Текст книги "Я обещал быть"

СЫН СВОЕГО ОТЦА

Все истины, которые я хочу вам изложить, – гнусная ложь.

Курт Воннегут. «Колыбель для кошки».

1

Ночь принесла прохладу. Ночь принесла покой. Широким саваном она накрыла землю, скрыв от взгляда очертания далеких гор. Вместе с ней пришла тишина. Лишь шорохи нарушали ее. Изредка раздавался вой одинокого шакала или шуршание полевки. Запахи стали ярче. Ароматы оливы и акаций острее щекотали нос.

Он сидел на земле перед своей хижиной и вглядывался в черную ткань неба, а может быть, пытался заглянуть в свое прошлое. Вечером светло-голубое, выжженное солнцем почти до белизны, небо было ясным. Ариэль не понимал, почему теперь он не видел на нем звезд. Человек перевел взгляд на пальмовую рощу. Придет зима, и ее не станет. Жители селения вырубят рощу, чтобы согреть свои дома. Все исчезает. Он хорошо это знал. За неполных семьдесят лет Ариэль потерял слишком многое. То, что было, проходит. Всегда. А может быть звезды – это глаза Бога, и ему просто надоело смотреть на нас. Возможно, и его божественному терпению пришел конец. Задумавшись, старик снова поднял глаза к небу, в надежде разглядеть хоть одну, пусть даже и самую тусклую звезду. Небо ответило пустотой. И только огромная рыжая луна давила на память, выжимая по каплям горький концентрат прожитых лет. Ариэль вспоминал день, когда жизнь его закончилась. Тогда, сорок девять лет назад он не мог этого понять. Но становясь старше, проживая год за годом, теряя по крупице себя самого, он все сильнее убеждался, что бывают жизни, которые сводятся к одному единственному дню. И этот день определяет все оставшееся существование. Тысячи раз он видел этот день в своем прошлом. Такая же невыносимая жара упала на побережье Иордана, и такие же беззвездные ночи накрывали его. Ариэль вышел из дома рано утром, чтобы успеть насладиться остывшим за ночь воздухом и прогуляться вдоль ручья в тени виноградной лозы…

2

Он очнулся в темноте. Ощупав руками стены, мужчина понял, что находится в темнице. Каменный мешок, в котором его заточили, едва позволял встать во весь рост. Шершавая поверхность стены упиралась в низкую массивную дверь. Исследуя свою тюрьму, он наткнулся на кувшин. В нем была вода. Утолив жажду, пленник сел на сухой песчаный пол и попытался собраться с мыслями.

Он вспомнил вечер в доме своей любовницы. Кубки, наполненные вином, отблеск факелов на серебре зеркал, голые юные тела окружали его. Они были повсюду: на коврах, покрывающих мраморный пол; на покрытом леопардовыми шкурами ложе; в креслах напротив заставленного яствами стола. Блестящие от пота, они извивались, подобно клубку змей, пытающихся согреться. Девушки и юноши предавались любви. Жадные языки сплетались в поцелуях, плоть сливалась с плотью, срывая с юных губ похотливые стоны. Жар очага, смешиваясь с жаром оргии, дурманил и без того затуманенный ум. Запахи вина, дыма и женских соков превращали реальность в сон. Он вспоминал себя в этом действе. На мягких подушках он ел сочный персик, пока юноша с бархатистыми, как ночь, волосами ублажал его. Он вспомнил имя этого красиво человека. Его звали Ариэль, сын Лота. Мужчина встретил его за два дня до этого вечера на берегу ручья в тени виноградной лозы. Юноша был один и, не замечая незнакомца, пел, соревнуясь с ручьем в звонкости и чистоте звука. Мальчик по сравнению с ним. Соблазнить его не стоило труда. Немного лести и похвалы, немного таинственности и напускной доброты. И вот девственный юноша уже его раб, раб любви, которую он ему внушил. В этот богатый город он пришел из Адмы. Последний город пятиградья легко покорился ему. Самые невинные девушки и юноши уже были с ним. На следующий день он хотел уйти. Его ждали другие города. Но планы нарушила десятка стражников. Они ворвались в дом, когда пресытившиеся утехами и вином молодые люди лениво ласкали друг друга. Он не успел даже встать и перед тем, как провалиться в забытье, увидел прекрасные глаза Ариэля.

