Текст книги "Я обещал быть"

3

– Хочешь, я расскажу тебе, что случилось в этот же день много лет назад?

Машина пылила по ухабистой грунтовой дороге. Времени у нас оставалось мало. Совсем ничего. Возможно, час. Я резко свернул влево – там вдали разглядел блики. Это Волга звала нас к себе. Мы решили умереть на берегу, у воды, и последние два часа гнали дохлую десятку, будто улепетывали от пандемиков.

– Расскажи, – увидев воду, она немного успокоилась. Перестала реветь и больше не ерзала на сиденье. Смотрела в одну точку на лобовом стекле. Но несмотря на октябрьскую прохладу, жар не отпускал. Ее лоб покрывали мелкие стразы пота. Инфекция распространилась по всему организму. Нам не выжить.

Три недели назад вирус добрался до города. Пандемики нападали на всех. Обезумевшие животные с грустными кошачьими глазами. Как-то нам удалось продержаться все это время. Но рано или поздно уходить пришлось. Многие сделали это раньше. И им повезло. Нам нет.

Мы уже сутки голодали, когда увидели тот одинокий хутор. Решили, что раз он в стороне от шоссе, то возможно, скорбная участь его миновала. Просчитались.

Сначала заглянули в курятник, но птицы там не оказалось, лишь мелкие белые и коричневые перья. Зато удалось разжиться яйцами. Насобирали штук пятнадцать. Зашли в дом. В сенях, на пыльном столе я увидел спортивную сумку. Оружие! Много оружия! Это было даже лучше еды. Тут на нас и набросились. Скорее всего, бывшие хозяева. Я успел выхватить из сумки пистолет и снести выстрелом черепушку прыткой бабуле, но второй впился заострившимися зубами в предплечье моей подруги. Стрелять в голову я не мог – боялся задеть единственного близкого человека. Выстрелы в туловище отвлекли пандемика, и он ринулся на меня. Я отбился, выпустив последнюю пулю точно в темечко хуторянина. Моя умница уже схватила здоровой рукой сумку и помогла мне подняться. Мы побежали к машине, хотели успеть наложить жгут. Но из бани выскочили еще два упыря. Пришлось плюнуть на аптечку и заводить колымагу.

Время было упущено, и кровь заражена. Через несколько часов наши зрачки станут «кошачьими», а мы… А мы перестанем быть людьми.

Я забинтовал ее руку и свою ногу. В каком-то мелком ручье набрали воды и умылись. Там и решили – едем к воде.

– Давным-давно, в этот же день, Колумб высадился на берегу острова Сан-Сальвадор. Тогда он еще не знал, что его имя будут помнить веками. Он начал совершенно новую историю мира, а мы заканчиваем нашу.

Мы выехали на берег. Мерное течение реки казалось нереальным. Настолько оно не вязалось в моей голове с событиями последнего месяца. Общие планы, величие природы, простор. Нас будто выкинули со съемок боевика на площадку артхауса.

– Я тебе говорила уже? Про свой сон? Где мы целовались в баре. Я тогда еще даже не знала тебя.

– Говорила родная, я помню.

Я затормозил. Вышел из машины и первым делом снял берцы, носки. Зарылся голыми ступнями в прохладный чистый песок. Стало чуточку легче.

С заднего сиденья достал сумку.

– Помоги мне выйти!

Ей стало хуже. Бил озноб. Я перекинул сумку на плечо и взял на руки свою любовь. Медленно пошел к кромке воды. Аккуратно опустил ее на песок и сел рядом.

В этот же день Зигмунд Фрейд опубликовал главный труд своей жизни – «Толкование сновидений». Наш сон мы закончим сами. Я нашел в сумке несколько гранат. Для нас они были идеальным решением. Быстрым, ярким и безболезненным.

– Подожди. Расскажи мне, как это? Любить одного, всегда.

Я поднял голову к осеннему небу. Почти прозрачное. Еле-еле голубое. Такое высокое, но сейчас ближе чем, когда-либо.

