Текст книги "Американская дырка"

4

Я не забыл о просьбе Капитана и, как только вышел из душа, включил телевизор, подгадав как раз к вечерним новостям.

Сначала показали сюжет о том, как фракция инвалидов холодной войны в Государственной думе вносит на голосование законопроект о выплате материальной компенсации гражданам, утратившим великодержавные иллюзии. Какой-то думский остроумец возражал, что-де бюджет на будущий год уже утверждён и денег взять негде, поэтому компенсация возможна только в виде новых иллюзий, инвестиции в которые запланированы в необычайном объёме.

Потом на экране русский спецназовец в перчатках с обрезанными пальцами снимал с «калашникова» магазин и ловко его распатронивал. Смысл этого сюжета остался неясен.

Затем шёл блок новостей из регионов. В Приморье стихия разыгралась так, что просто чёрт-те что – Бородино и Куликово поле. Зато на Северо-Западе дела обстояли прекрасно – по годовому показателю средней заработной платы регион догнал родину Бонапарта – цветущую Корсику. Так что в целом картина давала некоторый повод к оптимизму: неспроста же Казахстан и Украина обходительными намёками уже опять просились к титьке.

Следом смутно знакомые эфирные личности бодро откомментировали события в Северной Корее, по поводу которых на очередном заседании Европарламента с участием думских представителей было вынесено постановление примерно такого содержания: военная мощь Америки во много раз превосходит интеллектуальную мощь её руководства, а потому вступать в коалицию с Союзом Американских Штатов опасно. Сумасшедший с бритвой в руке – не самый надёжный партнёр.

Потом ведущий сообщил, что «Мемфис и Мицраим» – орден египетской масонерии – объявил о своей поддержке транснациональных формирований «Аль-Каиды» и готов предоставить им инструкторов, владеющих магическими заклинаниями, техникой наведения миражей и навыками общения с духами стихий. К этому известию не очень логично подверстали статистику Международного христианского вестника, цифры которой свидетельствовали о том, что в последние десятилетия ХХ – начале ХХI века в мире погибло больше христиан, чем за предыдущие пятьсот лет. Текст бегущей строки: «В Индонезии только за один год были убиты пятьдесят тысяч христиан, а двести тысяч были изгнаны из родных мест. За последние двенадцать лет в Азии погибли свыше четырехсот миссионеров. Исламисты преследуют иноверцев в Индии, Иране, Лаосе. Наиболее драматическая ситуация в Судане и Бирме, где погибли свыше трёх миллионов христиан. Их деревни сжигают, а детей продают в рабство. В Саудовской Аравии и Пакистане за проповедь Евангелия сажают в тюрьму. Жестоко притесняют христиан в Китае, Вьетнаме и Северной Корее. Парадокс, но христианство ныне самая гонимая религия на планете».

Затем пустили новости с Ближнего Востока – в борьбе за право манипулировать моим сознанием по очереди состязались Си-эн-эн и Аль-Джазира, – после чего ведущий сообщил, что цена золота на Нью-Йоркской бирже стабильная – $ 365 за унцию.

Потом сказали, что в Европе от дождей случилось наводнение. Да такое, что в Голландии погиб весь лук-севок, а в Кёльне смыло в Рейн автобус с национальной сборной лучников. Я подумал, что вот ведь забавно: лук и лук – не просто омонимы, но оба ещё пускают стрелы/стрелки.

Оля всё это время сидела в кресле и листала журнал с картинками, вся информация в котором сводилась к тому, что́ нужно в этом месяце примерить, посмотреть, почитать и попробовать. Она не жаловала ящик за то, что личное свидетельство он подменял экраном с видом на идиотские шоу и первым делом стремился рассказать о самом скверном.

Что я должен был почерпнуть из этих новостей, мне было решительно непонятно. Такая, что ли, шутка? Я потянулся к телефону, чтобы звонить Капитану.

