Текст книги "Американская дырка"

2

В тот же день от имени Смыслягина была отправлена по электропочте в «Nature» первая деза. Благо в его почтовом ящике как раз лежала для «Натуры» статья – что-то об архейских штучках в земной коре и магнетитовом метаморфическом комплексе. Стёпа Разин эту малохудожественную реальность из ящика изъял, а на её место вложил золотую геологическую фантазию аспирантки Оли. Оформлена деза была, конечно, как самая что ни на есть глубинно-земляная быль.

Суть Олиного (то есть уже смыслягинского) сообщения сводилась к следующему. Ещё в начале ХХ столетия в учёных кругах было высказано предположение, что при определённой деформации твёрдых тел на внутренних плоскостях скольжения образуются слои, в каком-то смысле подобные жидкости и обладающие её текучестью. Эта текучесть, однако, сохраняется крайне недолго, а затем слои вновь затвердевают. На основе этой идеи несколько позже возникла концепция «третьего тела» – особого образования, которое включает в себя приповерхностные слои двух исходных, подверженных трению тел и возникшую между ними плёнку. Далее в 1959 году русские учёные Гаркунов и Крагельский открыли эффект избирательного атомарного переноса, при котором из взаимодействующих веществ в плёнку «третьего тела» могут переходить в чистом виде те или иные химические элементы – так, скажем, в результате первых опытов из бронзы в плёнку «третьего тела» была выведена медь. Пример подобного явления в геологии – образование высокопробной оболочки золотин рассыпного золота.

Однако в недрах при колоссальном давлении и высоких температурах знакомые науке физические и химические явления не только могут, но и должны принимать иной масштаб, иную форму, а возможно, даже являться нам вынуждены совсем иначе. Это тем более верно, что в совокупности своей фактический материал научного сверхглубокого бурения ясно свидетельствует о совершенно неудовлетворительном уровне наших знаний относительно состава и строения земной коры, равно как и относительно процессов, в ней происходящих. Словом, в литосфере геохимическим следствием описанных выше закономерностей должны стать минеральные и флюидные залежи, образованные непосредственно в очагах напряжения и зонах разломов. Первое доказательство существования подобных залежей дал нам керн из Кольской скважины, отобранный с глубины 9350—10670 метров, в котором присутствуют значительные концентрации самородного золота и серебра. Ведь Кольская СГС заложена как раз в области сочленения тектонических структур архея и раннего протерозоя в Печенгской палеорифтовой грабен-синклинали.

Там много ещё было всякого научного бла-бла-бла, но если попытаться передать суть кратко и по возможности человеческими словами, то дело заключалось в следующем.

Самым удивительным и необычайным выглядело второе доказательство. Из данных Олиной (смыслягинской) статьи выходило, что физико-химическое состояние вещества в определённых зонах тектогенеза на глубинах свыше тринадцати с половиной километров таково, что очаги напряжения по линиям тектонических разломов и сдвигов способны образовывать «третье тело» исключительных размеров – таких, которые находят выражение не в скупых микронах, а в жирных дециметрах и даже, возможно, метрах. Причём избирательный атомарный перенос в плёнку (вернее, уже целый слой или пласт) «третьего тела» осуществляется преимущественно, если не исключительно, за счёт устойчивых тяжёлых металлов, содержание которых в кристаллических комплексах Балтийского щита с увеличением глубин неизменно возрастает. Подтверждением этой гипотезы, а также вторым доказательством существования сверхобогащённых минеральных залежей в зонах разломов служит образец керна, недавно полученный из Кольской СГС с глубины 13892 метра и представляющий собой сорокасантиметровую колбасу высокопробного золота. О толщине, угле залегания и простирании данного «третьего тела» судить преждевременно, поскольку образуемый им слой еще не пройден.

