Электронная библиотека » Павел Крусанов » » онлайн чтение - страница 10


  • Текст добавлен: 29 сентября 2014, 02:35


Автор книги: Павел Крусанов


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Шрифт:
- 100% +

В тринадцать-четырнадцать лет Рита напоминала кошку во время течки. При этом она была красива той редкой красотой, когда уже нельзя ни прибавить, ни отнять ни единой чёрточки, чтобы не разрушить чудо. А понять, что это именно чудо, не составляло труда, для этого даже необязательно было смотреть на Риту – стоило разок заметить, как смотрят на неё мужчины. А смотрели они так… ну… в их взгляде даже не было желания положить Риту с собой в постель – такими глазами смотрят на породистую лошадь, и пусть человек никогда прежде не имел дела с лошадьми, он сразу понимает, что перед ним что-то редкое и дорогое, – и даже кормящееся с его рук, оно всё равно в конце концов предназначено кому-то более достойному.

Вот несколько фотографий, где Мишка снят вместе с Ритой. Теперь понятно, о чём я говорю? Но это – фотографии, это – не то… Ты можешь увидеть её вживе – она работает на вокзале в билетной кассе. Только будь осторожен – к ней нужно привыкнуть, как привыкают к яду, отравляясь им по капле, как привыкли все мы. А вот Мишка выпил её залпом…

Я говорю: в тринадцать лет у этого чуда, у этой чумы началась течка. А когда Рите исполнилось семнадцать, она встретилась с Мишкой. За четыре года, прошедшие между этими вехами, Рита успела добыть себе славу самой строптивой, чуднуй, неприручаемой срамницы во всей Мельне. Будь она старше, её порок был бы пристойно укрыт от чужих глаз, ведь взрослые мужчины редко позволяют себе пустить слух о любовнице, будто она шлюха, давалка; но Рита водилась с восемнадцатилетними юнцами, надувавшими свой авторитет бравадой, мнимой честностью, когда, называя одно из качеств предмета, им кажется, что это его настоящее имя, – с юнцами, которые ещё не поняли, что женское достоинство следует оберегать независимо от того, есть оно или его нет, – иначе женщина ни за что не найдёт в себе сил это достоинство хранить или обрести его вновь, если оно утрачено. Ведь верно: так человек устроен, что вначале он учится говорить и только потом – молчать. Ритины кавалеры только-только научились говорить, поэтому слухи об их забавах всходили тучные, быть может, вдесятеро богаче посеянных дел.

Такой её встретил Мишка на двадцать третьем своём году, и такой он её принял. Вблизи неё он оказался единственным, кто уже научился молчать и кто мог защищать женское достоинство, которого не было. Один – поперёк осуждения и злорадства целого города!.. Если бы он отвернулся от этой болотной холеры, дело бы обошлось, но ещё не бывало, чтобы Зотовы отказывались от своих бредней!

В последний летний приезд Мишка нас удивил – шла вторая неделя, как он гостил дома, а Мельна всё ещё была ему интересна. Объяснилось это неожиданно и скандально. Как-то за завтраком он огорошил семейство:

– Я женюсь на ведьме из Похьолы, её зовут Рита Хайми.

Мы только рты открыли. После этой новости ясно стало, кто и как понимает участь Зотовых: я догадалась, что Мишка получил наконец от Семёна истинное наследство, и теперь бессмысленно перегораживать ему путь – он разворотит преграду или размажется по ней лепёшкой; Пётр смекнул, что Мишка хочет замарать семейную честь почище дяди, – как не удалось самому Петру с его паршивой, увечной душонкой; Наталья поняла только одно – в этот раз сын проживёт с ней рядом дольше обычного. Каждый рассудил по-своему – как мог. Меня удивила лишь чрезмерная ярость, с какой Пётр бросился защищать семью от бесчестья, – ведь Мишка собирался увезти Риту в Ленинград, так что не только ежедневный вид позора, но и никакое пространственное притеснение от новой родственницы Петру в мельновском доме не грозило. Пётр же остервенело, как отчаянный кабыздох, ухватился за Мишкину брючину, рвал её и, несмотря на пинки, нипочём не отставал. Быть мне битой – если бы Петра не угораздило той же осенью кувырнуться с железнодорожного моста в Ивницу и он бы по-прежнему трепал Мишке штаны, то ему довелось бы принять смерть не от случая, а от родного племянника.