Мужчину звали Хейлель Ха-Элохим. Наверное, не нашлось бы на свете женщины посчитавшей его некрасивым. Тридцать прожитых лет не оставили заметных следов на его лице. Оно было по-юношески свежим. И только солнце выкрасило кожу в приятный бронзовый цвет. Темные волосы чуть ниже плеч гармонично дополняли умные, цепкие карие глаза. Острые скулы смягчала ироничная полуулыбка, не покидавшая лица даже в моменты задумчивости. Рост, ширина плеч, мышцы, угадывающиеся под нехитрой одеждой, все говорило о силе и стати Хейлеля. Несмотря на свое пленение, он был спокоен. Дотронувшись до головы, он убедился, что кровь успела высохнуть. Сделав еще пару глотков из кувшина, облокотился о стену и вновь погрузился в воспоминания, перебирая их в своей памяти, как драгоценные камни…

Это утро встретило Лота нестерпимой жарой. Горячий южный ветер швырял ему в лицо пригоршни песка. Воздух, наполненный солевыми испарениями, щипал глаза. Платок, которым Лот прикрывался, не мог защитить все лицо, и слезы из раздраженных красных глаз застилали его взор. На узкой торговой улочке, заполненной истеричными криками торговцев, он постоянно натыкался на прохожих. Сегодня его раздражало все. Дети, вертящиеся под ногами, запахи пряностей и рыбы с торговых рядов, собственное неуклюжее толстое тело. Он чувствовал, что воняет потом, и злился еще сильнее. Причиной такого настроения главы совета старейшин города был позор. Позор Ариэля. Позор, который теперь станет позором всей семьи. Но прежде всего косые взгляды, ухмылки и шепотки навлечет на себя он. Шестьдесят лет он прожил в этом городе, зарабатывая себе репутацию уважаемого человека. Практичного и осторожного старейшину год назад выбрали главой совета. Наконец его мечта сбылась, но не успел он насладиться плодами своей победы, как его сын за одну только ночь перечеркнул все его старания, всю его работу. Накануне его дом посетил начальник стражи и поведал ему о странном незнакомце, третьего дня прибывшем в город пешком со стороны Адмы. Он рассказал о том, как его люди заметили незнакомца в компании Ариэля и двух молодых нищенок. Рассказал о том, что выследили их в доме вдовы торговца сукном с площади Бен-Амми. Припугнув служанку, им удалось узнать, что твориться в доме. Сначала Лот не поверил. Он хорошо знал своего сына. Скромный застенчивый юноша сторонился людей, предпочитая им общество птиц и зверушек на берегу ручья за северными воротами города. Но начальник стражи говорил убедительно. Тогда Лот попросил вернуть сына домой, а незнакомца тайно убить. Но начальник стражи объяснил ему, что убивать путешественника опасно. Его могут начать искать родные или покровители. Случиться могло всякое, и для начала они решили заключить его в тюрьму и допросить.

Стоит ли говорить, что прошедшей ночью Лот не сомкнул глаз. Глава совета надеялся решить проблему до возвращения в город царя Бера. И таким образом скрыть от него свой позор. Он все рассказал жене, обвинив ее в поступке сына. Сорвав на ней свое негодование и страх огласки, глава старейшин немного успокоился и стал дожидаться вестей от начальника стражи.

– Вот увидишь, мы убьем негодяя, и концы в воду. Никто ничего не узнает, – говорил он супруге. Через три часа после рассвета в дом вошел посыльный и вручил Лоту письмо.