– Это как умирать. Нужно решиться всего раз. Это как говорить правду. Тяжело только поначалу.

По-моему, я заплакал. По-моему, я еще никогда не целовал ее так нежно и долго. По-моему, я сегодня впервые ей соврал. Пандемик не сумел меня укусить.

Я разогнул усики предохранительной чеки, выдернул ее и отпустил спусковой рычаг.

Крикнула чайка.

4, 5, 6

4

Мы засветло свернули с торной дороги в степь. Лошадей не жалели – уйти от возможной погони куда важнее. Прошлая ночь обернулась кровавой бойней – нам пришлось перестрелять всю банду Неугомонного Флойда. Всю, да не всю. Аделинда упустила юного Бейкера. Она уверяла, что в суматохе просто не заметила, как он скрылся в зарослях можжевельника. Но я подозревал, что ее женское сердечко екнуло. Пожалела желторотого мальчишку. Злости не было. В отличии от меня, Аделинда еще хранила внутри иллюзорное представление о чести и справедливости. Может и к лучшему. Рядом с ней я чувствовал себя не совсем пропащим. Но поди объясни это шерифам и ганфайтерам. Семнадцать трупов – верная виселица. Не спасет и сомнительная репутация убитых. Ребятки Флойда грабили поезда, банки, угоняли скот. А тех же ганфайтеров ненавидели люто. Случалось, из мести или для устрашения других вырезали семьи слишком ретивых охотников за головами.

Неугомонный Флойд был всего лишь марионеткой. Ярмарочное пугало, витрина банды. Настоящий кукловод спокойно проповедовал в методистской церквушке Арлингтона. Лживая скотина пастор Уает. Безжалостный лицемерный ублюдок. Хорошо устроился, чертов святоша.

Но мы свое дело сделали. Седельные сумки полны золота и долларов, револьверы и ружья заряжены, запасов еды и воды хватит на неделю пути. Выкрутимся. Всегда выкручивались.

К южным отрогам Скалистых гор добрались, когда алеющее солнце уже почти свалилось за изломанный вершинами горизонт. Спешились и провели лошадей вверх по склону в поисках удобного места для ночлега. В жидких сумерках вышли на небольшую, ровную площадку, заросшую кустарником и скрюченными, невысокими соснами. Я прислушался. Так и есть. Где-то неподалеку шумел шустрый ручей. Нам везло.

Напоив животных и привязав их к деревьям, я набрал хвороста. Аделинда обустроила стоянку. Мы подтащили к отвесной каменной стене плоский булыжник и уселись на походные одеяла из толстой шерсти друг напротив друга. Я достал из мешка снедь: вяленую оленину, лепешку, сыр, два мягких яблока. Аделинда отрешенно отломила кусок хлеба, но есть не спешила.

– Так что мы будем делать, Эди?

Я молча поднялся и принялся разводить костер.

Судьба оставила нам лишь два варианта. Мы могли переправиться через Рио-Гранде в Мексику, отсидеться там в какой-нибудь душной, зловонной дыре, а когда шум уляжется и прыть пастора поутихнет, уехать на восточное побережье и зажить королями. С нашими-то деньжищами. Или покончить сначала с Уаетом, чтобы потом не оглядываться всю жизнь на любой заспинный шорох или косой взгляд незнакомца. Я сильно сомневался, что пастор со временем оставит нас в покое. Он не из той породы. Такие только копят злость и крепче сжимают хватку.

Мексику предлагала Аделинда, а я настаивал на убийстве священника.

Хворост занялся рыжим и уютно затрещал. Ароматный дым смешивался с восточным ветерком, пропитанным запахом терпких степных трав. Идиллия. Вчерашняя ночь стремительно теряла яркость. Превращалась в далекий детский кошмар. Память не хотела себе таких картинок. Подчищала мусор. Выметала плохое прочь.

– Я не знаю, любимая. Я не знаю, как поступить.

