоцк. Отпустив поляков из города с миром, он приказал перетопить в Двине всех евреев с их семьями и перебил всех бернардинских монахов.

Вообще Иоанн имел против евреев зубок…

Расслабленный развратом, пьянством и бессонными ночами, истощенный содомией, имея вокруг себя бегство воевод и бояр, натравляемый и напугиваемый окружающими, устрашенный нашествием поляков и крымцев, – Иоанн проявил ярко выраженную душевную болезнь. У него развился бред преследования в полном смысле слова. Все вельможи казались ему тайными злодеями, единомышленниками Курбского. В печальных их взорах он усматривал предательство, – в их молчании он слышал укоризны и угрозы. Царь жаждал доносов. Царь требовал доносов. И самые бесстыдные клеветники не удовлетворяли его хотений, ибо образы его больного состояния неизмеримо превышали все эти доносы. Ему нужны были новые жертвы. Ему нужна была кровь рекою и убийства повальные…

С этой поры начинаются деяния человека, не предрасположенного только к заболеванию, а уже формально душевнобольного. Его действиями руководят уже не одни только жизненные обстоятельства, но и плоды его больного воображения и больной фантазии.

Иоанн задумывает новое дело, поразившее всех своею необычайностью и выдавшее с руками и ногами не только бояр и вельмож, но и все государство.

В 1564 году разнесся слух, что Иоанн уезжает, а куда – неизвестно. Приказано было собирать из городов в Москву с женами и детьми дворян, детей боярских и приказных людей, по именному, однако, указанию. Когда собран был такой сбор, Иоанн явился туда и объявил следующее:

Ведано ему стало, что многие в государстве не терпят его и не желают, чтобы царствовал он и его наследники. Существуют лица, которые злоумышляют на его жизнь. Того ради он намерен отказаться от престола, а власть передать всей земле. Говорят, что с этими словами Иоанн сложил свою корону, жезл и царскую одежду (Костомаров).

На другой день со всех церквей и монастырей привозили Иоанну образа. Иоанн кланялся пред ними, прикладывался и принимал от духовных лиц благословение. Засим несколько дней и ночей Иоанн разъезжал по церквам и монастырям, продолжая свое прощанье.

3 декабря в Кремль переехало множество саней. Из дворца выносили и укладывали все драгоценные вещи. Всем прибывшим из городов Дворянам и детям боярским приказано было снаряжаться в путь царем. Отобрано было несколько человек из бояр и дворян московских. В Успенском соборе была отслужена обедня, после которой царь принял благословение от митрополита, допустил бояр и прочих присутствующих к целованию руки, засим сел в сани с царицей и детьми и уехал. Приближенные царя и вооруженные избранные люди последовали за ним.

Москва осталась без владыки и царство без царя. Все были поражены и никто не знал, что придумать и как все это объяснить. Можно было предугадать, что добром дело не кончится. Невольно все живущее пожалело, что оно народилось на свет, ибо каждый не был уверен, что дни его не сочтены.

Царь направился в Александровскую слободу и четыре недели ничего не было известно, что он намерен предпринять.

3 января чиновник Константин Поливанов привез от царя грамоту ко дворянам и боярам.

Царь прежде всего, по обычаю, описывает все мятежи, неустройство и беззакония времен боярского управления, – хищение вельможами и приказными казны, земель и поместий государевых, – радение со стороны бояр только о себе и собственном богатстве, а не об отечестве… Вместе с сим царь добавляет, что дух этот не изменился и теперь. Бояре не перестают злодействовать и теперь. Воеводы не хотят быть защитниками христиан, бегут со службы, помогают хану, литве и немцам разорять Россию, – если же государь, побуждаемый правосудием, объявит гнев свой праведный на сих недостойных бояр и служащих, то является на сцену митрополит и духовенство, которые заступаются за них, грубят царю и противодействуют. «А посему, – пишет царь, – не хотя терпеть ваших измен, мы, от великой жалости сердца, оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».

Итак, царь отказывается от престола и даже оставляет государство. Так, по крайней мере, явствует из грамоты к духовенству и боярам.

Вслед за сим получена была новая грамота – к купцам, гостям и мещанам… Однако не такой вывод следует из этой второй грамоты. В этой грамоте царь чернил перед толпою народа весь служилый класс и даже духовенство и тем самым выдавал народу на суд и бояр и духовенство. Царь уверял народ в своей милости, что опала и гнев его не касаются.

Царь делит царство на ся. Меньшинство он выдает головою большинству и вооружает одни классы против других…

Война с соседями, внутреннее замешательство, отсутствие руководящей власти, опасение междоусобицы, восстановление народа на людей служилых, – все это невольно потрясло всех до глубины души.

Народ весь возопил.

«Государь оставил нас! Мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменниками? Как могут быть овцы без пастыря?»