О золотой сорокасантиметровой колбасе было сказано с завидной скупостью – собственно, того и требовал сдержанный характер истинно научного сообщения, пусть даже повествующего о вещах в равной мере фундаментальных и невероятных. Благо кое-какие геологические открытия на счету Смыслягина уже имелись. И в самом деле, что тут удивляться? Затеяв глубоко дырявить землю, человек проник в недосягаемую прежде область мира, где происходят необычные дела. Поскольку человек с его наукой сформировался в пограничных условиях взаимодействия различных сред/стихий, ему просто психологически трудно допустить, что где-то под его ногами, в недрах, на глубине какого-то десятка вёрст, привычные законы могут, как говорилось выше, иметь иное выражение и действовать совсем не так. То есть там можно ожидать чего угодно. И даже больше – того, чего ждать никак нельзя.

Разумеется, статья была оснащена всеми необходимыми цифрами, графиками, геолого-геофизическими разрезами, данными электронно-зондового анализа, а также ссылками на сочинения коллег. Помимо этого, там имелись специальные и совершенно непостижимые для непричастных к геологической науке людей сведения о тектонических блоках и их сочленениях, о каких-то вороватых плагиогранитах и лицедействующих амфиболитах, об ужасных зонах катаклаза и даже о сравнительно невинной, но ничего не говорящей непосвящённому температуре на забое.

Так вот, всю эту развесистую клюкву, кропотливо переложенную полиглотом «Танатоса» на не слишком требовательный англо-научный диалект, мы и заслали в «Nature». Пусть читают.

3

Ужинали мы у Пяти углов в небольшой китайской харчевне с портовым названием «Цветочная джонка». Уж если выбирать, то ухищрения китайской кухни всё же занятнее, чем кулинарная простота каких-нибудь островитян. Я имею в виду английскую отбивную вполсы́ра и японскую парную рыбу – пусть лакомятся ею самураи/саморезы, а у нас, между прочим, корюшку с крючка даже нищие не едят.

Пока я перелистывал меню в эрзац-кожаной папке, Оля отворила створки пудреницы и целую минуту исследовала в зеркальце своё отражение.

– У нас с тобой много общего, – заметил я. – Например, объект любви. Мы оба любим тебя.

– Ах, если б так! – вздохнула Оля. – Мне кажется, ты бы любил меня больше, будь я жесткокрылой.

Бесстыдная ложь. В противном случае я бы называл её не стрекозой-люткой, а как-нибудь иначе, скажем ивовой козявкой или красногрудой пьявицей. Словом, её ответ меня немного озадачил. Я ожидал услышать что-то вроде: «Да нет, – (как нравится нам соединять в одно и утверждение, и отрицание, чтобы сам чёрт не разобрался), – я люблю тебя», и следом – интимный комплимент, от которого пульс начинает биться сразу всюду, и безешка со вкусом перламутровой помады, снимающая последние сомнения в притворстве. И всё – снова горяча кровь и густы чувства… По крайней мере, эта победительная тактика была мне хорошо знакома.

– Ты лучше посмотри, кто там за столиком в углу, – пресекла мою рефлексию Оля.

Она, оказывается, употребила пудреницу в целях обследования пространства – чтобы понизить риск внезапных встреч. Бывают люди, которые появляются всегда не вовремя, точно зубная боль. Иногда их следует расценивать как испытание. Но женщины предпочитают всякий миг встречать во всеоружии.

Я посмотрел Оле за спину и обнаружил в дальнем углу за столиком Вову Белобокина, который под бумажным фонарём и портретом Мао Цзэдуна в красной раме беседовал с Анфисой – «фильтром» из «Лемминкяйнена». Белобокин был известным в питерских художественных кругах многостаночником – музыкантом, актуальным мазилкой и скульптором, в своё время активно подвизавшимся на Пушкинской, 10, и даже успевшим заявить о себе на международном поприще. Например, он был автором идеи возведения в Нью-Йорке на месте истреблённых башен-близнецов небоскрёба по неосуществлённому проекту архитектора Гауди, а рядом – башни архитектора Татлина. Предложение это даже обсуждалось в Нью-Йоркской мэрии, однако было отбраковано по соображениям не эстетического, но идеологического свойства – получалось, что экстремизм расчищает путь для триумфального шествия искусства по жизни, а это никуда не годилось. Кроме того, когда компания «British Petroleum» в порядке лёгкого бреда объявила конкурс на проект памятника Винни-Пуху, Белобокина угораздило войти в шестёрку финалистов, поскольку он провозгласил себя автором всех на свете кучевых облаков, которые в действительности не что иное, как самые большие и самые доступные для обозрения кинетические памятники Винни-Пуху.