Мы быстро поужинали и закурили. Аделинда вытащила из широкого кармана плаща, завернутую в тряпицу, толстую карточную колоду.

– Хочу погадать.

Чуть больше года назад, уставший после сопровождения каравана старателей, я заехал в Дожтаун перевести дух. Зашел в салун одноглазой Мирабеллы в поисках шлюх и виски, а нашел гадалку и любовь. Свирепая красота Аделинды цепкими коготками вонзилась в мое нутро и больше уже не отпускала. Ни на миг. Она была дочерью немецкого переселенца и скво. Кровь двух народов гармонично отразилась в чертах ее лица. Суровых и диких. Обычно спокойные глаза в одно мгновение превращались в жерла вулканов. Степенные манеры благовоспитанной европейки оборачивались несгибаемым натиском страсти женщин Чероки. От старого света Аделинда переняла любовь к оккультизму и Таро, а от нового – веру в духов и силу природы.

– Я попробую расклад из усеченной колоды. Только старшие арканы.

Стряхнув с салфетки крошки, Аделинда быстро отсчитала двадцать две карты. Остальные аккуратно завернула в тряпочку и спрятала обратно в карман. Сколько ее помню, она ни разу не расставалась с колодой. Моя ведьма.

– Перетасуй ты.

Я взял широкие листы с причудливыми картинками и тщательно перемешал. Толковать расклады так и не научился, хоть Аделинда и пыталась меня накормить этой премудростью. Зато запомнил названия всех старших арканов. Хватило ума.

Костер разгорелся, сухие ветки почти не дымили. Вряд ли нас заметят. А вот холодную ночь пережить без огня чертовски трудно. Одеяла и плащи не спасали от морозного горного воздуха, они лишь на короткое время оттягивали неудобства. Приходилось рисковать.

Яркие блики шамански выплясывали на строгом смуглом лице Аделинды. Она закрыла глаза и задержала дыхание. Я терпеливо ждал. Через пару минут три карты, решительно вытянутые из похудевшей колоды, легли на ровный булыжник цветастыми рубашками вверх. Аделинда перевернула первую.

«Влюбленные». Адам и Ева, взявшись за руки, стояли перед двумя могучими деревьями. Познания и Жизни. Но смотрели в разные стороны.

– Это выбор пути, Эди. И мы его уже сделали. Мы выбрали нас. И выбрали зло.

– Но те люди…

– Стой, Эди. Не нужно. Я знаю, что ты скажешь. Они были плохими. Но это их выбор. А мы сделали свой. Убить и ограбить.

Я промолчал. Аделинда все верно сказала. Мы выбрали смерть. Она вздохнула и открыла вторую карту.

«Дьявол». Крылатый Сатана сидит на камне. Между его козлиных рогов перевернутая пентаграмма. Все бы ничего, но прикованные цепями к камню, у ног нечистого – Адам и Ева, в точности такие же, как на первой карте. Я мысленно отдал должное мастерству художника и вопросительно посмотрел на Аделинду.

– Поиск истины и борьба с собственными демонами. Легко ошибиться, Эди. Легко запутаться в миражах. Мы можем навсегда потеряться. И исчезнуть. И уже никогда не стать прежними.

От этого аркана я и не ждал ничего хорошего. Дьявол он и есть дьявол. Что с него взять?

– Давай последнюю, – я перехватил изящную руку – только если откроется что-то мерзкое, не расстраивайся. Это всего лишь карты. Мы сами хозяева своей судьбы. Мы. Слышишь? Мы, а не картинки на дешевом картоне!

Аделинда понимающе улыбнулась и уверенно перевернула последний аркан.

«Повозка». Под, изображающим ночное небо, балдахином возничий в колеснице, запряженной двумя сфинксами. Борта повозки украшали звезды и крылатый член. Эту карту я хорошо знал. И любил. Самая добрая в колоде. Под длинными густыми ресницами глаза Аделинды блеснули радостью. Она довольно затараторила:

– Повозка обещает прорыв, Эди. Все у нас получится! Мы обретем мир и гармонию. А может даже откроем для себя что-то новое. Чего мы раньше не знали. Или не замечали. В общем все будет хорошо. Вот увидишь. Обязательно будет. А если ты, Эди, не веришь картам, поверь мне. Я знаю потому что.

