Текст книги "И на земли мир…"

– Зайду, ладно, – сказала Минькова и хлопнула дверью.

Первые три дня к нему в дом никто не заявлялся, хотя Феофану очень хотелось поговорить с кем-нибудь о появившихся новых хлопотах.

Хлопот было достаточно.

Первым делом беспокоило то, что лебедь ничего не ел.

С этой проблемой Феофан прямо-таки извёлся. Предлагал рубленую картошку, червей, хлебные крошки, мелкую свежую наважку, только-только пойманную в рюжу, ещё живую. Лебедь сидел в курятнике, нахохлившийся, недвижимый. Безучастно глядел, как перед самым клювом прыгали в миске мелкие рыбки. Феофан не вытерпел, взял одну, попытался всунуть в клюв. Тот вяло отвернул голову.

– Ну что дурью-то маешься? – шумел Павловский, крутясь вокруг да около курятника. – Силы тебе нужны, помрёшь ведь, вредина!

Позвонил Миньковой, спросил: что да как, почему, мол, такое дело? Та объяснила: бывает, реанимационный период, адаптация, пройдёт, мол. Слов мудрёных натрещала. Легче от этого не стало.

Побежал к соседке. Анна Яковлевна была толковой старухой, разбиралась в каких-то травах.

– Помоги, Яковлевна, а? Подохнет зверюга, жалко.

– Вот что, – посоветовала соседка, – размочи-ко, Фанюшка, свежий веник да попотчуй, должно понравитца.

Хрена с два. Даже не понюхал. Ещё больше втянул шею куда-то в перья, скукожился, да и всё.

– Привереда, так твою!.. – нервничал Феофан.

Вечером в гости пришёл Витька Шамбаров, старый кореш. Без особых разговоров перешёл к делу: достал из нагрудного кармана новенькой фуфайки «малька», поставил на стол, разделся, придвинул к столу табуретку, сел.

Павловский строгал обрубком косы лучину, наставлял самовар. Был он мрачен и неразговорчив.

– Ну дак присаживайся, что ли, хозяин, – сказал с равнодушностью в голосе, как о чём-то само собой разумеющемся, Шамбаров, откручивая у «малька» головку.

Феофан зажёг пучок лучин, спустил его в самовар, положил сверху пару углей, поставил трубу. Потом молча, привычным движением сграбастал с полки два стопаря, хлопнул их на стол, присел.

Молча выпили. Шамбаров крякнул, захрустел свежепросольным огурцом.

– Ты, говорят, Фаня, хозяйством обзавёлся, птицу домашнюю завёл али что?

Павловский тяжело махнул рукой, уставился в одну точку. Ему, видно, не хотелось выруливать на эту тему.

После второй Виктор вытер рукавом губы и вдруг заканючил:

– Фань, показал бы, а? Интересно, спасу нету. Это я ж тебе подсказал, что он на озере. Фань, а?…

Павловский не стал упираться. Лебедь волей-неволей вошёл в его жизнь, появились проблемы, которые вырастали на душе, как нарывы. Вылечить их можно было только общением с людьми. Шамбаров как раз из тех, с кем можно…

Они присели перед курятником на корточки, и Виктор заприщелкивал языком.

– От ты, надо же, красавец!

Лебедь сидел в прежней позе, недвижный, нахохленный. Перед ним, как всегда, – миска с наважкой и хлебным мякишем. Шамбаров стал вдруг возмущаться:

– Что ж ты, Фаня, его в курятнике-то держишь? Ему же простор требуется, такой птице. Кто же жрать в такой тесноте будет? Ты бы стал?

– Крыло у него заживает. Снова поломать может, если выпустить.

– Связать крылья-то, да и всё, вот и не поломает.

Это была идея. Феофан даже улыбнулся.

– Слушай, – сказал он Шамбарову, – ты когда это (он звонко щелкнул себя по кадыку)… у тебя мысли свет-лыи-и. Тебе надо каждый день по маленькой, как минимум Эйнштейном сделаесся, али там Кулибиным.

Шамбаров, довольный, гыкнул, что-то пробурчал. Они прикинули, чем бы лучше связать лебедю крылья. Верёвкой нельзя – резать будет. Решили: куском сетки. Феофан сбегал на подволоку. Поковырялся там, выбрал дырявую пинагорью сетку из обычного прядена, примерил, какой нужен кусок, отрезал.