И тут ящик сообщил, что сегодняшним решением Олимпийского комитета в число олимпийских видов спорта включено скоростное свежевание барана. Дескать, это принципиальное постановление в очередной раз демонстрирует идею всемирности олимпийского движения, всегда готового сделать шаг навстречу странам иной, неевропейской цивилизации, которым, например, фигурное катание или синхронное плавание кажутся такой же дикостью, как французу – лангет из пуделя.

Я мысленно зааплодировал. Киргизский бай сегодня точно свежует барана.

Оля оторвалась от журнала.

«Первые соревнования по этому экзотическому виду спорта пройдут в рамках летних Олимпийских игр 2012 года», – радостно сообщил подтянутый обозреватель.

– Это сделал Абарбарчук, – сказал я. – Он называет это асимметричной войной, противопоставлением силы слабого слабости сильного. Он гений.

– Класс! – восхитилась лютка, и разноцветные глаза её зажглись. – Абарбарчук – отличный перец!

В каком-то избыточном возбуждении, пританцовывая на ходу, она отправилась в ванную.

По старинке я относил сердце к одному из органов чувств и прислушивался к тому, что оно вещует. Сейчас оно трепетало тревожно, с каким-то холодным, наводящим дрожь сбоем. «Абарбарчук – отличный перец!» Да, он такой – захотел и сделал. А я? Кто я? Глазное яблоко, парящее в пространстве, зрящее, но неспособное к деянию…

Раздеваясь и забираясь в постель, я вспомнил, как сегодня днём Оля чуть ли не слово в слово повторила фразу Капитана, которую она не могла слышать, если только не встречалась с ним приватно, без меня. С другой стороны, ведь это именно она свела меня с Капитаном, и, стало быть, сейчас, как и прежде, он мог в любой момент связаться с ней напрямую… От одного только подозрения, что я тоже лишь отдельный кусок её жизни, мне разом сделалось скверно и всё существо моё охватил слепой и бессловесный ужас. Я даже закусил губу. Пусть вполне самоценный, но всё же кусок, прожитый насквозь и сданный в хранилище… Такая блямба янтаря со мной в серёдке. И в свою следующую янтарную жизнь она меня уже не пустит, как из той жизни никого не пустит в нашу. Это как бусины на нитке: они вместе, но они – не одно. Соглашусь ли я смириться с этим? Тому из двоих, кто больше любит, всегда приходится больше уступать…

На стене в лунном свете зловеще посверкивали хитиновые надкрылья. И тут я почувствовал, что любви вокруг стремительно становится меньше, что она уходит, отдаляется, что между мной и Олей возникает какое-то постороннее третье тело, с которым я не согласен мириться ни за что на свете. Я почувствовал… Но тут любовь вернулась, сбросила халат и забралась ко мне под одеяло.

Глава пятая
Новое Средневековье

1

Бывают люди точно микстура – перед употреблением их надо взбалтывать. Я именно таков. Если б не мерзкие, скребущие душу подозрения, что, мол, возможно, Оля меня уже сливает в мемориальное янтарное небытие, что для неё я уже не лучший, что она, быть может, уже не вся моя, что одной ногой она уже увязла в куске своей грядущей жизни, я бы ещё раскачивался долго. А так меня как молния прошила – я понял: очередь за мной. В конце концов, чего-то же я сто́ю. И, может статься, даже о-го-го чего. «Отличный перец!» Да я и сам крут, как яйцо!

Словом, вослед Олиной глубинно-земляной утопии я написал свой текст. Как было оговорено, он представлял собой продукт эзотерического свойства.