Она крепко меня обняла. И поцеловала. Долго-долго. Успокоенный, я подкинул в костер дров и проверил лошадей. Отряхнул с себя дорожную пыль, затянул потуже подтяжки, поправил кожаные чапы и ремень, нарвал лапника и застелил его одеялами.

– Нужно отдыхать. Решим завтра куда отправимся. На сегодня хватит. Утром я лучше соображаю.

Аделинда согласно кивнула и устроилась на одеялах, вытянув ноги к костру. Я лег рядом, достал револьвер и крутанул барабан. Тяжелая рукоять с накладками из белой кости удобно покоилась в ладони. Карточная надежда —это, конечно, хорошо, но шестизарядная лучше.

– Спи, родная. И не переживай ни о чем.

Аделинда улыбнулась и сонно засопела.

Тихие ночные звуки не пугали, а наоборот, убаюкивали. Хлопали кожистыми крыльями невидимые глазу летучие мыши, плакали вдалеке койоты, в траве шуршали ящерицы. Мир вокруг жил. И мне казалось, что в целом свете сейчас видит сны одна Аделинда. Только ей позволено гулять с изнанки реального. Бродить нехожеными тропами иных земель. Топтать сапогами звезды и собирать в черных высотах жемчужную росу.

Сон сморил меня перед рассветом, когда полная луна начала медленно таять в сереющем небе.

Кто-то пел мерзким, шелестящим насекомыми голосом знакомую с детства песенку.

 
Веселый висельник кивает башкой,
Под ветерком, под злым ветерком,
Его недавно вздернул шериф,
Закон такой, такой закон.
Пошел покойник по ранчо гулять,
Ни дать ни взять, ни дать ни взять,
Тебя с собой желает забрать,
Ни дать, ни взять, ни дать, ни взять.
Затащит в землю, затащит в ад,
Он сам не рад такой судьбе,
Не нужно злить плохих ребят,
Они на виселицах висят.
 

– Эди! Эди, проснись же, ну! Это он. Это Уает.

Я разлепил глаза. Встревоженная Аделинда уже собирала пожитки.

– Нужно как можно скорее убираться отсюда! Это ведь магия, Эди. Этот ублюдочный пастор самый настоящий чернокнижник.

– Так песня мне не снилась? Ты тоже ее слышала?

– Слышала, слышала. Только он уже не поет. Он говорит. И это не из Библии, Эди.

Рассветное небо обрастало густыми мрачными тучами, они низко нависали над отрогами, набрякшие ливнем и грозой, зловеще потрескивали быстрыми разрядами. И откуда-то из их чрева вещал надменный, презрительный голос лже-проповедника.

– Долиною смертной тени не пройти душам проклятых мной. Сами они станут тенями бесплотными и неупокоенными. Пополнят собой легион рабов моих в темных пещерах подземного царства моего. Возмездию отца справедливому и милосердию девы не бывать, пока я князь земли сей, а мой господин вечен в мире. Черный тлен насылаю на тела ваши, да обратятся в прах по слову моему. Долиною смертной тени не пройти душам…

Он повторял и повторял одно и тоже. В небе нарастал гул. Мы уже хотели бежать к лошадям, когда со свистящим шипением из туч к нам ринулись один за другим три пыльных клубка-сгустка. Казалось, они кипели внутри от переполнявшей их злости.

– Вот дерьмо! Аделинда, прячься! Живо в укрытие!

Я недолго думая два раза выстрелил в ближайший клубок. Ни-че-го.

– Оружие тут бесполезно, – она старалась перекричать поднявшийся шум, а сама перебирала в руках какие-то веревочки с кучей узелков.

Первый клубок с треском врезался в скалу над моей головой, обдав нас острыми осколками.