Мишка назначил свадьбу на конец ноября. Ритины кавалеры, знавшие, что она может принадлежать каждому, кто рядом с ней не струсит почувствовать себя мужчиной, и дравшиеся за неё, потому что каждый всё же хотел быть единственным, уступили Мишке Риту без боя. Дело не в том, что он был старше и, пожалуй, сильнее каждого из них в отдельности, просто в нём ясно угадывалась не только решимость, но и возможность дать ей то, что она потребует, и даже больше – возможность объяснить ей, чего она на самом деле хочет. Они с завистью поняли, что с ними чудо лишь прогуливалось, но покорится оно – вот этому. И мальчишкам, не умеющим молчать, дабы не померк добытый ими авторитет, осталось одно – рассыпать по свету, что прежде на Мишкином месте был я-ты-он и на этом месте я-ты-он делал то-то и то-то. Эту трепотню собирал Пётр, приносил со шкодным злорадством в дом и, разом вытряхнув её и распалясь, требовал выслать Риту на Соловки или сдать, как маньячку, в психушку, забрить Мишку в армию или впаять срок за совращение малолетки – сделать что угодно, лишь бы не допустить свадьбы. Высыпбл он подобранные толки на нас с Натальей – при Мишке не сплетничал, тот обещал ему за враки вырвать кадык, и обещал так, что даже мне захотелось спрятаться в печку. Пётр искал себе союзников. Только мы с Натальей в эти контры не лезли: Наталья доверяла сыну больше, чем ста Петрам, больше, чем всей Мельне и ещё ста Петрам сверху, а я не хотела чинить препоны, в которых заранее не видела проку. С Мишкой всё было ясно: он плевал на слухи, тем более что почти никто не смел повторить их в его присутствии, – он был готов драться за то, чтобы женщина оставалась с надеждой обрести достоинство! Он бы и дня не тянул со свадьбой, но Рите только в ноябре исполнялось восемнадцать.

Пётр так и не нашёл себе единомышленников – мельчане предпочли остаться зрителями. И тогда Пётр – паршивая овца, урод в семье – стал воевать за чистоту зотовской породы в одиночку, исподтишка. Наблюдая этот поединок, мельчане не упускали случая прыснуть в кулак за Мишкиной спиной – и уж подавно никто не думал помогать ему выстоять.

Пётр вёл тихую войну намёков и сплетен до самого Мишкиного отъезда. А когда Мишка в конце сентября, уже пропустив две недели занятий, умчался в Ленинград, Пётр приступил к открытым полномасштабным действиям. До своей кончины он успел несколько раз сцепиться в рукопашной с Ритиной матерью – Марией Хайми. В последней стычке он её форменным образом отдубасил: принародно сбил с ног на улице и начал таскать за волосы по земле и охаживать своей инвалидной тростью – бушевал до тех пор, пока прохожие не оттащили его за сухую ногу. Прохожие тянули калеку за башмак и штанину, с него присползли брюки, а он всё ругался и размахивал в пространстве клоком волос, точно пучком бурой тины. Выдранная из шевелюры Марии Хайми крашеная прядь так и осталась единственным трофеем Петра, если бывают трофеи в войне, которая ведётся не ради приобретения, а ради отказа от приобретения, потому что завоёванный Вавилон означает поражение – он развратит, изнежит, перелицует на свой лад душу завоевателя… Через день после драки Пётр отправился в столярные мастерские, где служил сторожем сутки через трое и заодно подтибривал досочки. Из заречья в город три пути: по двум автомобильным мостам и через тот, железнодорожный с пешеходной дорожкой, где сегодня шли мы. Автомобильные не близко – выше и ниже по Ивнице, – поэтому заречинцы, живущие, как мы, рядом с железкой, когда случается выбираться в город, по большей части пользуются кратким путём – вдоль рельсов. В то время пешеходная дорожка была в починке – кое-где не хватало перильцев, – но Пётр всё равно отправился к железнодорожному мосту.