Жадным взглядом он прочел его:

«Дорогой друг. Наш знакомый пришел в себя и полон желания побеседовать с нами. Жду тебя через час. Моав»

Взяв платок и накидку, Лот бросился прочь из дома, а встревоженная жена спустя пару мгновений тоже куда-то засобиралась.

Дом начальника стражи, как и здание совета, располагались на единственной площади в городе. Кроме них, площадь окружали дома знатных торговцев и высоких армейских чинов. Увидев приветственно улыбающегося Моава на ступенях крыльца, Лот все же взял себя в руки. Надежда на удачный исход дела оставалась. И надежда весомая. Все же Моав своей должностью начальника стражи обязан именно ему, а значит, сделает все для сохранения тайны. Обнявшись, двое мужей вошли в дом, уединились в просторной комнате и уселись за стол. Пригубив холодного вина, Моав тихим спокойным голосом произнес:

– Лот, друг мой! Чтобы сохранить твою тайну и не покрыть твое имя позором, мы должны действовать быстро. Не узнав достаточно о пленнике, нельзя лишать его жизни. Он может оказаться кем угодно. Не будем рисковать, допросим его вдвоем. Если он мелкий никчемный человек – наша проблема решена. Убьем его и забудем это досадное недоразумение. Если же он окажется знатным вельможей или крупным торговцем из другого города, извинимся и отпустим…

Услышав последние слова, Лот вскочил с места, и собрался было кричать, но начальник стражи жестами успокоил его и призвал сесть на место.

– Итак, друг мой, мы извинимся и отпустим его и даже заплатим за принесенное оскорбление. Но выйдя из моего дома, он не проживет и часа, как с ним случится какая-нибудь смертельная неприятность.

Хитрая улыбка на лице Моава выражала самодовольство и уверенность в своей правоте. Рассудив, Лот нашел идею друга более чем разумной и, согласившись, пожал ему руку.

– Тогда немедленно отправимся туда, где ты его прячешь. Пока не решен этот вопрос, я даже дышать нормально не могу, – глава совета в подтверждение своих слов шумно вздохнул и выдохнул.

На что невозмутимый начальник стражи с ехидной улыбкой ответил:

– Не надо никуда идти. Он у меня в подвале. Сейчас его приведут, а пока выпей вина. Бояться должен он, а не ты.

Хейлеля ввели двое крепких стражников с короткими мечами наголо и усадили напротив хозяина дома и Лота.

Один из стражников добротно связал пленнику ноги и руки.

– Выйдите за дверь и оставайтесь там. К нам никого не пускать и по первому зову сразу сюда, – скомандовал Моав.

Хейлель с интересом рассматривал своих пленителей, но, видимо, быстро охладев к ним, принялся блуждать взглядом по убранству комнаты. Лота такое поведение озадачило, а Моава, напротив, воодушевило. Первого по причине осторожности, второго – самоуверенности.

– Итак, – властным тоном начал Моав, – расскажи мне и главе совета, кто ты и что делаешь в нашем городе?

– Меня зовут Хейлель Ха-Элохим. Я путешественник и к вам прибыл из Адмы, – спокойно, не опуская гордой головы, отвечал пленник, – и если бы не ваши молодцы, я бы уже был на пути в Иерихон.

Лоту понравилась сговорчивость Хейлеля и его готовность отвечать. Моав наоборот, расстроился, рассчитывая заставить отвечать пленника силой своего авторитета, он потерял прекрасную возможность блеснуть собой перед покровителем.

Заметив нерешительность начальника стражи, Хейлель спросил:

– Так мне объяснят все-таки, за какой проступок я схвачен помимо своей воли?

Снова взяв себя в руки, Моав решил все же узнать о своем противнике больше.

– Это успеется. Расскажи вначале о себе. Откуда ты родом? Кто твои родители? Чем занимался на родине, перед тем как стать скитальцем?