Вова Белобокин был резок в общении, проницателен и умён каким-то особенным, изобретательным, но несбыточным умом – из порождённых им художественных проектов воплощался лишь один на сотню. В голове Белобокина постоянно роились несусветные замыслы, причём не только музыкального, живописного или скульптурного характера: он знал толк во всевозможных провокациях, мог легко вогнать девицу в краску, а малознакомого собеседника артистично довести до истерики, что, надо сказать, особенно любил. Помимо того, он время от времени эпатировал публику дурными манерами – например, начинал часто сморкаться в салфетки и кидать их горой в пепельницу. При этом он вовсе не относился к тому типу людей, у которых презрение опережает знание, он просто считал, что полнее и быстрее всего человека можно узнать в чрезвычайных обстоятельствах, и всячески эти обстоятельства вокруг себя плодил. Все его жёны, которых у него покуда было три, по очереди сбегали от Белобокина вместе с совместно нажитыми детьми, хотя как раз ребёнок рядом с ним, скорее всего, был бы в безопасности. Возможно, он не был бы ухожен и в срок накормлен, но и гнёт ханжества ему бы не грозил. К старым знакомым Белобокин был милосерден, однако и тем расслабляться не стоило – мягкотелость этот плут не любил и слабость наказывал. Беда в том, что в последние годы Белобокин разом много пил, пыхал и баловался грибами, а у жизни есть странное правило – побеждает не тот, кто красиво стартует, а тот, кто красиво финиширует.

Мы были с ним давними приятелями. Следовательно, знала его и Оля. Пару раз она испробовала на себе его ядовитый нрав и, как писал поморский соловей Шергин, «этой Скарапеи не залюбила»: Оля считала Вову человеком дрянным, ненужным и опасным, как осколок разбитой бутылки. Возможно, для многих он и вправду был таким. То есть кое-какие основания для тревоги лютка всё-таки имела, но врасплох её благодаря пудренице было уже не взять.

Странно, что нонконформист Белобокин, категорический противник общества потребления с его желудочно-кишечной цивилизацией, оказался в компании деловой дамы Анфисы да ещё что-то живо с ней обсуждал, воодушевлённо размахивая зажатыми в пальцах палочками. При этом на их столике стоял графин с водкой и утка по-пекински в хитроумной ярусной вазе.

Впрочем, ничего странного. Ещё в середине восьмидесятых Вова, как лидер группы «Голубые персты», прославился песней с такими буквами:

 
Хорошенькие девочки на склоне эскалатора
Достанутся колхознику, ударнику, новатору,
А нам с тобой достанется, что после них останется,
Но с нас с тобой не станется, с нас с тобой не станется —
Нам этого хватит.
 

– Кто с ним? – не глядя в угол, повела бровью Оля. С Анфисой она не была знакома.

– Да так, – небрежно отозвался я, – одна поклонница индийской анимации.

К нам подошла официантка и навострила карандаш.

Оля заказала морских гадов с сельдереем и острую жареную рыбу по-сычуаньски, а я – форель по-гуандунски и «гу лао жоу» – такое мясо с ананасом. Плюс бутылку пино-нуар и бутылку рислинга – Оля любила белое вино и могла пить его хоть под узбекский плов, хоть под имеретинские купаты.

Нам даже успели подать холодное, прежде чем Белобокин нас заметил.