– Нужно уходить, – я схватил Аделинду за руку и потащил к лошадям.

– Не успеть. И больше он не промахнется.

Она оттолкнула меня, а сама опустилась на колени и громким, полным нечеловеческой силы голосом, закричала:

– Шии’ю хун’юл да зун! Охсда оошун лэй’ии!

По второму смертоносному клубку словно врезали огромной дубиной, и он, не долетев до нас десятка футов, метнулся в сторону деревьев. Врезался в голову моей кобыле. Та тут же свалилась замертво. Вместо головы – бесформенное бордовое месиво. И пар от еще горячей крови.

Аделинда рассвирепела и заорала еще громче. В небо взметнулась рука с зажатыми в кулаке веревочками.

– Ках’го иитс сдии! Гах’етли хах’унии!

Последний клубок взорвался в небе, распустившись грязным цветком. Его лепестки хлестнули по тучам. Те, словно по команде, ринулись в рассыпную. Гул мгновенно стих, а небо очистилось.

«Вот тебе и гадалка из салуна. И где же тебя нашла одноглазая Мирабелла?» – только и успел подумать я. Аделинда обессилев, упала на землю.

Кое-как мне удалось привести ее в чувства.

– Родная, нужно уходить.

Мне не терпелось оказаться как можно дальше отсюда.

Я помог Аделинде забраться на уцелевшую лошадь и залез сам. Бросил последний взгляд на ее дохлую компаньонку. Не повезло скотине. Разбросанные вокруг туши мозги напоминали кучки сонных опарышей в томатном соусе. Я сплюнул и прошептал своей ведьме на ушко:

– Теперь-то мы точно обязаны поквитаться с Уаетом.

5

Второй раз за утро мы пытались посмотреть лесбийскую мелодраму «Мое лето любви». Второй раз за утро Эмили Блант играла в теннис со своей экранной возлюбленной. Меня не впечатлял блантовский зад, но не давал покоя оттопыренный Анин. Он недвусмысленно звал к себе. Сманивал мой взгляд, ревновал к фильму, просил шлепнуть и укусить. Анина грудь вторила заду, значительными шариками круглилась под тесной маечкой, озорно топорщила затвердевшие соски, плавно и упруго дышала моим желанием. Второй раз за утро я торопливо раздевал Аню. Долой хлопковую майку, долой мужские боксеры (что за привычка – носить мое белье?), здравствуй священная нагота. Первым делом, я переворачивал Аню на живот и медленно целовал ее татуировки на спине. Проводил кончиком языка вдоль изгибов чернильной каллиграфии, старательно повторял все повороты, все завитки и кренделя искусного узора. Аня приглушенно стонала, уткнувшись в подушку. Исполнив татушечный ритуал, я по-хозяйски осматривал великолепное тело. Выбирал место для своей печати. Осторожным касанием губ я сантиметр за сантиметром вдыхал ей под кожу свою личную подпись. Невидимое перо оставляло вечный след на этой женщине. На этой моей женщине.

Потом мы трахались. Задорно. С огоньком и выдумкой. А потом курили. Наверное, это была любовь. Мне хотелось так думать. Я очень надеялся, что того же хотелось и ей.

А вот в том, что нам обоим хотелось убить пастора Уаета, я не сомневался ни секунды. Ни одной чертовой секунды. Долбанный пастор Уает!

Мы вместе приняли душ, и я стал бриться, ровняя одноразовым станком небольшую, короткую бородку. Аня с интересом наблюдала за каждым движением моей руки. Завороженно глядела на сотни мелких волосков, уносимых струей воды из-под лезвий в слив раковины. Она смотрела и смотрела, будто изучала некий незнакомый ритуал изолированного от цивилизации племени.

– Ты заметил, что у меня разноплановые щи? – Аня строила рожицы отражению в зеркале. – Один полупрофиль у меня восточный, а другой славянский.