Из этого куска они сделали своего рода рубашку, которая плотно прижала крылья к туловищу. Сверху Феофан сшил рубашку капроновой ниткой. Получилось, кажется, неплохо.

Лебедя после этого поднял на руки и перенёс на серёдку повети. Поставил рядом с кучей клеверного сена. Тот сначала, как обычно, присел, затем вдруг приподнялся, сделал несколько тяжёлых, переваливающихся шагов и присел снова, но голову на этот раз не втянул, так и остался сидеть с вытянутой шеей. Феофана это обрадовало: всё же лебедь немного ожил. Миску с едой сразу же вынули из курятника и приставили поближе к нему. Шамбаров, заметив перемену в настроении приятеля, хлопнул в ладоши, засуетился:

– Фаня, продолжим, а? За первые шаги. Топ, топ, топает малыш.

Когда сели опять за стол и опорожнили «малька», Феофан склонил голову и произнёс то, что наболело, что надо было когда-то кому-то высказать:

– Ты понимаешь, какое дело, – это ведь я его… Ну, поранил-то. Стрелил по стае, одного, видно, зацепил. Стая улетела к теплу, а он не смог.

Шамбаров занимался привычным делом: придвинул поближе стопку, нарезал огурец, наколол кусок на вилку.

– А мог и не ты, откуль знать? Ты ж не видел: попал – не попал.

– Да я, кто ещё. – тихо сказал Феофан. – Из-за меня он.

Шамбаров понял: успокаивать бесполезно, – и сказал первое, что пришло в голову:

– Вообще-то, Фаня, за это по головке не погладят, штраф как минимум. Если ты, конечно, всем звонить про это будешь.

Феофан тяжело взглотнул, будто справился с чем-то крепко и громоздко сидевшим в горле.

– А и отвечу, Витя, что сделаешь. Сам виноват: никто дробовку мне к плечу не прикладывал. Сам всё.

Он горько поморщился:

– Вылечить бы его только да на крыло поставить. С души бы камень. Пусть летит на все четыре. со своими.

Было ясно: Феофану тошно. Надо было его расшевелить, что ли. Виктор схватил стопку, чокнул её о приятелеву, тряхнул головой, раскинул, какую мог, широкую улыбку.

– Да ла-а, чё ты, Фанька! Вот хандрёж надумал! Делов-то: в дичь пальнул! Не охотник, что ли?!

Но Феофан расшевеливался слабо.

Разговор, как Виктор ни старался, толком не получался. Ну что делать? Шамбаров засобирался домой.

Перед уходом решил заскочить на поветь по делу. Там, за нею, дальше по проходу был туалет.

Феофан услышал за стеной крики, шум и выскочил из кухни.

– Уйди, зараза! – кричал Шамбаров. – Отстань ты, ну!

Он стоял на проходе, прижавшись спиной к стене. Перед ним в боевой стойке вытянулся лебедь. Тело его было напряжено, голова задрана на прямой шее вперед и вверх. Шамбаров держал в руках сапог и отмахивался голенищем.

– Счас, подожди! – крикнул Феофан. Он открыл дверь на кухню, нащупал рукой выключатель и потушил на повети свет. – Теперь смывайся!

Шамбарова не надо было упрашивать. Вылетел на кухню, как оглашенный, захлопнул за собой дверь.

– Во даёт, зверюга! Во даёт! Два раза клюнул. Чуть глаза не выстегнул! – он был бледен, глаза сверкали.

Феофан прижал к животу руки, перегнулся через них и хохотал что есть моченьки.

– А как… как получилось-то? – спрашивал он сквозь смех.

– Как да как! – разъяснял Шамбаров. – Когда вперёд шёл, вижу – разлёгся у прохода. Отойди, говорю, так-перетак, мешаешь, мол, – и ногой его маленько отодвинул. А он ка-ак набросился, змей! – Виктор растопырил пальцы, сделав из них хищные когти, чтобы нагляднее продемонстрировать, какой опасности он подвергался. – Два раза клюнул, падла!

– А куда, ку-куда он тебя? – Павловский форменным образом зашёлся в хохоте. Вот-вот упадёт на пол и закатается.