Хейлель невозмутимо ответил:

– Мой отец живет далеко отсюда. И его имя вам ничего не скажет. Своей матери я не знал вовсе. Когда-то давно я был воином, но это в прошлом.

«Замечательно, – подумал Моав, – теперь он мертвец». «Я спасен, – вздохнул Лот, – труп никому ничего не расскажет» Впервые за вечер их мысли вторили друг другу. Бросив лукавый и довольный взгляд на Лота, Моав обратился к пленнику уже без какого либо намека на уважение:

– Этот добрый человек, – кивок в сторону главы совета, – обвиняет тебя в преступной связи с его чадом – Ариэлем. Я как ревнитель порядка в городе обвиняю тебя в бродяжничестве и нарушении мирной, богоугодной жизни его жителей, в нарушении душевного спокойствия порядочных людей. Ты не только соблазнил молодых девушек и юношей, но и предавался разврату в доме вдовы Лилит на этой площади. Рядом с храмом и зданием совета старейшин. Это серьезнейшее преступление, требующее соответствующего жестокого наказания. Есть тебе что ответить?

Моав смотрел с вызовом, но Хейлель тем же ровным тоном с улыбкой на лице ответил ему:

– Никого не принуждая силой, я предавался любви. Я любил их в тот вечер. И люблю их сейчас. Разве любовь не богоугодное дело? И разве не все равно, где любить друг друга, рядом с храмом или вдали от него?

Лот не выдержал и бросил в лицо пленника несколько жарких, гневных фраз:

– Что знаешь ты о любви, бродяга? Бог против разврата между мужчинами! Мой сын никогда бы не полюбил тебя! Ты его опоил! Опоил!! Нельзя любить и вдову, и шлюх, и моего сына! Нельзя!!

– Можно, – пристально глядя в глаза Лоту проговорил Хейлель, – и будь вы поумнее, я полюбил бы и вас!

От такой наглости Лот покраснел, и Моав от греха подальше позвал стражу, чтобы та, подождав десять минут, увела пленника обратно в подвал. А сам начальник стражи достал из кошелька маленький пузырек с мутной желтой жидкостью и показал его Лоту. Тот понимающе улыбнулся. Все было решено. Они убьют этого наглеца и вывезут тело за город. Моаву предстояло все устроить, а Лоту не мешало отдохнуть и успокоиться. Все обсудив, глава совета и начальник стражи расстались до вечера.

Пока происходил этот разговор, жена Лота Мария встретилась со своей сестрой – женой Моава и узнала у нее все подробности случившегося. Обе они уже долго были замужем и имели свои тайны, как и способы их добыть. Мария, женщина богобоязненная и по-своему добрая, не могла спокойно воспринять новость о готовящемся тайном убийстве чужеземца. Какие бы чувства она ни питала к нему, она понимала, что в грехе виноват, кроме него, и ее сын. И уж тем более она не хотела, чтобы ее муж был причастен к такому постыдному заговору и убийству. Поразмыслив и обсудив дело с сестрой, она приняла единственное доступное ей решение – предупредить пленника. Написав несколько строк, она отдала пергамент сестре, взяв с нее обещание лично передать его Хейлелю.

Вот как получилось, что, вернувшись в темницу, он обнаружил под кувшином с водой пергамент с наскоро начертанными словами:

«Чужеземец, тебя убьют. Если можешь – беги, если нет – прости меня и сына моего, Ариэля. Мария, жена Лота»

Несколько мгновений красивое лицо Хейлеля оставалось бесстрастным. Но в следующую секунду взгляд его просиял, и он звонко, по-детски рассмеялся.

Попытка Марии спасти пленника была обречена. Дверь и стены темницы не имели изъяна, да и никто не входил к нему с ножом или мечом. После допроса правая рука Моава плеснул в кувшин несколько капель яда, и красивый Хейлель Ха-Элохим уснул с тем, чтобы больше не встать.