Никто не видел, как он сорвался в холодную стремнину. Может, прошёл поезд и закачались доски, может, сам запнулся по хромости, может, поскользнулся на подгнившей сырой доске? – известно только, что Пётр упал с моста и его задубелый труп прибило к берегу километром ниже по течению.

Смерть Петра, как это ни странно, разбудила совесть в недавно битой им Марии Хайми. Та всё же не посмела, не нашла в себе сил благословить семейное счастье своей дочурки. Она решила сама отговорить Мишку от его затеи – решила объяснить ему, что, даже женившись на змее, нельзя быть уверенным, что она тебя не ужалит. Или так: сочетаясь браком с уличным фонарём, пустое думать, что с этих пор он будет светить только одному тебе. И когда Мишка приехал на похороны Петра, Мария Хайми не нашла места лучше, чем кладбище, и времени лучше, чем молчаливые минуты проводов покойника, чтобы очистить совесть перед женихом своей дочери. Голову её покрывал цветастый платок, несовместимый с выбранным местом и часом, – это лишь подчёркивало, что пришла она сюда не ради Петра, на чьём счету записана вина в умалении её шевелюры, а ради Мишки или, что вернее, ради себя самой: ведь если верно, что совесть – это дар неба, данный человеку для спасения души, то облегчённая совесть больше всего нужна её хозяину, чем кому бы то ни было.

Когда гроб завалили землёй, Мария Хайми отвела Мишку за кресты и начала ему что-то втолковывать. Она говорила – и я видела, как от её слов Мишкино лицо становится пепельным.

В тот же день, не оставшись на поминки, Мишка вернулся в Ленинград. И пока мы в Мельне пили водку за упокой увечной Петровой души, Мишка в Ленинграде выстрелил себе в рот из именного дедовского револьвера.


Николай ВТОРУШИН

Старуха говорила так долго, что возникшая вдруг тишина осознаётся не как гармония мелких звуков, а как уродство – глухота. Сквозь глухоту упорно продирается жужжание осы, кружащей над земляничным вареньем. Скрадывая паузу, прикрывая её движением, я поднимаюсь со стула и наливаю остывший чай в давно опустевший стакан Анны Михайловны. Старуха задумчиво сбивает сухой ладонью осу с варенья, оса потешно кувыркается на скатерти и исчезает со стола. В плотной глухоте я ставлю на место пустой чайник, опускаюсь на стул и чувствую под собой раскалённый уголь. Вскакивая, задеваю стол – звонко подпрыгивает чайник, глухоты как не бывало, – на стуле корчится, дёргая полосатым брюшком, раздавленная оса. От моего прыжка старуха приходит в себя.


Анна ЗОТОВА

– Я говорила… для двоих этого дома много. Если хочешь, живи с нами. Можешь выбрать любую комнату – платить не надо. Мы с Натальей всю жизнь о ком-то заботились… Для тебя этот город – чужой, ты в нём один, тебе приходится делать работу, какую не пристало делать мужчине…


Николай ВТОРУШИН

Жить с ней в одном доме?! Подчиниться её тесному универсуму? Но в нём не повернуться, как в печной трубе. А разрушить его она не позволит. Не-ет… С меня достаточно того, что я живу в чужом городе, зачем проживать в нём чужую жизнь?

– Я подумаю.


Анна ЗОТОВА

– Я рассказала всё, что могла. В нашем доме не осталось мужчин. Они ненавидели жизнь, и жизнь отплатила им за их ненависть. Но я никак не пойму, что же в ней было для них так непереносимо? Скажи мне: почему они её ненавидели?