Реакция его была, по обыкновению, буйной – он подошёл стремительно, раскинул руки, я встал ему навстречу, мы театрально обнялись и обменялись троекратным русским поцелуем. Оля тихо фыркнула – ей однополые лобзания претили.

– Что нового? – Я спрашивал не из одной любезности – порой, как было сказано, Вова изобретал довольно забавные штуки.

– Новости в газете, Мальчик.

– Газет не читаю, Белобокин. Это – свидетельство здоровой иммунной системы, ведь избыток информации разрушает личность.

– Тогда новости две. – Вова с нарочитой галантностью (его жесты на публике становились демонстративными) кивнул Оле. – Комиссия конгресса по расследованию судьбы бен Ладена выяснила, что морские пехотинцы ещё в две тысячи втором изловили его в Торо-Боро, живьём зашили в тушу выпотрошенной свиньи и закопали в землю.

– Зачем так сложно? – удивилась Оля.

– Чтобы его душа из свиного гроба не улизнула в сады благодати. В результате эксгумации установили, что душу бен Ладена вместе с телом и гробом сожрали черви.

– Живьём зашили и закопали? – притворно усомнился я. – Без адвоката и суда?

– Двойные стандарты. И потом, желание сделать подлость порой бывает просто непреодолимым. – Белобокин пожал плечами: мол, что же ты хотел от этих мормонов? – Все материалы пока засекречены, но мне было видение. Я даже холст накрасил – «Усама во чреве».

Вот этим он и подкупал: вещный, предметный мир отступал перед ним куда-то на периферию бытия, на кромку реальности, а освободившуюся территорию заполняли миражи, отсветы, эхо… Он уходил от жизни не в искусство, а в пёструю, ершистую, насмешливую иллюзию, где, наверное, не всегда было комфортно, но где он от начала до конца был хозяином, так как не считал необходимым её, иллюзию, материализовывать. Поэтому его не было жалко. А вот его коллег по цеху стоило бы пожалеть: они уходили от жизни в искусство и находили там то, от чего бежали, – отвратительные сцены тщеславия и дикой погони за прибылью.

– А вторая новость? – Я всё ещё стоял, не зная – приглашать его за наш с Олей столик или нет.

– Вторая тоже про свиней. Я произвёл изыскания и дознался, откуда у хохлов взялась привычка к салу. Это ведь не родовая их черта, как, скажем, скупость. Сначала они у себя, как заведено в степи и по соседству, разводили баранов. Но им покоя не давали крымские татары – набег за набегом, етитская сила! А что супостату надо? Девок в полон да скотину. Уводят татары овечьи отары, пуб-па-бу-ду-ба… В общем, полный рок-н-ролл. Другой бы подумал: эхма, может, руку правую потешить, сорочина в поле спешить иль башку с широких плеч у татарина отсечь? А эти – нет. Эти смекнули, что свиней крымчаки не берут, прикинули болт к пятачку и перешли с шурпы на сало. Сделали татарину противно. А тот и на девок-то только после баранины падал. Овец не стало, поголовье хрюшек возросло, набеги постепенно прекратились, и вышла пастораль такая – парадиз на шкварках. Вот так они на свинине татар и развели. Я это осознал…

– И холст накрасил, – заключила Оля.

– Нет, женщина, – с чувством полового превосходства возразил Белобокин, – триптих. «Запорожские казаки подкладывают свинью Гирею».

В своё время Белобокин, основывая вместе с Тимуром Новиковым галерею «Асса» и Новую академию, принимал живое участие в ликвидации перекоса/флюса на физиономии актуального искусства (будучи заматерелым индивидуалистом, потом он из новоакадемистов вышел), так что была, несомненно, и его заслуга в том, что в качестве хорошего тона возобладало мнение, будто революционное и реакционное в современном искусстве – синонимы, да и вообще: восхищаться утраченной красотой не зазорно.

Капитан, конечно, всю эту публику знал отлично.

– Пригласил бы в мастерскую. – Я кивнул Анфисе, приветливо махавшей из угла салфеткой.

– Да в любое время!