По общему настроению, по самомуґ насыщенному воздуху перемен видно, что последние десятилетия мир ощущает себя стоящим как бы в преддверии Нового Средневековья, входящим в очередной виток готических времён, некогда давших нам пример отчаянного прорыва духа как в горняя, так и налево, в беспробудный мрак. С годами, правда, чувство это несколько приелось, но именно поэтому мир в Новое Средневековье, когда придёт пора, войдёт спокойно, буднично, без потрясений, как вол в ярмо. Это предощущение – причина повсеместного устойчивого интереса ко всяческого рода оккультизму: последователи Кроули по-прежнему показывают миру «козу», прельщённые Кастанедой ищут на теле любимых точку сборки, гимназисты штудируют Гурджиева, щелкопёры теребят тайны Аненербе, как вялый орган, Шамбала не найдена, но махатмы пишут письма, исламский мир вкушает гашиш новых асасинов, Европа снимает готическое кино, прагматичные янки шалеют от «Х-файлов», «Тысячелетия», «Полтергейста» и «Наследия», а в России мейстерзингеры «Король и шут» с балладами про нечисть собирают стадионы, мистические кружки решают вопрос, отражает ли выпуклое зеркало человека вместе с душой, как плоское, или без, остальные же в свободное время ищут гнёзда ангелов. Про жажду священных империй и ожидание мистических королей я уже не говорю. Короче, метафизика сильно подвинула регулярную физику. На этом фоне моя невинная алхимическая доктрина в каком-то смысле и впрямь могла смутить умы.

Исходная идея, как всякое откровение, была проста и в общих чертах выглядела так. Земля представляет собой не что иное, как постоянно действующую печь-атанор с заложенным в неё философским яйцом, так называемый тройной сосуд – разумеется, естественного, нечеловеческого творения. Любопытно, что во все века подобное понятие о природном устройстве адептами подразумевалось, но никогда не было в доступной форме предъявлено. То есть в каком-то смысле я говорил об очевидном, поскольку алхимики всегда были согласны с тем, что атанор – место, где совершается великое делание – своеобразный микрокосм, а цель великого делания – воспроизведение того, что само собой вершится в недрах. Схема приблизительно такова: огонь сидит в глобусе, как Иона в чреве Левиафана, а философское яйцо окружает его наподобие сложной двустенной сферы, где при необходимом давлении и температуре из первой материи камня – ребиса – и производится чудесный lapis philosophorum. Излишки жара отводятся через вулканы (на своём кабинетном глобусе я даже отметил их цветными бумажками-маркёрами), а магистерий, по мере готовности, в определённых местах переносится за пределы внешней сферы, где вступает во взаимодействие с грубой материей и милостиво её облагораживает.

Альберт Великий, изготовивший некогда деревянного человека и вдохнувший в него жизнь, в своём труде «Состав составов» высказал мысль, что происхождение металлов идёт циклическим путём. Моя схема полностью с этим положением увязывалась. Рождение золота происходит на внешней поверхности сферы яйца в местах выхода философского камня. Далее всё идёт по Глауберу, открывшему одноимённую соль и пустившему в обращение теорию, будто металлы, раз дошедшие до состояния золота, проходят цикл в обратном порядке, делаясь всё менее совершенными, – оттого рудокопы берут на поверхности земли так много железа и так мало золота. Словом, как сказано в сочинении «Физическое и мистическое посвящение в таинство Демокрита, греческого алхимика» («Physiques et mystiques de Democrite le mystagogue, alchimiste grec»): «Природа забавляется с природой, природа содержит природу и природа умеет побеждать природу».

Но, несмотря на то что подобный взгляд на мастерскую недр всегда алхимиками подразумевался, модель этой мастерской никогда не была описана. Скорее, она представала в ряде метафорических образов, как то: «Тот же, кого моют, является змеем питоном, источник жизни которого лежит в земной слизи, состоящей из вод потопа, объединённых вместе, когда все составные части были водой, и змей этот должен быть побеждён и пронзён стрелами бога Аполлона, светлого Солнца, то есть нашего огня, равного солнечному» или: «Сера есть жир земли, сгущённый в рудниках умеренной варкой до тех пор, пока не затвердеет». Впрочем, справедливости ради следует признать, что описание Земли как печи-атанора с философским яйцом внутри было дано в герметической книге «Liber mutus» («Немая книга»), содержащей единственную строчку текста, а в остальном состоящей из символических изображений природного процесса варки камня и трансмутации вещества, а также в четырёх пантаклях Ианитора Пансофуса. Но представьте – до меня никто не удосужился расшифровать эти фигуры верно!