Я отложил бритву и уставился на ее лицо. Ему удавалось быть одновременно соблазнительным и обычным. Словно я жил с голливудской актрисой, взявшей длительный отпуск. Одна бровь иронично изогнута, глаза полнятся смыслами, нос на острие интуиции.

Я провел ладонью по своей щеке, собирая густую пену, звонко чмокнул Аню в лоб и мазнул по ее восточной половине.

Она лишь два раза моргнула.

– Эту половину яйца мы покрыли блендамедом, а эту обычной пастой.

Еще один звонкий чмок достался славянскому уголку рта.

Аня снова моргнула.

– Ах ты, зараза такая!

Бурные водно-щипательные игры закончились спустя двадцать минут. Вооружившись тряпками и белизной, мы принялись наводить в съемной квартире чистоту. Нам предстояло избавиться от всех биологических следов своего пребывания.

Пару дней назад пастор Уает чуть не вынул из нас души. Зато теперь необходимость его устранения не вызывала у Ани сомнений. Прежде чем смыться из города, мы навсегда покончим с этим отродьем ехидны.

В половине одиннадцатого я захлопнул входную дверь, спрятал ключи под коврик и вызвал лифт. Аня держала в руке пакет с мусором. Я – сумку с деньгами. У подъезда ждало такси.

Подтаявшая мартовская Москва силилась сохранять презентабельный столичный облик. Если в центре она худо-бедно справлялась, то ближе к МКАД попытки выглядеть ухоженно растворялись в слежавшемся грязном снегу. Свернув с Рязанского проспекта на улицу Юности, такси пронеслось мимо по-зимнему оцепеневшего Кусковского лесопарка. Через пару минут мы были на месте. Я попросил водителя остановиться в ста метрах от убогой одноэтажной коробки.

– Дружище, – сказал я ему, – подожди минут пятнадцать. Поедем на вокзал. Идет?

– Придется доплатить за простой.

– По рукам. Мы скоро.

Здание методистской церкви рыжело потрескавшимся кирпичом. Маленькие окна пялились на округу с немым жалостливым укором. Небольшое крыльцо под пластиковым козырьком, серые металлические перила и непримечательная железная дверь. Если бы не скромная табличка, никто и не догадался бы о том, что это храм божий. Отличное прикрытие. Дураком пастор Уает не был. А вот самоуверенность ему бы стоило обменять на осторожность. Дверь оказалась не запертой. Я достал внушительный Кольт 1911, а Аня изящную Беретту. Скромное убранство церкви намекало на сдержанность и аскетичность прихожан. Ряды простых деревянных скамеек, узкий проход застелен недорогим ковролином, у дальней стены ступенчатое возвышение и огромный деревянный крест. Без Иисуса. Гладкий, того же цвета, что и скамьи.

А на возвышении молился коленопреклоненный Уает. Делал вид что молился, изображая кроткого протестанта. Услышав наши шаги, пастор поднялся и обернулся. Таких удивленных рож я, наверное, никогда не видел. Эта тварь даже не думала спрятаться от нас. Ему и в голову не пришла мысль, что мы осмелимся нанести визит вежливости. В глазах Уаета шевельнулось понимание происходящего. Он попытался что-то сказать, но тут же получил две пули в голову. Кровь аэрозольно брызнула, мозги заляпали крест. Аня подошла к бездыханному чернокнижнику и кинула на пол карту. Околпаченный «Джокер» пританцовывал и саркастично улыбался. Полицейским будет о чем подумать.

Вдруг, откуда-то сбоку раздался хлопок. Краем глаза я успел заметить, как в потайной двери скрылся невысокий силуэт. Мельком, но мне все же удалось разглядеть его лицо. Я готов был поклясться, что видел Бейкера. Того самого, помилованного Аней мальчишку.

Когда мы выходили из церкви, запах пороха все еще висел в неподвижном воздухе. Едкий, но приятный.

Такси мчало на площадь трех вокзалов, а в сумке, туго набитой пачками купюр, пряталась наша свобода и новая жизнь.