3

Ночь принесла прохладу. Ночь принесла покой. В окрестностях города у подножия холма соленый морской ветерок легко дразнил молодой кустарник. Его несмелые порывы то поднимали, то опускали кусок грубой ткани, которым было накрыто мертвое, успевшее остыть тело Хейлеля. Полная луна светила ярко, выхватывая из темноты все еще красивое лицо путешественника. В нем не изменилось ничего. И только неестественная поза, в которой он лежал, напоминала о смерти.

Неожиданно ветер стих, и все вокруг замерло, словно решив умереть вместе с Хейлелем. Но тут в вершину холма, затмевая яркостью луну, ударили сразу две молнии. И моментально превратились в фигуры людей. Ослепляя сиянием склоны холма, фигуры плавно спускались к подножию. Свет, исходящий от них, по мере приближения к телу мужчины становился все мягче, и когда они оказались подле него, практически иссяк, угадываясь только в глазах и в цвете длинных прямых волос. Одна из фигур наклонилась к Хейлелю и, что-то прошептав тому на ухо, отошла назад. В ту же секунду тело мужчины дрогнуло, он открыл глаза и легко поднялся с земли, будто очнувшись от здорового целительного сна. Хейлель Ха-Элохим улыбнулся и произнес:

– Здравствуй, брат Уриил. Здравствуй, брат Михаил.

– Здравствуй и ты, брат Сатанаил, – в один голос произнесли ангелы, но лица их оставались серьезны.

– Слушай меня, Сатанаил, – продолжил Михаил, – Отец наш прощает тебе непослушание. Ты снова будешь служить ему, но уже здесь, на земле. Ты будешь опять искать грешников, соблазнять их и забирать к себе в чертоги, исполняя волю Его. Милостью своей он возвращает тебе всю дарованную от рождения силу. На противоположенном берегу Мертвого моря тебя ждет Гавриил. Он объяснит остальное. А нам надо закончить здесь. За то, что посмели убить сына Его, города пятиградья будут стерты с лица земли. А теперь, ступай брат.

Сатанаил, помолчав немного, обратился к Михаилу:

– В Содоме живет юноша, его зовут Ариэль…

– Он грешник, – прервал Михаил.

– Он очень красивый грешник, – мягко улыбаясь, поправил его брат.

– Хорошо. Он спасется. Теперь иди.

– И еще передай Отцу, что я ненавижу его.

– За что?

– За то, что у меня не было матери.

Закрыв на секунду глаза, Денница вспомнил свои крылья, и вот они уже уносили его прочь от Содома навстречу Мертвому морю.

Спустя несколько минут Сатанаил наблюдал с высокого скалистого берега, как вдали полыхают Содом, Гоммора, Адма и Севоим. Он вздохнул, совсем по-человечески и, расправив крылья, слетел вниз. Впереди его ждала не очень приятная, но такая нужная работа…

ЛУБОФ, КАНГАЛ, УТКИ

– Я не могу и не хочу тебя полюбить!

А я знал, что сейчас же ее поцелую. И после – еще. А завтра будут новые двадцать четыре часа. Обнулится таймер, будто и не было прошлого. Прошлое прошло и закрепилось во мне, как накипь на стенках старого чайника.

Тротуарная плитка плавилась под каждым шагом, проваливая в себя мои ноги. Рядом с ней тонуть в городской суете означало остаться счастливым. Шарушками осыпались сомнения. Если высоко подпрыгнуть и удариться оземь со всей силы, моя скорлупа треснет, я оголюсь перед ней. Хотя и так уже. Наизнанку. Все внутренности мои рассмотрела под низким, объятым тучами солнцем. Даже пальцем успела куда-то ткнуть. Своим заинтересованным, индивидуально живущим пальцем. Осталась ли довольна содержимым? Черт ее знает. Смотрю на нее сбоку – идем-то плечо к плечу. Все хочу руку ее схватить, но боюсь уже не найду сил отпустить. Такую не отпускают. Вцеплюсь зубами хлеще кангала. Обливайте водой, стреляйте, разжимайте рычагом челюсти, прижигайте железом тело – не отпущу. Сдохну прямо здесь. На неизвестном перекрестке у неизвестного ларька. Но пока идем.