– В живот, подпрыгнул – и в живот, представляешь? А ещё куда, не скажу – неудобно.

Феофан в безудержном хохоте, весь содрогаясь, еле доплёлся до стула, плюхнулся.

– А, а сапог-от, Витя, когда успел сдернуть?

– Когда приспичит, Фань, не только сапог сдернёшь, а и чего другое.

Кое-как просмеявшись, Павловский стал провожать приятеля.

Не удержался от подначки:

– Ты, Витя, в туалет-то сходил бы всё же.

Шамбаров вздрогнул и сказал со всей серьёзностью:

– Не-е, я лучше в другом месте.

Феофан сидел на крыльце и вдыхал в себя осень.

В такие минуты ему хотелось, чтобы кто-то посидел с ним рядом, поглядел на всё это… Красиво же…

Позвал как-то Зинку, та послала его, как обычно, сказала, что только и дела ей как до его закидонов.

А что же жилец-то?! Он тут рассиживает, посматривает да покуривает, а тот, бедняга, там в темноте, на повети. Ох ты ж боже мой!

Несправедливость!

Так, а не удерёт он, если выпустить на волю?

Удрать не удерёт, но попытку сделает, это уж точно! С характером, стервец!.. Но надо пробовать, не век же сидеть взаперти. Скоро зима, пусть тоже поглядит на осень.

И Феофан пошёл на поветь. Там, уже наученный горьким опытом, он набросил на голову лебедя лёгкую тряпку, отчего тот сразу же затих, поднял на руки и бережно перенёс на огород.

– Эй, Фаня, ты чего, новую скотинку завёл?

За забором стоит и смотрит на лебедя из-под козырька ладони колхозный радиомеханик Автоном Кириллович Петров, шестидесятипятилетний мужик, донельзя словоохотливый и шебутной. С ним в беседу вступать нельзя – заговорит до полусмерти.

– Пасёшь? – начинает словесный разгон Петров и улыбается. На давненько бритом лице выстраиваются косыми резкими лучами глубокие морщины.

– Угу, – не поддается Павловский и смотрит на облака.

– Мда, – Петров, видно, размышляет: с какого же боку подступиться? – А где же ты, Фаня, её приобрёл-то?

– Да так вот случилось. – больше Феофан ровным счётом ничего не разъясняет, и Автоному это крепко действует на нервы.

Он переминается с ноги на ногу, ищет про себя варианты прояснения ситуации и находит один.

– На меня ведь, Фаня, на самого рысь скакнул в тридцать шестом годе. От беда.

Тут Павловский начинает хлопать себя по карманам, вроде бы ищет курево, как видно, не находит, привстаёт и кричит, перебивает сто раз слышанный рассказ-байку про то, как Петров голыми руками победил хищную зверюгу.

– Закурить не найдётся, Кирилыч?

Тот понимает, что благодарной аудитории здесь ему не найти, и уходит.

Прошли две бабы-доярки, поздоровались, долго стояли у забора, глядели, обсудили здесь же все свои проблемы.

Потом подвалила ребятня, повисла гроздьями на изгороди, навела треску, засыпала расспросами:

– Что за птица? Как зовут? Почему крылья связаны? Будет ли летать?

Лебедь на детвору вальяжно пошикивал.

Вечером пришел Шамбаров.

Привычно разделся, как обычно, хлопнул на стол что полагается, при этом возбужденно крякнул. Сполоснул руки и, вытирая их, вгляделся в Феофана.

Старый друг сидел в странной позе, никак не приличествующей моменту.

Он читал книгу.

– Фанька, ты что эт? – спросил Виктор, крепко изумившийся тому, что тот никак не отреагировал на всегда их обоих волновавшую ситуацию.

– Мте-мте, – промямлил Феофан и ничего не ответил. Он был занят.

Шамбаров сам достал из шкафчика что попалось под руку – картошку в мундире, масло, селёдку пряного посола, отрезал хлеба, снял с полки два стопаря, всё деловито расставил на столе.

– Пододвигайся, – отдал он привычное распоряжение.

Павловский махнул рукой и не двинулся с места. Накрытый стол почему-то его не притягивал.