– У тебя здесь встреча?

– Так, ерунда. Заказ один. Дело мы уже решили.

– Что ж, может быть, сплотимся?

Моё учтивое предложение Олю не воодушевило, но виду она не подала. Зато Белобокин, пребывая, должно быть, в творческой паузе (а что такое муки творчества, как не драматические попытки преодолеть болтовню), определённо стремился к общению. После коротких переговоров к нам за стол перелетела утка по-пекински, а затем Белобокин доставил и графин с Анфисой.

– Так вот, – обратился он к Анфисе, продолжая, судя по всему, прерванный разговор, – у юности нет особенных достоинств. Не то чтобы я предпочитаю зрелость или старость, но в чём преимущество юности? Только в юности. В ней самой. Однако при этом – сколько лишних движений, пустого самоутверждения, суеты!.. Ведь это только кажется, будто в юности хорошее настроение длится годами.

Похоже, решив с Анфисой дело, Белобокин теперь был не прочь её закадрить, клюнув на не по годам девичий стан (ей уже по меньшей мере было сорок) и особенно на совсем не пострадавшие от времени ноги.

– Это вы как профессиональный художник судите? – вступилась за юность Оля.

– Я сужу как мужчина, достигший зрелости. Интеллектуальной, физической и половой.

– Поздновато, – фыркнула Анфиса.

Зря фыркнула. Не знаю, сколько было Карлсону, но против Белобокина он бы не потянул.

Чтобы избежать пошлятинки, непременной во всяких играх по распределению половых ролей, я увёл разговор в сторону:

– То есть ты, Вова, как художник, думаешь иначе, или же ты просто не согласен с лычкой «профессиональный художник»?

– Кто такой профессиональный художник? – подделся на мою уду Белобокин. – Тот, кто расценивает реальность как товар и представляет её в том же духе, в каком реклама представляет свою чепуху – самовертящиеся зубные щётки и самонаводящиеся тампоны. Новизна – составная часть потребительской стоимости товара, его необходимое качество. Теперь же и искусство сделало новизну своей первейшей заслугой, а СМИ и всякого рода печатный глянец организуют рынок духовных ценностей повышенного спроса. Профессиональный художник относится к своей работе как к продукту, имеющему товарную стоимость. В этом он принципиально неотличим от фабрики игрушек или любой другой фабрики и не может рассчитывать ни на что такое, на что не могла бы рассчитывать она. Если смотреть так, то я, конечно, не он. То есть не профессиональный художник. Мои творения настолько бесценны, что ничего не стоят – всё равно со мной за них никто не сможет расплатиться.

Некоторое время мы бойко орудовали палочками, тягая в рот затейливый китайский корм.

– Случались ли такие времена, когда искусство не было товаром? – Я поднял над столом бокал, мы чокнулись и выпили: я с Олей – вино, Белобокин – водку, Анфиса – только что принесённый дынный сок. Должно быть, как деловая дама, она была за рулём.

– Случались, – сказал Белобокин. – Только давно. Когда всё было едино. Потому что изначально, в целости своей религия, философия, искусство и наука – это, конечно, не товар и даже не наитие, а, – он поднял палец и потряс им, – бдительность. Мы к этому со временем вернёмся. Смысл сущностный отыскивается в умолчаниях. Немота о главном бесконечно выразительнее оседлавших его слов.

В общем-то, Белобокин был уже пьян, я просто не сразу заметил.

Макнув кусочек утки в сложный китайский соус, он с откровенным вожделением принялся разглядывать Анфису.

– Под вашим взглядом я дымлюсь. – Смутить Анфису было сложно.

– Устал от одиночества, – посетовал Белобокин, так что это, видимо, не было главным. – А так хочется любви, ласки, понимания и изящного разврата.

– Наша фирма подобные услуги не предоставляет.

– А в порядке личной инициативы? – Белобокин постоянно поступал так, будто действительно верил, что от всего можно сбежать.

Анфиса сказала в пространство:

– Мне, кажется, пора. – И, обратившись к нам с Олей, добавила, подтверждая мою догадку о машине: – Вас подвезти?

Похоже, она решила, что Белобокин нам испортил ужин и горячее мы уже есть не станем. Как бы не так.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Нам рядом.

– Ну, тогда счастливо, – пошевелила на прощание пальчиками Анфиса.

– Куда же вы, куда?! Богиня, Афродита, гурия! – воззвал вослед Анфисе Белобокин, но тщетно – она даже не обернулась.

– Облом, – меланхолично обронила Оля.

– Человечество, человечество, э-хе-хе!.. – не теряя присутствия духа, сказал Белобокин и налил в рюмку водки. – Человек обречён на одиночество. Даже деревья и бессловесные твари не хотят быть с нами откровенными. Потому что – с какой стати? Ничего хорошего, кроме парника и хлева, им от нас не светит.

– Не обобщай. – Я нацелил палочки в поданное «гу лао жоу». – Это частный случай. Просто ты теряешь форму.

– Истинное величие при жизни почти никогда не бывает оценено по достоинству. – Если Анфису смутить было трудно, то Белобокина – невозможно. Вот уж кто обладал предельной «трезвостью самоотчёта». – Ещё реже величие сочетается с богатством. – Вова выпил. – Почему так? А потому что. Во-первых, величие оскорбляет современников. Во-вторых, нельзя же, в самом деле, быть титаном да ещё брать за это деньги. В-третьих, кузминское: «Если б я был мудрецом великим, прожил бы я все свои деньги, отказался бы от мест и занятий, сторожил бы чужие огороды – и стал бы свободней всех живущих в Египте». Но вернее всего сказал Ибн Зейд, когда на вопрос багдадского халифа, отчего это мудрецы проводят свой век в бедности, отчего не совпадают талант, слава и богатство, сказал кратко: ибо совершенство редко. – Белобокин вновь наполнил рюмку. – Среди великих я не исключение.

– Ты ошибаешься. – Мы чокнулись. – Как человек, украшенный талантами и добродетелью, ты просто презираешь излишества. И потом – ты скромный. Боюсь, ты даже не успел известить эту гурию о своём величии.

Я хотел выведать у Белобокина, какие у него дела с Анфисой, но не был уверен, что об этом удобно говорить напрямую. Однако всё открылось само собой – видно, утаивать тут было просто нечего. По крайней мере, ему. И опьянение не в счёт – в таком состоянии русский человек только начинает задумываться, как провести вечер.

– Да, я украшен талантами и добродетелью, – согласился Белобокин. – И я скромный. Но о моём величии её наверняка известили. Это же она меня на такой заказ подсадила…

И Белобокин поведал вот что. Оказывается, в следующем, 2011 году Королевская Шведская академия наук отмечает стодесятилетие учреждения Нобелевской премии. По этому случаю объявлен конкурс на проект памятника Альфреду Нобелю, который (памятник) предполагается установить в публичном месте города Стокгольма. Так вот, нашлась какая-то псковская контора, которая не только помогла Белобокину оформить заявку на участие в конкурсе, но и согласилась оказать спонсорскую поддержку на стадиях проектной разработки и сооружения модели монумента. Причём его, Белобокина, эти доброхоты отыскали сами – стало быть, слава о нём пошла уже из конца в конец и даже дальше…

– И что же? Проект твой личный или были пожелания? – Я налил себе и Оле вина, а Вове – водки.

– Вся визуалка, пластика, пространственное решение – мои. Но где ж ты видел спонсора без пожеланий?..

– Бум! – не сдержал я за зубами маленький взрыв.

Вова посмотрел на меня настороженно, но я поднял бокал, и изданный мною звук был расценён как предложение выпить.

Через час мы с Олей, вполне насытившись общением с Белобокиным, покинули «Цветочную джонку» и дерзко перешли Разъезжую на жёлтый свет луны. До дома нам идти и вправду было семь минут неторопливым шагом.