Ведет меня в парк. Маньячка? Было бы любопытно. Смеюсь. Она рассказывает что-то о себе. Чего я раньше не знал. Фамилии, травмы, работы, детство, книги, учеба, картины. Всего так много в неполных пятидесяти килограммах, в полутора с хвостиком метрах. Чуть притормаживаю и оглядываю ее сзади. Может, тележку за собой катит? Куда это все умещается? Быть может, в глаза. Один – ирония, второй – сарказм. Ладно бы два, как у всех, так ведь еще вырастила себе на высоком лбу третий, невидимый посторонним. В копне волос, я подозреваю, небольшие рожки, или что у них там проклевывается, у прозревших? Никелированные антеннки, возможно.

Сворачиваем в какой-то парк, броуновский поток лишних тел мельчает. Достаем сигареты и огонь. Пентакль. Она, я, парк, сигареты и огонь. Мир сейчас зависит от нас, за пределами наших взглядов он теряет контрастность и тает в ненужности, сереет густым туманом, таится и ждет, когда мы снова решим посмотреть. Выдернуть его из небытия.

Вижу, как она курит. Больше года с ней, а этот спектакль разворачивается впервые. Радуюсь, что в зале я единственный поклонник. Прима неподражаема. Затягиваясь, она заостряет и без того булатные скулы. Я сглатываю, а она выдыхает. Так Гея выдохнула Землю. Так Шива душил врагов. Я все еще не могу говорить.

Грустные утки не хотят улетать. Доедают брошенный в стальную воду батон. Переговариваются кряками. Они бедны словами. А я богат. Но с ней я селезень. Косноязычный, почти немой. Жаль, не знаю язык жестов.

Открываю пачку и тяну в рот очередную помощницу. Никотин немного успокаивает, а вместе с дымом возвращается память. Я говорю:

– Помнишь свой давний сон? Где я от тебя ухожу с какой-то бабой, не оборачиваясь и не замечая.

Она хмурится воспоминанием и медленно кивает.

– Не сбылся! Вот.

Секунда, секунда, секунда. Смех.

– Бе-бе-бе, – отвечает.

Мне становится хорошо. Я наконец-то беру ее за руку, но все же оглядываюсь украдкой – нет ли кого с пистолетом или ведром воды. Парк пуст. Она. Я. Грустные утки.

Детство осталось детством. Давно. Но почему сейчас опять хорошо? Как тогда.

– Пойдем, я приготовлю тебе рыбу и приглашу на танец. Это должно сбыться. Это – судьба.

НОЧЬ / УТРО

Ночь.

– Кто на этот раз?

Я не знал, что ответить. Кто? Мы, наверное. Наверное, мы.

Я сказал:

– Мы. На этот раз мы.

Она долго молчала. Дольше, чем я мог ей позволить. Ее путанные волосы, темноту впитавшие, прятали лицо. Угадывался только кончик длинного носа. На такой хорошо взгромоздиться бабочкой и уснуть безмятежно. Кончик блестел пойманным светом скупых звезд. Словно отполированный пастой ГОИ. Давным-давно я полировал ею бляху ремня. Отрезал полосочку от старой шинели, намазывал зеленым комком ворсистый материал. В золотом сиянии бляхи отражалась вся доблесть, отпущенная нам Марсом.

– Значит, мы вернемся и снова станем людьми?

После ночи приходит утро, и призраков сменяют люди.

– Расскажи еще что-нибудь о своей жизни до меня.