Виктор решил: разохотится, куда денется. Налил в обе стопки, поднял свою, смачно звякнул о другую, предназначавшуюся для друга, и после того как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селёдочкой, запостанывал как бы от удовольствия.

Феофан, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу.

Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей, – безнадёжно и печально.

– Ты, Фаня, случаем, того, не шизанулся? – он вертанул у виска большим пальцем. – Не поплохело тебе?

– Витя, ты извини, я тут занялся. Давай в другой раз.

– Ну наконец-то заговорил, залепетал. Теперь пойдёт.

Шамбаров с готовностью поднял бутылку, плеснул себе, поднял, глянул на друга радостно:

– Ну, давай, Фанька, давай, поднимай своё. А то ты будто не в себе, жутко смотреть.

– Не, я правда не буду, Витя, прости уж. Дело тут. Ты давай один, а? – в глазах Феофана мольба.

Так, наверное, смотрят мухи, когда на них нападает паук. Шамбарову стало не по себе.

– Что я, алкаш распоследний, по-твоему, один буду глотать, да? – обиделся он.

Он помолчал, недоумевая, что же делать дальше. Раньше такого не бывало.

– Что, правда не будешь? – спросил неуверенно.

– Не буду, – уверенно ответил Павловский и махнул рукой.

– Во даёт! – вздохнул Шамбаров, встал и начал одеваться. Вечер не получился. – Эхма!

– Чего хоть читаешь-то? – спросил перед уходом.

Феофан закрыл книгу. На обложке было написано: «Жизнь утиных».

– Тебе-то эт зачем? – искренне удивился Виктор.

Павловский оживился, глаза заблестели.

– Так у меня-то кто? Лебедь! А он и есть из утиных. Семейство такое. Насчитывает около 180 видов. И лебеди там, и гуси, и селезни, много всяких. Интересно, спасу нет!

– Да знаю я этих селезней, стрелял навалом, – Виктор шваркнул по воздуху кепкой, – подумаешь.

– Да нет, ты послушай, одних лебедей десять видов: шипун, беляк, кликун, черношеий, малый. Мне же надо знать, как своего-то обихаживать.

– Не-е, ты точно тронулся, к бабке не ходи! Ну ладно, сиди тут со своими селезнями, покеда.

Шамбаров хлопнул дверью, ушёл, обиделся.

Феофан остался читать.

Снова тихонько айкнула на веранде входная дверь, запоскрипывали по половицам чьи-то негромкие шаги. В сенях шаги стихли. Кто-то пришёл, но заходить в избу медлил. Феофану такое поведение людей никогда не нравилось. Он любил, когда всё открыто и честно: пришли, значит, заходи, не скребись под дверью.

– Заходите, дверь открыта, – поторопил он неизвестного гостя.

Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла Зинаида, его супруга, ушедшая от него этой весной.

– Не понукай, не запряг покудова, – сказала она одну из своих излюбленных фраз и зашла. Остановилась, не зная, видно, что делать, что говорить дальше.

У Феофана отлегло от сердца: пришла наконец-то! Зинаиду давно он ждал. Пришла! Значит, теперь всё пойдёт по-старому.

«Слава те, осподи», – сказал Феофан про себя.

– Проходи, Зина, проходи да раздевайся. В ногах правды нет, – проговорил он миролюбиво, но в то же время сдержанно, чтобы не демонстрировать до поры до времени свою радость. Это уже будет суета, а Зинаида суеты не любит.

– Чё, всё пьянствуешь, галюзина? – сказала жена вторую из любимых фраз и села на деревянный диван: не на табуретку же садиться хозяйке, обладающей всеми законными полномочиями.

– Не, Зина, что ты, это дело я бросил – некогда…

– Ой-ой, некогда ему, – хмыкнула супруга, – дуру из меня он делает, видали? А что это, водица святая у тебя на столе-то?

Феофан внутренне поежился: вот припёрся Витька некстати.

Действительно, водка на столе. Как тут отвертишься.

– Ей-богу, в рот не взял, – сказал он чистосердечно, и Зинаида как будто поверила. Разве соврёшь ей, коли насквозь видит?… Бесполезно, проверено тыщи раз.