Одно из главных оснований теории великого делания, заложенное ещё первыми герметиками, составлял закон, по которому минералы, скрытые внутри земли, зарождаются и развиваются подобно органическим существам. Задача философов – отыскать тайные средства и открыть скрытую силу, употребляемые природой для сохранения и улучшения семени металлов, чтобы в короткие сроки при оптимальном режиме создать в атаноре то, что создаётся в недрах при помощи подземного огня. Такова была стратегия и Фламеля, и Парацельса, а Дионисий Захарий и вовсе следующим образом определял священное искусство: «Алхимия – это часть естественной философии, показывающая способ усовершенствования металлов, подражая, по возможности, природе».

В чём же состояла и состоит основная проблема великого делания? «Чтоб трансмутация возможной стала вне шахты, выделить ты прежде их дух обязан…» То есть дух металлов, который есть сера и меркурий философов. Но дело в том, что prima materia священного искусства, необходимая для приготовления порошка проекции, превращающего неблагородные металлы в золото, в доступном виде не встречается в природе со времён сотворения мира. А то, что доступно в естественном виде, называется, как это ни парадоксально, materia secunda. Так вот, именно извлечение сульфура (алхимической серы) и живого серебра (алхимического меркурия) из вторичной материи как раз и составляло основную техническую проблему великого делания. После того как я с помощью расшифрованных рисунков из «Liber mutus» и пантаклей Пансофуса представил убедительную модель Земли как печи-атанора, проблему эту, конечно, всё равно нельзя было считать решённой, но тем не менее появилась перспектива извлечения из недр в готовом виде как первородного золота (что уже подтвердили последние данные из Кольской СГС), так и собственно магистерия, а также его полуфабриката – гермафродита-ребиса. Доказательством этого, в частности, служит известная формула герметиков: «Visita interiora terrae, rectificando invenies occultum lapidem, verat medicinam» («Посети глубь земли, очищением обретёшь сокровенный камень, истинное лекарство»). Признаться, меня так и подмывало вместо невинного «interiora» набрать демоническое «inferiora», но я сдержался.

В общем, я по собственной инициативе пошёл дальше поставленной задачи, проскочил золотой кладезь как вздор, безделицу и соорудил куда более привлекательную ловушку, поскольку известно, что истинный предел желаний для всякого, кто умеет желать, – это lapis philosophorum, он же эликсир, он же великий магистерий, он же тинктура третьего порядка, он же истинное лекарство, он же пудра проекции, он же красный лев etc – величайшее из чудес, бесценное сокровище, равного которому нет на этом свете, так что обладателю его, по выражению Фламеля, «более нечего будет вожделеть на земле». Ведь магистерий философов не только обращает рядовые металлы в золото и серебро, а горный хрусталь и другие булыжники в чистейшие рубины и бриллианты, но также, будучи разведённым в воде или водке и в таком виде известным под названием всемирной панацеи или эликсира бессмертия, излечивает все болезни и увечья, возвращает молодость, укрепляет память, многократно продлевает жизнь (Артефиус, употребляя панацею четырежды в год, собирался прожить тысячу лет, что ему, по некоторым сведениям, удалось) и едва ли не воскрешает из мёртвых. Кроме того, магистерий заставляет растения цвести и плодоносить круглый год, а в самой высшей степени своего могущества под именем spiritus mundi даёт своему обладателю разум ангела, власть над миром духов и открывает тайны бестелесного существования. Вот какой клад таится в недрах, вот что мы, не ведая того, попираем ногами.