Она все еще думала, что до нее у меня была какая-то внятная жизнь.

– У летчиков отпуск всегда в «…бре». Мы лето видим из кабины вертолета. Не видим даже. Лишь замечаем вскользь. Из всех летних удовольствий самое ощутимое для нас и самое сомнительное – жара. На борту температура порой поднимается до пятидесяти. В конце семичасовой смены парашют в чашке хоть выжимай. Про лто я и не говорю. Спасали только душевые, понатыканные на летном поле. Вода, в выкрашенных черным цистернах, нагревалась за день. Мы ополаскивались и шли в учебные классы на разбор полетов.

В такое вот лето мы скинулись и купили старенькую «шестерку». На ней в редкие выходные выезжали за город. А после полетов, уже ночью, навещали старый городской пляж. Артем, Вова с Дианой и я. В багажнике лежали гитара и мешок угля. Диана прихватывала с собой сосиски, огурцы, помидоры, хлеб. По дороге покупали водку.

Раскаленный песок остывал, мы раздевались и остывали вместе с ним. Разводили огонь, нанизывали на прутики сосиски, Диана под светом налобного фонарика нарезала салат. Пока Артем настраивал гитару, мы выпивали и смотрели на Волгу. После полуночи комары куда-то испарялись, ветер прятался в высоком небе и к нам не спускался, трудолюбивая луна мостила серебряной плиткой неверную рябую тропинку от себя к нам. Артем начинал петь. Мы все выпивали еще по рюмке, а я шел к воде. Сначала осторожно ступал на самый краешек слабых волн. Прислушивался к сердцебиению, а когда оно выравнивалось с деликатным шелестом реки, я смело заходил по грудь и нырял в отраженный космос. Нырял с открытыми глазами. Ночью можно было осязать тьму. Она мягко окутывала тело, заполняя собой все складки и морщинки, все поры, обволакивала каждый волосок. Сливалась с тобой, открывала потайные шлюзы. Я подплывал к буйку. Цеплялся за его шершавые бока. Видел, как в воду заходит Диана. Ее белый купальник напоминал издалека созвездие. Тогда я снова нырял. И видел там, в неразгаданной глубокой тишине, тебя, еще не встреченную, но предсказанную, обещанную.

Потом приходил дождь. Спокойный, уверенный в себе. Он лил без истерик, ровно, надежно. Мы встречал его, как старого друга.

Я замолчал. Приподнял ее волосы и поцеловал в шею. Взял за руку. Провел указательным пальцем от сгиба локтя до центра ладошки.

– Это карта. Найдешь меня?

– Ничего не могу обещать.

Этого было достаточно. Этого должно хватить.

Утро. А времени все нет и нет. Оно инвариантно и абсолютно. Мы сделали его таким. Времени нет. Нам просто понадобилась еще одна условная единица. Разменная монета жизни. Множим сущности и носимся с ними, как с чем-то важным.

В утреннем небе ржавеют звезды. Скоро над укутанным дымкой горизонтом закудрявится рассвет, пунктуальное солнце покажет свой идеальный горб. А мы так и будем шептать друг другу обездоленными губами. На память оставлять истории о себе. Какими мы были когда-то.

Эстетично курим. Крутим пальцами зажигалки. Цепочки слов ждут свободы. Заложники сдавленного горла, мечтают вырваться на волю, прозвучать, стать волнами и угаснуть в разлитой тишине. Выпасть осадками, пустить кривые корни и тянуться виноградными лозами, карабкаясь, хватаясь, цепляясь. Дать в итоге плоды.

Дым ее сигареты пах иначе. И струился не так густо. Изящнее и тоньше. Мой же вился голодными клубами, заполняя собой, копируя себя. Алчный, требовательный, предвзятый.

– Я однажды чуть не утонула. Какая-то женщина спасла. Так страшно было.

«Теперь-то чего бояться?» – думаю я. Теперь смерть не страшна. Теперь опаснее то, что ей предшествует.

Весна стремительно ширилась, крепла и набирала силу. А мне хотелось осени. Той, в которую приятно выходить. Хотелось ее запахов и оттенков, ее коротких, но наполненных дней, ее застывших в янтаре очертаний. Хотелось леса, затянутого тонкой, искрящейся паутиной, чтобы, фыркая, убирать ее с лица. Хотелось знакомого мягкого шороха под ногами, сухого треска костра, сизых предгрозовых туч. Хотелось затяжного дождя и ленивого рикошета капель.

Но осени не было. Было стылое утро с простым завтраком на двоих. И с прощанием. Своим для каждого.

– В детстве я любил ходить в школу пешком. Родители редко меня провожали. Отца часто не было дома. Он возил в Москву грецкие орехи. Уезжал месяца на два-три, пока все не продаст. Мама много работала. Оставляла мне монетки на трамвай, но я ходил пешком. Потому что несколько раз проезжал свою остановку. Взрослые набивались темной гурьбой и, как я ни старался держаться ближе к дверям, меня всегда оттесняли в глубь вагона. Из-за маленького роста я не видел, где мы проезжаем, а голос из динамиков не всегда разборчиво объявлял остановку. Я чувствовал, что скоро выходить, но страх мешал попросить, чтобы дали пройти. И я покорно ехал дальше. Выходил вместе с толпой галдящих мужиков у проходной какого-то завода и опрометью бежал назад. Второй класс. Зинаида Владимировна. Я жутко боялся ее упреков и осуждения. А еще была девочка. Я знал ее со средней группы садика. Красивая армяночка. Рита Касян. Разве мог я опоздать и опозориться перед ней?

Поэтому ходил пешком по бесконечно длинной улице Зеленый яр. Но тут тоже случались неприятности. Где-то на полпути к школе стояло несколько цыганских домов. Цыганята не учились. Они с утра до ночи шатались по округе. И каждый раз я ловил на себе их насмешливые взгляды. Слышал непонятные грубые слова. Каждый раз готовился к драке. Но трамвая боялся больше. И выбирал цыган.

У всех во дворах тогда росли абрикосы и черешня. И груша, и каштаны. И, конечно, шелковица. Ее темный сок выкрашивал тротуары на всю длину, будто раненая ночь, пробегая, оставила кровавый след.

На уроках английского, в лингафонном кабинете, мы заучивали смешные стишки.

Window – door,

Ceiling – floor

Из школы я всегда торопился домой. Там меня ждал щенок Флинт и сто тридцать семь вкладышей от жвачек в обувной коробке. А еще детективы Энид Блайтон. А может быть и папа. Он всегда что-то привозил для меня и для мамы. Мне – ковбойский пластмассовый карабин странного синего цвета, маме – огромную хрустальную люстру. Мне – настольный баскетбол, маме – шикарный набор косметики, в виде бордового сундучка с кучей выдвигающихся полочек. А однажды отец подарил мне электронную игру «Полет на Марс». Я жал на кнопки, и мигающий огонек торпеды несся через черноту космоса к звездному кораблю. Когда огромная батарейка садилась я еще полгода мог спокойно лизать ее оттопыренные контакты и щипать язык. Лучшие друзья знали, что у меня всегда есть такая роскошь. Они просили ущипнуться, и я щедро их угощал.

– У тебя все просто. Ты знаешь, чего хочешь. А у меня просто никогда не бывает. И в голове сумятица.

«У всех все просто. У всех все сложно» – думаю я.

Она смотрит на балконные окна, тушит сигарету и говорит:

– Надо бы их отмыть. Все в разводах и пятнах.

Я безразлично киваю. Слова бессмысленны и пусты. Это не наш балкон и не наш дом. Снятая на трое суток квартира забудет нас, как распоясавшаяся весна, забывает недавнюю зиму.

– Пойдем завтракать.