– Ладно, посмотрим-поглядим, чего из тебя дальше попрёт. Время у нас имеется, посмотрим. – она встала, поправила куртку, пошла уверенной и валкой походкой по избе. Когда проходила мимо, Феофан почувствовал запах духов. Зинаида душилась редко, только в самых торжественных случаях. Значит, готовилась перед тем, как идти к нему. Хорош-шо-о!

– Ну-ко, порасскажи, дорогой супружничек, как ты без меня жил да поживал, с какими зазнобами кувыркался? – пропела Зинаида с той интонацией, с какой обычно начинала крупную ссору.

Феофан не счёл нужным на это отвечать, промолчал. Иначе пришлось бы доказывать, что не верблюд.

Жена тем временем внимательно проинспектировала комнату, не нашла, вероятно, следов присутствия соперниц, присела к столу, оглядела Феофана прямым и твёрдым взглядом.

С её мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на её взгляд, человеком, что-то происходило. Вот сейчас, к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.

– Овец-то всех небось заморил? – спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, – с овцами всё в порядке.

– Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, – заулыбался Феофан.

– Так-та-ак… – Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы ещё прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя всё? Ведь даже пить бросил.

– Ну ладно, – сказала она небрежно, – посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вон читаешь, ворону какую-то завёл. В деревне про неё звону.

Феофан поднял голову, глаза его посветлели.

– Не ворону, Зина, а лебедя!

– А что, большая разница?

– Да есть маленько.

– Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?

– Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.

– Хым, – сказала жена с едкостью, – сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, всё у тебя через одно место.

Феофан сморщился и отвернулся, вздохнул:

– Да вот дёрнуло меня, по глупости как-то вышло.

Зинаида обрадовалась: разговор пошёл так, как ей хотелось.

– А у тебя всё так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?

Феофан не ответил, только рукой махнул – и всё.

– Ладно, – сказала жена, – леший с тобой! Всё равно тебя не изменишь теперь… – в голосе её звучали примиренческие нотки. – Иди показывай, что ли, своего калеку.

Феофану Павловскому эта зима принесла не холод – его он как-то и не замечал совсем, – а необычную, насыщенную жизнь, наполненную неведомыми раньше ощущениями. В ней было многое, в этой жизни: радость познания нового, не испытанные прежде заботы, в ней было больше светлых дней.

А главное, с ним в эту зиму жили два существа, которых он любил: жена его Зинаида и лебедь. Появился интерес, даже азарт к жизни.

В кузницу к нему в последнее время всё чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать язык. Феофан рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Павловский задавал вопрос:

– А вот хоть к примеру, мужики, где, вы думаете, лебеди зимуют?

– Твой-то знаем где, – усмехались мужики.

Феофану это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.

– Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят, летят, а куда, и не знаем.

Мужики посмеивались, предполагали:

– В Крым, наверно, – туда все летят. Вон у меня жёнка замучила, хочу, говорит, в Крым, зараза…

Феофан веселье поддерживал, но разъяснял всё толком, как полагается человеку сведущему:

– Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например, в Алжире, Тунисе, Марокко. Собираются их там мильоны. Там корма много и тепло.

– Вот где с дробовкой-то посидеть, – мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник. – На заряд штук пять положишь, не меньше, если они в такой куче там сидят. Мильон целый.

– Так тебя и пустили в Африку, – сомневались мужики. – Там, считай, одни миллионеры и охотятся. Ты что, миллионер?

– Не, не скопил ещё деньжат, но.

– Вот и сиди со своей пукалкой, африканец, – зубоскалили над Небоженковым.

Васька и сидел. Курили дальше.

– Ты своего-то как назвал? – спрашивали у Феофана в который уж раз.

И Павловский охотно отвечал:

– Да Сваней, – и радостно посмеивался.

Кое-кто недоумевал: что за имя такое? Ну, Ваня – понятно. Но Сваня? На этот вопрос отвечать было особенно приятно, и Феофан оживлялся.

– На европейских языках, ребята, почти, можно сказать, на всех, я проверял, лебедь называется «сван». Почему? Хрен его знает почему! Но сван – и всё! Хоть тресни. Ну что, назвать Сван? – Феофан тут разводил руками и делал пренебрежительно-недоумевающее лицо. – Так это всем уж приелось в Европе. А Сваня – всё же больше по-нашему, по-русски. Правильно, мужики?