Николай ВТОРУШИН

– Я понял иначе. Они и не думали ненавидеть жизнь. Они её любили. И делали это благородно: чувствуя её расположение к себе, были ей верны и преданы, а видя пренебрежение, уходили от неё первыми. Только двое подкачали: в Якове было слишком много доверчивой фатальности, а Пётр любил по-пёсьему, без достоинства. Во всех остальных благородства и достоинства было хоть отбавляй! В этом – объяснение. Ведь в гордой любви нет прощения, и когда жизнь им изменяла, они даже не интересовались, почему так вышло, они просто раз и навсегда от неё отворачивались. – Пожалуй, это звучит слишком красиво, чтобы быть правдой. Да и старуха не поверит – как могут её родичи любить?! Для неё любовь – вещь не из их гардероба: надень на них, и получится что-то нелепое, вроде цыганки в брюках. Больше меня не пригласят жить в этом доме…

13

Николай ВТОРУШИН

Водка жаром разбегается по жилам, теснит вон из сердца холодное величие декабря. В песне метели, распустившей белые космы, уже слышится радость – так может веселить яростный вой пожара. Роман Ильич зорко следит за столом, он начеку – стаканы полны на четверть, на один глоток. Я запиваю водку прямо из литровой банки, закусываю картошкой, смотрю в окно на мглистую декабрьскую метель, укутавшую землю в снег. Трубы воют ведьмбчками, и нет больше желаний – только бы сидеть здесь, вытянув ноги в тепло рефлектора, чувствовать огонь, бегущий по жилам, только бы слушать древнюю песню пурги, фоном подложенную под повесть о закате Зотовых; слушать саму повесть – из уст свидетеля, который не держит зла на этих людей и которому, собственно говоря, плевать, говорить ли про них или про давешний скандал на рынке, когда у одной торговки в бочке солёных огурцов нашлась дохлая крыса. Хорошо, что ему плевать – он не ищет потаённый смысл в их в общем заурядных русских жизнях, не ищет предначертанную им от века судьбу; ему понятны эти люди, а понятное – всегда просто, будь то печная вьюшка или теория филогенеза. А в старухе нет понимания. Оттого она и разыскивает человека, способного понять её родню, но понять так, чтобы те и в самом деле оказались виновны во всех сочинённых ею грехах: в братоубийстве, женоубийстве, детоубийстве, в жестокости и равнодушии, в ненависти и злобе к жизни, – она хочет, чтобы равнодушие уживалось в них с ненавистью и чтобы ей объяснили: как это может быть? Старуха ищет человека, способного развеять её сомнения относительно ею же вынесенного приговора – во мне она такого человека не нашла… А Серпокрыл, который всё понимает, понял и это, и теперь я окажусь виновным в болезни старухи, которая, быть может, просто промочила ноги…

Роман Ильич откусывает макушку варёного яйца и высыпает в рот – вослед закуске – щедрую щепоть соли.


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Скучно тебе здесь, поди, раз после бабки Зотовой готов ещё раз всю эту историю…

Николай ВТОРУШИН

Дело не в скуке, просто моё воображение голодно, как триумфальная арка, – оно может сожрать армию. Теперь я сам сочиняю историю Зотовых, складывая, как пазлы, кусочки рассказов и легенд в надежде, что в итоге откроется нечто цельное, какие-нибудь «Бурлаки на Волге»…


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Мы с Мишкой Зотовым были закадычные приятели. Секретов друг от друга не держали, делились, по-мальчишески, всем – от грибных мест до сердечных тайн, поэтому скажу точно: о семье Хайми он знать ничего не знал и с фамилией этой был знаком разве что со слов своей двоюродной тётки, упоминавшей ссыльного студента в сказании о переселении Зотовых в Мельну.

Как только мы сдали последний экзамен за десятый класс, из Ленинграда к Мишке примчался дед. Семён не был в Мельне лет шесть, однако самостоятельно решил, что именно Мишка выведет Зотовых в тот учёный, неугомонный мир, из которого возник когда-то перед Семёном ссыльный студент Сергей Хайми. Одним словом, дед во что бы то ни стало решил определить Мишку в университет. И то правда, через мать от деда-зоолога досталась Мишке любовь к разной мелкой живности – обожал ловить жуков и стрекоз и считать им ножки-крылышки, – но об университете он не мыслил и никогда о нём не говорил. Однако на предложение деда согласился сразу – не из покорности, просто он моментально поверил, что это именно то, что нужно.

В Ленинграде Мишка два года трубил на брони в каком-то химическом институте – выдувал в стеклодувной мастерской реторты и колбы, – потом-таки поступил в университет и стал наведываться в Мельну на каникулах. Потом умер Семён, за месяц сделавшись дряхлым, слюнявым стариком, и Мишка опять приехал домой. Он привёз из Ленинграда в заказном автобусе гроб и под хлипким осенним дождём похоронил деда на кладбище, за часовней, где уложены остальные Зотовы, чьи остатки удалось собрать по свету.