Этот вдохновенный увраж был написан и скомпонован таким образом, что читателю, дабы понять, что перед ним умное и основательное сочинение, вовсе не требовалось самому быть умным и основательным. Особого внимания заслуживали две ключевые позиции: 1) упоминание о новейших научных данных из Кольской скважины как о бесспорном факте и 2) вполне серьёзное обещание извечно желанных человечеством благ (власть над материей и физическое бессмертие), которые невозможно приобрести за золото и никаким иным путём, кроме эзотерического пути великого делания или же отчасти изведанного и вполне осуществимого, хотя и затратного пути сверхглубокого алхимического бурения.

Подпись под работой стояла несколько вычурная, в духе адептов прошлого – Дзетон Батолитус. Сиречь Ищущий Камень Глубин.

2

Моя парадная внизу по-прежнему была засыпана палой листвой – сколько помню, дому не везло с дворниками. Вот и нынешняя: улыбается сама себе, как счастливый человек, и всё ей мило, всё ей в радость – такой дворец доверь, назад шалаш получишь. Зато растаял снег. Первому снегу и не пристало стоять долго – в ноябре им лакомится Балтика, слизывая влажным языком ветра, так что к декабрю он набивает ей оскомину.

Мы с Олей вышли во двор, и я в очередной раз залюбовался новой резиной, которую поставил на свою «десятку» третьего дня после раздачи жалованья в «Танатосе». Скаты были почти девственны, почти незапятнанны и хранили в себе достоинство надёжной, уверенной в завтрашнем дне вещи. Вид их будил сильное чувство.

Я должен был завезти Олю в Горный, после чего рассчитывал отправиться на Чехова в офис и в рабочем порядке заняться наказанием Америки. В частности, я собирался проконсультироваться по телефону с запропавшим куда-то директором «Лемминкяйнена» по поводу дальнейших действий. Расклад покуда оставался прежним: Оля держала естественно-научный фронт, я закрывал грудью метафизический, а Капитан, который время от времени вызывал во мне припадки слабо мотивированной ревности, осуществлял общее руководство и продумывал аранжировку проекта «Другой председатель» в целом.

– Слушай, – сказала Оля, садясь в машину, – а вдруг всё, что мы пишем и говорим, – правда?

Полчаса назад за утренним кофе она ознакомилась с моим герметическим откровением. Накануне лютка и сама не теряла времени даром – вчера она весьма правдоподобно сфальсифицировала кое-какие данные для одного серьёзного геологического сайта. Косвенно из этих данных выходило, что Кольская СГС давно разморожена и получает на-гора прелюбопытные материалы. Прозрачными обиняками давалось понять: материалы прелюбопытны настолько, что основная информация засекречена не то военными, не то военно-штатскими, не то – ни с того ни с сего – Министерством финансов. Утечка сведений объяснялась тем, что вольные геологи напрямую этим ведомствам не подчиняются. Вчера талантливый взломщик Стёпа Разин с разового адреса, открытого в ближайшем интернет-кафе, проник в заповедные Тенёта и повесил всё это дело на www.issep.rssi.ru.

– Конечно правда, – не дрогнув, ответил я, всё ещё пребывая в состоянии демиургической горячки. – Мир – это то, во что мы верим. То есть не именно мы с тобой, а некие абстрактные мы, такой, что ли, коллективный субъект веры. А стало быть, и воли.

Обычно приступам красноречия я не подвержен, но сегодня был особый случай. В общем, я соловьём пропел примерно вот такую руладу. Древние учили, что вселенная соткана из эйдосов, которые предъявляют себя в образе вещей и всяких материальных штучек. Платон считал, что вещи – только бледные подобия блестящих замыслов о них. Мол, эйдос как сущностная идея – это свежо, гармонично, сильно, а вещь – всего лишь кое-как сляпанная копия, если вообще не фальшивка. Хоть это и немилосердно по отношению к вещам, но понять Платона можно. Мне это на собственном опыте ясно. Однажды я задумал соорудить такую байду из сорока двух бронзовок на пространстве в полтора кубических дециметра. Для полного великолепия мне нужны были кисти цветущей таволги, так что пришлось обратиться к флористам. Они, конечно, сделали, что смогли, но мои мёртвые жуки выглядели в сто раз живее их гербария. Что делать – я залил своё сооружение одним эксклюзивным составом и, когда он закаменел, довольно неплохо продал эту цветущую глыбу, хотя чувствовал себя при сделке немного жуликом. Потому что замысел был несравнимо прекраснее.

Только представь – кусок чистейшего горного хрусталя, тяжёлый кристалл прозрачного воздуха с парящей внутри июльской таволгой, облепленной мерцающими бронзовками…

– Ты маньяк, – сказала Оля. – Давай лучше про эйдосы.

С Графского я повернул на Фонтанку и тут же притормозил, пропуская хлынувший через Невский и с мокрым шелестом идущий на разгон поток авто.

Про эйдосы так про эйдосы. Словом, Платон не оставил вещи шанса. Другое дело Аристотель. Он считал, что вещь способна облагораживаться, совершенствоваться в сторону блеска, если не будет лениться и если мы, как коллективный субъект веры и воли, будем ей помогать, верно её осмысляя. Так свинец под действием тинктуры вызревает в золото. То есть наши вера и воля, если они достаточно сильны, способны откорректировать эйдос мира, и мир к своему уточнённому замыслу подтянется. Таковы извечные отношения человека с творением.

Высказав это соображение, я подумал, что, к сожалению, стоит вере и воле спустить пар, как творение вновь деградирует, точно дрессированный зверь, который после зимней спячки забывает все приобретённые навыки. Но бездействие перед лицом подобной перспективы – вовсе не мудрость, а позорное малодушие. По крайней мере, для тех, от кого пока не пахнет уксусом и мокрым порохом. Не уверен, что полгода назад мне удалось бы так ясно увидеть и назвать это различие.

– Я не поняла про откорректированный эйдос, – призналась Оля, манипулируя сигаретой и зажигалкой в попытке обжить пространство ещё не обогретого салона.

– Всё просто. Помнишь, лет десять-двенадцать назад началась массированная корректировка эйдоса ментов? Не один год корректировали, но… не вытянули ноту. Только всего и поправили что постовую форму. Чуть идею не осрамили.

Мы проскочили мимо банковского центра, выросшего на долгих руинах, произведённых в середине девяностых строительной фирмой «Лемминкяйнен» – той самой, у которой Капитан слямзил имя для своей фабрики немыслимых услуг. Далее я сказал, что прорицание будущего, прозрение грядущих дней – вздор, небылица. Мир слагается верой и волей. К сожалению, по большей части совершенно безотчётно. Взять Достоевского. Принято считать, что в «Бесах» он предрёк русский хаос, предсказал кошмар ухнувшего на Россию революционного террора. А между тем всё было прямо наоборот – он сам вызвал этих бесов на русскую сцену. То есть у Фёдора Михайловича и его ошалевших почитателей хватило веры на то, чтобы эйдос России принял поправку о фазе социальных потрясений, полосе гражданского ужаса, а Россия земная к этому наведённому образу только зачарованно подтянулась. И так – со всяким сбывшимся пророчеством.

– Постой, но ведь были же до «Бесов» Каракозов и Нечаев, – припомнила Оля.

– Правильно. Их накануне вызвал Чернышевский. Он закончил свой бестселлер 4 апреля 1863-го и сопроводил это событие заявлением, что, мол, главный герой – Рахметов – исчез, но он появится, когда будет нужно, года через три. А Каракозов стрелял в государя у решётки Летнего сада именно 4 апреля 1866-го, ровно три года спустя. Это совпадение заметили даже в правительстве, и граф Муравьёв, который «Вешатель», на всякий случай навсегда закрыл журнал «Современник».

– Как-то театрально получается. – Оля смахнула с лица светлую прядь. Кожа у неё от природы была немного смуглая, и загар на ней держался долго – золотой, как корочка на сайке.

На это я заметил, что, если мне не изменяет память, террор – термин из аристотелевской «Поэтики». Он означает пик отрицательных эмоций у зрителей греческой трагедии. Вообще, мы многие вещи, не задумываясь, понимаем навыворот – в силу привычки, потому что так запало некогда при первом предъявлении. Есть русская поговорка: «Не мытьём, так катаньем». Этимологический словарь русской фразеологии отсылает к стирке: мол, раньше прачки бельё «мыли» и «катали» на вальках и досках. Но мы же не китайцы, ей-богу, чтобы крыть прачечными идиомами. Есть у нас серьёзные слова: мыт и кат – налог и палач. То есть не податью, так через палача – вот это по-нашему. Или взять латинское: «Человек человеку волк». Наверняка римляне имели в виду совсем не то, что имеем в виду мы. То есть совершенно не то. Они же боготворили Ромула, вскормленного волчицей. На Капитолийском холме стоял кумир – кормилица-волчица даёт набухшие сосцы младенцам-близнецам. Говоря так, они говорили: мы – стая и потому сильны.

Я встал на правый поворот под светофором у Обуховского моста. Впереди лоснился новый толстозадый «ситроен» – с недавних пор такие полюбили криминального вида пузыри. Должно быть, из-за багажника. Он у этой железяки был большой, трупа на три.

– Но это цитата из Плавта, и по контексту смысл негативный, – возразила Оля.

– Плавт взял расхожий оборот и ёрнически его переосмыслил. Он был комедиографом, а у хохмачей принято глумиться над традицией. Точно так же до него Аристофан хохотал на обломках греческой трагедии. После этого террор пошёл из театра в жизнь. – Я мельком взглянул на лютку, и мне понравилось, как она на меня смотрит. Что ж, может, я и вправду сто́ю о-го-го чего.

– Здо́рово, – сказала Оля. – Получается какое-то кафе с тугим на ухо официантом. Плохо попросишь – ну, без должной веры и воли, – ни черта не получишь. То есть получишь то, что хорошо попросили за другим столиком, – всем подадут именно это.

– Точно. Жаль, мало кто это понимает. Достоевский от избытка чувств писал, он думать не думал, что бесов заказывает. Знал бы – наперёд десять раз взвесил. Так что волю надо проявлять осознанно и корректировать эйдос осмотрительно – заказ-то могут и подать. – В общем, я на свой лад перепел Оле идею Капитана о возведении угодной себе реальности.

– Страшно… – широко распахнула глаза лютка. – Порой так хочется безумия и произвола… А вдруг мне подадут чей-то чужой произвол?

– Брось, – успокоил её я. – Люди хотят повышения жалованья, продвижения по службе, любви женщины и улучшения берлоги. На большее их не хватает, что, конечно, тоже своего рода безумие.

– Я не хочу любви женщины! – возмутилась Оля.

– Это похвально. Но в целом культура желания у нас ещё слаба.

– Ну, положим, у нас-то сильна. – Оля на ощупь произвела поверхностный осмотр моего хозяйства.

Джинсы у меня были «на болтах», но душевное равновесие я всё равно потерял.

– Кроме культуры, – я выровнял вильнувшую машину, – важна ещё и дисциплина желания. Иначе изменённый мир может оскорбить твоё достоинство.

– Но мы с нашим глубинным золотом и самородным магистерием явно желаем чего-то невозможного.

– Почему? Мы целенаправленно корректируем эйдос мироздания.

Я остановился у воронихинской громады Горного института. Оля потёрлась о мою щёку носом и беспечно спросила:

– Ты хочешь сказать, что, пробив свою скважину, американцы найдут всё, что мы обещаем?

– Нет, – улыбнулся я. – Они найдут преисподнюю и впустят к себе ад.

Теперь она знала, во что мы играем.