Мужики соглашались и изумлялись полиглотству и европейской широте познаний Феофана Павловского, родного их односельчанина.

По вечерам с женой было то же самое. Зинаида привыкла к Сване, привязалась к нему, как к собаке, и её интересовало всё.

– Фань, – просила она растолковать, – почему эт у лебедей ноги сзади? Так же ходить тяжело. Вон как переваливается… Что, нельзя посередке было отрастить?

– Понимаешь, – терпеливо разъяснял Феофан, – это чтобы в полёте ноги не мешали, не тормозили полёт. Вишь, как они далеко летают. Сколько сил-то нужно! А ходьба – это же не главное. Плавать тоже легче, когда ноги сзади.

Что-то в этих объяснениях Зинаиду устраивало, что-то – нет.

– Слышь, Фань, – интересовалась она, – а правда, что у лебедей так: если подругу в полёте убьют, то и друг её тоже на землю сиганет, разобьётся, значит?

Феофан ничего тут не придумывал, аргументировал данными науки.

– Последние изыскания учёных, – констатировал он, – свидетельствуют, что это не так.

Зинаида не верила.

– Много они понимают, твои учёные! Сидят там, зады протирают, кабинетчики… Наш бы Сван точно сиганул.

Феофан не спорил.

Он к лебедю относился так же, как и жена. С уважением.

Стоял февраль, весёлый хлестатый месяц.

– А летать-то он не разучится у нас? – начала вдруг волноваться Зинаида как-то вечером. – Весна уже вот-вот, а он вдруг не заможет?

– Чего эт не заможет? – не соглашался Феофан. – Что он у нас, рахитный какой? Заможет, по всем статьям. Завтра проверим.

На другой день прямо с утра он выгнал Сваню с повети и пошёл с ним на море. Здесь больше года назад сломалась об лёд его мечта взлететь.

С востока поддувал знобкий неровный ветерок.

Зинаида на лёд не пошла, остановилась у бани, стала смотреть.

– Ну, давай, Сваня, не подведи хоть ты.

Феофан обхватил лебедя, поднял на вытянутые руки и побежал против ветра, будто запуская змея.

Пробежал метров десять и подбросил Сваню в воздух. Тот расправил крылья, часто ими замахал и стал падать. У самого льда всё же выправился, какое-то время летел над самым льдом, начал потихоньку набирать высоту и вдруг как-то резко взмыл вверх. Сделал маленький круг, потом побольше.

– А-а-а! – завизжала Зинаида от великой радости.

– Уря-а-а! – закричал Феофан, сорвал с головы шапку, замахал ею над головой.

Сваня летал недолго. Наверное, ему было холодно там, в вышине.

Он вскоре длинно спланировал и сел на лёд метрах в ста пятидесяти.

– Сваньк-сваньк! – начали приманивать его Зинаида и Феофан.

Но он пошёл к ним не сразу. Некоторое время сидел неподвижно. Видимо, отходил от восторга полёта, которого так давно не испытывал.

– Сванюшка-а!

Лебедь потихоньку заковылял к хозяевам. Шёл он враскачку, но степенно и твёрдо, как ходят победители. Голову нёс гордо на вытянутой вертикально шее. Таким гордым он ещё не бывал.

– А я те што, Зинка, а?! А ты всё: крыло-о сломается да не смо-ожет он! Эт Сванька-то и не сможет?!

Рот у Феофана маленько кривился. Он наелся своей радости вдосталь, через край, радость его распирала.

Феофан в этот момент похож был на человека, который крепко верил во что-то светлое, сильно нужное всем. Верил, когда остальные уже разуверились, наломался, намучился в этой вере, наспорился с другими и с самим собой, а потом всё же победил, хлопнул об землю шапку и заявил всему миру: «Ну что, так, мол, и перетак, говорил же я…»

И никто не возразил ему: человек выстрадал свою правду.

Зиму прогоняют три ветра: южный, западный да шелонник. Тёплые, порывисто-сильные, уверенные в своей побеждающей мощи, они осеняют покрытую снегом землю благодатью южных краёв, размывают мёртвенную стылость зимы, ломают и растапливают морской лёд, прогоняют его от берега. И море, освобождённое, распахнутое, шуршит и рокочет острыми молодыми валками, будоражит людей густотой и яркостью обретённых вновь красок.

И повсюду – в полыньях, в любом синем лоскуте воды, свободном от льда, – плавают серые меланхоличные гаги и их бравые красавцы мужья гагуны, бело-чёрные, громадные, с туго набитыми зобами и драчливые.

И вот уже прилетели с юга первые птицы. Запели на амбарах, на рыбацких вешалах пересмешники-скворцы, по не оттаявшему ещё до конца песку морского берега забегали красноногие и долговязые кулики-сороки, изысканно-нарядные, словно столичные франты. В оттепель по высокому небу проплыли самые первые гусиные караваны.

С юга на север прилетела Весна.

В морской воде рядом с берегом плавал лебедь.

– Сванька, Сванька! – кричала ему ребятня и кидала хлебные крошки.

Лебедь играл с ребятишками, хлопал окрепшими крыльями, шумно плескался и ловил крошки на лету. Феофан сидел на бревне поодаль, покуривал папироску и глядел на ребятишек и на море.

С приходом весны у него появилась большая забота. Надо было решать: как быть дальше с воспитанником?

Зинаида говорит: нельзя ему на волю, ручной он, где-нибудь подлетит к человеку, а люди разные. Что правда, то правда.

С другой стороны, дикая птица не курица же, не пристало ей в навозе червяков ковырять. Ей нужен простор и воля, перелёты на юг и на север, нужна подруга, чтобы где-то на самых дальних потаённых озёрах построить своё гнездо и продолжить лебединый род… Так назначено самой природой, и не Феофану с Зинаидой переиначивать.

На другой день с самого утра Феофан пошёл на Долгое ставить капканы на ондатру. Первый раз в этом сезоне. Сваню взял с собой.

– Ты только покорми его там, – всё утро напоминала Зинаида.

– Сам наестся, – усмехнулся Феофан, – што он, маленький?

Но корма прихватил.

Сваню они укладывали вместе. Кое-как поместили в корзину-нагрузку, глубокую и новую. Сваня огрызался, не хотел туда лезть, отрывисто гагакал и отводил шею, будто прицеливался долбануть хозяев в их физиономии, растопыривал крылья.

– Вот ты у меня поупираиссе! – шумел на него Феофан. – Враз мешок на голову…

Но всё обошлось, и Сваня сидел в нагрузке, укрытый марлей, торчала наружу только голова – точь-в-точь гусак, которого повезли на базар.

Зинаида ни с того ни с сего обрядилась вдруг провожать, дошла до калитки, там погладила Сваню по голове. Стала вдруг печальной.

– Ты чего эт? – удивился Феофан.

Жена махнула рукой, провела пальцами по глазам, будто убрала чего-то, что мешало.

– В лес ведь несёшь, а там неизвестно. Жалко его.

Феофан чуть было не взъерепенился: как на поминках, куда же нести-то? Около дома лебеди не летают и не гнездятся.

Не стал всё же заводиться, вздохнул да пошёл.

На озере Середнем стоял ещё лёд. Ходить по нему было, конечно, уже нельзя, потому что был он тёмен, ноздреват, пробит промоинами, а от берега метра на два-три и вовсе оттаял. Но лежал по всему озеру, кроме разве что одного места – устья реки, впадающей на другом, противоположном от деревни конце. Там разбухшая от половодных стоков Верхотинка раскромсала озерный лёд, выдолбила в нем просторную полынью. Там и выпустил Сваню.

Освободившись от корзины и марлевых пут, Сваня вытянул шею, резко и возбуждённо крикнул: «Ганн!» – замахал крыльями и побежал к полынье, с лету бухнулся в воду.

Быстро поплыл вдоль ледяной кромки. Затем в восторге задрал кверху клюв, приподнялся над водой, шумно заколотил крыльями себя по бокам.

– Клин-клин-клин-н-н! – разнёсся над озером Середним ликующий его крик. Феофан сидел на кочке, приминал пожухлую прошлогоднюю траву, курил и то ли глубоко вдыхал табачный дым, то ли вздыхал.

– Вот даёт, крикун, мать его! – приговаривал он, щурясь.

Что-то волновало его. И было в этом волнении что-то нехорошее, тяжёлое.

На душе, кроме восприятия новой, радостной для него весны, законного удовлетворения, что смог он всё же поднять Сваню на крыло, поправить свою ошибку, лежала и ворочалась смутная тревога.

Скоро он понял, что тревогу эту приносит память о недавнем его поступке, худом, постыдном до конца его дней.

Надо же! Он сидел как раз на том самом месте, откуда стрелял. Стрелял по нему, по Сване. Прошлой осенью. Вон оно что…

Феофан рывком поднялся, отошёл быстрым шагом от проклятого места.

Покрутился, попримеривался перед тем, как сесть снова. Как собака, когда ложится на снег.

Капканы он так и не поставил. Долго просидел перед полыньей, где булькался в воде Сваня. Идти никуда не хотелось.

Перед уходом высыпал на край полыньи еду, которую принёс: хлебные крошки, варёную рыбу, мелкие ракушки, собранные на морском берегу.

В полынью к Сване подсаживались утки, и он нещадно гонял их, покрикивал, давал понять, что здесь он хозяин.

Домой Феофан ушёл один.

В лесу пели дрозды.

Небо тут и там прошили строчки гусиных стай, попадающих на север.

Вот-вот прилетят и лебеди. И заберут с собой Сваню.

На другой день была суббота, было открытие охоты.

Феофан подготовился с вечера: набил патроны, зарядил их четвёркой – самой универсальной дробью, снял с гвоздя ружьё, дунул в стволы, затем щёлкнул курками и нацелился в стену.

Всё это он проделал почти машинально, потому что так было уже много-много раз, каждый год, перед каждой охотой осенью и весной.

А утром, уходя в лес, ружьё не взял.

Зинаида кухарничала у печки, гремела противнями, возмущалась:

– Делов дома – спасу нету, а он воздухом идёт дышать! Дробовки и той не берёт. Чё без дробовки-то?

– Капканы же надо проверить, мешать только будет.

Жена удивлялась:

– А ты разве выставил их? Рюкзак-от полон имя. С имя ведь и вернулся вчерась-от.

Феофан вяло врал, вынужден был:

– Выставил, да не всё, всё не успел.

– Пирогов хоть возьми, охотничек.

Пироги он взял, а капканы вытряхнул, спрятал на повети в сено, чтоб Зинаида не уличила.

Он пошёл к Сване.

С утра немного подморозило, и земля была твердой. Каблуки ударялись о неё, как о деревяшку, не оставляли на ней вмятин.

Лишь на жёлтой прошлогодней траве, забрызганной поверху заледеневшими крохотными каплями инея, оставались от сапог тёмные борозды.

В лесу бухнуло несколько дуплетов. Самые азартные ранние местные мужики уже испытали охотничью удачу.

Вдоль озера незадолго до Феофана прошли двое. Один в сапогах примерно такого же, как у него, размера. Другой – в необычайно больших. Феофан поставил ногу в его след. Сапог утонул в нём, просто потерялся: номера на три переплёвывает, не меньше.

«Кто из наших такие сапожищи напялил? – думал Феофан. – В деревне и мужиков столь крупных нет».

Он знал, что деревенские не тронут Сваню. Лебедя знали все. И всё же сегодня день особенный, мало ли кто сорвётся, обознается, всяко бывает… Лучше побыть у него, хотя бы с утра.

Он увидел лебедя издалека. Толком, конечно, не разглядел, высмотрел только белое пятно на тёмно-синей воде полыньи. Но это он, кто ещё. Не улетел, значит, не прибился к какой-нибудь стае, здесь Сванька, слава Богу, здесь. Можно ещё побыть с ним, посидеть рядом да покормить.

Был он уже на подходе, когда хлопнул выстрел.

Феофан и не понял сразу где, потому что зашёл как раз в вымоину: спереди крохотный обрывчик, справа кусты. Показалось: где-то на угоре в лесу, но совсем близко. Вскочил на обрывчик, сразу и глянул направо, на угор, да что увидишь – лес там, и всё. По рябчикам, что ли, кто-то саданул?

Потом уже посмотрел вперёд.

У полыньи, на бережной кромке стоял какой-то долговязый и толстый мужик, держал ружьё и целился куда-то в полынью. Перед ним колотилась в воде большая белая птица.