А через два года на каникулах Мишка встретил в Мельне Риту Хайми. Семнадцатилетняя камелия, она уже заставляла встречных прохожих провожать себя взглядом – мужчин, потому что они мужчины, а женщин, потому что они боялись за своих мужчин. Ей поражались и её ненавидели – любить её было страшно.


Николай ВТОРУШИН

– Я её видел. В кассе, на вокзале.


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Успел?


Николай ВТОРУШИН

– Почему – успел?


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Она нам ручкой сделала. Месяц назад её в вагон-ресторан сманили официанткой, а теперь она в Питере у бригадира проводников – хозяйка.

Вернёмся в предысторию: по городу о Рите ходили скверные слухи – не всё в них было правдой, но была и правда, – так вот, Мишка на те слухи плевать хотел и неделю спустя, как Риту закадрил, не тыл показал, как бы всякий при её славе сделал, а отправился к ней домой свататься.

Свадьбу уговорились сыграть в ноябре, когда невесте исполнится восемнадцать.

Рита зажгла Мишку как порох – он стал бешеным. Ему было из-за чего беситься – ладно, что невеста его (я не говорю, что он был для неё чужим, ненужным – нет) о верности имела такое же понятие, какое имеет о ней, скажем, цветочный пестик, так ещё Пётр, узнав о свадьбе, погнал такую пургу, будто дело шло не о Мишкиной женитьбе, а о продаже калеки в галерные рабы. Но Мишка и в детстве не очень-то Петра жаловал, а теперь для него в дядькином слове подавно весу не было. Однако Пётр от своего не отступал, упёрся – не сдвинуть: обещал парней представить, которые после свадьбы Мишке вроде родственников выйдут, и с ними доктора, который якобы на Рите диссертацию защитил по абортам. Мишка Петра выслушал, потом взял его за горло и сказал, что если тот Риту ещё раз своим навозным языком помянёт, то понадобится калеке уже не трость и даже не инвалидная коляска, а гроб и место на кладбище. Пётр тогда непотребности говорить перестал, но только свадьбы, сказал, всё равно не допустит – такую стойку держал до самой своей кончины. Так что к середине сентября, когда Мишка наконец собрался ехать в Ленинград на свою учёбу, от всех этих достач мозги у него сильно сбились набекрень.

Перед отъездом он просил меня доглядывать за Петром и, если вдруг калека затеет какое-нибудь паскудство, тут же отстучать в Ленинград телеграмму. Я сказал ему, чтобы он забил на дядю, а заодно и на всю Мельну – всё равно он собирается после свадьбы жить с Ритой в Ленинграде, а там ему Пётр будет так же досаждать, как моим аквариумным рыбкам тайфун во Флориде. Но Мишка ответил, что калека не блажит, что он действительно хочет помешать свадьбе, так что я должен отнестись к его просьбе серьёзно. Пётр в самом деле был дурной и мог при желании наскандалить не хуже Одихмантьева сына – это точно. Я Мишку спросил: что он будет делать, если инвалид действительно напаскудит? – и он мне ответил:

– Угроблю.

Вот тогда я понял, что он – сумасшедший.


Николай ВТОРУШИН

– Сумасшедший?


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный… Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я её отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал её по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет…

Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным – так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали – в пролётах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролётом лежала одна перекинутая доска.

На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.


Николай ВТОРУШИН

Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.

– Вы хотите сказать… Пётр не сам упал с этого моста?


Роман СЕРПОКРЫЛ

– Никто его не сталкивал. Я шёл за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу – ни души. Пётр хромал на службу – сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, – помню, я порадовался, как славно работает почта, – Пётр его не видел, а Мишка не видел меня – я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за Петром и Мишкой на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошёл; он оглядел пустой берег и, когда Пётр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролётом, вложил в рот два пальца.


Николай ВТОРУШИН

– Выходит, Мишка застрелился не…


Роман СЕРПОКРЫЛ

– А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации